Закат на Драконьем Хребте был цвета крови.

Бликовал наст, сверкал коркой, как чешуйчатым боком ночной оризии, неосмотрительно подплывшей к плёнке поверхности, — а ноги оставляли в нём, насте, глубокие проломы следов. И те заполнялись красным светом, цветом, как раны — кровью. В лёгких царапало, но на этот раз — морозом, на этот раз — не его морозом.

Так даже лучше.

Дыша тяжело и прерывисто, Дилюк гнал себя вперёд.

Прочь из города. Прочь из каменных стен, опылённых блёклой солнечной позолотой; прочь от людей и их взглядов, обращать внимания на которые сил после разговора с Донной как будто бы не осталось вовсе.

Нужно было о многом подумать. Многое переосмыслить. И хотя бы на градус остыть, прийти в себя.

Но «на градус» — это не о Дилюке, не знающем полумер, не знакомом с ними и близко. «Однажды ты сожжёшь меня, эй, остынь!» — так, смеясь, восклицал когда-то Кэйа. Давно восклицал, давным-давно, задолго до того дня, когда для Дилюка солнце остановилось навсегда; когда он ещё не выстроил между собой и Кэйей стену толщиной с собственные кошмары. Толщина оказалась страшной, немереной. А потом умер отец. И много чего ещё успело случиться.

И не успело — тоже много.

Неизменным осталось одно: никаких полумер. Так что бездумная прогулка затянулась до самого вечера и обнаружил себя Дилюк лишь в единственном месте, в каком мог очутиться. Нет, не у порога чужой квартиры, в которой ни разу не побывал и побывает уже навряд ли. А на ледяных глыбах, скользких, опасных, живописно залитых кровавым светом.

Драконий Хребет — незаживающая остроугольная рана на теле Мондштадта — распахнул свои объятия для одинокого путника; не беглеца, нет. Может быть, распахнул не объятия — пасть. Но когда бы Дилюка пугал чужой оскал.

Лёд под ногами был вороной, тёмный и блестящий: в цвет глаз Донны, когда Дилюк, уже проводив её, скомканно попрощался и отвратительно степенно направился прочь; медленно, манерно, отслеживая каждое собственное движение. Он сохранил лицо, о, разумеется, он сумел. Даже если по ощущениям на коже остались угольно-горячие пощёчины, которых на самом деле не случилось, — ни один мускул на лице не дрогнул.

«Умница, сын. Иди-ка сюда». — И тогда-то Дилюк не выдержал. И сорвался на бег.

Он нёсся и нёсся, и клеймор, то материализуясь за спиной ощутимой тяжестью, то вновь исчезая, швырял под ноги россыпь белых бликов. Хотелось кричать. Реветь, выть, как он не выл давным-давно: в первый и единственный раз, уткнувшись лицом в подушку и закусывая тканевый угол, — и ему было четырнадцать, Архонты, всего четырнадцать; он же был совсем мальчишкой. Но в тот день, когда солнце остановилось навсегда, сильные эмоции и чувства в груди остановились также, — а сейчас неожиданно разверзлись стихийным бедствием.

Потому что Донна, маленькая честная Донна, своим бесхитростным признанием сорвала грубую коросту с зачерствевшего сердца. Бабочки больше не потревожат её. Она освободила себя от бремени чувств, и Дилюк, вероятно, мог бы так же: на весь Мондштадт закричать, сотрясти далёкие горы своим признанием, раскроиться грудной раной широко и больно, но — нет, он лгал, самому себе лгал.

Он бы никогда этого не сделал.

И, пожалуй, дело было даже не в Розарии и страхе быть отвергнутым, униженным пренебрежительной насмешкой, нет. У него не получилось бы: освободить себя означало не только озвучить заветные слова объекту воздыхания, не только быть честным с ним, но и — что важнее — с самим собой. Открыть душу, распахнуть её и внутренние цепи запретов разорвать, так чтобы бабочек ничто больше не сдерживало. Для этого нужно было иметь мужество. Жертвенность. Готовность отказаться от себя и отдать сердце другому, рискуя всем. Готовность довериться.

И мысли, ядовитые лозы, петлисто возвращались к Кэйе. Вопрос доверия между ними по-прежнему стоял остро.

Глаза жгло сухостью.

Плакать Дилюк так и не научился.

А очутившись далеко за пределами города, он миновал винокурню и не заглянул внутрь; не сменил сюртук на грубый, прожжённый в полах плащ, сапоги — на стоптанные полуботинки с мягкой бесшумной подошвой, не сокрыл личину под маской и не захватил тканевый вещмешок с негромко позвякивающими инструментами. Вчерашний Дилюк тонко поджал бы губы и самому себе наказал не глупить. Остановиться. Выдохнуть. И заняться делами — бумажными, скучными до текучей сонливости в глазах, самому себе назло, — раз уж в голове ветер образовался. Но сегодняшний Дилюк сломал бы нос вчерашнему и пригрозил не лезть с советами.

Не сейчас. Совершенно точно не сейчас. «Видел бы ты её глаза!..»

