Дилюк видел удивительный сон.

Белым-белым полотном над ним – небо; зыбкое, смягчённое жемчужно-голубой каймой по краям, и осыпающееся снежной крошкой, а в центре – солнечный диск. Белый и серый одновременно. Затянутый туманной дымкой. С размытыми контурами, как старая монета с длинными зацепами нитей из кармана. Мелкие снежинки неторопливо, с игривой непредсказуемостью, кружились и вились вокруг. Прохладно опускались Дилюку на лоб, на губы и шею; щекотали. И возмутительными вкраплениями бирюзового среди них, точно неряшливо поставленные кляксы акварели, – кристальные бабочки. Редкие, но удивительно крупные.

Отчего-то не льдисто-голубые, которые изредка встречались на Драконьем Хребте – а именно бирюзовые, со стеклянными прожилками, такие, какие водились исключительно на виноградниках.

А если сосредоточить внимание и присмотреться, можно было различить, что некоторые из них оказывались повреждёнными. Поломанными и помятыми, с мазками чего-то тёмного и блестящего на сердцевинах, но ещё способными держаться в воздухе. Их тонкие ажурные крылья были надорваны, а сами движения менее плавными, чем должны быть. Абсурдный танец красоты и смерти. Абсурдность происходящего как такового.

Но ничего удивительного, если вдуматься: в странном поломанном сне Дилюка – странные поломанные бабочки. Всё так, как и должно быть.

И всё же откуда бы им взяться в заснеженных горах?

– …люк! – сквозь плотные слои воздуха раздалось откуда-то издали. И Дилюк повернул голову, взглядом гладко соскользнул с монотонности неба, проехался им по крылатым кляксам лазурита, с тем чтобы увидеть Кэйю.

Тот не был далеко. Напротив, находился близко-близко – руку протяни, коснёшься его лица, очертишь линию подбородка и, может быть, даже щёлкнешь шутливо по носу. Уцепившись за фантомное ощущение, пальцы дрогнули, но Дилюк сжал их в кулаки. Остановил себя. Что за ребячество, в самом деле.

Он умирает или спит – неважно; нужно сохранять лицо, нужно быть серьёзнее.

Но время в этом странном сне-не-сне ощущалось иначе, поэтому он не торопился, с ленивой неспешностью исследовал знакомое лицо.

Кэйа выглядел бледным, не выспавшимся, но удивительно собранным. Его глаз, не замыленный, остро смотрящий, покраснел от усталости; сеть капилляров растрёпанными нитями витиевато прошивала склеру, и лиловый оттенок радужки казался особенно ярким на контрасте с нитяным сплетением. Тени от ресниц были такими же серыми, как и монета-солнце, и длинными, и рассеянными – точно просыпанный на щёки пепел; так странно, Дилюк не помнил, чтобы Кэйа когда-нибудь курил. Добавляли его лицу нездоровой цветности. Между бровями пролегла глубокая складка, а уголки губ были опущены.

Ох, его губы. Дилюк сухо облизнулся. Было в них кое-что ещё, чего раньше не наблюдалось: отчего-то сейчас они смотрелись тёмными-тёмными, как накрашенными на спор или как если бы Кэйа спешно выскочил из таверны после залпом выпитого бокала… вишнёвого сока? И забыл вытереть рот платком. И багровые частицы, уже засохшие и отвердевшие, ссыпа́лись на подбородок, точечно пачкали гладко выбритую кожу.

Дилюк облизнулся повторно. Ему не хватало влаги. Не хватало прикосновений к прохладному атласу чужой кожи – и определить, какая из нужд сильнее, сейчас возможным не представлялось; только опытным путём, если Кэйа позволит…

– Дилюк, – повторил Кэйа и склонился ближе. Мягко затормошил за плечи.

А Дилюк рассеянно моргнул. Зыбко вернул взгляд к его глазу – больше не к губам, нет. Довольно. Вздохнул тяжело и мучительно, с невнятным страданием, с томлением, описать которое был не в силах; Селестия, он же сходит с ума, однозначно, каждый раз, когда Кэйа оказывается рядом. И своё бессилие перед ним, своё знание этого вынести не в состоянии – не в состоянии справиться с этим всем и с самим собой. Он слаб и ничтожен. Выжжен до основания. Всего лишь горсть пепла в чужих ладонях. И пусть эти ладони схлопнутся, разотрут его, раскатают по коже и забьют им текстурный рисунок; законопатят им линию жизни, линию сердца – Дилюк желал бы занять собой их все.

