Буквы на пожелтевшем листе были мелкими, быстрыми, но легко читаемыми. Заломы бумаги пересекали их глубокими ровными линиями крест-накрест. Дилюк, слегка хмурясь, сверял текст с раскрытой книгой на коленях. «Принцесса-кабан», детская сказка, служащая ключом к шифру.

Он изучал письмо, полученное от Вэл. Почерк он узнал с первых же слов: это была Долорес, приятная пышнотелая женщина с раскосыми глазами, агент Сети, однажды вытащившая его с того света. Они с супругой обе были агентами, обе работали под прикрытием в Снежной. И если кто и мог разведать как можно больше информации об Илье, так это они.

Дилюк был рад весточке от давней подруги.

О погибшем сведений оказалось не так уж много: Илья Снежневич Резин, кличка «Резак», 26 лет, предположительно уроженец Снежной. Отец – беглый агент Фатуи, о матери ничего неизвестно. Имеется младший брат Семён. Оба были обнаружены на базаре, когда просили милостыню. Детей забрали в Дом Очага. Илья подался в Фатуи с целью разжиться деньгами и взять на себя опеку над младшим братом. Семён увлекался музыкой, и Илья копил ему в том числе на обучение в музыкальной консерватории. На данный момент Семён, ещё не будучи совершеннолетним, возвращён в Дом Очага – предположительно готовится присягнуть Фатуи.

Утомлённо вздохнув, Дилюк потёр лоб и свернул лист бумаги. От его рук погиб Илья, а вместе с ним умерла и чистая мальчишеская мечта стать прославленным музыкантом – не убийцей. Вместо этого Семён станет солдатом Фатуи. Таким же застрельщиком, каким был его брат. Такой же пешкой на чрезмерно большой для неё доске; смахнёшь – не заметят, заменят другой, тоже деревянной, фигуркой. А дерево всегда хорошо горело. На выходе получалась ещё одна поломанная судьба; Дилюк был почти уверен, что тот примкнёт к Фатуи с единственной целью – разыскать убийцу брата и отомстить. И Дилюк будет ждать, он будет готов.

Он скомкал письмо и швырнул в камин, бесстрастно понаблюдал, как пламя медленно поглощает напитанную воском бумагу. И перевёл взгляд на стол: там стояла бутыль с высоким узким горлышком. Через прозрачное стекло виднелось содержимое: мутная на просвет, морковно-красная жидкость.

Особенный напиток, приготовленный лично им.

Произошедшее с Кэйей, а также бумажный стаканчик в руках поспешившей к нему Розарии натолкнули Дилюка на определённые мысли. С запозданием, но он вспомнил, что уже видел подобное: Барбара иногда прогуливалась по этой самой аллее с таким же стаканчиком в руках. Дилюк припоминал, что Беннет рассказывал ему, как однажды спутал её фирменный коктейль с соком и две недели страдал от болей в обожжённом горле. Коктейль был ярко-оранжевый, как морковный, но на вкус – чистый перец.

Что-то такое стекало и по груди Кэйи в библиотеке, когда он облился при виде Дилюка.

«Как мы оба определили опытным путём, перцовые концентраты – явно не ваше, – говорил Альбедо на Драконьем Хребте целую жизнь назад. Вероятно, ему не следовало умалчивать и с самого начала сказать как есть: – Но для кого-то другого они вполне подходят».

Для кого-то, кто мог бы носить их во фляге на поясе и употреблять при необходимости.

Дилюк прикрыл глаза и помассировал переносицу. Стол был накрыт, свечи зажжены, а прислуга распущена. Он ждал гостя.

Прошло две недели с момента его последней встречи с Кэйей.

Больше он его не видел; слышал лишь, что тот бодро идёт на поправку, но сам лично визита не наносил. Не находил для этого веской причины, которая могла бы сойти за правдоподобную и не выставить его заинтересованным лицом; на деле же – не знал, с какими словами обратиться к Кэйе, чтобы не натолкнуться на стену расписной фальши. Тактика спросить прямо, лоб в лоб, никогда не сработала бы с ним. Здесь нужен был деликатный подход, требовалось время на размышления, и Дилюк был даже благодарен Илье за нанесение тяжёлых травм. Из-за них он почти не выходил из дома, занимаясь в основном бумажной работой; и Барбару под предлогом медицинского осмотра, и Беннета – «до меня доходят слухи, что Гильдия крайне высоко оценивает твои успехи. Не мог бы ты помочь мне с одним поручением?» – принимал у себя, где за плотно закрытыми дверями никто не узнал бы, о чём ещё он разговаривал с ними.

