В начале осени Жигор гостил у сестры-проповедницы. Он привез от нее листки с выдержками из священных текстов, проповедями и молитвами, отпечатанные в Ямншё «для чтения в народе». Таких листков ходило немало. Отец Смирена ими пренебрегал — у них-то в доме были настоящие рукописные книги — но говорил, они полезны для простецов. Обычно печатали что-то из трудов Сладчайше или Аксения. В детстве Смирен заучивал их наизусть и теперь ему даже не приходилось вслушиваться, чтобы понять, о чем ведется речь. Читала одна из Жигоровых дочерей. Читала хорошо, но терялась на сложных словах; тогда Жигор шепотом подсказывал. Это утомляло. С неподобающим раздражением Смирен думал, не лучше ли было растолковать ей значение проповеди прежде, чем выставлять читать перед людьми? Жена всегда разъясняла сложные слова, когда они читали с детьми; и в другие дни еще спрашивала, чтобы убедиться, что они запомнили… Возможно, поэтому Смирену в тягость это чтение у Жигора. Навевает воспоминания о его собственных вечерах с семьей. У Кротости в приданом было четыре книги, да сверх того Ямншё наутро после свадьбы преподнес им необыкновенной величины часослов. На его форзаце Смирен потом записывал дни рождения детей, по нему же Кротость учила их читать. У самого Смирена, как у его отца когда-то, не хватало терпения на их ошибки.

Ему хотелось бы верить, что он был Кротости хорошим мужем. Она ни в чем его не упрекала, и люди полагали, что новый Зегерщьерна с женою живут душа в душу. Но с таким отцом, как Ямншё… Смирен подозревал, Кротость не посмела бы сказать что-то ему поперек. Никто не догадывался о ее болезни, пока белесые пятна не появились на лице — Кротость просто молчала, превозмогая недуг. Когда правда открылась, Смирен был вне себя от ярости. Впервые накричал на нее. Выгнал в прогнивший старый хлев — его собирались разобрать и построить новый, но пришла колвочь и в нем стали запирать заболевших. Там она провела свои последние дни, в нечистотах и разложении, и Смирен не знал, что́ ее прикончило: болезнь или голод. Смирен до сих пор терзался, вспоминая свою жестокость. Как ей было страшно, больно, одиноко в том проклятом хлеву — его потом сожгли вместе с мертвыми телами и закидали землей. Даже собственной могилы ей не досталось… И вместе с тем Смирена охватывала тогдашняя бессильная ярость: если б Кротость не молчала, если бы призналась вовремя, возможно, их дети были бы живы.

И все-таки Смирен надеялся, что ей жилось с ним лучше, чем в девичестве, во власти отца. Из уважения к ее чистоте Смирен дал зарок больше не грешить. Конечно, еще он боялся своего грозного тестя и того, что способен порассказать угряжский настоятель после той злосчастной исповеди, но Смирен не хотел думать, что лишь это побуждало его к праведности. Впрочем, его прекраснодушия хватило ненадолго. Тогда родился их первенец; Кротость долго не могла разрешиться, и лекарь, высвобождая младенца, покалечил его. Со свадьбы прошло больше двух лет — и вот чем обернулось рождение их долгожданного сына. Кротость каялась, будто в том была ее вина. Ее отец же отчего-то взъелся на Смирена — во всеуслышание заявил, что уж Смиренов брат зачал бы здорового наследника, да с первой же ночи, а не через два года. Начиналась праздничная неделя перед Ехиздеем, Ямншё приехал с твердым намерением справить великий день в доме зятя, и Смирен с ужасом готовился к семи дням — а то и больше — беспрестанного унижения. Как обычно в праздник, множество юродивых, слепых певцов, проповедников и чтецов стеклось к господскому поместью. С одним из них Смирен и сорвался — с книгоношей, торговавшим вот такими же листками, какие сейчас читали в доме Жигора.

Так было всегда: чем дольше он держался, тем стремительнее становилось падение. Он никогда не удовлетворялся лишь мечтаниями — ему нужно было испытать наяву; а раз испытав, он уже не мог остановиться. Точно неутолимая жажда, незаживающая рана, тайная, гложущая изнутри болезнь. Он пытался от нее избавиться — несчетное число раз — с самого отрочества, и много лет верил, что исцеление возможно. Но снова и снова терпел поражение — со жгучим стыдом, гневом на самого себя — и удовольствием, с которым никакая земная радость не могла сравниться. С годами он примирился со своим жребием. Тогда и падения стали не столь ошеломляющими, и жажда — не столь сводящей с ума. Он обманывался, что обуздал свой порок. И вот теперь он слушает душеспасительное чтение в святой пост, а сам изнывает от побуждений плоти.

Мысль о том, что лесоруб может и не прийти, приводила Смирена в отчаяние. И бешенство. Он вспоминал, как тот не взял монету, и Смирена бросало в жар от злости: что о себе возомнил этот ходарь?! Но в то же время ему нравилось, что не взял. И угощение для него принес… Может, эта просьба отпустить его к ялежам была всего лишь предлогом остаться со Смиреном наедине.

Замечтавшись, Смирен не сразу заметил, что хозяин дома подает ему листок. Была его очередь читать — Смирен рассеянно поднес листок к глазам и прочел смазанное заглавие:

— «Праведный и премудрый отец Сладчайше-предаваться-воле-Вседержителя Ваахенпа об опасном многообразии искушений для юных душ». — Износилась ли доска, с которой делали оттиск, или печатник поскупился на краску — буквы пропечатались плохо. Но Смирен помнил этот отрывок с детства и повторял наставления отца Сладчайше почти не сверяясь с листком. А сам думал с нарастающим беспокойством: что это за друг-ялеж у лесоруба? Всем известна распущенность ялежей… Паскудные дикари…

Смирен еле отсидел ужин. Первым из гостей распрощался с хозяевами: мол, желает провести остаток вечера за размышлениями над прочитанным. Одевшись в сенях, вышел под снег — и обнаружил лесоруба, что дожидался его у ограды. В меховой шапке и шубе его большая фигура казалась еще больше.

