Крупным цветком на белой рубашке распускалось кровавое пятно. Обширное, неаккуратное: как если бы Кэйа, подбирая букет, один из пионов решил оставить себе; неудачно приколол – а теперь тот распадался на лепестки под собственной тяжестью, и пятнал полупрозрачную ткань, и поджигал её тлеющей пыльцой. Пах кровью и уже слабее – чем-то жжёным, оплавленным.

Кэйю собственное ранение как будто бы не волновало.

Зажав его салфеткой, беспечно подобранной с пола, он сидел на диване возле Дилюка и постукивал каблуком по нему же, полу. Звук раздражал: негромкий, но размеренный, ритмичный, он вколачивался в виски тупыми ударами; словно Кэйа не по лакированному дереву стучать вздумал – по голове. Одёрнуть его Дилюк не решался. Он даже не смотрел на него – сгорбившись и напрягшись в плечах, буравил взглядом свои крепко сцепленные руки.

В глазах было жгуче сухо. Во рту – скрипуче от перламутра, и омерзительно кисло.

Неслучившийся разговор звенел тишиной, плотно оглушал, так что хотелось прочистить уши и удостовериться, что она, тишина, действительно бесконечна; что это она безмолвной грозовой тучей клубится в воздухе и, кажется, электрически пощёлкивает в волосах. Пощёлкивать могли и крылышки кристальных бабочек под потолком. Нестрашно: ещё пара часов – и те исчезнут.

Дилюк не отказался бы исчезнуть вместе с ними.

Архонты, он всё испортил.

Когда приступ паники закончился, оставив после себя слабость в мышцах и холодную, плёночную липкость кожи, а ещё приставшую к спине рубашку, а ещё – запачканные в коленях брюки, тогда же Дилюк сумел вернуть фокус зрению. Он встряхнулся, ладонью зачем-то провёл по лицу, как если бы это могло помочь, и поднял взгляд. И от увиденного стиснул руки в кулаки. Расплавленные остатки перчаток тут же разошлись по швам и скатались – он сбросил их с ладоней с ненавистью. Потому что Кэйа в каком-то безумном полутанце-полумарше вышагивал перед ним, едва ли обращая внимание на кровь, напитывающую рубашку на левом боку. Бодро хрустел подошвами по битой посуде.

И смеялся.

Он смеялся, хохотал безумно и отвратительно заразительно, как по-настоящему; отвратительно страшно.

Дилюк поднялся на ноги и поймал его, насильно усадил на диван. Взглядом поискал, чем можно было бы закрыть рану, но Кэйа справился сам: он рывком вскочил и подобрал с пола салфетку; упал на прежнее место до того, как Дилюк успел остановить его.

И всё это – в щёлкающем молчании; в словах, которых не существовало для подобных ситуаций.

Сам же Дилюк рукавом снова вытер губы – плевать на воспитание и то, в каком свете он себя выставлял; в самом деле, плевать уже совершенно точно, – и не нашёлся с тем, что делать дальше. Сердце больше не раскалывало рёбра, но стучало сильно, гулко, раскатисто. Ватная глухота концентрировала звуки биения в висках, к ним же добавлялись звуки ударов каблука Кэйи о пол – и Дилюк мучился, уже толком не зная, от чего сильнее.

– Послушай… – начал было он, потому что молчание сделалось невыносимым, но Кэйа не дал ему продолжить.

Он отбросил окровавленную салфетку и поднялся на ноги. Ладонью зажал рану, и пальцы мгновенно окрасились лаково-красным; такого же цвета точечные отметины были на стекающих с плеч лентах. Как символ его, Дилюка, провала.

– Я, видимо, неверно истолковал твоё приглашение, – беспечно взмахнул свободной рукой Кэйа и ею же схватился за ленту; дёрнул и вынул полосу блестящего шёлка из волос. Опустил кисть и разжал пальцы – лента спланировала на пол к ногам Дилюка. Свернулась мёртвой змеиной шкурой. – Мне так жаль, так жаль: я не думал, что у тебя с Люмин всё настолько серьёзно и ты настолько ненавидишь меня, ха-ха! Но, вообще-то, знаешь, уж лучше ты, – он подмигнул и многозначительно постучал пальцами по ране, – чем она. Путешественница из другого мира, хах, боюсь даже представить…

– Замолчи, – поморщился Дилюк и тоже поднялся.

Его вело, нога болела и молила если не об отдыхе, то о трости так точно, но махнуть рукой Кэйе и без происшествий добраться до кухни он всё же сумел.

Оставалось надеяться, что его жест Кэйа истолкует правильно и дождётся его. Застать гостиную пустой Дилюк был готов меньше всего – не сейчас, только не сейчас. А потому он не стал терять времени: вымыл руки холодной водой, сделал пару глотков прямо так, из ладоней – и швырнул пригоршню освежающих брызг в лицо. Не то чтобы это спасло ситуацию, но стало немного легче. Уже спокойнее, осознаннее он заглянул в ванную комнату, захватил склянку с обеззараживающим раствором, бинты и пару чистых полотенец.

