Ветер завывал пронзительно и зло, но как будто бы на отдалении. Негромкий звон неясного происхождения вторил ему печально и пусто, гремел колокольчиком, медным, таким, какие на Луди Гарпастум девушки вплетали себе в волосы. А после под музыку хороводы хороводили, хохоча задорно и весело.

Интересно, где там Кэйа? Находится на посту, как и положено добропорядочному оруженосцу, или уже коварно подговорил Хоффмана прикрыть его и сбежал к этим самым девушкам с колокольчиками? И отцу ничего не сказал? И Дилюка с собой не позвал? Вот же!..

И ведь как-то ухитрился, обаятельно улыбаясь, выпросить у одной из красавиц украшение. И прицепить к волосам Дилюка незаметно. Доспехи гремели, гремел колокольчик — Дилюку не видно, он вертел головой и озадаченно морщил лоб, а сослуживцы негромко, беззлобно посмеивались. Кэйа сиял. Откуда-то из-за спины неслышно вырос отец и поймал Дилюка в объятия и крепко беззаботно; взъерошил волосы, выпутал колокольчик и показал. И смеялся, смеялся, смеялся. Гладил Дилюка по плечу легко и ненавязчиво.

А Дилюк, прижавшись щекой к отцовской груди, исподтишка сделал страшное лицо и показал Кэйе кулак. Кэйа прыснул, отмахнулся; сам уже полез обниматься. В груди же теплилось, множилось нечто неуловимое, нечто тихое и неосязаемое. Дилюк любит Кэйю, любит отца. Любит этот город, в котором ему хорошо настолько, насколько только может быть хорошо обыкновенному юноше вроде него.

Он счастлив.

По босым ступням потянуло холодом, отрезвило. Не могло быть так стыло на Луди Гарпастум: на Драконьем Хребте праздник никогда не отмечался; озорного тринадцатилетнего Кэйи из прошлого, как и Дилюка, как и девушек с колокольчиками в волосах, уже не существовало. Отца из прошлого не существовало также.

Потому что Дилюк — «наша гордость», «отец наверняка гордится вами, капитан!» — оборвал его жизнь собственными руками.

Воспоминания о минувшем скалывались надтреснутой эмалью, обнажали серое ничто. По частям собрать себя мгновенно не получилось.

Очнулся Дилюк не сразу, с провалами в сознании, с размытыми проплешинами полузабытья, как если бы вынырнуть из смольного и вязкого пытался — и тонул раз за разом, едва успев хватануть пенного воздуха ртом. Барахтался, бился с противоборствующей стихийной силой, неумолимо тянущей в глубины. Однако же под звон медного колокольчика вынырнул.

Разлепить веки, оценить, в каком он положении, не вышло: тугая непроницаемая повязка давила на виски, узлом больно стягивала прихваченные волосы на затылке.

Но и без того он ощутил себя сидящим на стуле: задница неприятно ныла от очевидно долгого сидения на твёрдом. В плечах напряжение: сами руки заведены назад, на запястьях металлическая тяжесть; пошевелить ими — и наверняка послышится негромкий звон цепей кандалов, поэтому Дилюк не стал. Выдавать себя, не разобравшись, где он, что с ним, было рано.

Но что с ним, долго определять не пришлось: подсказала тяжесть во всём теле, ужасающая и непреодолимая, словно автоматон раскрутил механические руки, снёс Дилюка и как следует потоптался по нему в довесок. Раны болели, сейчас Дилюк почувствовал их все особенно отчётливо: и ободранную на рёбрах кожу, и обожжённые выстрелом плечо, спину, и ногу… Ох. Коротко сглотнув и стиснув зубы, он осторожно шевельнул коленом — и облегчённо расслабил мышцы: капкана не было. Голень тлела остаточной болью, но была плотно стянута тканью; брюки ощущались сухими и жёсткими, без кровавой сырости. Обувь с него сняли, это стало ясным с самого начала.

Вывод простой и вместе с тем абсурдный: Фатуи перевязали его. Какая прелесть. Что же, смерть от кровопотери в ближайшее время ему не грозила. Хорошо. Но следующий вывод уже не был хоть сколько-нибудь утешительным: уж раз так, значит, он нужен им живым, пока что; следовательно, они хотят получить от него какую-то информацию; следовательно, они будут пытать его, потому что плевок в лицо — единственное, на что придётся рассчитывать Илье.

«Он мне нравится».

«Да пошёл ты, Кэйа! — свирепо царапнул железо ногтями Дилюк. Сглотнул солоноватую вязкость. — Вкус у тебя — полное дерьмо! Не в обиду Розарии, конечно же, но…»

Но отвлекаться не следовало. Неизвестно, сколько времени у него было в запасе до того, как его пленители вспомнят о нём.

