Дилюку Рагнвиндру пятнадцать, и он самый юный капитан в рядах Ордо Фавониус. И уже один из самых блестящих капитанов — ему доверяют сложные задания, требующие не только физической подготовки и искусства ведения ближнего боя, но и знания местности, рельефа, способности к стратегии и тактике. Ему верят. Его хвалят. На него возлагают надежды. Ставят в пример сослуживцам и, к неудовольствию недоброжелателей и завистников, прочат ему должность магистра в будущем.

«Наша гордость», — так с лёгким благосклонным смешком роняет рыцарь Борея Варка, и в это мгновение рука Крепуса, покоящаяся на плече Дилюка, тяжелеет и довольно сжимается. Хищно давит капканом, оставляет невидимую рану, которую позже Дилюк яростно соскребёт с кожи жёсткой мочалкой; невидимый след заменит следом заметным, красным, зудящим от боли и раздражения.

Потому что помогало только это.

Потому что плакать Дилюк так и не научился.

Дилюку Рагнвиндру пятнадцать, и в свободное от работы время он изматывает себя на тренировках, чтобы стать сильнее, выносливее, виртуознее, лучше-лучше-лучше; «отец наверняка гордится вами, капитан!», «ну и ну, вот бы мой Свен взялся за ум и стал таким же старательным, как вы, капитан, глядишь, и вышло бы что из оболтуса, эхма!», «прервись хоть на минуту, Люк, я принёс сандвичи!» И это всё лишь ради того, чтобы никто и ни в чём не смог упрекнуть его, отец не смог упрекнуть; а на деле — мутная рябь сомнений и тревог, плеск глубинных страхов, — чтобы как можно реже появляться дома.

Как можно реже встречаться с отцом.

Как можно реже вспоминать, что у него, Дилюка, есть и другая жизнь вне Ордо Фавониус; жизнь, которая должна была стать счастливой, насыщенной и беззаботной, — а стала такой, какую он не пожелал бы и врагу. Семьи — в привычном значении этого слова — у него больше не было. Дома также не было.

Был только Кэйа.

Но и ему он не мог признаться в правде.

Дилюку Рагнвиндру пятнадцать, он вытянулся и раздался в плечах, и — ходят шепотки — зажиточные семьи уже прочат ему в невесты своих дочерей, уже видят в нём выгодную партию, но ему никто не нужен. Потому что так, обманчиво мягко улыбаясь, сказал отец. И Дилюк в ответ на это лишь молча кивнул. Согласился: молча парализованно соглашаться в последнее время стало его новой, относительно безопасной, линией поведения. К тому же ему и самому никто не был нужен — и убедить себя в этом оказалась на удивление легко.

Никаких отношений.

Не такая уж и большая потеря, в самом деле.

Дилюку Рагнвиндру пятнадцать, и он отчаянный, отчаянный трус.

Потому что сейчас, в это самое мгновение, «гордость рыцарей», завидный жених и просто достойный молодой человек, пугливо жался к стене. Как оленёнок, пришибленный внезапно начавшимся ливнем. Как птенец, мокрый и неуклюжий, волей нелепого случая вывалившийся из гнезда. Прячась в полумраке, Дилюк сжимал перила лестницы ладонями — такими же деревянными — и намеренно замедлял дыхание, чтобы тихо, как можно тише, неслышно, неразличимо. И не решался сделать шаг вниз. Спуститься и выйти на свет. Заявить о своём присутствии.

Потому как внизу на диване, закинув на подлокотник возмутительно длинные ноги, полулежал Кэйа. Очевидно уставший после вечернего патруля, даже не до конца раздевшийся, он с ленной неторопливостью листал книгу. Отдыхал.

И виском доверчиво упирался в бок мастеру Крепусу.

Отец сидел рядом. Добродушно улыбался, о чём-то негромко переговаривался с Кэйей — и Кэйа улыбался ему в ответ, запрокидывал голову и слегка тёрся макушкой и заломы его жёстко накрахмаленной рубашки. Рука Крепуса покоилась на спинке дивана, над плечом Кэйи. Расслабленная, не несущая угрозы — один лишь Дилюк знал, как она может душить, даже не прикоснувшись; и как может — прикасаясь. Перед ними дымились две чашки чая, тонко блестела гранями фигурная вазочка с печеньем. Идиллическая картина. А сами они смотрелись гармонично, отец и сын, два привязанных друг к другу человека, два любящих друг друга человека, семья — съёжившись, Дилюк стиснул перила крепче; ступени скручивались спиралью, змеились и танцевали некрасиво, однообразно: его мутило.