Ненадолго бросил взгляд в зеркало и жестоко усмехнулся самому себе: полотняно-белый, с полумесяцами синевы под глазами и какой-то хронической не то злостью, не то усталостью, не то и вовсе болезненной затравленностью во взгляде; что же, терять ему, видимо, нечего было с самого начала. И на что он только надеялся?

Кэйа, на счастье, оставался на месте. Правой рукой он зажимал рану, в то время как левую согнул в локте и на весу подпирал ладонью собственный подбородок. С непроницаемым выражением лица он разглядывал учинённый Дилюком погром. Смотрел направленно: на влажных растёртых зубами бабочек, на сгустки крови, покрывающие потемневший перламутр их крыльев; Дилюк пожалел, что не додумался бросить на них салфетку.

– Сядь, – без колебаний приказал он.

Кэйа неопределённо пожал плечами, фыркнул себе под нос и не сдвинулся с места.

– Пожалуйста, – со скрежещущим на зубах терпением попытался быть вежливым Дилюк.

Но и это не возымело эффекта. На него Кэйа даже не взглянул.

– Мы поговорим, – вымученно вздохнул он и подошёл ближе, встал впереди, лицом к лицу, собой закрывая разорённый стол и вынуждая Кэйю смотреть на него. – Я отвечу на твои вопросы. На те, на какие смогу. А сейчас ты прекратишь испытывать моё терпение, сядешь на диван и снимешь эту проклятую рубашку! Селестия!

С полминуты Кэйа задумчиво разглядывал его, так же, как до этого – мёртвых насекомых, и постукивал пальцем по подбородку. Ладони чесались встряхнуть его за плечи, выбить из него это показное – Дилюк ни на мгновение не сомневался в правильности собственных выводов – равнодушие. Заставить его говорить, Архонты, просто реагировать. Кукольная неподвижность ему нисколько не шла. Она была нездоровой, ненормальной: он как будто был непоправимо сломан, застопорён в собственном сбое. Он пугал.

Кэйа, тот Кэйа, которого Дилюк знал целую жизнь, не должен быть таким.

– Тебе не нравится? – наконец разлепил он губы и склонил голову набок.

– Что? – растерялся Дилюк.

– Моя рубашка.

– Архонты, нашёл время!.. – Дилюк качнулся к нему и сердито встряхнул склянкой с антисептиком. Но тут же спрятал руку за спину, постарался успокоиться и выровнять голос: – Нравится. Она мне нравится. Мне жаль, что я испортил её – куплю тебе новую, хоть двадцать таких, только сядь уже, пока я не!..

– Нет, не стоит, – перебил его Кэйа, не меняясь в выражении лица. Палец, постукивающий по подбородку, коснулся кожи и остановился. – Я покупал её исключительно для свидания с тобой, так что…

– Свидания? – Дилюк моргнул, разом выдохнув и не вдохнув снова. Как если бы в невидимую стену вломился всем телом и остался раскатанным по её поверхности.

– Так это всё-таки было не оно? – на истончении фальшивой ноты хохотнул Кэйа и, не дожидаясь ответа, круто развернулся на пятках. Он стремительно проследовал к дивану и упал на него. Багровые капли сопровождали каждый его шаг; ударяясь о пол, тикали, как сломанные часы, как всё тот же кукольный механизм, – непоследовательно.

– Я пригласил тебя для разговора, не более, – нахмурился Дилюк и крепко стиснул в ладони флакон; в груди царапнуло, шершавым крылышком провело, и стекло хрустнуло под пальцами. Флакон уцелел: запоздало, но он успел ослабить хватку.

– Остановись! – хлопнул в ладоши Кэйа. – С каждым словом ты делаешь только хуже! Лучше молчи, честное слово, я не хочу знать, что все мои старания были напрасны.

– Поэтому ты принёс цветы? – Дилюк наконец приблизился и осторожно опустился перед ним на колени. Положил полотенца на подлокотник, на них же – бутыль с кожным антисептиком и нераспечатанный бинт.

– Вообще-то я пытался облегчить нам обоим жизнь и соблазнить тебя с первых же минут, – закатил глаз Кэйа, но рубашку всё же стянул. Небрежно скомкал и отшвырнул на пол, куда-то Дилюку за спину. Брошь негодующе звякнула. Кэйа надул губы: – Обидно, знаешь ли, что всё, что тебе запомнилось – цветы.

– Я не говорил, что мне запомнились только цветы. – Дилюк закатал рукава и плеснул себе на ладонь антисептиком, тщательно растёр. На рану взгляда он не поднимал: набирался с силами.

Иногда с последствиями собственных действий сталкиваться бывало необычайно тяжело. Иногда – жить с ними; и иногда – вовсе невыносимо.

Посещала ли такая мысль отца хотя бы раз?

