Запястье болело.

На траве лежать было прохладно, не слишком уютно и в чём-то даже небезопасно: задремли, неудачно перекатись набок — и сорвёшься с пика утёса Звездолова, запутаешься в планере, распахнутом в спешке и бестолковой суетливости; камнем рухнешь на сырой песок. Приложишься так, что на ноги уже не подняться.

Но тонко и утешительно пахли сесилии. Ветра ласкали. Взбитой пеной растекались по небосклону облака, и солнце, нежно-розовое, готовое вот-вот облачиться в пурпурную закатную мантию, нежилось в их пузырьках. Не обещало мучений, не запугивало падением и страшной кончиной — не угрожало.

Стиснув зубы и через боль подняв руку, Дилюк заслонил его ладонью. Бесшумно сцедил утомлённый выдох.

День выдался насыщенным.

И начался он не с того, с чего обычно начинались обыкновенные утра обыкновенного мастера Дилюка, достопочтенного мужа, владельца винокурни «Рассвет» и тайного агента Сети — что же, у всех свои недостатки. Начался не с пробуждения, торопливого завтрака практически на ходу под причитания Хилли — куда уж без них; признаться, он даже привязался к её сокрушённым вздохам «ну ма-а-астер Дилюк, блинчик! Возьмите хотя бы блинчик!», — и глотка чая, разбавленного щедрой и последней, увы, порцией инсектицидов. Дилюк не сделал зарядку. Не перепроверил документы, оставленные с ночи, на свежую голову. Нет.

Съёжившись под одеялом, он неистово зажимал подушкой уши, потому что — о, Барбатос, помилуй и получи скидку на яблочный сидр в эту пятницу! — в Мондштадте гремела свадьба. Гремела так, как могла греметь только свадьба и только в Мондштадте: с необъятным размахом, звучностью, оркестровой грандиозностью. Звон церковных колоколов полнил воздух гудящей тяжестью, золотом, обещанием сказочной жизни молодожёнам.

В Городе Свободы по-другому не случалось.

Дилюк был готов забиться под кровать.

Как итог: выбрался из-под одеяла он поздно, с гудящей, что тот же церковный колокол, головой — и планы пришлось перекраивать уже на ходу. В Мондштадт носа казать не хотелось, именно сегодня — никак не хотелось, но нужно было: книгу из библиотеки Дилюк всё-таки унёс, обнаружив непривычную тяжесть под мышкой уже на полпути в Спрингвейл. Возвратиться сразу означало напороться на Кэйю или Розарию, увязнуть в тугом и некрасивом разговоре, который не был нужен никому из них.

Так что Дилюк отмахнулся и продолжил путь.

Договорился сам с собой вернуть том на следующий день. Заодно появилась возможность ещё раз пробежаться взглядом по главе, посвящённой древним кхемическим творениям. Одному конкретному. И крепко поразмыслить, как это могло быть связано — наверняка ведь было — с повышенной активностью Фатуи на Драконьем Хребте.

И вот, ударом в спину, шальной и ужасающе несвоевременной подножкой — свадьба! Не Кэйи с Розарией, пока нет. Вагнера. Мастер-кузнец наконец решился отложить тяжёлый молот и вверить не только закалённое сердце, но и свою жизнь в нежные девичьи руки. Давно уже следовало, честно говоря. Не то чтобы Дилюк интересовался всерьёз, но слухи процеживал внимательно и вдумчиво, искал полезное, и знал: свои чувства друг к другу Вагнер и Хелен плели долго, старательно и не слишком умело. И вот, выходит, наконец смогли затянуть их в крепкий красивый узел.

Теперь они станут семьёй.

Теперь они будут по-настоящему счастливы, а как иначе? Семья — это ведь любовь и поддержка; это хрупкое сокровище, которое нужно беречь и трепетно лелеять, и лишь спустя годы, испытанное временем, огранённое и насыщенное искренними чувствами, оно засверкает, засияет — позволит испытать всю полноту счастья. Так говорил отец незадолго до своей гибели.

Собственное мнение относительно этого всего молодой Дилюк предусмотрительно держал при себе.

Ну а Хелен уже наверняка сменила простой наряд барда на пышное платье с кринолинами и цветочной оторочкой по кайме подола; с длинной воздушной фатой, изящно стекающей по спине книзу. Замысловато уложила волосы и украсила их цветными лентами. Она станет самой привлекательной, нежной и желанной женщиной в этот день, наряд будет ей к лицу.