Ему было плохо.

Ему было страшно.

Но совсем не так, как случилось, когда он просчитался и его отряд взяли в кольцо Похитители сокровищ; не так, как когда митачурл, размахивая гигантским топором, нёсся на него, ослепший от огня и боли. Сейчас это было глубинным, холодным страхом, свернувшимся под сердцем мёртвой змеёй. Страхом, что Кэйа — тоже. Страхом, что Дилюк чего-то не понимает или не понимает совсем ничего; что Кэйе нужна помощь, а он ничем, ничем не сможет помочь ему, потому что считаные шаги — и Дилюк окажется лицом к лицу с отцом. Он наверняка растеряется, не сумеет придумать ничего, что смогло бы отделить Кэйю от отца; защитить, укрыть — и как можно дальше, как можно дальше от этого проклятого особняка-склепа.

Ну а если Кэйа не в беде, если все страхи — беспричинные и надуманные, то Дилюку придётся жестоко расплачиваться за то, что самовольно принёс себя на заклание; сделался жертвенным ягнёнком, а острый клинок — в ножнах бархатной улыбки мастера Крепуса, в его взгляде, в его тёплых и мягких ладонях.

В Бездну.

Покачнувшись, Дилюк тряхнул головой и крепче вцепился в перила.

Он мог бы не рисковать. Мог бы уйти.

Конечно же, он мог бы уйти. Вернуться к себе в комнату, запереться в ней и не выходить до рассвета; а после, стойко выдержав совместный и излишне строгий в плане соблюдения этикета, на взгляд Дилюка, завтрак, сбежать в штаб Ордо. Сделать вид, что ничего не происходит. Что он ничего не замечает, что всё-в-порядке, потому что, при всех приписанных ему достижениях, Дилюк по-прежнему считался вспыльчивым, впечатлительным молодым человеком, жаждущим чужого внимания; и которому, решись он обронить хоть слово, никто никогда не поверил бы — «о, мастер Крепус? Величайшей души человек! Вам невероятно повезло с отцом, юноша!»

Взрыв негромкого смеха — это Кэйа рассмеялся над чем-то, что сказал ему Крепус. И тот сместил руку со спинки на плечо Кэйе, слегка сжал. Склонил голову ниже, и длинная медная прядь упала Кэйе на лоб, а тот, забавляясь, небрежно сдул её. Второй рукой Крепус подобрался к щеке Кэйи, аккуратно поправил перекосившуюся серьгу, коснулся мочки уха.

— Отец, мне нужно поговорить с тобой, это срочно! — истерично выкрикнул Дилюк и кубарем скатился с лестницы. — О, Кэйа, и ты здесь. А… А это что ещё такое?! Прохлаждаешься, значит?! Потрудись объясниться!

Две пары глаз удивлённо воззрились на него.

— Но… я же только что вернулся из вечернего патруля? Я устал? — с лёгкой растерянностью, ещё не стерев остаточное веселье с уголков губ, запротестовал Кэйа. — Мне нельзя немного передохнуть?

— Нельзя, — стиснул руки в кулаки Дилюк, стойко игнорируя взгляд отца. Более тёмный, более густой и заинтересованный. Происходящим тот если не наслаждался, то был заинтригован уж так точно. — Максвелл сказал, что ты слишком вялый в бою, скорость реакции на нуле. Изволь отработать! Сонные улитки мне в отряде не нужны! Я приду и лично проверю!

— Да ты издеваешься?! — вскочил на ноги Кэйа, возмущённо громко захлопнул книгу. — Ночь на дворе!

— Я твой капитан! Ты будешь исполнять мои приказы!

— Сейчас ты мой брат! Перестань быть такой задницей!

— Чтобы я тебя здесь не видел, пока не отточишь скорость контратак, — процедил Дилюк, болезненно щуря глаза и внутренне выгорая, выгорая, выгорая. Он был жесток, он был несправедлив к Кэйе, и рвал-рвал-рвал ту связь, что роднила их многие годы. — А теперь немедленно — в штаб!

