Евар всю ночь промучился путанными снами. Опять снился муж. Он силился что-то рассказать, но голос терялся за ревом и завыванием лесного зверья, а его самого уносило всё дальше от Евара, как будто неведомая сила утаскивала его в чащу. Евар бросался его догонять, но раз за разом упускал из виду и лишь еще глубже заходил во тьму леса.

Он проснулся уставшим. Надо было перебрать и осмотреть необходимое для первого дня рубки. Евар зажег свечу, сел обратно на лежанку, подтянув к себе суму, разложил на полу инструменты, амулеты и зелья. Взялся перетирать ножи, а сам всё думал о ночном убийстве и косичке в руке растерзанного парнишки. Хоть бы здешние эчхи не пришли на днях торговать с поселенцами. Они и так держат эчхи за колдунов, воров и кровожадных дикарей, а теперь с этой злосчастной косичкой — кто знает, на что толкнет их ненависть. «Я знаю», — ответил сам себе Евар.

Гарнизон просыпался. Запахло дымом, едой, послышались шаги, стук и звон, голоса: солдаты желали друг другу доброго начала дня. Рядом открылась и захлопнулась дверь. Евар услышал, как господин Зегерщьерна прошел по коридору; раздались приветствия. Евар тоже встал, завернув инструменты обратно.

Он вышел к столу последним, но место по правую руку господина старосты пустовало — похоже, Евара ждали.

— Призри Бог, брат Иефвария, — сказал Зегерщьерна.

— Призри Бог, господин.

Зегерщьерна произнес молитву и жестом разрешил приниматься за трапезу. На Евара он не глядел. Евар заподозрил, что господину неловко за вчерашнее. Ему и самому было странно вспоминать, что этот человек, скрывающий высокомерие за напускной благожелательностью, прошлой ночью бросился в его объятия. Зегерщьерна проговорился, что он здесь в ссылке. Должно быть, тяжко ему, привыкшему к холе и довольству, сносить испытания этих земель, не щадящих никого — будь ты хоть тысячу раз знатью. Но что Евару до огорчений высокородных господ? С чего бы ему сочувствовать Зегерщьерне — даже сейчас, в опале, ему живется лучше, чем жилось Евару с первого вдоха.

Евар зыркнул на Зегерщьерну. Тот ел опустив взгляд в миску, не участвуя в разговорах солдат; в темном капюшоне еще бледнее выглядели следы от колвочи на его лице. «Все вокруг меня умирают», — сказал Зегерщьерна — и его слова затронули что-то в Еваре. Зегерщьерна верил, что приносит несчастья тем, кто ему близок. В этом они с Еваром похожи.

Помолясь, они отправились в лес. Евар нес на плече топор; он ощущал, как исповедники поглядывают на него с боязнью и любопытством. Вышли все мужчины поселения — и сам господин староста вместе с ними. Евар с неудовольствием подумал, что Зегерщьерна будет обузой: еще и следи, чтобы господин не свалился куда-нибудь да ручки не поранил. Но Зегерщьерна трудился наравне с другими. Казалось, орудовать топором было для него делом привычным. Евар поглядывал на него краем глаза и диву давался. Так вот, значит, каковы хозяева Севера…

— Отвык я от такой работы, — сказал тот смущенно, когда Евар объявил отдых. Они накидали на землю еловых ветвей и, рассевшись, развернули прихваченную с собою снедь. Передавали друг другу фляги со взваром, все еще теплым. Зегерщьерна сделал глоток и отдал Евару, вытерев для него горлышко фляги краем капюшона.

— Мы валили лес на Островах, — пояснил он. — Не такой лес, разумеется. — Он обратил взгляд к черной стене деревьев, которые словно бы наблюдали за чужаками. Уже в нескольких шагах от опушки, где Евар запалил дымные костры, клубился мрак.

— На Островах, — повторил Евар, не веря.

Зегерщьерна провел пальцем под капюшоном, хотя ни одной пряди не выбилось; затянул шнуровку еще туже.

— Я готовился принять постриг. В Угряжском монастыре. Давно это было.

— По своей воле? — поразился Евар.

— Да… По воле отца.

«Что за отец ушлет родное дитя на Угряж», — подумал Евар, но сказать ничего не сказал. Как будто прочитав его мысли, Зегерщьерна проговорил с большей горячностью, чем приличествовало:

— Я был отцов любимец, он отправил меня на Острова, ибо я был способен принести святость нашему роду! — Застыдившись, Зегерщьерна поправился: — Так считал отец. Господь распорядился иначе.