Несмотря на жару в комнате, Дилюка прошиб холодный пот.

Что же, он вышлет им цветы и бутылку коллекционного вина, сам на празднестве не покажется. Дурной тон, ведь, как и полагалось, негласно приглашены были все, но свадьбы — это те мероприятия, которые Дилюк прилежно и старательно избегал. Что не слишком-то хорошо сказывалось на его репутации, но это малая жертва, на которую он готов был пойти, только бы не становиться частью шумного торжества: не слышать длинных полупьяных поздравлений, не видеть блаженных улыбок и шёлковых, слепящих белоснежным, кружев.

Потому в библиотеку Дилюк, бледный, собранный и серьёзный, прошмыгнул вспугнутой мышью. Вернул том, извинился за задержку и почти не поморщился от болезненного укола электричеством, когда Лиза, очаровательно улыбаясь, пожала ему руку на прощанье.

И можно было уходить, нужно было уходить — пересидеть, переждать; может быть, наведаться к Альбедо и узнать, на каком этапе находится процесс очищения инсектицидов, не требуется ли помощь, — но Дилюк решил ненадолго заскочить на соборную площадь. Переговорить с Вэл. И передать ей письма: необходимо сообщить Сети о концентрации Фатуи в льдистых скалах; в ответных письмах отыскать возможные подсказки, из тех, которыми ни Кэйа, ни Альбедо поделиться с ним не пожелали, но благодаря которым наверняка получится сложить полноценную картину происходящего. И выяснить, кто за этим всем стоит. Какие цели преследует. Также Дилюк попросил навести справки об Илье. Пригодится.

Распрощавшись с Вэл, он пожелал ей хорошего дня, будто бы их встреча — действительно светская, и направился к лестнице.

И тогда-то увидел её.

Розарию.

Она терялась в тени, спиной скучающе прижималась к каменной колонне, а в её руке, небрежно зажатая между металлическими когтями, дотлевала сигарета. Напротив неё стоял мужчина. Его лица Дилюк не видел: тот находился спиной к нему. Но светлые волосы, пышная меховая оторочка капюшона и широкий разворот плеч не оставляли сомнений в том, что именно этого человека он заметил в библиотеке намедни. Сейчас же тот стоял к Розарии возмутительно близко, вторгаясь в само понятие её личных границ: уверенно расставленные ноги, ровная спина и летящее прикосновение кончиков пальцев к чужим волосам — кокетство, неуклюжий сальный флирт, которому не могло быть здесь места.

Как-никак Розария была занята.

Как-никак не последним человеком Мондштадта.

И Дилюк, вернее, некто неизвестный в маске и чёрном капюшоне, мог бы обеспечить бессовестному господину полёт с утёса Звездолова в один конец; разумеется, он перехватил бы его у самой земли и не довёл начатое до завершения — но так, чтобы урок был усвоен раз и навсегда. Чужое трогать не следовало.

И как бы Дилюк ни относился к сестре церкви Фавония, что бы ни думал о ней и как бы ни — о, Селестия, он никогда не произнесёт этого вслух! — завидовал ей, он защитит её так же, как и любого другого жителя Мондштадта.

Собственные чувства здесь не главенствовали. Так было нужно.

А Розария, что удивительно, ничуть не выглядела напряжённой или разражённой. Лениво стряхнув пепел, она затушила окурок о колонну и бросила на землю, притоптала каблуком. Они с мужчиной о чём-то переговаривались, склонив головы друг к другу. Издалека было не расслышать, но Дилюк не рискнул приблизиться: слишком велика вероятность привлечь к себе внимание.

Площадь была практически безлюдна: горожане уже покинули собор и вовсю веселились в «Хорошем Охотнике».

Но вот Розария хищно улыбнулась, а её собеседник громко хохотнул и тут же склонился к ней — Дилюк хотел отвести взгляд и уйти; его дела с Вэл были закончены, ничто не держало его здесь, но он остался по какой-то отвратительной и совершенно необъяснимой для себя причине. И объяснение очень удобно придумалось тотчас же: он беспокоится за Розарию — как бы этот тип не причинил ей вреда.

Бессовестная ложь.

Он ждал.

Ждал чего-то определённого. Конкретного.

Грязного.