Нога заживала плохо, но заживала. Глазную повязку он снял и с равнодушием принял неровности кожи и зарубцованный уголок глаза; веко ещё хранило красноту, но это было тем, с чем можно жить. Зрение не пострадало – это главное. А когда волосы отрастут достаточно, шрамы станут ещё менее заметными.

Можно было считать, что ему крупно повезло.

Аделинда посмеялась над тревогами молодого мастера и с лёгкой руки заверила, что шрамы лишь украшают мужчину. Дилюк смышливо фыркнул в ответ, не сдержался; если так, то он по праву мог считаться главным украшением Мондштадта.

По четвергам в таверне он не появлялся: в этом больше не было необходимости. Кэйа, как он подозревал, не показывался там также. Он не спрашивал у Чарльза: ответа отчего-то знать не хотелось.

Но он отослал Кэйе его накидку, вычищенную и выглаженную. И приложил записку. Последовал совету Аделинды и пригласил его на воскресный ужин: им нужно было о многом поговорить; в идеале – вдали от любопытных глаз и ушей, и винокурня подходила для этого лучше всего.

Впрочем, уверенности в успехе не было, и Дилюк готовился к отказу, настраивался на него и взваливал на себя бумажной работы столько, чтобы уже глубокой ночью вспомнить о почте и разобрать пришедшие письма, будучи бесцветным от усталости. Он не хотел бы с раннего утра разочаровать себя новостью об отказе или же отсутствием письма как такового. Не разочаровать, нет, всего-то слегка раздосадовать. Но ответная записка не заставила себя ждать. С небольшой оговоркой: Кэйа попросил перенести встречу ближе к ночи.

И теперь Дилюк ждал.

Он не особенно часто старался смотреть на часы, потому как не так уж и важно, явится Кэйа или таки решит поглумиться над ним и здесь, но минутная стрелка с места будто бы не сдвигалась, хотя он успел взглянуть на неё трижды. До обозначенного времени оставалось пятнадцать минут. Кэйа не обязан был сгорать от нетерпения и заявляться раньше, но ведь и часовой механизм мог повредиться, стрелка могла действительно стоять на месте – Дилюк почти насильно заставил себя усидеть в кресле. Не он должен беспокоиться о предстоящей встрече.

Отнюдь.

В дверь постучали. Дилюк отложил «Принцессу-кабана» и поднялся; хрустнул костяшками и подхватил трость, нарочито неспешно направился встречать гостя. Он ненадолго задержался у зеркала и удовлетворённо отметил, что не выглядит взволнованным или уставшим, даже если таковым и являлся. Открыл дверь и едва успел увернуться от пышного букета, метким выпадом устремившегося ему в лицо.

– Добрый вечер! – Кэйа, ослепительно улыбаясь, выглянул из-за крупного художественного залома бумаги. – И спасибо за приглашение! Так и знал, что моё маленькое представление не оставит тебя равнодушным, ха-ха!

Дилюк сжал пальцы на набалдашнике трости. Сегодня Кэйа уложил волосы и вплёл в них серебристые ленты; из-под накидки выглядывала белая накрахмаленная рубашка, слегка просвечивающая кожу; неброская брошь на воротнике переливалась лиловым. Дыхание перехватывало от увиденного: он был необычайно красив.

– Ты очень любезен, но Аделинда уже ушла. – С недопустимым запозданием Дилюк отставил трость и букет всё же принял. Вежливо кивнул. – Я передам ей твой подарок.

– Да-да, и тебе доброго вечера, дорогой, – закатил глаза Кэйа и бесцеремонно протиснулся в прихожую мимо него. – Но вообще-то это тебе.

– С какой стати?

– Сочту это за «спасибо, мне очень понравились эти дивные пылающие натланские пионы, которые ты наверняка заказал исключительно для меня!» Кстати, не обожгись, тычинки ещё горячие! – Обернувшись, Кэйа весело подмигнул и плавно повёл плечом; накидка соскользнула и летуче спланировала на пол, собралась у ног в зефирные складки. Дилюк поднял взгляд – и тотчас натолкнулся им на глубокий вырез рубашки, на бронзу почти полностью обнажённой спины. – Ах, какой я неуклюжий! – А Кэйа тут же в притворном стеснении прикрыл ладонью рот и наклонился за потерей.