Евар помолчал, давая Зегерщьерне успокоиться. Передав флягу дальше, Евар вытянул из костра тонкую ветку и от нечего делать стал чертить на снегу обережные знаки, которым научили его эчхи.

— Я вырос на Островах, — промолвил он тихо. — Родился там. На Шабгачине. Пришлось поработать и на Угряже, пока нас не разослали по хозяевам. Совсем мальчишкой я был, а все же хорошо помню, каковы угряжские порядки. Такое не забудешь…

Зегерщьерна впервые за все утро посмотрел на него прямо.

— Брат Иефвария из каторжанских детей, — понял он.

Евару не понравилась его жалость. Он криво усмехнулся:

— Мне повезло. Нас собрались переправлять на Голодный — а тут новый указ. Отдавать каторжат на работы свободным людям. Я рослый был, меня сразу забрали. — Евар с силой воткнул ветку в снег. Крикнул людям: — Поднимайтесь! Поднажмем — от света осталось всего ничего!

До самых сумерек они рубили, валили и расчищали, следуя указаниям лесоруба. Временами он их останавливал, вслушивался в шепоты леса, отходил к своей суме и то разбрасывал в темноту что-то горстями, то царапал на стволах разными ножами, то брызгал из роговых сосудов на землю и бугрящиеся корни. Или показывал, чтобы люди не шумели, и в одиночку уходил вперед, напевая, бормоча, постукивая, двигаясь чудно́й походкой — точно зверя какого изображал. Иногда перехватывал чью-нибудь руку и показывал, как надо подрубать, и дерево отзывалось на удар его топора совсем по-другому.

Сам того не желая, Смирен засматривался, как умеючи, уверенно лесоруб делает свое дело. Не зря Смирен его выбрал. Вот что славно: даже со всеми своими тайными знаниями, лесоруб все-таки не язычник ялеж, а один из добрых людей, отринувших скверну — пусть даже родился от каторжан. Да и кто они все, как не гонимые властью и погрязшей в пороках церковью? Быть может, родителей Евара приговорили за веру — как когда-то его, Смирена, бабку, праведницу Вальборею Зегерщьерну.

У Смирена отлегло от сердца. Все тело ныло и горело от работы, спину — там, где он ударил себя Оком — саднило, но дышать как будто стало легче, несмотря на дым от костров и удушающие запахи леса. Неподалеку махал топором Евар. Было что-то первобытное — и неотразимо привлекательное — в том, как он не торопясь, размеренно, вгонял в ствол лезвие топора, выдыхая с каждым ударом. Его темное сосредоточенное лицо увиделось Смирену почти красивым. Он быстро отвел взгляд.

Когда на снег легли первые холодные отсветы заката, лесоруб крикнул кончать работу. Люди и сами уже выдохлись: не столько от тяжелого труда — к этому-то им не привыкать — сколько от могучего, злобного, давящего присутствия леса. Оно ощущалось словно непрестанный гул, словно груз, словно кто-то недобрый таился в тенях. С облегчением поселенцы утирали пот со лба и надевали шляпы, отряхивали одежду от щепок, будто с этими щепками избавлялись от всего леса. Лесоруб стоял опираясь на топор — ждал, когда все тронутся в обратный путь. «Охраняет нас до последнего», — подумал Смирен с улыбкой.

Возвратились в Царствие уже в темноте. Люди устали, но их радовало, что они сделали первый, самый трудный шаг, взяли верх в первой схватке с лесом. За столом говорили о будущем урожае. Пересказывали байки знакомых и родственников из других поселений, где уже отвоевали землю у леса. Смирена радовала их радость. «Дай-то Бог, — говорил он в ответ на их чаяния. — Да призрит Господь на наши труды». Никто не вспоминал Почитая.

После обеда к Смирену подошел Евар. Понизив голос, он сказал:

— Потолковать бы с глазу на глаз, господин.

Смирен кивнул. Они нырнули в проход — Смирен впереди, Евар за ним — и вошли в Смиренову почивальню. Евар сразу же затворил дверь. Смирен вздрогнул от этого звука.

Он повернулся, стараясь не выдать, как забилось его сердце.

— О чем желает поговорить возлюбленный брат?

Евар потер шею под густыми нечесаными волосами. Хмурясь, будто заранее ждал, что ему откажут, попросил:

— Завтра хочу съездить к здешним эчхи… ялежам. Завтра работы не будет. Надо дать лесу угомониться.