С чем можно было бы — хотя бы мысленно — вломиться в кабинет к Кэйе и вывалить ему на стол чёрным, закричать: «Она же не любит тебя! Останови этот фарс, прекрати растрачивать себя на тех, кто не дорожит тобой! Посмотри на меня, выслушай, да оторвись же от своих проклятых бумаг хотя бы на минуту! Да, ты ублюдок — это всё ещё не обсуждается! Но! Но, Кэйа, и я виноват, я так виноват перед тобой, виноват, бесконечно виноват… При этом — Кэйа, Кэйа, да послушай же меня, Кэйа! — всё, что я делал и говорил, было только для тебя и ради тебя, и, Бездна, если бы ты только знал!..»

И дождался.

Мужчина подался ближе и поцеловал её.

В это мгновение он перестал считаться жильцом: Дилюк увидел, как яростно стиснулись металлические когти, как прочертили неровные крошащиеся линии на камне колонны — и рука взметнулась. Но не для того, чтобы вцепиться этими же самыми когтями в горло наглецу. Нет. Розария мягко, играючи прочесала пальцами его волосы, положила ладонь на шею, с тем чтобы притянуть вплотную, и обняла его.

Но перед этим вполне осмысленно и целенаправленно взглянула на Дилюка. Коротко, издевательски подмигнула ему.

Застигнутый врасплох, Дилюк шатнулся назад и шагнул мимо ступеньки.

Сердце сорвалось вместе со ступнёй. Подвёрнутая лодыжка пронзилась иглами боли, а лицо вспыхнуло не то от злости, не то от негодования, и где-то в волосах, казалось, затрещали красно-ржавые искры.

Со ступенек он практически скатился. В бешенстве. В смятении. В ядовитом разъедающем неверии. Он полнился эмоциями и полыхал, облитый ими, точно неправильно собранным самодельным напалмом, который взорвался прямиком в ладонях. Но обозначить собственные чувства, справиться с ними времени не оставили: ловко подхватив его под руки с обеих сторон, смеющиеся девушки — он даже не обратил внимания, кто именно это был, — увели его к «Хорошему Охотнику». Они щебетали, заливисто и немного переигранно смеялись, и трепетно поглаживали его запястья. А Дилюк лишь механически переставлял ноги и отчаянно, зло и кроваво бился с мыслью вернуться и разобраться с Розарией. Отыскать Кэйю. Ворваться к нему в кабинет, как мысленно он уже сделал минутами ранее — и делал прежде, — и разойтись свирепым криком.

Сломать их отношения, разрушить то, что строил не он, потому что ничего другого Дилюк не умел. Только уничтожать. Крушить. Убивать.

С последним не поспорил бы даже отец.

А в «Хорошем Охотнике» уже вовсю развернулось застолье. Гирлянды с миниатюрными цветочными корзинками, бумажными фонариками и цепочки ярких флагов преобразили ресторан, сделали мало узнаваемым, помпезным и несколько вычурным — наверняка Флора постаралась. Точки конфетти хрустели под ногами вперемешку с рисовыми зёрнами, где-то угадывались белые голубиные перья и лепестки роз, мятые бумажные цветы. Слегка подвыпившие, гости гудели пчелиным роем. Тут и там взрывались смешки, точно петарды, и дети сновали под ногами, хохоча и улюлюкая, и делили сладости.

Над вазами с цветами мерцали перламутром крошечные бабочки.

А во главе стола сидели жених и невеста. Парой они смотрелись великолепной: подсвеченная золотом солнца, Хелен в накрахмаленной фате с изящными заколками, в нарядном платье выглядела внеземной, эфемерной и будто бы сотканной из чистого сияния; искристо бликовали и новенькие запонки Вагнера, как если бы были её частицами, отметившими избранника, их связь. Сам жених был в тесном тёмном костюме, и — отчасти из-за плотной ткани, сковывающей движения могучих плеч, отчасти из-за всеобщего внимания, — явно чувствовал себя не так свободно, как привыкшая к публике Хелен. Но держался он достойно.

Дилюк крепко пожал ему руку, поцеловал кончики пальцев невесте — и вознамерился сбежать тотчас же, когда о его появлении забудут.

Не тут-то было.

Заиграла лира, нежную мелодию тотчас же подхватили духовые инструменты — и девушки кокетливо и несколько стеснительно заулыбались, захлопали ресницами. Будто бы невзначай окружили Дилюка пёстрой стайкой. И даже Тимей, отчего-то смутившись и покраснев, неловко улыбнулся ему — и Дилюк, стойко борясь с головокружением и лёгкой тошнотой, решил, что подумает о значении этой улыбки позже.