Но всё, что он мог сейчас – это неотрывно смотреть. Разглядывать и упиваться этим, и запоминать, и молчать, и терпеливо сносить тормошение, с каждым мгновением доставлявшее всё больше дискомфорта. А солнце уже объяло макушку Кэйи нимбом, текущим и как если бы из белого воска вылепленным, и высветлило его волосы. Особенно заметно посеребрило бледно-голубые пряди – они всегда так выделялись? всегда были похожими на лунные блики на воде? – но не лицо.

Лицо Кэйи сделалось вдруг сложным.

По-прежнему прекрасное, оно потемнело, стало мрачным и жёстким, как расколотая витражная мозаика.

Дилюк изучал его с жадностью, с нетерпением первооткрывателя. И собственные губы горели, и в горле было сухо и колко, а между пальцами как будто бы тлело Пиро, обжигало ладони.

– Почему ты никогда не слушаешь меня, Дилюк? – прошипел Кэйа раздражённо и смертельно устало. Наконец перестал трясти и коснулся его щеки ладонью. – Зачем ты убил Илью? Я же просил! Как, ну вот как мне разговаривать с тобой, чтобы ты хотя бы в виде исключения воспринимал мои слова всерьёз? И как нам теперь…

– Что с тобой? – невежливо перебил Дилюк и протянул к Кэйе руку. Подушечкой большого пальца надавил ему на испачканную губу, и Кэйа замолк, удивлённо моргнул. – Ты же рыцарь, а не загримированная кукла! Умойся, не позорь себя.

– Дилюк, ты!.. Ты такой идиот, Бездна! – страдальчески скривился Кэйа и схватил его за запястье, встряхнул руку. – Это не… Аргх, ты вообще слушаешь меня?! Зачем ты украл Глаз Порчи?

– Сам идиот, – вяло огрызнулся Дилюк. – Лучше бы я умер, чем созерцал твою кислую мину. – И вдруг нахмурился, озадаченно скривился, застигнутый пришедшей мыслью врасплох. Протянул почти что взволнованно, но больше с усталым интересом, чем с тревогой: – Эй, Кэйа… я действительно умираю? Ты поэтому здесь?

«Со мной», – этого он договаривать уже не стал. Пустое. Но кончиками пальцев тронул губы Кэйи, бережно провёл подушечками по тёмному пятну в уголке и смахнул мелкую частицу.

Что же, если он и умирает, если так, он не будет против. Он не будет против – если так.

А Кэйа не ответил, но ломано усмехнулся – и тотчас же закашлялся.

Что-то укололо палец, тот, который ещё касался его губ, и мелькнуло стеклянно-бирюзовым на мгновение. Заслонило собой серое-белое солнце, но тут же исчезло. Тонко и едва уловимо потянуло свежей кровью. А кашель Кэйи потяжелел, растерзался сухим и лающим, очевидно болезненным, как если бы вместо звуков – шипы срывались с его губ, ранили их и заполоняли текстурный рисунок свежей тёмной влагой.

Сам же Кэйа отвернулся и выпустил руку Дилюка. Исчез из поля его зрения совсем, оставив один на один с молочно-белым небом, нагим и лишённым облачных одеяний; Дилюк ощущал себя таким же нагим, но мысленно, и таким же монотонным и текущим, как восковой ореол солнца над собой.

Где-то на отдалении – теперь уже точно на отдалении – заскрипела крышка фляги. Недовольно засопев, Дилюк прикрыл веки, чтобы отдохнуть, отдохнуть совсем немного, – но открыть их уже не сумел.

***

Костёр трещал негромко и скучающе.

Дрова, явно сырые и плохо просушенные, пахли неприятно и дымили – неприятнее в разы; горькие дымные руки касались лица Дилюка, его щёк, его губ, проникали внутрь вместе с дыханием узкими длинными пальцами и драли горло – как если бы когтями. А шею снаружи отчего-то щекотало воздушным, пуховым, и словно бы сглаживало неприятные ощущения. Смягчало неприятное до терпимого.