– О, тогда я жду подробного отчёта о твоих впечатлениях! – Кэйа белозубо оскалился и наклонился к нему; оставшаяся лента перетекла к нему на грудь и качнулась у Дилюка перед глазами. Тот прочистил горло и кончиками пальцев аккуратно взялся за неё. Уши предательски потеплели на мгновение: Кэйа, стервец, всегда знал, на что следует надавить. – Что? – точно почувствовав слабину, не унимался тот. – Ты же сам сказал, что пригласил меня для разговора – вот и разговаривай, давай, считай это компенсацией за порванную рубашку и попытку убить меня! Не первую, между прочим!

– Ты истекаешь кровью на моём диване. Побереги силы, – строго оборвал его Дилюк, и Кэйа вновь закатил глаз, с недовольным стоном упал на подушку. Но хотя бы замолчал.

А Дилюк протянул ленту между пальцами и слабо дёрнул за кончик; «можно?» – одним взглядом спросил он, готовый убрать руки при малейшем признаке недовольства, но Кэйа в ответ лишь равнодушно дёрнул плечом. Что ж, ладно. Хорошо. Он вынул ленту, свернул её и убрал к себе в карман. Возможно, ещё удастся её отчистить; ни для чего другого он не забирал её, нет. Конечно же, нет.

И сосредоточился на ране.

К счастью, она не выглядела серьёзной; не такой, какой по мнению Дилюка могла выглядеть по-настоящему серьёзная рана. И всё же. В груди болело, свербело настойчиво и колюче, но это были не бабочки – другое. Испытывал сожаление Дилюк нечасто и от этого ощущения успел отвыкнуть. Но безошибочно узнал его теперь. Вспомнил. Пришлось: ведь это всё он, его рука, его желание навредить и причинить боль; его несдержанность, которой он так и не научился противостоять – и вот итог. Отец был прав. При всех прочих недостатках он всегда умел находить слабые места Дилюка и точно указывал на них; он не ошибся ни разу.

Стиснув зубы, Дилюк аккуратно коснулся кожи рядом с повреждением, оценивая глубину раневого канала. Удар вышел колюще-режущим: узкое входное отверстие с надрывом на выводе осколка, но глубина не могла быть большой – в конце концов, это было стекло, а не стилет или длинный охотничий нож.

Повезло, что от своей выученной осторожности Дилюк отказался и, за исключением Глаза Бога, Кэйю встретил безоружным. Может быть, чего-то подобного он и опасался. Может быть, самого себя. Но от мыслей, как оно могло случиться, оставь он в потайном кармане метательный нож, дурно становилось. И мысли Дилюк гнал прочь – делом.

Он взял полотенце и смочил его антисептиком. Аккуратно, без давления прижал к животу рядом с раной, и мышцы рефлекторно дрогнули. Кэйа натянуто хмыкнул, но никак не прокомментировал собственную реакцию. Тем лучше. Дилюк коротко взглянул ему в лицо, убеждаясь в отсутствии гримасы боли, и вернулся к очистке кожи вокруг раны. Стеклянная крошка не блестела в разводах красного, но тщательность в таком деле никогда не вредила.

Он мягко собрал полотенцем влажное, ненадолго прижал к уже подсыхающим следам, и размочив их, наконец отнял ткань – добавил антисептика. Руки, привыкшие к подобным манипуляциям, не дрожали, но скованность в пальцах ощущалась морозным. Это могла быть шалость Кэйи. Вполне в его духе. Но Дилюк не обманывал себя: тот наверняка был сосредоточен на собственной боли и едва ли задумывался о его пальцах; смешно, смешно же, как они пришли к этому – и жутко. Поэтому Дилюк не торопился – он старался быть нежным. И это оказалось на удивление трудно: он не особенно заботился о себе, когда штопал собственные повреждения; зачастую у него не было времени на аккуратность, но для Кэйи хотелось быть бережным. Кровь тонкой струйкой ещё сочилась на остатке, и Дилюк взял чистое сухое полотенце и зажал им рану. Оставил свою ладонь поверх. Проступившие мурашки на коже Кэйи – россыпью соли; он задумается о причине их появления позже.

Сглотнув мотыльковую сухость во рту, Дилюк придвинулся ближе. Кэйа дышал размеренно. Он выглядел безмятежным и спокойным; его глаз был закрыт, и узнать, что там, на его дне – узнать правду о его состоянии, – не было возможным.

Когда Дилюк взялся за бинты и принялся накладывать повязку, под пальцами хрустнуло ледяной крошкой. И холод стал объясним: это действительно был Кэйа, но он не подмораживал пальцы Дилюка из мести или озорства – это было вторичным. На самом деле он подмораживал собственное ранение. Облегчал боль. Облегчал Дилюку работу. Возможно, эта способность помогала ему и раньше; возможно, она стала первой, чему он научился, получив Глаз Бога.

Дилюк мучительно искривил губы. Ответ на незаданный вопрос волновал его, но о таком спросить он не смог бы; не так, не сейчас. Может быть, ответа в самом деле знать он не хотел.