— Как брат Иефвария их найдет? Мы не видели ялежей с ранней осени.

— Я найду.

Зегерщьерна всмотрелся в лицо Евара.

— На что возлюбленному ялежи?

Первым побуждением Евара было сказать: «Это моя забота», — но вместо этого он ответил уклончиво:

— Я разыскиваю кое-кого. Подумал, ваши ялежи могут знать.

— Да простит меня возлюбленный брат, я не позволяю, — произнес Зегерщьерна неожиданно холодно. — Мы нашли ялежскую косичку на убитом. Будет неосмотрительно отпускать к ялежам нашего лесоруба. Одному Богу ведомо, что на уме у этих нечестивцев. — Он опять взглянул в лицо Евара и вдруг как будто пожалел о своей отповеди. Спросил уже мягче, почти виновато: — Почему это важно?

— Я ищу кое-кого.

Евар медленно выдохнул. Как видно, придется рассказывать — да так, чтобы не отпугнуть господина исповедника. Выбирать слова. В этом Евар был не искусник.

— Я ищу своего друга. Единственного. Он мне… все равно что брат. Он пропал. Я думаю, ялежи…

— Спаси Господь, ялежи его похитили?! — ужаснулся Зегерщьерна. — Тогда тебе тем более не следует идти одному. Возвести о своем горе людям, мы соберемся и все вместе…

— Нет. Нет. Не похитили. Мой друг сам ялеж.

Глаза Зегерщьерны снова стали ледяными.

— Вот как. Обращенный ялеж, я полагаю? — спросил он с нажимом.

— Да… Отец Пепел им проповедовал, — соврал Евар.

— Святой человек, — тут же отозвался Зегерщьерна — однако с такой брезгливой миной, что Евар не усомнился, какого мнения господин о проповедниках, обращающих дикарей. Наконец Зегерщьерна справился с лицом и сказал, изображая участие:

— Возможно, твоему другу лучше с такими же, как он.

Покраснеют ли эти белые пятна на лице Зегерщьерны, если отвесить ему крепкую оплеуху? Евар несколько раз сжал и разжал кулаки.

— Он сам не свой в последние дни, — терпеливо объяснил он. — Ему довелось увидеть большое несчастье. Его рассудок… не тот, что прежде. Я за ним приглядывал. Не доглядел.

Зегерщьерна положил ладонь на его кулак.

— Конечно, я тебя отпускаю. — Теперь его сочувствие уже не виделось Евару притворным. Он удивился такой необъяснимой перемене, но расспрашивать не стал. Просто поклонился и поблагодарил. Потом вытащил из-за пазухи сверток:

— Прими, господин.

В свертке было птичье гнездо с яйцами, которое Евар нашел утром. Зегерщьерна взглянул на яйца и прыснул совсем по-мальчишески.

— Это что же, мзда такая, брат Иефвария?

— Просто угощение.

Зегерщьерна погладил мелкие крапчатые яйца.

— Ильговые… Мы собирали на Угряже для отца настоятеля. Ему полагалось для здоровья… И сами, бывало, перехватывали одно-два. — Зегерщьерна вновь тихонько рассмеялся. Потом посерьезнел: — Мне ведь нельзя, брат Иефвария. Пост. А ты ешь. Кто тяжко трудится, тому Господь и в пост позволяет.

— Ты тоже трудился. — Евар усадил Зегерщьерну на постель, положил гнездо ему на колени и сел рядом. Подавшись к нему, прошептал заговорщицки: — И мы никому не скажем.

— Ну точь-в-точь как на Угряже.

Переборов себя, Зегерщьерна взял одно яйцо.

— Господи, как же вкусно, — пробормотал он.

Какое-то время они разбирали яйца в полном молчании. Евар наблюдал за Зегерщьерной. Прокусывая и высасывая яйца, тот краснел так, словно совершал немыслимый грех; над верхней губой даже выступил пот. Евар обратил внимание, что по его губам проходит граница между здоровой кожей и колвочно-белой, и она слегка выпуклая — Зегерщьерна трогал ее языком, когда слизывал яичный желток. На Евара нашло дурное желание ее пощупать.

Зегерщьерна заметил, что он смотрит. Замер с последним яйцом в пальцах. Потом осторожно положил его обратно в гнездо и потянулся к Евару.