Помимо дыма в колючем от мороза воздухе витали приятные ароматы подсушенных трав, овощного супа и чего-то странного; странно знакомого: острая свежесть лимона, горная хвоя и нежная древесная вуаль, – но дым усердно расцарапывал горло крохотной, но свирепо настроенной Дионой, и внимание отвлекал на себя. Мысли-валуны не ворочались, не шевелились. И Дилюк, тряпичный от слабости, раскатанный и придавленный их монолитной тяжестью, сдался.

Тайну аромата пришлось отложить на потом.

Помимо треска пламени отдалённо слышались и неспешные шаги, скрип снега под ними и голоса: мужской и женский, – также знакомые; также тяжело было сходу сказать, кому они принадлежали.

Но несмотря на неудобства, на зыбкость и неопределённость его положения, на посторонних поблизости, Дилюку было хорошо. Было тепло и немного больно. И на удивление спокойно. Легко. Не хотелось открывать глаза, возвращаться к своей жизни, к самому себе и последствиям того, что он сделал.

А сделал он немало.

Один недовольный тон извечно игривого Кэйи чего стоил.

Но, может быть, справедливости ради, уставшего Кэйи с покрасневшим глазом в самом деле и не было, а Дилюк выдумал его для себя: чтобы хоть где-то, хоть как-то – в мягком полузабытье или же в сложном абстрактном сне – с ним. Придумать историю со счастливым концом и самому же в неё ненадолго поверить, пока силы обманывать самого себя ещё были; пока сил ни на что другое не оставалось.

Жалкое, должно быть, зрелище вырисовывалось.

Лучше бы он в действительности умер.

О, безграничное отцовское разочарование.

Но вместо смерти накатывало пробуждение, и накатывало неумолимо, волнами одна больше другой, а вместе с ним колотыми льдинами напирали и воспоминания: громоздились и напластывались друг на друга, и крепкий запах дыма уже не нёс головную боль – только они. Вспомнилось всё: и умело организованная засада, и мёртвые агенты Фатуи, и Илья, метящий в Предвестники – тоже мёртвый. Ящики с Глазами Порчи. Документы. Собственное оружие, которое пришлось оставить, и «звон медного колокольчика» – от него же. Хлюпающий от крови сапог Ильи на правой ноге. И Кэйа.

Кэйа, верно, он же был там. Что-то говорил, что-то требовал от него.

Кажется, прикоснулся.

И в груди заныло, неприятно потяжелело и порывисто затрепетало крыльями, как языками гаснущего костра; озвучило дыхание шелестящим. Многочисленные раны на теле, будто бы ждали сигнала, забеспокоили все разом, но уже куда меньше, чем при первом пробуждении в палатке Фатуи. Причинили боль, но не обожгли ею. Позволили привыкнуть. Хоть что-то хорошее. Нехорошее – особенно крепко дала о себе знать истерзанная правая нога, и Дилюк дёрнул ею, смахнул неприятные ощущения как снежный порох. Ненадолго: боль быстро перекрылась другой, не менее сильной и раздражающей – холодом. Лютым холодом, как если бы отполированную ледяную пластину придавили плотно-плотно, к ране прирастили и оставили так. В качестве эксперимента.

Подобный эксперимент с ним уже однажды провести пытались: юный и до странного дёрганый Дотторе отделался разодранным горлом, сломанной рукой и разбитой аппаратурой – причём третье рассердило его гораздо сильнее первых двух, – ну а Дилюк… Дилюк отлёживался не меньше месяца в укрытии Долорес, одной из разведчиц Сети. Тогда он едва выкарабкался. Тогда же сдался и перестал считать свои шрамы. Бессмыслица. Были дела поважнее.

Но иногда под языком фантомно отдавало вкусом железного электрода. Кости ныли до сих пор; особенно в местах их дробления.

Ершисто кольнуло тревогой, и Дилюк заметался на месте, порывисто вздохнул: может быть, побег ему лишь привиделся – и он вновь в Снежной, в подземной лаборатории с толстыми промёрзшими стенами. Яркий слепящий свет, безжалостно высветляющий всё, до чего мог дотянуться, как концентрированный отбеливатель, растёкся над ним широким прямоугольником; а под лопатками – стерильная хирургическая сталь. Холодная и гладкая. Точно ледяная пластина, которую вот-вот рассекут на узкие иглы с филигранной точностью, – и загонят ему в трубчатые кости. Ремни на груди крест-накрест, а запястья и лодыжки стянуты тугими узлами. Для надёжности. Кожа ремней сыромятная, эластичная и плотная одновременно, – такую не разорвать голыми руками. Не с первой попытки. Но рот кляпом оказался не заткнут – ну что же…

Шаги, до этого доносившиеся на отдалении, стали как будто бы ближе.