А Кэйа глаз так и не открыл. Он мог бы задремать, а у Дилюка всё же получилось не причинить ему боли – хотя бы сейчас.

Будить его рука не поднялась. Он выждал несколько минут, но, ощутив ломоту в больной ноге, наконец отнял ладони и встал. Подобрал использованные полотенца и антисептик, с сомнением посмотрел на упаковку бинтов, оплавленную с одного края, и подхватил её тоже.

Вернулся он быстро, уже с вязаной шалью Аделинды в руках – первое, что попалось ему на глаза, – и накрыл ею Кэйю.

– Забавно, – вдруг подал голос тот, так и не открыв глаза. – Каждый раз, когда я пытаюсь признаться тебе в любви, ты набрасываешься на меня – увы, увы! – исключительно с целью покалечить.

– Прости. – Дилюк вновь опустился перед ним на колени и сложил руки на сиденье. Уткнулся носом в его бедро. Губами прижался к жёсткой ткани брюк и горько вздохнул.

А Кэйа выпростал руку из-под шали и нащупал его макушку. Пальцами знакомо прочесал волосы; Дилюк внутренне окаменел, ожидая, что тот сожмёт их на затылке, – но он лишь помассировал кожу и расслабленно оставил ладонь поверх. Дилюк же, смиренно стоя перед ним на коленях, больше не смел вдохнуть. Время закольцевалось петлёй, захлестнуло его, и вот словно бы истекает очередной вечер четверга, а над головой – слепящий свет. И запах, утончённый фонтейнский аромат, а он вновь носом трётся о Кэйю, щекотно царапается о его одежду и задыхается как будто бы впервые. А в груди – штиль, вот-вот готовый обернуться раскатистой бурей.

Но окунало себя в сизые сумерки воскресенье. И это никак не могло быть магией четвергов, это был Кэйа; всегда – только он.

– Что это было, Дилюк? – негромко, необычайно серьёзно спросил Кэйа, и Дилюк зажмурился, потому что этого вопроса он ожидал и услышать не хотел. – То, что ты сказал и что потом произошло…

– Прости. Я не хотел ранить тебя. Никогда.

– Ну да, хах?

– Кроме одного раза, ты прав. – Признания никогда не могли быть простыми, но на момент лучше Дилюк надеяться уже не мог. Довольно. Он желал избавить себя от груза вины, хотя бы от его части – как будто это вообще было возможным. И всё же. – Да, я был готов убить тебя. Я хотел, чтобы ты исчез. Чтобы тебя никогда не существовало. Слишком много всего навалилось в тот день, ещё и ты, и я просто… Я оказался слабее, чем думал. Мне жаль.

Кэйа промолчал, но ладони не убрал – и Дилюк медленно выдохнул. Расслабил плечи. Острыми льдинами не рассекло ему шею, не пустило кровь, и он посчитал это если не прощением, то хотя бы принятием. Кэйа, конечно же, не причинил бы ему боли – удивительно, что отчётливо осознал он это именно сейчас, и тем не менее лёгкого щелчка по затылку он ожидать бы мог. Это было бы справедливо. Но не случилось и этого. А потому щекой Дилюк лёг на бедро Кэйи и закрыл глаза. Благодарно потёрся о него лицом. А Кэйа заурчал себе под нос что-то неразборчивое и ногтями приятно прочесал волосы, шаловливо дёрнул за кончик пряди.

– Что ж, спасибо за ужин, он вышел запоминающимся! – И вдруг достаточно грубо растормошил Дилюка, столкнул его с себя и бодро вскочил на ноги. Шаль скатилась на диван и кружевным концом коснулась пола. – Думаю, теперь мне пора!

– Куда ты собрался? – ошарашенно моргнул Дилюк и перевёл взгляд с шали на Кэйю.

– О, не беспокойся, я ненадолго: вернусь сразу же, как только смогу, – охотно пообещал тот и подобрал свою рубашку. Наморщив переносицу, он придирчиво осмотрел крупный разрыв на животе и бурые пятна, пропитавшие ткань. – Впрочем… ты можешь значительно облегчить мне задачу! – И через прорезь в рубашке озорно взглянул на Дилюка. Подмигнул. – Имя, милый.

– Имя?..

– Верно. – Кэйа набросил на себя рубашку и, засопев и сосредоточенно закусив кончик языка, переколол брошь. – Имя того, кто сделал это с тобой.

– Он мёртв. – И запоздало: – Никто ничего со мной не делал.

– Да неужели? – Старательно разгладив складки на рукавах, Кэйа принялся поправлять причёску. На Дилюка он больше не смотрел. – Гм, гм, а мне казалось, именно так реагируют те…

– Думаю, ты прав, – резво вскочил на ноги Дилюк и весь подобрался, – тебе действительно пора. Можешь взять любую из моих рубашек. Дверь сам знаешь где.