И Дилюк продолжил исследовать своё положение. На очереди — лодыжки. На них, как и на запястья, давили тяжестью кандалы. Увы, не верёвки, которые можно было бы с лёгкостью сжечь Пиро. К слову, об этом: Дилюк попытался призвать немного элементальной энергии на кончиках пальцев — и раздражённо стиснул руки в кулаки. Ничего. Глаз Бога с него сняли. Что же, может быть, этот Илья и не был идиотом — его это не спасёт, как бы там ни было. Его не спасёт уже ничто. И без Глаза Бога Дилюк вскроет ублюдку глотку.

С немалым удовольствием.

Вдруг раздались неторопливые шаги, спустя мгновение негромко затрещали подожжённые факела. Запахло сладковатой древесной дымкой и кровью. Стало чуть теплее. Совсем близко звякнуло металлом, и Дилюк весь подобрался; с силой, сражаясь с повязкой, приоткрыл веки.

И сразу же столкнулся с неприятным открытием: левое веко двигалось свободно, а вот правое — нет. Разобраться с этим предстоит позже. Аккуратно качнул головой в сторону звуков — и чуть было не закричал. Потому что правая сторона головы: часть затылка, ухо, висок, даже щека, — сплошь запёкшаяся твёрдая корка; от малейшего движения та расходилась микротрещинами, и тёплая сукровица мгновенно остывала на не успевшем прогреться воздухе, холодила раны и пропитывала собой повязку.

Похоже, в запале сражения Дилюк не понял, как сильно пострадал в действительности.

Не будь у него Пиро резистентности, он бы уже не очнулся.

Только бы ухо и глаз остались целы: с изуродованным лицом о работе бармена можно забыть. А терять столь важный источник информации было никак нельзя; дело не в четвергах, не только в них, конечно же: находились любители перекинуться парой-тройкой любопытных фраз, попутно поглядывая на того самого Рагнвиндра; «к слову, а вы знали его покойного батюшку? Великий был человек! Поговаривают…»

— Проснись и пой, сукин сын! — Повязку с головы Дилюка содрали единым махом неожиданно; вместе с присохшей кровью, с парой прядей волос, резко и больно, не церемонясь и не щадя. Дилюк ахнул и дёрнулся на стуле, но тут же захлебнулся: на него безжалостно опрокинулось ведро ледяной воды.

Волосы прибило к коже, залило глаза, нос и рот, а боль продолжала воспламенять правую половину лица — и Дилюк сипло закашлялся, свирепо рванул руками и ногами. Тщетно. Обвитые вокруг ножек стула, цепи загремели, удержали его на месте.

Что же, притворяться бессознательным больше не имело смысла.

Сморгнув влагу с ресниц, Дилюк открыл видящий глаз.

Как и ожидалось, оказался он в палатке Фатуи. Всё там же, на Драконьем Хребте. Ильи перед собой он не увидел — никого не увидел. Но зажжённые факела отбрасывали длинные тени на плотный брезент пола, а отсветы пламени плавно текли по стенам пятнами янтаря.

Палатка была широкой, добротной: в её центре — трофей, сам Дилюк; слева от него грудились ящики, где-то выставленные в подобие порядка и перетянутые верёвками, где-то сваленные так, поодиночке. Толстым слоем серела в древесном рисунке пыль. К ним явно давно никто не прикасался. Справа, насколько можно было различить, небольшой столик, ломящийся от бумаг, карт и писчих принадлежностей. Судя по тянущему холоду, по-прежнему цепляющему лодыжки, выход был сзади. Ну а спереди — стол побольше, с характерным тусклым блеском на столешнице. Дилюк сощурился, узнал: его собственный набор инструментов для более плодотворных бесед, его же тепловая бутыль, Глаз Бога и ножи, все, какие были при нём, включая спрятанный в поясе и в голенище сапога. И метательный нож, маленький и неприметный, — его нужно было вернуть во что бы то ни стало.

Звон таинственного медного колокольчика — вот чем это было на самом деле; это Илья раскладывал на столе конфискованное оружие. Готовился. Похоже, он также был любителем плодотворных бесед.

Ну что же.

«Поверь, под моим чутким надзором ни один волос не упадёт с этой хорошенькой головы», — обещал Кэйа в таверне вечность назад, а спустя мгновение Дилюка грубо сгребли за хвост и дёрнули вниз, вынуждая запрокинуть голову и взглянуть в лицо своему мучителю.

Илья, в обычной форме Пиро мушкетёра, стоял позади него обманчиво расслабленно, но кисть, удерживающая волосы, была напряжена; в другой же руке он демонстративно покачивал на кончиках пальцев ручку простого жестяного ведра. И ласково, паскудно улыбался.

Если бы не остроугольная маска Фатуи, скрывающая лицо, сейчас он был бы невообразимо похож на Кэйю. Но вместо хрупкого трепета в груди — клокочущая ярость.

— Дай только выбраться, и я!..

— О. Нет, нет! Погоди, Рагнвиндр, — неизвестно отчего развеселился Илья. Отпустив волосы, он обошёл Дилюка, встал перед ним — и прижал к его губам указательный палец. — Говорить ты будешь только тогда, когда я разрешу. Виктор предупреждал, что ты можешь быть довольно несдержан. Как непростительно человеку твоего статуса, а? Придётся серьёзно заняться твоим воспитанием!