Во рту сделалось сухо, сердце заколотилось часто-часто, суматошно, ужасно суматошно, Бездна! Но быстрее, чем Дилюк успел решить для себя хоть что-либо: нащупать оружие, Глаз Бога или Глаз Порчи, – сильно пахнуло лекарственными травами. Близко, насыщенно и как будто бы совсем не «по-лабораторному», и от их запаха засвербело в носу; Дилюк дрогнул, едва удержался от чихания. Ремней на груди не почувствовал. Только бинты.

И успокоился разом.

Оплыл и остыл, сглотнул комковатую сухость во рту.

Но холод в бедре всё усиливался, распространялся по ноге и пеленал её в полотне боли – и выносить мучение уже перестало быть возможным. Дилюк завозился, фыркнул недовольно и лягнул ногой – сильнее, чем в первый раз. Коленом задел чужое запястье, и над раной явно ощутилась чужая ладонь.

А Дилюк тотчас же нетерпеливо потянулся к ней рукой, чтобы удостовериться, что его удивительный сон не был сном, что он не один, не в Снежной, и холод – это Крио элементаль; что рядом с ним находится Кэйа. Что можно в действительности выдохнуть – хотя бы ненадолго, до очередной их стычки. До очередной ссоры. До очередного непроизнесённого «ты же используешь меня, сволочь, но я скучал».

Пальцы натолкнулись на когти. Узкие, заточенные, металлические.

Разочарование – выдохом пара, крошащейся болью под рёбрами. Нетрудно догадаться, кому они принадлежали.

– Кажется, капитан Кэйа просил охладить раны, а не заморозить их. – Насмешливый голос Альбедо нельзя было спутать ни с чьим другим.

– Не замораживать он также не просил, – едко усмехнулась в ответ Розария, и Дилюк отдёрнул руку от её когтей. Пальцы сжал в кулак, хрустнул костяшками и тут же расслабил.

Открывал глаза он с усталым недовольством, но, как и ранее, получилось увидеть мир лишь левым. На голове была плотная тканевая повязка, перекрывающая в том числе и правый глаз. А на груди, поверх бинтов и остатков рубашки, – накидка Кэйи. Она-то и щекотала шею пышным облаком меха. Она-то и пахла приятно и сладко, новым приобретённым парфюмом – тайна загадочного аромата наконец открылась, всё оказалось столь простым и предсказуемым. Даже жаль. Вот же.

Небо над головой было уже тёмным, графитово-серым и обещало снегопад – минувший день стёрся из памяти.

В том, что пришёл в себя он именно в лагере Альбедо, сомнений никаких у Дилюка не возникло.

Лагерь легко узнавался по силуэтам высоких сосен и узору их крон – разве что снежного серебра в сравнении с прошлым разом стало как будто бы чуть меньше; по тянущему ветру – одностороннему, со стороны входа; по колючим, злым и ничуть не красивым звёздам, которые так расхваливал Альбедо и которых сейчас совсем не было видно, но они наверняка были на своих местах каждая. Странное ощущение узнавания, знания – Дилюк смахнул его неровным движением плеч.

И, конечно же, в первую очередь лагерь узнавался по голосу организатора этого самого лагеря.

Что же, выходит, Дилюк всё-таки добрался.

Как интересно и непредсказуемо порой исполняются желания.

– Почему я здесь? – сипло выдавил он и попытался подняться на локтях, но металлические когти неожиданно больно вонзились в бедро, и Дилюк со стоном обрушился на лежанку. – Сколько… Сколько времени прошло?

– Ну что вы, господин Рагнвиндр. – Яда в тоне Розарии ничуть не убавилось. Давление когтей ослабло, но ненамного. – Не стоит благодарности, не утруждайтесь! Мне совсем не тяжело было нести вас, а Альбедо – заниматься вашими ранами.

Альбедо где-то в глубине лагеря беззлобно хмыкнул. А Дилюк сощурился, весь подобрался и пристальнее посмотрел на Розарию. Выглядела она в действительности неважно: мраморно-белая кожа стала словно бы прозрачной, истончённой и хрупкой, и тёмные круги под глазами смотрелись жутко, по-настоящему мертвенно и жутко; на рясе темнели пятна крови, но Розария раненой не выглядела. Она выглядела измученной. Раздражённой. И ничуть не благосклонной.