Вот так и вышло, что остаток дня он прометался между скал. Замерзал и сам же отогревался у почерневших от частого использования факелов, вяло прослеживал цепочку следов диких кабанов, и более мелких — их потомства, но охотиться не пытался.

Охотиться он предпочитал на людей.

К слову, об этом.

Присев на корточки у края скалы, Дилюк сощурился злому солнцу и всмотрелся в долину внизу. Место было тем самым, оговорённым. В искристых клубах мороза остов Дурина виднелся сломанной громадой, остро торчал рёбрами и блестел многолетним нетающим льдом. Выбеленные временем кости, залитые закатным светом, как длительно выдержанным вином, удачно вписывались в пейзаж; как-то отец сделал эскиз, похвалился Дилюку и даже — шутки ради, не более, — попросил его провести «экспертную оценку», но закончить картину так и не успел. А сейчас запомнившийся образ разбило новое: мельтешением цветных пятен вокруг скелета, как россыпью рябиновых ягод — палатки Фатуи.

Кэйа не солгал. Их действительно стало значительно больше, чем Дилюк помнил из прошлого своего патрулирования.

Он должен был разведать обстановку, в идеале — зачистить лагеря и забрать с собой документацию, переписку, карты: всё, что отыщется. Но из оружия имелись лишь клеймор и метательный нож во внутреннем кармане сюртука. Ни дымовых бомб и сюрикенов, ни склянки с электро-зельем для взрывного эффекта; ни маски, ни глубокого капюшона, скрывающих личность — ничего. Кажется, вчерашний Дилюк только что торжествующе вздёрнул подбородок и свысока посмотрел на нынешнего себя, мол, я ведь предупреждал, не так ли? — о, он непременно так бы и сказал, но не словами, а взглядом, как ему нравилось сильнее всего; сегодняшний же Дилюк раздражённо фыркнул себе под нос и ладонью поворошил снег под ногами, проверил на ломкость, на шум. Ужасно, ужасно — и он сейчас не о хрупкости наста.

Неудивительно, что Кэйа задевал его чаще, чем, вероятно, мог бы: порой Дилюк становился невыносимо заносчивым, так что самого себя раздражал.

«Впрочем. — Вьюга морозно поцеловала в уголок искривившихся губ; скупого недоброго оскала Дилюк не сдержал. — Никто не узнает о личности нападавшего, если свидетелей не останется».

В том числе и Илья. Пиро застрельщик, так ведь?

Что ж, с него Дилюк и начнёт.

— Не могли бы вы повернуться чуть левее? Освещение крайне удачное, я бы не хотел…

Резко развернувшись и тотчас же вскочив на ноги, слепящее снежным облако взметнув самим собой, Дилюк выхватил метательный нож. Прицелился не глядя, на голос. И не расслабился, увидев знакомое лицо.

Светлые волосы, аккуратно собранные на затылке и припорошенные белым искрящимся; ясные, но будто бы безжизненные глаза, и спокойствие во всём: в тихой нейтральной улыбке, в позе и развороте плеч, даже в бережно удерживаемом планшете с наброском. Не узнать говорившего было невозможно.

— Капитан Альбедо.

Ещё одно дитя Бездны. Этому человеку Дилюк доверял едва ли не меньше, чем самому Кэйе.

— Тонкое наблюдение, — невозмутимо кивнул алхимик. И спрятал планшет под полу плаща; ни одна эмоция не отразилась на его лице, но морщинки в уголках глаз стали будто бы глубже, впитали в себя кровавость заката и затемнили взгляд. — Поздний час для прогулок, господин Рагнвиндр. А ночи здесь холодные, уж поверьте мне. Идёмте.

— И даже не спросишь, зачем я здесь? — не сдвинулся с места Дилюк. Но нож всё же нехотя убрал.

— У каждого свой ответ на этот вопрос, — пожал плечами Альбедо и направился по тропе вверх, прочь от скелета дракона. Бросил покато, не оборачиваясь: — Так вы идёте?

Дилюк метнул короткий взгляд на лагеря Фатуи внизу, ещё один такой же — в спину главному алхимику, как если бы решился убрать ненужного свидетеля и таки не поскупился на нож. Но ни Джинн, ни Кэйа убийство Альбедо не одобрят; Дилюк и сам не хотел спешить: ещё рано, нет доказательств, ничего связного и дельного, сколько бы он ни тянул нити, ни распутывал узлы — все они в итоге обрывались и напрямую к Бездне не вели. Лишь косвенно. Недостоверно. Недостаточно. А Кэйа к тому же знал, кто именно должен оказаться на Драконьем Хребте, так что, пожалуй, стоило ещё немного побыть достопочтенным господином Рагнвиндром и не обагрять руки кровью. С этим успеется.

В темноте же расправиться с Фатуи и уйти незамеченным будет проще.

Подняв воротник и носом зарывшись в жёсткий мех, Дилюк дохнул тающей белизной и последовал за Альбедо.

Ничего ещё не кончено.

Он вернётся позже.