– Ну на-а-адо же! Так вот оно какое, хвалёное гостеприимство Рагнвиндров! – восхищённо присвистнул Кэйа и так и замер с занесёнными над макушкой руками. Искоса взглянул на Дилюка. – А ведь я прошу всего лишь имя. Без подробностей. Напомни-ка: не ты ли сегодня обещал ответить на мои вопросы, м, солнце?

– Не помню такого, – скрестил руки на груди Дилюк.

– Знаешь, ничего страшного, что тот человек мёртв, – ничуть не смущённый решительным отказом, расплескался ядовитой сладостью Кэйа. С удовольствием зажмурился, как если бы на его язык попала сахарная глазурь. – У него наверняка остались близкие, друзья, соседи, в конце концов! Да даже и город, в котором он…

– Вон из дома, Кэйа!

– Есть, сэр, слушаюсь, сэр! – вмиг смазав елейное выражение с лица, разъярённо фыркнул Кэйа. Щёлкнул каблуками. И до боли знакомо отдал честь, как полагалось младшему по званию. – Удивительно, на что я вообще рассчитывал?!

Хлестнув ладонями по воздуху и круто развернувшись на пятках, он зашагал к выходу.

Дилюк его не остановил.

Он даже не посмотрел ему вслед.

В животе холодила тяжесть; плескалась разлитая муть, как на дне бутылки некачественного вина, которым его однажды пытались отравить – безуспешно, впрочем. И хрусткий зуд, и жжение, и шорох крыльев теснились там же, давили на грудь, на горло и процарапывали себе путь наружу. Дилюк опустил плечи и позволил себе спрятать лицо в ладонях. С шипением процедить воздух сквозь крепко стиснутые зубы, как при преодолении особенно сильной боли. В голове было пусто и гулко.

Кэйа сбегал от него в ночи, раненый его же рукой, и разговора – того, ради которого эта встреча и затевалась, – не вышло. Как и тогда.

Как и тогда, Дилюк всё уничтожил.

Было бы гораздо справедливее, если бы своей целью Урса избрал его, а не отца.

Нет, не было.

Дилюк являлся единственной преградой между отцом и Кэйей – и собственной жизнью разбрасываться он не мог, не до тех пор, пока мастер Крепус был жив. То ли дело теперь – теперь с этим было проще; с этим, но не со всем остальным.

А из прихожей вместо хлопка двери вдруг раздался напряжённый голос Кэйи. И лучше бы это оказалось хлопком двери, потому что тем, что Кэйа произнёс, было:

– Я видел платье.

Три коротких слова оглушили. В ушах зазвенело тонко, тревожно, как струна могла бы зазвенеть, лопнув под неумелыми пальцами барда; рубашка липко пристала к лопаткам. Дилюк покачнулся. Руки упали обессиленными, а в затылок словно вонзили длинную спицу и провернули до треска кости.

– Ты не мог, – широко распахнул он глаза и в безотчётном порыве шагнул прочь. Каблуком наступил на стекло, и затрещало уже оно. Его передёрнуло. – Я сжёг его.

– Рад, что ты хотя бы не отрицаешь наличие платья. – А Кэйа, до этого держащийся за дверную ручку, отпустил её и повернулся к нему. Спиной обманчиво расслабленно привалился к двери и скрестил руки на груди. Выражение его лица было нечитаемым. – Я видел его давно: ещё когда портной из Ли Юэ приезжал перешивать его в первый раз. Кажется, он собирался сделать его шире в талии или что-то такое. – Он опасно сощурился. – Не знал, что отец собирался жениться.

– Он и не собирался, – мучительно усмехнулся Дилюк и спрятал руки за спину. Пальцы мелко подрагивали. От ладоней веяло нездоровым жаром. Проклятье.

– О, выходит, и ты не знал всего. – Кэйа отделился от двери и медленно приблизился к нему. С демонстративным сожалением, как если бы увидел впервые, он окинул взглядом битую посуду, испорченные блюда и не менее испорченный ковёр и дёрнул уголком губ.

Выдержал паузу.

– О чём ты? – помертвел Дилюк.

– Когда ты бросил всё и ушёл, я набрался наглости немного – ладно, не немного! – поворошить документы отца. Не хотел, чтобы компромат, если он был, попал не в те руки и доставил тебе лишних хлопот. И обнаружил сейф. – Кэйа вновь затих, пристально вглядываясь Дилюку в лицо. Но не получил ответа и с выражением вселенской скуки на лице продолжил: – В нём лежало свидетельство о заключении брака. Без имён. И кое-что ещё.

Дилюк воздуха глотнуть не мог. Дурное предчувствие стиснуло виски ледяными ладонями, а под языком стало неприятно, как солью и колючей металлической стружкой присыпано.

– Там находились и документы на… – Кэйа помедлили, и его наглая уверенность пошла рябью, как потревоженная рыбьим хвостом вода. – …на отречение от тебя как от сына. – Он аккуратно, удивительно несмело тронул Дилюка за локоть кончиками пальцев. – Я сильно удивился: не знал, что вы были в ссоре настолько – и что вообще были в ссоре. Думал, это из-за его женитьбы. Неужели ты ничего не знал?