Крепко обнять, прижать его к себе — и извиняться, захлёбываясь в словах, до тех пор, пока россыпь звёзд не истает сахарным, не растечётся нежным золотом рассвета. Вот чего хотелось на самом деле. Просить не уходить, не воспринимать всерьёз, всё понять. Умолять остаться. Но позади Кэйи сидел отец, внимательно следивший за их перепалкой, пока ещё не вмешивающийся, и Дилюк должен был защитить Кэйю. Даже если это означало отдалить его от себя. Отсепарировать. Отделить. Как и было нужно, но как не хотелось никогда. Причинить ему, себе, им обоим — боль. Он пойдёт на это. Пойдёт на что угодно, если это окажется действенным; вариантов у Дилюка в самом деле было немного.

Ни одного другого, честно говоря.

Кэйа же обиженно зарычал, швырнул книгу на стол, едва не снеся ею вазочку с печеньем. Казалось, ещё мгновение, — и он бросится на Дилюка. Тумаками и криками выколотит из него грубость и жестокость, ничем не обоснованный снобизм — и будет прав.

— Ну-ну, сын, не будь так строг к нашему Кэйе. — Крепус, смеясь, поднялся и примирительно взъерошил Кэйе волосы; тот не среагировал, не шелохнулся. Но будто бы угас и рассыпался угольным. На нём лица не было.

Дилюк же старался не смотреть на него: выше его головы, правее, по диагонали вниз и снова выше, — но не в глаза.

— Вон из дома, Кэйа, — одними губами прошептал он и завёл руки за спину, жёстко стиснул собственное запястье пальцами.

— Есть, сэр, слушаюсь, сэр, — лязгнул зубами Кэйа.

Он отдал честь, как полагалось младшему по званию, круто развернулся и стремглав вышел. В прихожей зашуршало: сапогами, грубо и свирепо натягиваемыми на ноги, наскоро схваченным плащом, — и вот хлопок двери уже отрезал Дилюка от Кэйи, оставил один на один с отцом.

С отцом, по-прежнему не сводящим с него пристального изучающего взгляда.

— Я позже извинюсь перед ним, — то ли Крепусу, то ли самому себе пробормотал под нос Дилюк и деревянно, тугоподвижно развернулся. Направился вверх.

Просто чтобы оттянуть время, чтобы хоть как-то собраться с мыслями: плана у него не было. Совсем никакого. Но отец прикоснулся к Кэйе, и страх за брата лишил Дилюка способности трезво мыслить — теперь же с последствиями приходилось разбираться в одиночку.

Весьма опрометчиво, юный мастер Дилюк, весьма и весьма.

— Так о чём ты хотел поговорить, сын? Ты ведь не просто так выпроводил его, верно?

Крепус, плечом прислонившийся к дверному косяку, смотрелся естественно, но как будто бы специально закрывал выход собой. Может, это было не так, скорее всего, это было не так, а Дилюк — всего лишь юноша с красочным воображением, а пылкое сердце, ох, вы же знаете, зачастую склонно к преувеличениям. Кажется, как-то так говорил сам Крепус на людях, вроде бы и хвалясь разносторонне развитым сыном, а вроде бы — готовил пути для собственного отхода. Тогда Дилюк его словам должного значения не придавал. Он об этом не думал. А теперь много думал. Обо всём. И всё больше поражался, как же крепко стреножен он оказался, как же незаметно и ловко был подведён к черте, к которой подведён никогда быть не хотел.

— Я… — Дилюк остановился у окна, отвернулся к нему. Обнял себя ладонями. Он видел, как спешно уходит Кэйа, как в сердцах пинает камень и тут же подскакивает, хватается за лодыжку. Вот же неуклюжий болван!

Нежная улыбка тронула губы сама собой. И замёрзла, застыла приклеенным, стоило широкой отцовской ладони весомо опуститься на плечо.

— Я просто соскучился, отец. — И Дилюк резко развернулся к Крепусу, спиной будто бы стремясь закрыть от него и окно, и Кэйю за стеклом. Постарался удержать эту улыбку, предназначенную не отцу, на лице. До того, как его окончательно перекосит. — Покажешь… покажешь мне ещё раз то платье?