И отшвырнул ведро в сторону — оно загремело, загрохотало, врезалось в столик с бумагами и за малым не обрушило его; Дилюк машинально отследил траекторию его полёта взглядом. А Илья тотчас же наотмашь хлестнул его ладонью по щеке. По правой, обожжённой.

Дилюку показалось, что он снова потерял сознание.

— А теперь ещё раз: открываешь рот только тогда, когда я скажу! — Сквозь белый шум перед глазом едва различилось, как Илья вперил руки в бока и благожелательно, по-змеиному, улыбнулся.

— Заставь меня подчиняться.

— О, а я уж думал, ты не попросишь! Смотри-ка. — Илья с готовностью поставил подошву на сиденье между расставленных ног Дилюка и надавил. — Сейчас ты расскажешь мне о так называемой… — Давление на стул усилилось, передние ножки оторвались от пола; тяжёлыми петлями с них соскользнули цепи. А Дилюк весь подобрался, пальцами ног мазнул по ускользающему полу; в мыслях, во взгляде — чистое незамутнённое обещание смерти. — Сети. Твои приятели уже порядком поднадоели нам, пора бы разделаться с ними раз и навсегда…

— С кем и нужно разделаться, так это…

Стул резко качнуло вперёд, передние ножки ударились о пол, а цепи грянули громко и зло; самого Дилюка тряхнуло, выбило окончание фразы лязгом зубов.

Во рту стало солоно от крови.

— …так же, как мы разделались с твоим папочкой, — невозмутимо продолжил Илья. Сложил руки за спиной и сделал шаг назад, оценивающе разглядывая пленника. — Так же, как я разделаюсь с тобой. Но уже после того, как Предвестники вернут тебя… ну, или то, что от тебя останется! Ха!

Его глаза предвкушающе вспыхнули. Дилюк знал этот взгляд: ощущая собственную вседозволенность, упиваясь властью над ослабленным пленённым противником, Илья терял контроль над своими словами и действиями. Опасное состояние: риск совершить ошибку высок; Дилюк воспользуется любой.

Уже воспользовался.

— Так это всё, — он небрежно обвёл взглядом палатку, дёрнул плечом, — ради моей поимки? Предвестники явно не поскупились на финансирование. — Хриплый лающий смешок, за которым можно скрыть звук движения кандалов: быстрая проверка — цепи на лодыжках больше не фиксировались ножками стула. — Я польщён.

— Вздор! — отчего-то рассердился Илья. Он схватил ножницы со стола и порывисто шагнул к Дилюку. — Это была моя идея, ясно тебе? — Неприятно задев кожу, режущая кромка скользнула по подбородку, надавила и поддела. — Место Восьмого Предвестника пустует, и я вполне мог бы занять его — посмотри! Посмотри, Рагнвиндр! Посмотри на себя! Я сделал это с тобой. Никто в Снежной не сумел, а я!.. Хах! И я не остановлюсь ни перед чем! Любое препятствие на пути к…

— А Глаза Порчи? — невпечатлённо перебил Дилюк. — Тоже твоя идея?

Илья досадливо поморщился. Отнял лезвие и склонился к уху Дилюка сам.

— Ты слишком любопытен. — Холодные пальцы легли на горло. — Как для покойника.

— Как для покойника, ты слишком много болтаешь, — непокорно оскалился Дилюк. Щёлкнул зубами у чужой шеи. — Ничего у вас не выйдет: ни с Глазами Порчи, ни с Сетью, ни со мной. О чём тут говорить? Вы, ничтожества, не в состоянии даже убийство грамотно организовать. Вспомни: столько лишних смертей, а Крепуса Рагнвиндра в итоге убил я сам.

— Не убил, а всего-то добил, мальчишка, — со снисхождением хмыкнул Илья, ослабил хватку на шее и отстранился. Заглянул Дилюку в лицо с хищным любопытством.

Дилюк мёртво улыбнулся.

И тогда-то Илья понял.

— О. — Его глаза заинтригованно вспыхнули. Он подбросил ножницы и сам же поймал их на лету. — Так не терпелось поскорее взяться за папенькино наследство? Понимаю, понимаю. А для чего же ты тогда примкнул к Сети? Для чего это всё, Рагнвиндр? Мы могли бы стать союзниками. Вершить судьбы мира вместе!

— Ну так освободи меня, — сощурился Дилюк. — И я покажу тебе, как вершить судьбы я уже научился.

Илья был близко. Крайне близко. Он дышал ему в лицо неприятным теплом, смотрел в глаза и разламывался дикой, полубезумной улыбкой. Дилюк мог бы убить его сейчас. Рвануться вперёд и зубами впиться в глотку. Разорвать кожу, перебить упругие горячие сосуды и напиться чужой крови; умыться ею; залить пол палатки тёмными лаковыми брызгами. Так сказать, освежить интерьер и привнести в беседу лёгкую ноту неожиданности. Неспособный кричать, с клокочущим горлом, Илья внимание дозорных едва ли привлечёт.