Не всё сразу, о, Архонты, не всё сразу!

Вагнер увёл Хелен на танцплощадку, и их белый танец, отрепетированный от и до, наверняка был прекрасен — Дилюк не смотрел. Его взгляд был устремлён на бокал с пуншем, к которому он так и не притронулся, и рассеянно ловил багряные блики. Считал про себя, отбивая секунды до побега: раз-два-три, раз-два-три.

Позже к танцующим присоединились и другие пары. А для Дилюка настало чёрное время.

Его пригласили на танец раз, другой, третий — и придумывать обоснование вежливым отказам стало совсем невмоготу. Ножка бокала покрылась сетью тонких трещин, когда его пригласили на танец в четвёртый раз. И Дилюк обречённо поднял взгляд, приготовился сдаться. Вытерпеть, переждать, а после убраться восвояси — и уже там содрать с лица приклеенную приятную улыбку.

Но девушкой оказалась не Донна, не Маргарет, не Сара и даже не Марджори. Люмин. И её руку он схватил как утопающий — соломинку. Плавно закружил партнёршу, увлёк к центру танцплощадки.

Кэйи не было видно.

Что же, Дилюк не искал его взглядом намеренно, не присматривался к темноволосым мужчинам в бесцветной надежде отыскать его среди них, нет, но тишина в груди и без того подсказывала: его здесь нет. И Бездна с ним. Где бы он ни был — Бездна с ним! Наверняка снова по горло зарылся в бумаги: бюрократия в Ордо, громоздкая, непроработанная и бессмысленная, порой была в разы страшнее реальных врагов. Так что Кэйа, очевидно не позавтракав, уже мог…

А Люмин вдруг с каким-то отчаянием обняла его за шею. Поднялась на кончики пальцев и — никому другому он не позволил бы подобного, — губами мазнула ему по щеке. И задержалась. Не сразу он понял, что она больше не танцует, не целует — говорит. Шепчет, украдкой озираясь, и просит его о помощи с поисками брата: надежды мало, но как будто бы его следы ведут в Бездну, где-то между одиннадцатым и двенадцатым этажами, и она хотела бы попросить Дилюка, разумеется, если он не против…

Дилюк, не дослушав, кивнул.

Бездна, значит, Бездна.

Что угодно было лучше этого удушающего праздника.

А затем Люмин вполне натурально ахнула, скривилась и схватилась за лодыжку — и у них появился весьма правдоподобный повод сбежать из «Хорошего Охотника». Из благодарности Дилюк был готов нести её к рифу Маска на руках, но Люмин смеялась, отбивалась и старательно пряталась за Паймон.

Их вылазка, увы, успехом не увенчалась.

Вдали от празднества вернулось предыдущее: горькое и маслянистое, размазанное по сердцу дёгтем — мысли о Розарии. О Кэйе. Они давили тяжестью, прикипали к рёбрам жжёным, не давали сосредоточиться на сражении и отдаться ему полностью. И издёвка кровавым песком на зубах: Кэйа оказался предателем, искусным лжецом, единым махом оборвавшим струны доверия, но вот предали и обманули его — справедливо ли это? Должен ли Дилюк вмешаться или, может, перед этим следовало вызвать Розарию на разговор?

Должен ли он делать хоть что-либо?

Матёрый митачурл, размахивая каменным щитом, выскочил будто бы из ниоткуда; подвёрнутая лодыжка дала о себе знать не вовремя: Дилюк оттолкнул Люмин, но сам увернуться уже не смог. А потому не придумал ничего лучше, кроме как закрыться рукой. Выбитый из рук клеймор с грохотом отлетел на мраморный пол, болью оглушило и ослепило, и вскрика Люмин он уже не услышал, — но быстрый взмах руками подтвердил главное: кости остались целы. Запястью разве что досталось сильнее всего. Правая же сторона тела цветом теперь наверняка напоминала перезрелую фиалковую дыню — Дилюк ещё не раздевался, не смотрел.

И не торопился с этим. Что успеется, то успеется.

Сейчас же вместе с Люмин он лежал на пике Звездолова, свесив ноги с обрыва, и отдыхал. Паймон собирала сесилии на отдалении, мурлыкала колыбельную себе под нос и к ним не приближалась. Иногда она умела быть необычайно чуткой и тактичной.