Серебристые ленты текуче скользнули по лопаткам и концами затрепетали в воздухе; камин подсветил фигуру и выбрал контуры тела, слегка растушёванные полупрозрачной тканью. Звякнули браслеты на запястье. Обтягивающие брюки ситуации не спасали ничуть, и Дилюк поспешно уткнулся лицом в букет.

Не то пионы действительно ещё тлели, не то собственное лицо вспыхнуло сгущённой краснотой. Этого ещё недоставало! Позволять Кэйе вести игру по его собственным правилам в планах Дилюка не было нисколько. Но сердце стучало гулко и отрывисто, предательски громко – так что пришлось прочистить горло аккуратным кашлем, чтобы хотя бы ненамного спасти ситуацию. К счастью, скрежета и знакомой возни в груди не наблюдалось: Дилюк принял все меры, чтобы этот разговор выдержать до конца. Лёгкая тошнота свидетельствовала о передозировке. Чего, впрочем, очевидно оказалось недостаточно: настолько откровенной и наглой провокации ожидать от Кэйи он никак не мог.

А стоило бы. Пора уже приучить себе прекратить наступать на одни и те же грабли.

И всё же.

– Ну, м-м, ты же помог мне и привёл Розарию, уже забыл? Считай это моей маленькой благодарностью, – хмыкнул Кэйа, и Дилюк хмуро взглянул на него поверх цветов. Тот уже распрямился, разгладил накидку и теперь вполне благопристойно вешал её на крючок; благопристойно, не считая манящего прогиба в пояснице, которого могло и не быть; но он был, был – для Дилюка. – Или в перечне твоих подвигов конкретно этот затерялся среди новых других? Не перестаёшь удивлять!

Пионы бросали в воздух пригоршни мелких жёлтых искр. Дышать становилось как будто бы тяжелее.

– Гм. – Дилюк, утративший нить разговора, от комментариев решил воздержаться. Как и не слишком засматриваться на глубокий вырез на спине.

Проклятье.

С самого начала всё шло не так, как задумывалось.

Но шёлковые ленты скользили по пояснице, концами забирались под ткань, и хотелось ладонью провести по спине медленно и с нажимом; поправить их, предварительно ощутив рельеф мышц и закруглённых остей позвонков. От букета откровенно веяло жаром, бумага обугливалась в ладонях, и Дилюк, коротким кивком пригласив Кэйю в гостиную, сам удалился на кухню в поисках подходящей ёмкости. От цветов требовалось избавиться немедленно. Недоставало сжечь их в руках – Кэйа истерзает его ехидными напоминаниями до конца дней. Но к букету Дилюк готов не был и вазы заранее не приготовил. Впрочем, была одна, куда он мог бы определить цветы, но перед приходом Кэйи он самолично переставил её в свой кабинет, подальше от посторонних глаз. Подальше от неудобных вопросов, которые могли всё лишь усложнить.

Довольно с него сложностей.

На кухне царствовала Аделинда, и в её владениях Дилюк совершенно потерялся. Бестолково постучав дверцами шкафчиков, он махнул рукой и сгрудил цветы прямо на стол. Оглянулся на большую чисто вымытую кастрюлю, но посягать на неё не рискнул; едва ли старшая горничная отчитает его как нашкодившего мальчишку, но испытывать чувство вины Дилюку не нравилось никогда. Это не про него. Про него – что-то о злобе, о ярости и неутолимой жажде, о жадности, и где-то в глубине, так что самому себе кажется, что этого на самом деле нет – о страхе оступиться. Допустить ошибку. Очернить своё имя; не своё, но человека, которого уже нет в живых. Забавно выходило. И немного жалко: все нити по-прежнему вели к костлявым рукам мертвеца.

Глупости.

Дилюк долго выдохнул и поправил перчатки. Разгладил складки на запястьях. Перчатки сидели неважно: ладони интенсивно покалывало жаром, и ткань льнула к ним, стягивалась в некрасивые спайки в местах сгибов.

Стиснув руки в кулаки и разжав их, Дилюк расправил плечи и направился в гостиную.