И Дилюк провел языком по передним зубам, проверяя остроту. Готовясь.

Некоторый опыт убийств забыть невозможно.

Приятным дополнением: гибель агента получится убедительно списать на дикого зверя — и в некотором смысле не солгать.

Илья же, уже без искристой насмешки, без намёка на улыбку, вдумчиво смотрел на Дилюка и постукивал кольцами ножниц себе по подбородку, словно бы мог пробраться в чужие мысли и считать их одну за одной. А Дилюка неожиданно разобрало пьяное веселье. Кажется, он потерял слишком много крови. Кажется, он сходит с ума. Кажется, он умирает. И случилось то, что случилось: Дилюк рассмеялся. Разбился дребезжащим хохотом: низко, хрипло, давясь и кашляя кровавыми сгустками — и в них соцветиями раскрывали крылья поломанные бабочки.

Наконец отогрелись, твари.

Ещё с полминуты Илья со сложным лицом созерцал развернувшееся перед ним представление, а затем сунул ножницы за пояс и пнул Дилюка в раненую голень — и Дилюк поперхнулся смехом, взвыл от боли и бессмысленно рванулся прочь; пошатнулся вместе со стулом.

— Кончай концерт! — С раздражением сплюнул себе под ноги Илья. С наконец проступившей злобой и истинным намерением причинить боль. — Ещё раз: Сеть. Имена, места, пароли — всё, что знаешь.

Опустившись перед Дилюком на колени, он вновь вынул ножницы и бесцеремонно разрезал его штанину; сухими жёсткими лентами на пол упали бинты. Обнажил след зубьев капкана и кровавую корку, плотным панцирем закрывшую их провалы.

— Для чего вы здесь на самом деле? — быстро облизнулся Дилюк. Ещё немного, совсем немного: он вызнал не всё, что планировал. — Неужели останками Дурина пытаетесь усилить Глаза Порчи? — На пробу размяв запястья, он взялся ладонями за ножки стула, стремясь издавать как можно меньше шума цепью.

— Ты говоришь не то, что должен! — Илье надоело. — Вопросы здесь задаю я, Рагнвиндр!

Он перехватил ножницы на манер ножа, выпрямился, но тут же и склонился к Дилюку; свободной рукой вцепился в волосы на затылке — и открыл было рот, чтобы продолжить. Но не успел издать и звука. Потому что Дилюк всем собой рванулся вперёд, зубами ухватился за мягкий хрящ уха и сжал; с рыком, с утробным рёвом мотнул головой в сторону, и в другую, и снова, и снова. Как оголодавший хищник, наконец настигший добычу. Как снежный барс, с которым когда-то не слишком удачно сравнил Альбедо.

Под треск рвущихся мягких тканей, вместе с жидким жаром пролитого, во рту вновь стало солоно и полно. Тонко пахнуло свежей кровью.

Илья забился и заревел.

Грубее стиснул волосы Дилюка, оттянул его голову назад, но сам же и шатнулся прочь, явно не до конца соображая, что только что произошло. Что сделал себе лишь хуже. Фрагмент ушного хряща остался у Дилюка в зубах; тот сплюнул его быстро и безразлично — и тотчас же впился пальцами в ножки стула, напряг пресс. Тяжесть — болью в раненой ноге, струйкой крови из открывшихся ран: Дилюк поднял ноги вместе с цепью и рывком забросил противнику на плечи, гремучим хлестнул по пояснице. Илью толкнуло вперёд. Отборно матерясь, он выпустил чужие волосы, локтем врезал Дилюку куда-то в бок, и они оба рухнули на пол вместе со стулом в единой сцепке. К счастью, на левую сторону, и ожоги Дилюка не пострадали; сам же Дилюк ударил пятками Илью в спину, и тот лицом уткнулся ему куда-то в пах — неважно, неважно.

Он уже совершил ошибку, стоившую ему всего.

Потому что с момента первого упоминания о нём Кэйей, Дилюк пообещал убить его. А свои обещания он держит: как бы там ни было, но таким уж воспитал его отец. И Дилюк крепко сдавил горло Ильи бёдрами. Сосредоточенно. Жёстко. Не вкладывая эмоций и чувств, но так, чтобы разделаться с противником как можно скорее; удовольствие от долгожданного убийства — вторично.

Тот захрипел, рванулся — Дилюк лишь усилил хватку.

Ножницы вонзились в бедро нежданно, резко и больно, на всю длину полотен до винта, и Дилюк закричал не сдерживаясь: пусть Фатуи в лагере думают, что пленник ломается и всё под контролем. Пусть своим криком он заглушит предсмертную агонию проклятого снежнайца. А страх смерти уже толкал того на отчаянные поступки: Илья заелозил сапогами по полу, выдернул ножницы из чужого бедра и снова вогнал, но Дилюк, ослепший от боли, цедил рык сквозь уже крепко стиснутые зубы и не поддавался. Считал в уме.