Пышная пена облаков текла и текла, пузырилась, принимала очертания причудливых существ. К ладони Дилюка, заслонившей солнце, присоединилась девичья — это Люмин потянулась к нему, аккуратно взяла за предплечье, сжала.

Руки он не убрал, но напрягся, нервно дёрнул уголком губ: ещё свежи были в памяти слёзы Донны, — вот только Люмин не была простодушной влюбчивой Донной. Она была в разы смелее и решительнее, так что уже перекатилась на бок, устроила голову на его плече. Короткий, но мощный порыв ветра выхолодил их, заставил теснее прижаться друг к другу. И Дилюк завозился, постарался осторожно стянуть с себя сюртук и укрыть им Люмин, не потревожив её. Но хватка на предплечье сделалась сильнее — это Люмин остановила его.

И потянула его руку к себе, стянула перчатку без разрешения — ещё одна вольность, которую он мог простить разве что единственному близкому человеку, — хмуро погладила подушечкой большого пальца сбитые костяшки. Дилюк вяло улыбнулся. Что же, не только клеймор и Глаз Бога являлись его оружием. Он сам стал оружием, закалил себя, заострил и ожесточил — это стало тем, к чему он пришёл самостоятельно, без наветов отца. Кем сделал себя. Кем, возможно, в глубине души всегда и был.

Теперь уже не имело значения.

— Я видела, как ты держал клеймор. — Прохладные пальцы аккуратно тронули его запястье, помассировали. — Сильно болит?

Её ладони были узкими, с шелковистой нежной кожей, лишь в определённых местах загрубевшей от частого использования меча. Совсем не такими, как у Кэйи. Или как у отца.

Дилюк дрогнул лицом, дёрнул руку на себя, и Люмин ахнула, торопливо продолжила, очевидно посчитав себя виновной в его боли:

— Прости-прости! Исцелять я не умею, это правда, но… — Она скатилась с его плеча, отвернулась и уставилась на пенное небо, утонула в его пористой бахроме. — Но раньше я часто… Хах, понимаешь, мой брат, он порой бывает таким безрассудным!

Её разбитая улыбка, обращённая в никуда, ударяла сильнее каменного щита.

— Понимаю. — Настал черёд Дилюку ловить девичью руку, переплетать пальцы с её и поднимать их ладони кверху, к свету, к солнцу. — Но нет, не болит, не беспокойся.

Её рука казалось по-смешному маленькой в сравнении с его. Кукольной. Но силой обладала немалой. Её костяшки также были стёсаны, блестели кристалликами подсыхающей сукровицы.

Наверное, он мог бы влюбиться в неё.

У них было много общего. И понимали друг друга они вполне неплохо. Так что да, он мог бы упросить её остаться в Мондштадте, прекратить поиски брата и остепениться. У него получилось бы; пусть и не сразу, но он сумел бы привязать эту свободолюбивую птицу к себе серебряной нитью. Она оставила бы свои цели, свои мечты, стала бы его женой и… самой несчастной девушкой Тейвата.

— Прости, ты что-то сказала? — нахмурился Дилюк. Своей руки не отнял, но виновато погладил подушечкой пальца её костяшку, не задевая края раны.

— О брате, — терпеливо улыбнулась Люмин и наконец повернулась к нему лицом. — Я часто обрабатывала его раны. А он — мои. — Её голос дрогнул, раздробился хрустальной чашей и зазвенел, и Дилюк подтянул её к себе, крепко обнял свободной рукой.

— Я так скучаю по нему. — Тихо всхлипнув, мокрым носом Люмин уткнулась ему в воротник.

«Я знаю, каково это», — мысленно вздохнул Дилюк, поглаживая её по спине и размыто разглядывая рябь облаков. Но вслух сказал совсем другое:

— Мы обязательно его отыщем.

Это было её моментом, момент её боли, и ей одной предстояло испить его до дна. Ни к чему было упоминать Кэйю, мешать своё личное, сердечное к чужому.

И не сразу он понял, что что-то изменилось: сам воздух стал как будто бы другим, по-другому запах, зазвучал; как если бы затаился и затих совсем-совсем — это Паймон перестала петь. И шаги. К шелесту травы, расчёсанной гребнями ветров, примешался звук шагов.

Рывком сев, Дилюк подобрал под себя ноги и инстинктивно закрыл Люмин плечом. Материализовал клеймор. И, чертыхнувшись сквозь зубы, тотчас же опустил его.