Вернулся он вовремя: Кэйа уже вовсю хозяйничал – он откупорил оставленную на столе бутылку и теперь разливал содержимое по бокалам. Несмотря на то что сам он пить не собирался, Дилюк не сказал ему ни слова. Он поджал губы и сел во главе стола. Кэйа устроился напротив. Молчаливо, негласно, как если бы был вторым хозяином дома, супругом – или претендовал на этот статус. Место почётного гостя по правую руку от Дилюка он проигнорировал. Любопытно. И совершенно очевидно, что едва ли он мог забыть этикет. Дилюк внимательно проследил выражение его лица, но Кэйа выглядел непоколебимым и бесстрастным, одни лишь шальные искры вспыхивали во взгляде; это могли быть отсветы язычков свечей – не стоило обманывать себя.

– За гостеприимного хозяина! – Благожелательно улыбаясь, Кэйа отсалютовал бокалом. Дилюк потянулся к его своим, и хрусталь коротко звякнул; плеснулся и полупрозрачной плёнкой лёг на выпуклые стенки напиток.

Губами Дилюк коснулся края, но глотка не сделал. Кэйа же довольно хмыкнул и качнул бокалом, взглянул на напиток на просвет; и вкус, и цвет его явно заинтриговали.

– Пикантно, – сощурился он и поверх бокала испытующе посмотрел на Дилюка. – Как называется?

– «Разбитое сердце», – невозмутимо взялся за приборы Дилюк.

Кэйа поперхнулся и закашлялся.

– Название пока ещё рабочее, – пожал плечами Дилюк, искоса поглядывая на его потуги сохранить лицо. Смилостивился: – Может, принести воды?

– Нет-нет, благодарю, – промокнул салфеткой губы Кэйа. И расслабленно облокотился о стол; одна из лент скатилась с его плеча и концом упала в тарелку – Дилюк дёрнул уголком губ, но смолчал. – А что в составе? Откроешь страшную тайну страшному шпиону, м-м?

– Основные ингредиенты: заоблачный перчик и тычинка пылающего цветка, – старательно проигнорировал издёвку Дилюк. Спокойно и размеренно он принялся разделывать мясо. – К слову, то же, что и составе коктейля Барбары. То же, что ты носишь во фляге. Розария тайком передаёт его тебе, не так ли? Барбара обмолвилась, что в последнее время сестра Розария часто захаживает к ней за напитком; что странно, учитывая, что та не проявляет особого интереса к церковному хору. Вывод напрашивается всего один…

Грохнув бокалом о стол, Кэйа вскочил на ноги. Его лицо горело гневом.

– Не знал, что у мастера Дилюка настолько длинный нос, что он не прочь сунуть его в дела, которые его не касаются!

– В этом причина, не так ли? – упорно гнул свою линию Дилюк. Стейк он оставил, но теперь крепко сжимал рукоять ножа в ладони. – Ты не посвящал меня в свои планы, виделся со мной от силы пару часов в неделю и избегал всё оставшееся время; почти никогда не называл меня по имени: даже из-за такой мелочи они прорываются наружу, верно?

– Чушь не!..

– Кристальные бабочки в виноградниках – твои, – немилосердно припечатал Дилюк и наконец поднялся на ноги вслед за ним.

– И что с того?! – взорвался Кэйа и отшвырнул стул. – Ты узнал бы обо всём раньше, если бы дослушал меня тогда!

– Кэйа…

– Но ты услышал только то, что хотел услышать, и продолжать было бессмысленно!

Широким полотном на скатерти раскинулась морозная роспись; хрусталь зазвенел, опасно загромождённый кристаллами льда. Дрогнуло и погасло пламя свечей. Дилюк вогнал нож в стол и с усилием заставил собственный голос звучать ровно:

– Кэйа. – От рукояти поднимался пар. Перчатки плавились и клейко приставали к ладоням.

– Давай, посмейся, ведь ради этого ты и пригласил меня, верно?! – всё сильнее распалялся Кэйа. – Какой же я идиот!

– Я не собираюсь смеяться над тобой, – мягко, насколько сумел, выдохнул Дилюк и выбрался из-за стола; осторожно шагнул к нему. – Я просто… не могу поверить.

– Издеваешься?! – нервно дёрнул плечом Кэйа и обхватил себя за локти. Шагнул в сторону выхода, остановился, сделал ещё шаг. Возвратился. – Весь Мондштадт… Бездна, нет, ты точно издеваешься! – И вдруг встрепенулся, решительно и зло взглянул на Дилюка – и надвинулся на него. Замер в шаге, в близости тесной и электризующей, и вновь пронзил острым недоверчивым взглядом; почти таким же наверняка испытывал его и Дилюк. – Тогда смотри. – Ладони легли на плечи, и ногтями он почти болезненно вонзился в кожу через одежду; Дилюк напрягся, но не сбросил его рук. – И. – Губы морозно задели висок. – Верь.