Полминуты.

Минута.

Тихо, тупо, как-то слишком уж неприметно хрустнули позвонки. Илья обмяк, прекратил сопротивляться. Пальцы, вцепившиеся в ножницы судорожно и страшно, теперь ослабли; и рука, мазнув по бедру Дилюка его же кровью, безжизненно стукнулась о пол. Дилюк выждал ещё с минуту — и только тогда разомкнул бёдра. Глубоко вдохнул. Выдохнул.

Прислушался: лагерь по ту сторону брезента оставался безмятежен, никто не спешил на подозрительный шум частыми шагами.

Медлить не следовало, но важным было тщательно оценить своё состояние: правая голень пульсировала жгучей болью, обрезки штанины намокли от крови, прилипли к коже холодным — похоже, рана закрываться и не думала. Ножницы, весело поблёскивая, удлинёнными кольцами выглядывали из бедра. В остальном всё было лучше, чем можно было ожидать.

Однако истечь кровью было никак нельзя.

Как и терять драгоценное время.

Стиснув зубы, Дилюк оттолкнул труп ногой и завозился на полу, с тем чтобы стащить оставшиеся петли цепей с ножек и наконец отделить себя от клятого стула. Кое-как поднялся на ноги. Переступил через покойника, не удостоив того и взглядом, разве что от боли и отвращения слабо поморщился. И, гремя цепями подобно призраку из страшилок Кли, подволакивая раненую ногу, побрёл к столу. К своему оружию. К тепловой бутыли. К Глазу Бога.

Требовалось расплавить кандалы и наконец-то высвободиться. Вынуть ножницы из бедра, прижечь раны. По возможности узнать, чем же всё-таки занимались здесь Фатуи и как это могло быть связано с Глазами Порчи. С самим Дилюком. Отыскать документы, письма, улики — что угодно. И при этом выбраться.

Дел предстояло ещё много.

Но перед глазами плыло, мутилось от боли бисерно-блестящими влажными клубами, а Дилюк не мог позволить себе не плюнуть в лицо Кэйе в следующий четверг: за отвратительную наводку, за лживое «ни один волос не упадёт с этой хорошенькой головы», за Илью, который «мне нравится».

За последнего в особенности.

«Я убил его», — буднично сообщит Дилюк, нарочито сосредоточенно просматривая чистый бокал на свет. А Кэйа сперва удивлённо округлит глаз, а затем рассмеётся, как же громко и искренне он рассмеётся. Сердце Дилюка непременно предательски растает; и, может быть, ради одного этого смеха он позволил бы пленить себя повторно, может быть, всё в действительности оказалось не напрасно.

Но до четверга ещё нужно было дожить. Нужно было выжить.

А вот и стол, неужели. Глаз Бога лёг в ладонь приятным теплом, и дышать как будто бы стало легче.

Широкие полосы ожогов на запястьях и лодыжках — малая плата за свободу. Кандалы грянули на пол, и Дилюк презрительно оттолкнул их ногой. Вместо болезненного Пиро куда приятнее было бы ощутить сейчас на коже целительное Крио, но выбирать не приходилось. А если бы и приходилось, Дилюк не попросил бы. Никогда не попросил бы его.

Коротко оглянувшись на выход — не идёт ли кто, — Дилюк придвинулся ближе к факелу и выставил правую ногу вперёд. Аккуратно отделил прилипшую ткань брючины и придирчиво осмотрел открывшийся вид, пальцами коснулся краёв ран. Плотных, припухших и болезненно-розовых. Раны пылали жаром, собственные пальцы казались ледяными. Плохо.

Подхватив со стола небольшой нож и крепко зажав рукоять зубами, Дилюк одним долгим движением вынул ножницы из бедра. Не глядя бросил окровавленный инструмент на стол. Свежая кровь хлынула из разрыва винно-красным, блестящим, но Дилюк ладонью тут же завис над ранением и пустил короткую мощную вспышку Пиро. Пламенем ударило, по ощущениям прожгло едва ли не до кости. Крепко зажмурившись, Дилюк дрогнул, форсированно выдохнул носом, но тем не менее не издал ни звука. Терпко запахло палёной тканью, дохнуло расплавленной кожей и потянуло жареным мясом — тошнотворно-приятно. Смахнув со лба испарину ладонью, он вынул изо рта нож с глубокими отпечатками зубов и бросил на стол к ножницам. Сплюнул себе под ноги скопившуюся слюну и переждал приступ тошноты. Перевёл дыхание.

Так. Порядок.

Теперь раны оказались сплавлены крупным багровым струпом, но неизвестно, как скоро они могли открыться снова, потому Дилюк оторвал рукав от рубашки и туго перевязал. Оглянулся в поисках своих плаща и сапог, но в палатке ничего не отыскалось. Похоже, выпускать его отсюда не планировали долго.

Ну что же.