Потому что Кэйа, смешливо изогнув бровь, смотрел на них и умилительно прижимал ладони к щеке.

Под рёбрами болезненно защекотало, и каждая рана на теле как будто бы открылась, закровоточила горячим.

Как долго он был здесь? Как много увидел? Услышал? Как много успел понять?

— О-ча-ро-ва-тель-но! Очаровательно! — томно вздохнул Кэйа, отнял ладони от лица и демонстративно медленно, словно бы издевательски, похлопал. — Как же хорошо вы смотритесь вместе, нет-нет, я ненадолго, не смотри на меня так, мастер Ди. Почётный рыцарь, а я за тобой! Сорока на хвосте принесла, что ты собираешься на вылазку в Бездну, и Джинн очень хотела бы побеседовать с тобой.

— Во-первых, твоя сорока либо глупая, либо бескрылая, либо мёртвая — не исключаю сочетания этих выдающихся качеств, — потому что в Бездне мы уже побывали. — хмуро процедил Дилюк. — Во-вторых, в Мондштадте закончились почтовые голуби? Почему ты здесь?

— Потому что не дотерпел до четверга, ха-ха! Ой, это было лишнее? — Кэйа вполне натурально округлил глаз. И втиснулся между ними, разбил их полуобъятия и нагло развёл колени. — Но почтовые голуби действительно закончились: всех забрал Тимми для свадебной церемонии. Так что пришлось перейти на павлинов! Но я не жалею, ведь каждая прогулка — это маленькое приключение. — Кэйа заговорщицки улыбнулся Люмин, приобнял её за плечо; Дилюк с тревогой взглянул на неё, но девушка уже вытерла слёзы, выглядела вполне сносно. — И кто бы мог подумать, что в итоге я застану такую трогательную сцену? Признавайся, милая, как тебе удалось то, что не удалось сделать ни одной сердцеедке Мондштадта?

Кэйа обнял их обоих, притянул к себе.

— На свадьбу-то хоть пригласите? Я бы не отказался…

— Послание ты передал, теперь можешь идти, — грубо оборвал Дилюк, толкнул его в плечо и вывернулся.

— От старых привычек трудно избавиться, да, мастер Рагнвиндр? — с искрой злости и странной обиды, которая мелькнула и погасла сразу же, сладко пропел Кэйа. По-кошачьи гибко потянулся. И обронил будто бы непринуждённо: — Ой, совсем забыл: ты ведь больше не мой капитан и не можешь отдавать мне приказы исчезнуть! Вот досада, скажи? — И добавил тише, агрессивнее, губами почти коснувшись виска Дилюка: — И отца, за внимание которого ты так успешно соперничал со мной, больше нет. Так к чему это всё, душа моя? Не надоело?

— Кэйа! — поражённо отшатнулся от него Дилюк, добавить ничего не успел: Люмин поднялась на ноги, отряхнула подол платья:

— Я, пожалуй, пойду, — сообщила коротко, деловито. — Спасибо за помощь, Дилюк. Спасибо, Кэйа, что лично пришёл передать послание. Паймон, эй, что ты там нашла? Пойдём скорее, магистр Джинн ждёт нас!

И действительно ушла. Оставила их наедине.

Как будто бы почувствовала. Как будто бы знала.

Знала, что оставлять их наедине ни в коем случае не следовало — и всё же оставила.

— И что это было? — зашипел Дилюк, хмуро глядя ей вслед. На пурпурное небо и блестящую траву с редкими вкраплениями остролистых, тонко пахнущих сесилий. На неровную линию горизонта, располовинившую мир надвое. Не на Кэйю. Не на свою собственную линию горизонта. — Доволен? Немедленно догони её и извинись. И проводи уже до штаба, Архонты, вспомни о приличиях хотя бы в виде исключения!

— О, да, я обязательно извинюсь перед ней… И перед Джинн. — Тон Кэйи поменялся, стал сладким, густым — неприятно сладким и густым. Искусственным. Пресыщенным напускной приторностью. — Потому что, сказать по правде, я… упс! Я всё придумал: Джинн не ждёт её.

— Ты… что?! — поперхнулся Дилюк, в неверии уставился на наглеца. — Кэйа!