Дилюк не ответил.

Он услышал негромкий частый лязг, и не сразу догадался, что стучат его собственные зубы.

«Есть ещё кое-что, о чём я хотел бы серьёзно с тобой поговорить, Дилюк, – красным клеймом проступили из памяти слова отца. – Уверен, ты поймёшь и одобришь моё решение».

Вот о чём он хотел поговорить с ним в дилижансе, помимо Глаза Порчи, но так и не успел. А Дилюк, наивный мальчишка, недооценил его помешательство: похоже, он никогда не женил бы его на знатной даме, нет. Он хотел жениться на нём сам. Подготовил для этого и платье, и документы: удивительно, как деньги закрывают людям глаза на многое; на самое абсурдное, бесчеловечное, порой откровенно жестокое. И осознание наконец пришло, накатило со страшным запозданием, как сотрясающий рык грома после вспышки молнии.

Ковёр очертило кольцом огня, ревущее пламя устремилось к потолку. Обугленной пылью посыпались на голову кристальные бабочки.

Дилюка затрясло, крупно, уродливо, и он рухнул на колени, врыл пальцы себе в волосы и с яростью впился ногтями в кожу. Крепко зажмурился, чтобы не видеть, ничего больше не видеть: мир, который в это мгновение он ненавидел так же сильно, как и тот его; который предал его; который он никогда не смог бы предать сам. И разрыдался. Всё горе, которое копилось нём годами и не находило выхода, прорвалось ужасным рёвом. Преграды и собственноручно возведённые стены были сметены – он кричал как мальчишка, согнувшись в спине и спрятав лицо. Лбом касался собственных колен и, кажется, раскачивался из стороны в сторону. Выл, как не позволял себе даже мысленно, там, в дилижансе. Сокрушительное горе доламывало его. Горючестью слёз вымывало опоры. А надежда, что отец всё-таки мог иметь в виду не то, и его неспособность простить самого себя за его убийство – то, за что он цеплялся долгие годы после, – разошлись крупной трещиной и сгинули.

У него ничего не осталось.

Не осталось ничего.

Одежда занялась огнём, опалённые волосы мелко закрутились у висков, запахли дымным – Дилюк не чувствовал ни жара, ни боли. А потом стена огня почернела брешью и вновь монолитно сомкнулась: это Кэйа бесстрашно перешагнул через неё, упал рядом с ним на колени и силой объятий лишил возможности дышать.

– Нет-нет-нет! Вот же ублюдок! – с чувством выругался он, почти болезненно впиваясь пальцами Дилюку в спину. Конечно же, конечно же, он всё понял правильно. – Только не говори, что он… Бездна! Я такой идиот! Я думал… И ты прогонял меня всё это время! Почему ты, блядь, молчал?!

– Потому что это никого не касается, – глотая слёзы, зло отрезал Дилюк и попытался вывернуться из хватки. Отпираться было бессмысленно, но ещё можно было сохранить остатки гордости. – И прекрати выражаться.

– Дурак! – вспылил Кэйа и рывком вернул его к себе. Ладонями сбил с плеч занявшееся пламя, нащупал на его поясе Глаз Бога, отстегнул и швырнул прочь, за огненное кольцо. – Ты должен был всё мне рассказать!

– И что бы ты сделал? – нервно хохотнул Дилюк. Пламя успокаивалось, а густые пласты дыма ложились на плечи горячей обволакивающей тяжестью. – Погрозил ему пальцем? Пожаловался бы Эроху и попросил его поторопиться с планами? Мы были детьми, как ты…

– Детьми! То есть он ещё тогда… Дилюк! – В какой-то бессильной злобе Кэйа встряхнул его и лязгнул зубами уже сам. – Я отравил бы его, – безжалостно припечатал он и носом уткнулся Дилюку в висок, зачастил горячим шёпотом, как брызгами кипятка обдал: – Никто не заподозрил бы благодарного сиротку. Или… Или подкупил бы Похитителей сокровищ, организовал их налёт через третьи руки. А затем устранил бы тех, кто вёл ко мне напрямую. Никто не вышел бы на меня. Никогда.

– Прекрати, – поморщился Дилюк и повторно попробовал вывернуться из тесной хватки.

– Я сделал бы для тебя всё. – Кэйа разжал пальцы, но рук не убрал. Оставил их на локтях Дилюка и с тревогой взглянул ему в лицо. – Подожди, а твой шрам на животе?..

– Нет, это не он. Дурацкая история. Как-нибудь потом расскажу. – Дилюк позволил себе усмехнуться. И ледяные ладони отпустили виски так же быстро, как и накрыли. Спица вывернулась из затылка, и, несмотря на привычное свербение под рёбрами, дышать как будто бы стало легче.