Взяв с собой несколько лёгких ножей — материализовать и поднять клеймор сейчас он едва ли сможет, — Дилюк вернулся к Илье. Бесстрастно растормошил ещё мягкое и не успевшее остыть тело, стянул с него плащ. Встряхнул и накинул себе на плечи. Поколебавшись мгновение, стащил и сапоги. Левый оказался почти впору, разве что немного жал; с правым вышло сложнее: из-за отёка мягких тканей застегнуть голенище получилось лишь наполовину. Влажные от крови и пота пальцы соскальзывали с металлических креплений, неприятно царапались об их острые грани. Оставив победу за застёжками и плотной кожей, Дилюк сдался, бросил как есть: даже так всё ещё было лучше, чем отморозить ноги в снегах босым.

Маску Фатуи он сорвал уже просто потому, что хотел взглянуть Илье в лицо. Запечатлеть его в памяти, как сотни других таких же до него. Тоже своего рода трофей. А лицо покойника, пусть и синюшное, пусть и искажённое предсмертной агонией, удивительно сохранило в себе следы былой прижизненной красоты: густые, безобразно рыжие брови, некогда яркие орехово-красные глаза и россыпь веснушек на прямом носу. Тонкие губы и сильный волевой подбородок завершали образ. Илья был действительно хорош собой при жизни.

Дилюк поджал губы, отвернулся и отступил.

Туман в голове сгущался, слабость постепенно овладевала мышцами, а боль напоминала о себе всё настойчивее, и Дилюк поспешил успеть то, что ещё мог: не глядя сгрёб бумаги, какие попались, с малого столика и сунул за пазуху. Позже разберётся, что к чему.

Заглянул в один из деревянных ящиков и раздражённо раздул крылья носа: Глаза Порчи ровными рядами, так и есть. Тусклые, неактивированные и такие же пыльные, как и их вместилища, — но готовые сеять хаос и смерть. Ублюдки Фатуи. Они действительно планировали диверсию в Мондштадте. Ничего, ничего, Дилюк залижет раны и вернётся — и тогда не поздоровится никому из них.

Один Глаз Порчи перекочевал в карман брюк — в качестве доказательства, конечно же; воспользоваться им сейчас означало прикончить себя. А самоубийцей Дилюк не был. Кем угодно, но не самоубийцей.

Слепо оглянувшись и удостоверившись, что не пропустил ничего важного, он наконец направился к выходу из палатки.

Затаился у тента и прислушался, и лишь после минуты относительной тишины выглянул. Выскользнул из ненавистной палатки и тотчас же скрылся за ещё одним нагромождением ящиков, от которых кисло пахло перемороженными овощами. Настороженно высунулся и осмотрелся. Небо растекалось пролитым соком закатников, переливалось от нежно-розового до глубокого жёлтого; поверх него оброненными перьями белели облака. Солнце ещё не явило себя срезанным диском, но обещало скорое прибытие скошенными пятнами отсветов на верхушках сосен.

Близился рассвет.

Мороз хрустел на зубах солью. Тихо шумели заметённые деревья, пахло свежестью, недавним костром и овощной — такой же кислой, как и запах из ящиков, — похлёбкой. Фатуи в лагере было немного: Дилюк насчитал пятерых. Они были сонными, вялыми, кто-то грелся у очага, протянув к тлеющим углям ладони; кто-то стоял на страже на отдалении и изредка клевал носом; из пары палаток доносился отчётливый храп, и Дилюк не смог сдержать кривой усмешки. Метнуть бы в это средоточие безмятежности электрическую цепь, стянуть агентов в единый ком, переплести-переломать их конечности и испепелить на месте. Быстрее, чем они заподозрят неладное; быстрее, чем осознание достигнет разума и хотя бы кто-нибудь из них успеет взвыть пышущим ненавистью «Рагнвиндр!»

Но Глаз Порчи не был активирован, а Дилюк ощущал себя отвратительно слабым и обескровленным.

Позже.

Он вернётся позже, настойчиво напомнил он себе, и украдкой проследовал прочь. Держась скалистого уклона и нагромождений искристых сугробов. Держась редких теней, цепляясь за них, как за последнее, что могло уберечь его от сонных, но ещё хранящих остроту взглядов Фатуи.

Теперь его путь лежал к лагерю Альбедо.

Некрасиво, разумеется, вваливаться в чужой лагерь, заливая землю собственной кровью, но другим выбором Дилюк не располагал. При всех своих живучести, упорстве и силе, до винокурни он не дотянет. С другой стороны, если Альбедо таки связан с Орденом Бездны, устранить Дилюка для него лучшей возможности не представится: едва ли тот сумеет оказать достойное сопротивление; не то чтобы тот не попытается. Далее дело за малым: подбросить бездыханное тело Фатуи и отмыться ото всех возможных подозрений. Или же похоронить Дилюка во льдах навек, с тем чтобы даже лучшие ищейки Ордо оказались бессильны вынюхать его. Уморительно, должно быть, получится: в первую очередь Ордо Фавониус обратятся именно к нему как к лучшему проводнику на Драконьем Хребте.