Второго приглашения не потребовалось.

Дилюк обхватил его за талию и толкнул к себе, но Кэйа оказался быстрее: он с силой обрушил его на стол. В поясницу ударило тупой болью; ножки скрипнули, тонко зазвенели фарфор и хрусталь, а столовые приборы с пронзительным лязгом ссы́пались на пол. Разбавленным кровавым пятном опрокинутая бутылка выплеснула на белоснежную скатерть содержимое. А Дилюк выпустил Кэйю и схватился за скатерть; скомкал её в складки и потянул к краю, нещадно сметая посуду на пол. Осуждение Аделинды – последнее, что волновало его в эту минуту. Потому что Кэйа уже сгрёб его за волосы и заставил запрокинуть голову, злобно впился губами в его.

Поцелуй был перцовым и жгучим, вместе с тем по-морозному колким; невозможно мучительным и таким же долгожданным. Голову кружило от осознания, что происходящее – правда.

Ледяная корка хрустнула на зубах, когда Дилюк толкнулся языком Кэйе в рот – и не встретил сопротивления. По скатерти побежала полоса огня, лопнула бутылка, изнутри расколотая нагромождениями льда. Ногтями Кэйа драл не до конца заживший затылок, и острая режущая боль ослепляла, отвлекала внимание на себя, но Дилюк наконец умостился на столе; прекратил цепляться за ползущую скатерть. Поймал Кэйю за локти; бёдрами стиснул его бёдра, с тем чтобы толкнуть на себя – вторая попытка успехом увенчалась. Зубы лязгнули о зубы, и Кэйа мотнул головой, сердито зашипел. К перцу и льдистой свежести добавился тонкий металлический привкус.

– Смотри ещё раз. Запоминай, – почти с ненавистью выплюнул Кэйа в лицо Дилюку. – Я люблю тебя. Тебя, идиот. Не Розарию. Не…

Он не договорил: запнулся, ахнул болезненно и вместе с тем как будто бы восторженно. С облегчением, словно давняя боль наконец оказалась выдернута с корнем и оставила его; боль, с которой он сроднился, сросся и жизни без неё не представлял – а она была, жизнь, лучше, и уже с ним; уже без неё – боли. Его руки взметнулись в хватке Дилюка, но тотчас же расслабились. Он позволил обнять себя. На несколько мгновений громкий шелест заглушил и дыхание Дилюка, и его так и не сорвавшиеся с языка слова – похожие, почти те же самые, – и мысли, а лазурные кристальные бабочки закружились вихрем; штопором ввинтились в потолок и люстру под ним. Подвижной мерцающей завесой скрыли выражение лица Кэйи. Дилюк и сам отвернулся, раздражённо взмахнул ладонью, но заострёнными крыльями уже рассекло щёку, врезалось в волосы и затрепетало в них омерзительно щекотным; завозилось над ухом.

Он успел пожалеть, что не догадался открыть окно.

И эта мысль – единственное, за что он сумел уцепиться, потому что дальше – провал, зияющее клубящейся тьмой знание, которое он не был готов принять; не был готов сделать и глотка этого яда. Ещё нет.

Поэтому он выпустил локоть Кэйи и потянулся к застрявшей в собственных волосах бабочке, но Кэйа опередил его – он выудил её сам и распрямил ладонь. Бабочка, дрогнув крыльями, вспорхнула с неё и плавно устремилась под потолок к сотням других таких же.

Дилюк проследил за ней и вернул взгляд Кэйе. Как оказалось, тот уже смотрел на него.

Второй поцелуй получился мягче, неспешнее, без крови и разожжённой перцовой злости. Выдержанная нежность, разлитая по бокалам, как дорогое коллекционное вино; как награда за длительное терпение. Последним, впрочем, уже никто из них не отличался. Кэйа легко забрался на стол, свесил ноги и перетащил Дилюка к себе на колени. Дилюк не протестовал. У него в груди по ощущениям – мятеж, Глаз Бури, свирепо закрученный из чувств; и чёрное, и белое, и лазурно-голубое в голове, как в шелестящем облаке над макушкой. Он хотел бы отстраниться и открыть Кэйе правду. Не бросить её ледяным кинжалом в лицо, как это сделал сам Кэйа минутами ранее, нет, но негромко и твёрдо поставить перед фактом – потому что одна правда требовала в ответ другую, и Дилюк не намеревался больше хранить её в тайне. Больше незачем. Больше не от кого – уже давно. Если Кэйа не лгал – а он не лгал, доказательство его честности замирало под потолком и складывало крылья сияющими треугольниками, – то и Дилюк больше не желал скрываться от него.