— Что «Кэйа»? Почему чуть что — сразу Кэйа? — А тот выудил у Дилюка из волос травинку, легкомысленно прикусил зубами и улёгся на траву на место Люмин, закинул руки за голову. Дилюк подавил тяжёлый вздох. Не Хелен была самой красивой и желанной этим днём, отнюдь не Хелен. — Мне нужен был повод спровадить её и переговорить с тобой с глазу на глаз. Эй, не дуйся! Я ведь не помешал, правда? — И скосил взгляд, хитро и задорно подмигнул. — Вы так чудесно танцевали на свадьбе — клянусь, на вас смотрел весь Мондштадт, не только я, — а потом уединились… О, нет! Не может быть! — Тут же сел рывком, распрямился туго сжатой пружиной. Вспыхнул почти не наигранным удивлением. — Так слухи не врут?!

— Не верь всему, что видишь, — не смог сдержать кривой усмешки Дилюк.

— Ты тоже.

— Гм, неужели?

— Слушай. — Блестящая от слюны, надломленная зубами травинка полетела с обрыва вниз. Кэйа взял его за запястье. Пальцами сдавил ушиб, и Дилюка перекосило против воли. — Насчёт того, что было в библиотеке…

— Ты не обязан отчитываться передо мной. — Дилюк стиснул зубы, потянул руку на себя. — Не утруждайся. И если на этом всё — можешь идти. Не смею тебя задерживать.

Кэйю, кажется, страдальчески перекосило вслед за ним.

Стало заметно холоднее. Облачная узорность над головой курчавилась, тяготела сереющей хмарью. Вот-вот мог зарядить ливень. Как минимум в одном непогода была безупречно хороша: бабочки боялись влаги, как никогда не боялись огня.

— Нет, я хочу кое-что прояснить! — А Кэйа не отступил и не отпустил. Настаивая, он сжал крепче, так что болью пронзило до плеча, и белыми искрами в глаза ссы́палось — звездопадом. — О, Бездна, Розария меня прикончит… Не перебивай, а то я передумаю!

И Дилюк, слепо смаргивая звёзды и дыша тяжело и размеренно, на счёт, действительно не перебивал. Полнилась шелестом насекомых, их давлением, их напором, грудь — и была готова располовиниться, что тот мир линией горизонта. Раскрыться цветочным бутоном, выстрелить лепестками-крыльями. Опасть к его ногам тлеющим пеплом.

Потому что Кэйа, это всё Кэйа, это всегда был он: сидел вплотную, бедром легко касался его бедра — и Дилюк чувствовал, чувствовал, чувствовал. Его тепло, запах его волос, слышал негромкий скрип его перчаток; его было слишком много и слишком мало разом; от него хотелось сбежать, скрыться или смести в объятия, их силой заставить замолчать, потому что, Архонты, своей болтовнёй он наверняка бы всё испортил. Но Дилюк помнил — чужое трогать не следовало. И потому сидел, стеклянными глазами смотрел, как Кэйа, ужаснейший провокатор, держал его за руку и ненавязчиво поглаживал, как в далёком прошлом, которое «больше никогда не». Как будто всё могло быть иначе.

Как будто хотя бы один из них верил в это.

Ну а боль в запястье… к боли он был привычен.

Дело ведь было вовсе не в ней.

— Видишь ли, проблема в том, что… — Кэйа запнулся, помедлил. — Что… О, дорогой мой, как с тобой сложно! Ты невыносим!

— Я ни слова не сказал.

— Поэтому и сложно! — сокрушённо качнул он головой и тут же разбил улыбку, осколки смёл в искривившийся уголок губ. Посерьёзнел. — Я хотел сказать… я и Розария, то есть то, что нас связывает… Ха, не то чтобы тебе это было интересно, верно? Но я…

Впервые на памяти Дилюка он путался в словах. Терялся, троил гласные. Его глаз лихорадочно блестел, пальцы нервно перебирали манжету дилюковского сюртука, мяли жёсткую ткань, но Кэйа был абсолютно трезв. И абсолютно не в порядке.

— Ты любишь её? — в лоб спросил Дилюк.

И Бездна во взгляде Кэйи стала совсем кромешной, беззвёздной — граничащей с матовой плотностью отчаяния.

Ответа не потребовалось.

— Ты счастлив с ней? — продолжил давить Дилюк, свободной рукой поддел его за подбородок и зафиксировал, заставил посмотреть в глаза.

— Дилюк, пожалуйста. Оставь… просто оставь всё как есть, ладно? — Взгляд Кэйи сделался нервным, бегающим. Потерянным. — Я же вижу, как тебе хочется вмешаться и разложить всё по полочкам, как ты любишь! Не делай этого! Пожалуйста?..