Но Альбедо обещал помочь, и верить ему хотелось.

Потому Дилюк старательно переставлял ноги, считал шаги, считал вдохи и выдохи; перебирал проклятия, которыми щедро осыплет Кэйю при встрече, отметая самые простые и топорные — в конце концов, Дилюк всё ещё считался аристократом, пусть и не таким снобом, как те же Лоуренсы, — и должен быть аккуратен и точен в высказываниях.

Нога, налитая свинцовой болью, повиноваться перестала уже через пару сотен метров; пот градом катился по вискам, и Дилюк привалился к круглобокому валуну, смахнул липкие капли и ртом жадно хватанул промёрзший полупрозрачный воздух. Лагерь Альбедо находился на горе, он знал, он помнил, но едва ли теперь сумеет подняться к нему без посторонней помощи. Плохо. Также забывать не стоило, что помимо этого нужно преодолеть цепочку мелких лагерей Фатуи, цветными островками облепивших кратчайший путь наверх. Когда Дилюк добирался к Илье, миновал он их беспрепятственно и даже не задумался, почему же вышло так. Теперь-то причина ясна.

Теперь-то это знание навряд ли сумеет помочь ему прокрасться мимо чутких и уже наверняка проснувшихся агентов. С его-то искромсанной ногой и изящной поступью медведя-шатуна.

Но Дилюк отлепился от камня и упрямо двинулся вперёд. Это ничего, он уже бывал в похожей ситуации: давил ладонями на свой распоротый и неумолимо разваливающийся живот, и бормотал под нос детское стихотворение по памяти, чтобы оставаться в сознании как можно дольше. Но тогда Бао Эр была одна, а время не таяло приставшими к ресницам снежинками. Смерть Ильи и исчезновение пленника остальные агенты обнаружат совсем скоро, по неровным следам бросятся в погоню —

И тогда-то Дилюку стало плохо.

По-настоящему, по-настоящему плохо.

Солнце погасло, горы осыпались гигантскими камнями и поменялись местами с золотым небосклоном, а в груди плещущейся волной ожили они. Всё тело наполнили неподъёмной тяжестью, забили живот, горло, заставили задохнуться и вновь лязгнуть зубами о воздух — и не ухватить ни глотка. Потому что Дилюк заработался, о, он же совсем заработался и за минувшую неделю Тимея так и не посетил.

А бабочки только этого и ждали; похоже, они умножились, постепенно и малозаметно разрослись подвижной крылатой-усатой массой — и, количеством достигнув апогея, разворотили его изнутри, точно шелушащийся кокон, более неспособный вместить их всех. Они стремились продраться насквозь.

Судя по пронзительной раскалывающей боли в груди, у них почти получилось.

А бедняга Тимей ведь ждал его, вчера наверняка допоздна ждал, а Дилюк не пришёл — и не придёт уже, возможно, никогда. Сейчас же Тимей спит в своей постели, скорее всего замотавшись в одеяло до кончика носа, видит цветные сны и не ведает, что его постоянный покупатель здесь, сражается за каждый свой шаг, за каждый вдох, чтобы не сгинуть бесследно в снегах или в когтях врагов.

Вдох. Выдох. Плащ Ильи съехал с плеча набекрень, щекотно мазнул по шее меховым капюшоном, а трясущаяся рука рванула воротник рубахи и, судя по сухому треску, повредила ткань. Вдох. Выдох. Дыши, мать твою, дыши! Раз-два-три. Раз-два-три. Как плавная мелодия на свадьбе Вагнера и Хелен. Как с Люмин — в демонстративном танце там же, на площади.

Как с Кэйей в не-танце в подсобном помещении.

Лицом удариться о твёрдую корку наста и стесать щёку острым краем, как оказалось, не так уж и больно. Дилюк слабо фыркнул беззвучной насмешкой, но задохнулся ею же.

Они же почти целовались.

Несколько часов назад, но по ощущениям так давно это случилось… И так глупо. Глупо, что «почти»; глупо и жаль, что сейчас даже вспомнить нечего, уцепиться разумом не за что, чтобы самого себя не потерять в глухом бессознательном.

Ему следовало быть решительнее. Наплевав на собственные запреты и правила, сгрести Кэйю в объятия, зажать там же, у винных стеллажей, и сладко целовать до помутнения перед глазами.

Не сладким, а солёным и ломким наполнило рот, и Дилюк вымученно, беззвучно закашлялся. Снег забивал глаза, нос и рот, крошковатым ссыпа́лся в уши, а дыхание влажными хрипами рвалось из израненной глотки. Холодно, на удивление, уже не было совсем; Дилюк помнил, что забыл в палатке Ильи тепловую бутыль, что остался в плаще лишь наполовину, но сейчас ему сделалось так тепло и спокойно, что он ничего не хотел бы, ни о чём уже не сожалел. Разве что о том самом не случившемся. О сладком. О несбыточном.

О том, чего ещё можно было добиться, если заставить себя двигаться дальше.