При взгляде на неё, на её монашеское одеяние, на ум неожиданно пришло кое-что ещё. Догадка, быстрая мимолётная мысль, она пронзила больнее металлических когтей и собой ошеломила.

Слова Ильи проступили из памяти отметиной клейма:

«Виктор предупреждал, что ты можешь быть довольно несдержан».

Виктор.

Тот самый мужчина, Фатуи, который постоянно отирается в соборе или слоняется в его окрестностях. Тот самый мужчина, которого Дилюк мельком видел в библиотеке: короткие светлые волосы, тёмный плащ и меховая оторочка капюшона – куцая и дешёвая в сравнении с роскошным воротником накидки Кэйи. Тот самый мужчина, с которым целовалась Розария – и, Селестии ради! Нетрудно догадаться, что именно через неё Виктор вытягивал информацию о Дилюке – и передавал Илье.

Встречи Дилюка и Кэйи по четвергам: обмен информацией, полезными сведениями; полезными – и для недоброжелателей в том числе. Розария – здесь же, шёлковой тенью мягко и скользко льнущая к спине Кэйи; всегда неподалёку, всегда – как будто бы с ним и несмотря на «Дилюк, пожалуйста. Оставь… просто оставь всё как есть, ладно?»; несмотря на нелюбовь; несмотря на когти, на прохладный скучающий тон и сталь в глазах. Далее, известно как, Виктор. И Илья.

Кэйа – Розария – Виктор – Илья. Нехитрая цепочка, едва не задушившая Дилюка неожиданной эффективностью.

Всё лежало на поверхности, издевательски просто, издевательски предсказуемо. На самом видном месте – там, где никто не станет искать.

Не меняясь в лице, Дилюк перекатом метнулся вбок, рукой потянулся к костру, чтобы швырнуть в лицо Розарии горящие угли и выиграть себе время; вскочить на ноги, материализовать клеймор – но Розария оказалась готова. Узкий каблук тотчас же больно пригвоздил его запястье к земле, и остриё копья уже коснулось горла, кончиком щекочуще задело выступающий кадык; кристаллический лёд узорно проступил вокруг навершия, дохнул на кожу холодом.

Дилюк застыл, замерла и Розария, мрачной вороньей тенью нависнув над ним. Так они и окаменели, сверля друг друга полными красноречивых эмоций взглядами.

Дилюк нарушил воцарившееся молчание первым.

– Продажная сука, – с ненавистью выплюнул он и дёрнул прибитой рукой, пытаясь высвободиться.

Каблук врезался в запястье больнее. Лицо Розарии оставалось нечитаемым.

– Это была ты! – не успокаивался Дилюк. – Ты выдавала информацию этому ублюдку Виктору! Ты предала нас!..

– Барбаросса милостивый… Альбедо, я же не одна это слышу? – скучающе протянула Розария и наконец отступила, освободила запястье; копьё по-прежнему опасно царапало Дилюку горло. – Клянусь, кто бы что ни говорил, но магистр Варка и Кэйа, похоже, единственные достойные мужчины Мондштадта – о, без обид! – И она коротко стрельнула взглядом поверх головы Дилюка вглубь лагеря. Ответом ей послужил короткий равнодушный смешок Альбедо.

Не выпуская копья, Розария села рядом с Дилюком на корточки, качнулась в его сторону и когтями поддела обожжённую прядь волос. Заломила истончённые обугленные концы. Металл тонко звякнул, несколько волосков обломилось.

– Во-первых, пошёл ты! – Когти неожиданно больно дёрнули прядь, но тотчас же потеряли к ней интерес, выпустили. – Во-вторых, если бы не эта «продажная сука», господин Рагнвиндр, и если бы не Кэйа, которого ты не прочь смешать с грязью при каждом удобном случае, твоя голова уже с пару недель как красовалась бы на стене у Предвестников в качестве трофея! – И Розария отстранилась; брезгливо кривясь, тщательно вытерла ладонь о юбку.

Дилюк оскорблённо вздёрнул подбородок.

– И поэтому ты решила сдать меня на своих условиях?