– Расскажешь, – напористо кивнул Кэйа. – Обо всём расскажешь.

Не сразу, но Дилюк заметил, как температура в гостиной снизилась, а чёрное кольцо вокруг них, где минутой назад бушевал огонь, заблестело тонкой коркой льда. Он глубоко вдохнул холодный горький воздух – и слова полились сами, рекой; уже не слёз, но на остатке от прорыва; как кровь из раны, нанесённой разбитым горлышком бутылки.

Тогда, в проклятый день его восемнадцатилетия, произошло многое. Урса атаковал дилижанс, разнёс его в щепки, и шансы уцелеть были критически малы. Дилюк помнил, что кучеру оторвало ноги; впрочем, пролитая кровь стлалась по траве ковром, и он не мог быть уверен в этом до конца. Ему самому раскроило бок и размололо пару рёбер, но это казалось невероятной удачей: он мог дышать, он был жив и относительно цел – и это было лучшим, на что можно было рассчитывать. Отцу повезло меньше. Он потерял правую руку, зажимал культю ладонью левой и жмурился от боли. Глаз Порчи, чернеющий лопнувшими ремешками, ещё сверкающий и струящийся паром, покоился рядом с ним.

Рукотворный артефакт, созданный убивать, – он спас их обоих от ужасной гибели.

– Дилюк, – позвал отец, и Дилюк, смаргивая текучую пелену перед глазами, уставился на него. – Дилюк, помоги, мой мальчик.

В ушах ещё не отгремел драконий рёв, а во рту горчило пеплом, обволакивало кровавым сатином из разбитой губы. Прошлое, будущее и планы на него перестали иметь значение; все тревоги отступили в тень – он был здесь и сейчас, на месте жестокого побоища, и отец говорил ему, что делать. Как всегда. Как обычно, как будто ничего непоправимого действительно не случилось – и что-то сильное и непреодолимое, как поводок или властная ладонь на плече, потащило его к нему. Голос, отдающий приказы, взгляд, пронзающий насквозь – Дилюк должен был помочь ему. Иначе он поступить не мог; то, что теснилось в его голове ранее, ушло вместе с выскользнувшей из ладони рукоятью.

И он, придерживаясь за бок, двинулся к отцу.

Он поможет остановить кровь; прижжёт рану, если потребуется, и вместе они дождутся помощи. Отец поправится и уже тогда… на полпути носок ботинка зацепился за что-то. Нож. Тот самый, очевидно вывалившийся из дилижанса, когда Урса разворотил днище. Дилюк прижал ладонь к рёбрам крепче, наклонился и подобрал его. Влажная прохладная рукоять легла в ладонь как влитая – и мираж развеялся; всё сразу стало простым и понятным.

Отец тоже всё понял по его взгляду.

– Он умолял меня остановиться. А я убил его, – выдохнул Дилюк, как из ледяного омута вынырнул на поверхность. Мотнул головой, стряхивая несуществующие капли. – Не добил, Кэйа. Убил. Рыцари застали бы очень интересную картину, если бы подоспели вовремя. А если бы пришли ещё раньше – он остался бы жив. Я бы не посмел. Не при всех. Но знаешь… – Он усмехнулся устало, со скрежетом в севшем от крика голосе. – Если бы не он, мы никогда не одолели бы Урсу: я не догадался взять шкатулку – даже не подумал о ней в тот момент. Это всё он, отец. Я хотел убить его ещё в дилижансе, но не успел. А если бы успел, один от дракона я точно не отбился бы. Он спас меня, спас, понимаешь? Он был моим отцом. А я убил его.

– Он был уродом, – жестоко оборвал его Кэйа. – Ты всё сделал правильно. Он спасал не только тебя, но и себя. Чтобы после нарядить тебя в грёбаное платье и...

– Это моя вина, – зажмурился Дилюк и покачал головой; ресницы ощущались омерзительно холодными и клейкими. Кэйа не понимал, он всегда был несправедливо добр к нему. – Я был недостаточно хорош во всём: дальний бой, этикет, эти проклятые танцы, ты же и сам всё прекрасно знаешь. Я... Я никогда не смог бы стать ему достойным преемником. Это терзало его, я знаю, я видел. Может, так он хотел наказать меня? Проучить, я не знаю, я ничего уже не знаю…

– Всё ты знаешь. – Ногтями Кэйа вонзился ему в локти и снова дёрнул к себе.

Дилюк не сопротивлялся. Он разрешил себе устроиться в объятиях Кэйи – и просто позволил им двоим быть. Здесь, сейчас. Вот так. В обледенелой, заполненной остывшим и оттого ещё более тяжёлым дымом, комнате; и облачка пара вырывались вместе с выдохами, текучей влагой оседали на коже. Как непрошеными слезами скатывались вниз.

– Ты всё знаешь, Дилюк, – безжалостно повторил Кэйа. – Он чудовище. Его место за решёткой или в могиле – второе меня устраивает, кстати, больше. И ты ни в чём не виноват. Ты всё сделал правильно, слышишь? Я поступил бы так же.