Стиснув зубы, в кулаках размозжив жалобно хрустнувшие осколки наста, Дилюк, шатаясь, поднялся на ноги. Рукавом грубо стёр с подбородка потёки крови и россыпь хитинового перламутра. По-псовьи неуклюже встряхнулся.

Бездны с две.

Он не умрёт здесь. У него ещё остались незаконченные дела.

Он успел преодолеть с десяток шагов, прежде чем так некстати раздавшийся шум шагов позади вынудил его остановиться. Выудить из рукава метательный нож и перехватить поудобнее для удара. Сердце камнем ухнуло вниз, ударилось больно и как если бы о ребристую речную наледь. Дилюк сглотнул и часто-часто задышал ртом.

Только бы не задохнуться. Только бы не потерять сознание здесь и сейчас.

— Илья! — гневно, с тонкими дрожащими нотами нервозности — о, Кэйа, откуда ты и откуда этот неуверенный тон? Ты же капитан, не позорься, Архонтов ради! — прогремело за спиной Дилюка. — Именем Ордо Фавониус ты, ублюдок, арестован за похищение и удержание гражданина Мондш…

— А ты всё та же сонная улитка, сэр Кэйа, — сухо прокаркал Дилюк и неуклюже повернулся полубоком, так чтобы Кэйа мог видеть здоровую половину его лица. — Не изменяешь старым привычкам кошмарно опаздывать.

Кэйа не ахнул, но посерел в лице и непроизвольно отступил назад.

А позади него тотчас же прокатился гул шёпотков: отряд рыцарей, запоздало догадался Дилюк, Кэйа привёл целый отряд за ним… Поразительно. Поразительно безрассудно и безответственно: тяжело экипированные маломобильные рыцари в снегах станут уязвимой мишенью для застрельщиков. Уж если и стремиться побыть спасителем, то лучше бы прокрасться в лагерь неприятеля в одиночку, не поднимая лишнего шума, и похитить одного из дальних дозорных. Выпытать у него, где держат пленника, после чего прикончить и спрятать тело. Дождаться наступления темноты…

Мысль додуматься не додумалась, не успела: ноги разъехались, перед видящим глазом запорхали цветные мозаичные бабочки — к счастью, не те, ненастоящие, — и Дилюк, выронив нож, рыхло осел на землю.

— Ох, нет-нет, погоди! — Кэйа подскочил к нему беззвучно или же это Дилюк не распознал его стремительных шагов за стуком крови в собственных висках, значения не имело. — Смотри на меня, слушай меня! Эй! Ты ранен? Только не засыпай!

В каком-то необъяснимом порыве Кэйа сбросил с себя накидку и бережно, не по-настоящему, он не мог, не должен быть так мягок с Дилюком, накинул ему на плечи — Дилюк протестующе мотнул головой, поджал губы: он не замерзает, ему ни к чему, пусть Кэйа оставит себе. Но Кэйа или не понял немого посыла, или же упрямо проигнорировал его. Аккуратно придержав Дилюка за локоть, он развернул его лицом к себе и, кажется, выдохнул скрипуче и коротко. Как если бы лезвием рассёк натянутую струну.

— Дилюк, я… Ох, блядство!

Как если бы вздумал не то разрыдаться, не то расхохотаться истерично и зло, не то — уместить обе эмоции в единый свирепый порыв. Его пальцы сомкнулись на локте крепче, на грани с болезненным, а свободная рука невесомо тронула обожжённые у виска волосы.

Этого только недоставало.

«Надо же, ты вспомнил, как меня зовут», — хотел было едко поддеть Дилюк, отвлечь, заземлить привычной для них обоих издёвкой, но язык не послушался. А глаза заволокло мутно-белым, снежным, искрящимся, как что-то у лица напротив.

Щёку задело лёгким, мимолётным. Солнце же наконец-то плавно выглянуло из-за спины Кэйи, разгорелось ярким и щедро плеснуло светом на его наплечники; на заиндевелые камни и пористый, взрыхлённый снег; на мир, от которого стремительно отделялось сознание Дилюка. Ветер скручивал ленты синих волос, касался по-прежнему бледных щёк наверняка колкими поцелуями, и умирать вот так, на руках у Кэйи, будучи перемолотым и раздавленным Фатуи, собственным недугом, собственным очернённым любовью сердцем, как-то вдруг отчаянно расхотелось.

Глубоко и прерывисто вдохнув, Дилюк слепо потянулся к Кэйе ладонью. Потому что нужно было признаться, сказать, пока ещё мог: о том, что терзает его так сильно и так долго, о том, как порой невыносимо бывает находиться рядом с ним, о разном, но всегда об одном и том же, — и в это мгновение вдалеке, сопровождаемые раскатистым эхом, раздались первые выстрелы.

Фатуи обнаружили пропажу.

Хватка Кэйи на локте ослабла и исчезла совсем; ладонь Дилюка обессиленно опустилась, так и не отыскав ответного прикосновения.

Солнце погасло вновь.