– А мне говорили, что ты умный, – неожиданно устало пожаловалась Розария. Рассыпала копьё тающими искрами и отошла к каменной насыпи, служащей стеной, тяжело привалилась к ней плечом и скрестила руки на груди. Взглядом отрешённо погрузилась в бледное пламя. И пробормотала тихо, сквозь крепко стиснутые зубы; прошипела скорее, но Дилюк разобрал: – Предупреждала же я его, что план – полное дерьмо.

И в это самое мгновение далёкое небо перестало быть далёким: обрушилось на Дилюка графитовым пластом, обнажило зубастые звёзды и вгрызлось ими в затылок и виски; дорвало то, что ещё не было дорванным, перебило не перебитое. За дымной курчавостью не стало видно Розарию; её силуэт дрогнул, расплылся и размазался каплей туши, и Дилюк вытер ладонью лицо, неуклюже сел. Опустил голову и уставился себе под ноги на примятое, засыпанное снегом покрывало.

Кэйа знал.

Знал с самого начала.

«Кое-что произойдёт в ближайшее время. Кое-что, что тебе совсем-совсем не понравится», – об этом как раз он и предупреждал на утёсе Звездолова. К этому и подводил Дилюка, намеренно подбрасывая ему ничтожные крупицы информации, трактовать которые можно было как угодно. Это он – не Розария – толкнул его в руки к Фатуи; без плана, даже без простого предупреждения, совсем не так, как они уже однажды делали с целью избежать политического конфликта.

Это можно было расценить как предательство.

Если бы Кэйа не вернулся за ним с отрядом рыцарей.

Ломота в висках усилилась, и Дилюк слепо мотнул головой. В груди, там, где раньше разбивали крылья несметные числа бабочек, сделалось тяжело и неподвижно; и даже сердце, казалось, притихло, перетянутое новой правдой, как рёбра – теми же бинтами.

– Прекратите, сестра Розария, не тревожьте моего пациента, – деликатно вклинился в тишину Альбедо и опустился перед Дилюком на корточки. Разогнал колючие звёзды, своим присутствием смёл осколки небесного графита под ноги. Привёл в чувства. Заземлил. И осторожно, с заговорщицкой смешинкой, улыбнулся. – Вы, должно быть, голодны. Вот. Я кое-что добавил, считайте, секретный ингредиент. – И протянул пиалу с овощным супом. Улыбка смягчилась, явственно окрасилась знанием, доступным только им двоим. – Перца нет, не тревожьтесь.

Розария неопределённо фыркнула.

Дилюк к пиале не притронулся – Альбедо ошибся: есть не хотелось, – но поднял взгляд на монахиню поверх светлой макушки. Розария же уже отвернулась, будто бы намеренно избегая его взгляда. Когти раздражённо постукивали по плечам, отсветы пламени подчёркивали узкую тёмную полосу – туго сомкнутые губы. Она замкнулась в себе, как в стеклянной скорлупе; закрылась от посягательств извне наглухо. И вытащить из неё информацию в ближайшее время очевидно не получится.

Что ж.

Значит, это Кэйа.

И с этим приходилось мириться, начинать учиться жить в новой реальности: слишком мало времени мог Дилюк отвести на собственные переживания. Довольно, он должен быть выше этого и лучше; всегда лучше. Так он был воспитан. Таким велел ему быть отец. Поэтому он наконец принял пиалу и, глотнув наваристого бульона, благодарно кивнул Альбедо. Тепло обволокло изнутри. Смягчило жёсткое, скруглило острое; оттенило холодную синеву разбитости бледно-оранжевым. Дилюк глотнул снова. Он и не заметил, как продрог, как проголодался за это время.

– Где он сейчас? – Прямой требовательный взгляд, направленный на неё, сестра Розария проигнорировала. За неё ответил Альбедо:

– У Барбары, нужно полагать.

– Он ранен? – встрепенулся Дилюк.

– Порезался, – сухо бросила Розария. И многозначительно посмотрела Альбедо в спину; тот же дёрнул плечом, словно бы почувствовал этот взгляд, и легко поднялся на ноги, отошёл к костру и поворошил угли веткой. Надобности в этом не было никакой: пламя было уже не спасти.

Вмешиваться в их разговор Альбедо явно не собирался.

– А Фатуи? – не сдавался Дилюк, мечась взглядом между Розарией и Альбедо. Нагретая пиала обжигала пальцы, но он лишь крепче стискивал её. – Рыцари разобрались с ними?