– Он же не?.. – встрепенулся Дилюк, но Кэйа утешительно похлопал его по спине.

– Нет. Успокойся. Выдохни. – И добавил искристо, с болезненным смешком: – Видимо, он, как и я, больше по рыженьким.

– Не вынуждай меня, – угрожающе шикнул Дилюк и ущипнул его за бок.

А Кэйа ойкнул, хмыкнул коротко, ничуть не испуганно, и клюнул губами его за ухом.

– Долгое время мне казалось, что все знают, что я убил его, – устроив собственные ладони на его лопатках, кончиками пальцев тронув обнажённую кожу в вырезе, после недолгой паузы продолжил Дилюк. Каждое слово ножом вскрывало горло, обливало слова красным, но молчать сил больше не оставалось. Ни сил, ни желания. Довольно с него. – Подозревают меня. Готовятся к аресту. Я не мог…

– Ты поэтому ушёл на самом деле? – сразу же уцепился за суть Кэйа.

– И поэтому в том числе.

Объятия Кэйи сделались жёстче, болезненнее. Его голос натянулся звенящим:

– Прости, что притащился к тебе со своими разговорами в тот день.

– Тебе не за что извиняться, – потёрся щекой о его шею Дилюк. – Ты не мог знать – и не должен был.

– И я уже начинаю ненавидеть себя за это. – И неожиданно, как ножом соскользнув с точильного камня и полоснув себя по ладони: – Скажи мне, что он сделал с тобой?

– Ничего, – весь подобрался Дилюк. Крепко зажмурился. – Ничего.

– Дилюк.

– Он не спал со мной, если ты об этом, – огрызнулся он и, чрезмерно агрессивно взмахнув локтями, высвободился.

– Я не спрашиваю, чего он не делал, – не менее раздражённо рявкнул Кэйа и ловко перехватил его за рукав. Потянул на себя. – Что он сделал? Чтобы я не сделал то же самое.

– Мы можем перестать говорить об этом хотя бы на минуту? – дёрнул пойманной рукой Дилюк, но в ответ получил корку льда на запястье и игольчатые наросты, болезненно впивающиеся в кожу.

– Не можем, – мило улыбнулся Кэйа и напластал ещё пару льдин. – С места не сдвинусь, пока не услышу ответ.

– Тогда меня всё устраивает, – вновь обрушился на пол Дилюк; спиной навалился на Кэйю, откинул голову к его плечу и расслабленно вытянул ноги.

Что же, чему он и научился за долгие годы знакомства с Кэйей, так это тому, что в любую игру могут играть двое.

– Я тебя сейчас стукну, милый, – ласково пропел Кэйа ему в ухо. – Или укушу. Выбирай.

– Место укуса тоже можно выбрать?

– Только после свадьбы.

– Никаких свадеб, – поморщился Дилюк. И выдохнул откровение в потолок, как солёную сукровицу брезгливо сплюнул: – Ничего… особенного. Прикосновения, может, чуть дольше, чем полагалось. Взгляды. Иногда он целовал меня.

– Блядство.

– Не было ничего, с чем я не мог бы справиться, – возразил он. – Ты волен делать всё, что тебе захочется.

– В любое другое время эти слова ужасно польстили бы мне, – вздохнул Кэйа и носом ткнулся ему в шею.

– Мне не нравится вкус вина на губах: чужих-своих – неважно, – нехотя признался Дилюк, перевёл взгляд на затянутый дымным пологом камин. – Щетина. Кружевные рубашки. И не сжимай мне плечи. Думаю, это всё.

– Сукин сын…

– Эй! – легко стукнул он затылком Кэйю в плечо. – Ты всё-таки говоришь о моём отце.

– О, прости, я слишком мягок? – виновато втянул голову в плечи Кэйа. – Тогда, может, хрен соба…

– Кэйа!

А тот хохотнул, но продолжать демонстрировать наверняка солидную коллекцию ругательств не стал. Тишина подкралась внезапно мягко, как кошка; объяла их обоих пушистым хвостом. Кэйа держал его в своих руках, а Дилюк не спешил подниматься и рвать ту хрупкую связь, которая установилась между ними. С этим ещё успеется. Он прикрыл глаза и устроил ладони поверх рук Кэйи, Кэйа же в ответ негромко сопел ему в шею, согревал и охлаждал дыханием одновременно. Минуты истекали одна за одной, вечер сгущался – и пусть.

– Прости, – всё же выдохнул Дилюк и аккуратно высвободился. Опустил голову. – Ты был прав.

Кэйа вопросительно замычал.

– Ужасное получилось свидание, – криво усмехнулся он и наконец обернулся, взглянул ему в лицо. – Дашь мне ещё один шанс?

Звонко рассмеявшись, Кэйа вскочил на ноги и бодро хлопнул в ладоши.

– Только давай сначала уберём этот бардак!