Довольно секретов.

Довольно простирать нити собственных мотивов к рукам мертвеца.

Безрассудно было открываться в чувствах вот так, в моменте, и глупо, и, может быть, даже опасно. Но были вещи, ради которых стоило рискнуть всем. Приятной болью – осознание: хотя бы здесь и сейчас это было его решением, которое никак не могло быть связано с отцом.

Он уже начал было отодвигаться, но в это мгновение Кэйа ладонью устроился на его пояснице, другой рукой собрал волосы на затылке, крепко сжал у корней и надавил, вынуждая склониться для нового поцелуя. На языке с запозданием почувствовались лёгкие винные ноты: что же, «Разбитое сердце» не было лишено крепости.

Вкус вина навевал воспоминания.

В глазах потемнело, а потолок внезапно обрушился графитовым, придавил, и каждый вдох сделался невозможно трудным; долгим, как попытка носом втянуть клейкую смолу и не преуспеть в этом. И шёлковая нежность обернулась тёрном: Кэйа был гладко выбрит, но кожей неожиданно почувствовалась фантомная щетина, а подбородок закололо от несуществующего раздражения. На поцелуй Дилюк так и не ответил. Уши заложило, на отдалении загрохотало в висках; это не пульс – колёса дилижанса, которым вторил металлический лязг подков. А руки – не Кэйи, но отца, по-прежнему крепко стискивали его волосы, и давили, и принуждали.

– Дилюк, Дилюк, что же ты…

Ему снова восемнадцать, а вокруг него – узкая клеть стенок дилижанса. Западня, из которой не выбраться. Капкан. Капкан много страшнее того, что когда-то вгрызался в его голень железными зубьями.

– Я люблю тебя, – хрипло повторил Кэйа; низким рокочущим шёпотом напомнил Крепус.

Дилюк протестующе мотнул головой и крепко стиснул скатерть; рванул за складки и неожиданно натолкнулся пальцами на острое.

Надколотое горлышко бутылки.

Пальцы дрожали, гладкое стекло выскальзывало и безобразно крутилась, но со второй попытки он с силой схватился за него. Что-то хрустнуло, заскрежетало под ногтями, и пальцы тотчас же полоснуло болью. Ткань перчаток охотно впитала первую каплю. Попав на стекло, уже горячее, раскалившееся, вторая мгновенно вскипела; запахла неприятным, густым и навязчивым. Как тяжёлым отцовским парфюмом.

Чужие губы прекратили терзать его лицо; а собственные губы, подбородок, щёки оказались омерзительно разгорячёнными и влажными – ядовитый клейстер тошноты окатил слизистую, и Дилюк взметнулся прочь. По давней памяти, по строгой выученности, которую взрастил в себе сам. Ему требовалось немедленно заложить два пальца в рот, а после хорошенько прополоскать рот чистой водой. Он всегда поступал так после поцелуев отца, должен поступить так и сейчас. А потому он попытался высвободиться, оттолкнуть, даже материализовать клеймор – и не преуспел ни в первом, ни во втором, ни в третьем. Его лицо вдруг оказалось жёстко зафиксировано чужими пальцами; он слышал голос, но не мог узнать его, не мог различить и слова. Вторую руку почувствовал уже у себя на бедре: ладонь, широкую и тёплую, знакомую ладонь, – и всё просто получилось само собой.

Короткий замах – удар бутылочным горлышком вслепую, изумлённый вскрик и недостаточно быстрое, но желанное ослабление хватки.

– Не трогай меня, – процедил Дилюк сквозь зубы и отшвырнул стекло; ладонью схватившись за собственное лицо, он вытер ею мокрый подбородок. – Больше никогда.

Он и не пытался.

Цепляясь за скатерть вслепую, Дилюк сполз на пол и, кажется, окончательно стянул её вместе с собой: тяжёлые складки упали ему на плечи, как обняли грубовато и понимающе. Он зарылся бы в неё с головой, если бы мог позволить себе поступить столь по-детски наивно. Последним, что он услышал, прежде чем его безобразно вывернуло на пол размозжёнными бабочками с прожилками крови, было хрустом стекла под подошвами и чьим-то громким истеричным хохотом на фоне.