Розария скривилась.

– Всё, что мог испортить, ты испортил – если ты об этом. Спросишь у Джинн о деталях. К Кэйе не лезь; узнаю – не посмотрю, кто ты.

– Я его брат.

– Тогда я Анемо Архонт Барбарис – чушь не неси, Рагнвиндр, – сузила глаза Розария и отделилась от стены.

– Побольше уважения, сестра. – Уже и сам Дилюк решительно поднялся на ноги.

– Да подотрись им. – И она ушла, оставив Дилюка в полном замешательстве. В немой тишине. В хлёстком унижении; и щёки горели, как после крепкой затрещины.

Голову неприятно закружило: не стоило бы резко подниматься в угоду зарождающемуся гневу, – и Дилюк осел на лежанку, чудом не расплескав суп; пиала по-прежнему находилась в его ладонях. Выдохнул. Собрал сухость с губ кончиком языка и незаинтересованно проследил за тающим узором пара.

Напрасно он завёлся.

Напрасно повысил голос на женщину. Напрасно не отдал ей накидку Кэйи: Розария наверняка направлялась к нему. Холод Драконьего Хребта навряд ли мог испугать эту железную леди и причинить ей вред, но тёплый меховой воротник пришёлся бы весьма кстати. К тому же это избавило бы его от необходимости лично встречаться с Кэйей. Дилюк недостаточно остыл, чтобы извиниться за «суку», но и к этому ему также предстоит вернуться. Чувства не должны главенствовать над разумом, внутренняя грязь – над благовоспитанностью.

Возможно, этот Виктор и впрямь был прав.

Возможно, и от него Дилюку придётся избавиться: крыс в Мондштадте он не терпел.

– Надеюсь, несмотря на столь… своеобразное завершение, ваша вылазка в итоге увенчалась успехом. – Альбедо бесшумно приблизился, забрал пиалу – Дилюк и сам не заметил, как под его ладонями керамика изуродовалась сетью трещин.

– Это ведь был ты, верно? – хмыкнул Дилюк, устало откидываясь на подушку. Поправил застёжку мехового воротника: та прохладно царапала шею. – Ты помешал их исследованиям?

Альбедо коротко испытующе взглянул на него и, улыбнувшись уголками глаз, поставил пиалу на снег ближе к огню. Сам же направился к стеллажам с алхимическими материалами и принялся что-то искать среди колб, мензурок, шкатулок и прочих ёмкостей. В терпеливой тишине Дилюк созерцал, как тот перебирает одну ёмкость за другой, пока наконец не выуживает простой металлический цилиндр. И с нейтрально благожелательным выражением лица, с которым мог бы одновременно учить малышку Кли основам алхимии или же вонзать клинок в подреберье тому же Дилюку, Альбедо вернулся. Сел рядом – между Дилюком и затухающим огнём.

И молча протянул цилиндр.

Тяжесть в ладони – странная: она мелко дрожала, приглушённо пульсировала и щекотала уколами электричества. Знакомое ощущение. Почти четыре года Дилюк жил с ним; дышал с ним, сражался, умирал и выживал, и даже не слишком удачно занимался сексом.

С зарождающимся узнаванием он поднёс цилиндр к глазам, посмотрел на просвет – и ожидаемо ничего не различил.

– Останки Дурина, – всё ещё больше наугад, чем с полной уверенностью бросил Дилюк, и улыбка Альбедо стала снисходительнее, благосклоннее. – Ты очистил кости от остатков мягких тканей, спрятал то, что могло помочь Фатуи усилить их Глаза Порчи... Как, Селестия, ты сумел провернуть это в одиночку?!

– Нашлись помощники, – безмятежно поведал Альбедо, не меняясь в лице.

– Тогда почему не сказал сразу? Я бы не…

– Потому что капитан Кэйа попросил меня. – Улыбка застыла на лице разрезом ножа.

– На чьей же ты всё-таки стороне, Альбедо? – хмуро покачал головой Дилюк и вернул цилиндр.

– На той, которую выбираю сам.

– О, ну да, разумеется. – Дилюк устало потёр переносицу.

А когда отнял руку от лица, в мерцающем свете догорающего костра заметил кое-что ещё: бурое пятно засохшей крови на подушечке пальца. Того самого, каким в своём удивительном сне он касался губ Кэйи.