— Ты знаешь о ней! — Потрясённый догадкой, Дилюк отшатнулся и убрал руку; не ту, которую Кэйа по-прежнему тянул за манжету: её отчего-то не смог. — Но она же водит тебя за нос! И ты простишь ей это? Простишь измену? Предательство?

— По-твоему, предатели не заслуживают второго шанса? — тоскливо улыбнулся Кэйа. — Она принимает меня таким, какой я есть, знаешь ли! Это дорогого стоит! Ну а я… я даю ей столько свободы, сколько ей нужно. Справедливый взаимовыгодный обмен, не считаешь?

Дилюк не нашёлся с ответом.

Действительно не нашёлся.

А Кэйа опустил взгляд и изумлённо охнул, как если бы только сейчас заметил, что всё это время мял чужой рукав. Убрал руку. Отсел дальше и принялся задумчиво плести из длинных прядей волос косы — и тут же прочёсывать их пальцами, распускать, разволокнять тёмно-синим, с тем чтобы начать заново.

Шорохом ломающихся крыльев в сердце — воспоминание: он всегда делал так, когда был расстроен.

— Хэй, а скажи-ка мне… ты правда травишь их? — И повернулся к Дилюку уже со спокойной улыбкой, с нейтральным выражением лица. — Ну, знаешь, кристальных бабочек на виноградниках.

— Откуда ты…

— Да брось! — беспечно отмахнулся Кэйа и качнулся как будто бы в пропасть — шальным ударом сердца, надрывом чего-то глубоко спрятанного и натянутого тетивой в душе, — но усидел на месте. — Альбедо наверняка растрепал тебе, что я приходил. И с чем. Клянусь, этот прохвост однажды подставит меня так, что я уже не выпутаюсь! Ну так что?

— Травлю. — Дилюк положил ладони на колено, сцепил пальцы.

Это не могло считать ложью: часть ядов он действительно использовал подобным образом. Потому что после смерти отца бабочки так и не исчезли.

Потому что без них дышалось легче — во всех смыслах.

Кэйа криво, но удовлетворённо усмехнулся. Пошарил рукой по поясу, отстегнул флягу и встряхнул. Но тишина подсказала — пусто. С утомлённым вздохом он вернул флагу обратно, щёлкнул фиксатором. Спросить бы, что он постоянно таскает в ней, но ответа знать не хотелось так же сильно, как и хотелось: это была его жизнь, не Дилюка. И не Дилюку лезть в неё со своими нравоучениями — уж точно не ему.

Тем более не после всего, что произошло между ними в далёком прошлом, там, где кристальные бабочки сверкали хрустальными брюшками в свете холодного мёртвого солнца, там, где «больше никогда не»; тем, где бесконечные и несправедливые «ты всё ещё здесь, Кэйа?!»

Дилюк сделал достаточно.

Тем, что не сделал ничего.

— Тогда последнее: пообещай мне кое-что. — Кэйа поднялся на ноги. Его некогда прекрасные волосы сейчас походили на спутанный колтун, на конский хвост после долгой прогулки у болот, полных москитов, и Дилюку стало совсем горько. Лгать самому себе можно было сколько угодно, но правда оставалась всё такой же острой и ранящей: он по-прежнему причинял Кэйе вред. Даже спустя годы, свозь выстроенные стены и через сожжённые мосты — причинял. — Кое-что произойдёт в ближайшее время. Кое-что, что тебе совсем-совсем не понравится — но позже ты дашь мне объясниться. И дослушаешь меня до конца, а не попытаешься свернуть мне шею с первых же слов, договорились?

— Что-то мне это напоминает, — без энтузиазма буркнул Дилюк. Поднялся на ноги вслед за ним, стряхнул с брюк приставшие травинки.

— Что бы это тебе ни напоминало, не облажайся, как в прошлый раз! Уж постарайся, душа моя.

И Кэйа, как будто бы воспрянув разом, беззаботно послал Дилюку воздушный поцелуй, распахнул планер и спрыгнул с обрыва.

А Дилюк поправил мятую манжету и направился на винокурню — в противоположную сторону. На душе было тихо, в преддверии мятежной бури. Глаза жгло, губы горели перцовым. Казалось, всё, что он сказал и сделал, было неправильным, неискренним, не тем.

Потемневший небосклон взирал хмуро и молчаливо, сводил косматые брови облаков.

Запястье болело.