— Прошу, не отталкивай меня, — выдохнул он с какой-то жалкой, совершенно не идущей ему мольбой. Его руки бестолково шарили по Еваровой одежде. — Я ничего особого не потребую… я сам всё… и вознагражу…

— Что ты мелешь. — Евар перехватил его руки, притянул к себе и поцеловал.

Зегерщьерна жадно ответил на поцелуй. Запустил пальцы ему в волосы и целовал, целовал, целовал, едва давая вздохнуть. Гнездо с треском смялось между их телами. Евар почувствовал, как раздавилась скорлупа последнего яйца и желток потек по ладони. Зегерщьерна на мгновение отстранился, рванул через голову цепь с Оком Господним, набросил на столбец изголовья. Евар посмеялся про себя: исповедники!

Зегерщьерна вновь целовал его с отчаянной страстью, то и дело кусая, и Евар никак не мог его утихомирить. Он хотел ласкать его сам, раздеть без спешки, поразглядывать, весь ли он такой двухцветный. Зимние ночи долгие. Но Зегерщьерна точно торопился согрешить, пока Бог не заметил. Он расстегнул Еваров ремень, дергая, распустил завязки его штанов, быстро приспустил свои и прижался, не позволив Евару даже его рассмотреть.

Евар ощутил, как по члену прошелся чужой член, и чужие пальцы сжали их вместе. Зегерщьерна замер, выдохнул сквозь сцепленные зубы. По его телу пробежала дрожь. Евар обнял его, успокаивая — тут Зегерщьерна отмер, дернул Евара на себя и опять впился в его губы. Его рука, зажатая между ними, задвигалась резко и сильно.

— Ну что же ты так гонишь, — проворчал Евар. Он обхватил руку Зегерщьерны своей — хотел замедлить. Но эти его движения — грубые, на грани боли, — эта хватка, это загнанное дыхание, и взмокшая шея, и губы, сжатые в попытке заглушить стоны, и крепкие бедра на его, Евара, бедрах, и ногти другой руки, царапающие затылок… Сам того не замечая, Евар лишь ускорял руку Зегерщьерны своей рукой.

С каждым движением чужого члена по его собственному Евара окатывало удовольствием. А этот греховодник знает, что делает! Евар уже сам поддавал бедрами, чтобы прочувствовать еще сильнее. Зегерщьерна больше не пытался его целовать — уронил голову и сдавленно мычал Евару в плечо. Левой рукой Евар стянул с него капюшон. Зегерщьерна приподнялся, посмотрел ему в глаза своими безумными белыми глазами — и Евара продрало с головы до паха. Он сжал руку Зегерщьерны, с долгим рычащим стоном заливая семенем их пальцы и члены.

— Тише, — шикнул Зегерщьерна. Он привстал над ним на коленях и поспешно удовлетворил себя, закусив костяшку пальца.

От этого зрелища Евару захотелось перегнуть его через изножье кровати и отыметь так, чтобы он не смог сдерживать крики, пускай хоть все пальцы искусает. Зегерщьерна тяжело дышал, опустив голову; несколько слипшихся от пота прядей упали ему на лицо. Евар обнял его и уложил на спину. Наклонился, чтобы поцеловать — Зегерщьерна увернулся.

— Брат Иефвария будет благоразумен и не станет рассказывать о том, что мы совершили, — сказал он — и вложил Евару в ладонь серебряную монету.

Евар подбросил ее в воздух, поймал со шлепком.

— Ого. Целый тердикуй. А что надо сделать, чтоб ты расщедрился на золотой?

Зегерщьерна смешался.

— Прости. Я всего лишь… Прости. — Он забрал монету и спрятал обратно в кошель.

Ему явно не терпелось, чтобы Евар ушел. Евар перелез через него, подтянул штаны, стал распутывать завязки, которые Зегерщьерна выдернул и растянул как попало. Тот, сев в постели, тоже начал приводить себя в порядок; а первым делом накинул обратно на шею Око Господне.

— Не сердись, — мягко сказал он. — Подозрительно, если пробудем наедине дольше.

Евар только хмыкнул себе в бороду. Он взял гнездо, смахнул в него скорлупки и обломки веточек. Зегерщьерна поймал его руку.

— У Жигора-плотника сегодня вечернее чтение — там, наверно, и отужинаю, а потом вернусь к себе. Я оставлю дверь незапертой — ты приходи, когда захочешь. Ты ведь придешь?

— Поглядим.

Евар высвободил руку и вышел за дверь, не оборачиваясь. Он все еще чувствовал хватку Зегерщьерны на своем члене. Вот же угораздило! Расскажешь кому — не поверят.