— Время позднее. Лучше одному не ходить, — сказал он Смирену.

Перед глазами Смирена вмиг возникло изуродованное тело Почитая.

— Спасибо за заботу, возлюбленный брат.

Они двинулись вдвоем сквозь снегопад. Лесоруб молчал. Смирен почти не видел его лица под низко надвинутой шапкой. О чем он молчит? Смирена не оставляло подозрение, что лесорубу ведомо, что за напасть их постигла, и его молчание настораживало. Некстати подумалось: а ведь нападения начались как раз когда лесоруб пришел к ним в Царствие. Они с ним одни на безлюдной улице. Никто ничего не слышал, когда убивали бедного Почитая… Смирен покосился на лесоруба. Такой великан — ему ничего не стоит сбить Смирена с ног и перегрызть горло.

Вопреки всякому разумению, от этой мысли Смирена опалило как огнем. Он представил, как лесоруб хватает его, зажимает ему рот, валит в снег, придавливая всем своим весом, и со звериным рыком вгрызается ему в шею — а Смирен лежит под ним беспомощный, всецело во власти чудовища.

В доме было темно и тихо: солдаты уже улеглись спать. Стараясь не шуметь, Смирен и Евар прошли через длинный общий зал, освещенный лишь затухающими углями в очаге. «Крадемся как преступники», — подумал Смирен. Он нырнул в коридор, остро ощущая, что Евар идет за ним. Предвкушение стало невыносимым. Ему стоило больших усилий не ускорять шаг. А если Евар сейчас свернет в свой закут? Вдруг он просто его проводил — и всё на этом? Смирен понял, что не выдержит. Он круто обернулся к Евару и, дернув его к себе за грудки, поцеловал.

— Вот же не терпится ему, — усмехнулся Евар, отстраняясь. Он обхватил Смирена за плечи и втолкнул в его почивальню.

— Я уж было решил, что ты не хочешь. — Смирен сбросил с себя плащ и шляпу, снял Око Господне, расстегнул пояс с кошелем, кинжалом в ножнах и молитвенником. Притянул к себе Евара — и прошептал, нащупав его твердеющий член: — Все-таки хочешь…

— Погоди, — остановил его Евар. — Дай разденусь. И ты тоже.

Смирен нахмурился.

— Что еще за блажь, в такой холод…

— Не бойся, согреемся. — Евар потянул за шнурок его капюшона. Смирен отпрянул.

— Не трогай, я сам, — сказал он резко. Он и сам не понял, почему его так покоробило и испугало, что лесоруб станет его раздевать. Отвернувшись к стене, он торопливо разделся и скользнул под одеяло, оправдывая свою поспешность холодом, пусть на самом деле ему было отчаянно жарко — от возбуждения ли, от стыда ли.

Евар же, наоборот, не торопился. Он зажег свечу. Слой за слоем снимал одежду, обстоятельно развешивал ее на изножье кровати, нисколько не смущаясь своей наготы. Смирен посмотрел на него — и уже не мог отвести взгляд. Евар и правда был смуглым, хотя лицо и кисти рук были темнее от загара. Предплечья, живот и грудь до самой шеи заросли черным курчавым волосом — над левым соском из-под волос проступала татуировка, какими разукрашивают себя ялежи, и еще одна синела на бедре. Его член уже полностью поднялся. Он был меньше, чем Смирен себе навоображал, почти такой же длины как его собственный и ненамного толще. Смирен подумал: если б у них было больше времени, он бы позволил лесорубу овладеть им сзади. И тут же нарисовал себе в мыслях: лесоруб одной рукой держит его за волосы, второй сжимает его бедро и вбивается с такой силой, что Смирен с трудом удерживается на дрожащих руках. А когда лесоруб вытаскивает, его член покрыт кровью, а сам Смирен едва может пошевелиться из-за жгучей боли — как когда он впервые узнал вкус этого греха с двумя отцовыми батраками.

Наверно, эти мечтания отразились в его глазах, потому что Евар, лишь взглянув на него, задышал чаще. Он сдернул со Смирена одеяло, окинул удовлетворенным взглядом его обнаженное тело и забрался сверху, мазнув влажной головкой по бедру. Смирен приподнялся на локте ему навстречу. Они поцеловались. На этот раз направлял Евар — он целовал медленно, прижимая Смирена к себе одной рукой. Смирен вздрагивал, ощущая на своей спине его огрубелую ладонь. Она сползла ниже, захватила ягодицу — и тут Евар остановился.

— Что это? — Он провел пальцами по старым шрамам, которые были заметны только на ощупь. — На Угряже порют даже господских сыновей?

— Нет. Это мой отец. — Смирен нетерпеливо потянулся к губам Евара, но вместо поцелуя тот приподнял его и перевернул на живот. Смирен почувствовал, что его рассматривают, — это и беспокоило, и распаляло еще сильнее.

— Твой отец порол тебя до шрамов, — повторил Евар. — Что за уб…

— Он делал это из любви ко мне, — перебил его Смирен. Вот уж не хватало обсуждать отца с каким-то ходарём. Он хотел перевернуться обратно, заткнуть лесоруба поцелуем и просто использовать его руку и член; но тот со вздохом обнял его со спины и прошептал:

— Бедняга ты мой…

Смирен дернулся. На миг всколыхнулась уязвленная гордость — но в объятиях Евара было так хорошо, так сладко было ощущать его большое сильное тело и член, прижавшийся к ягодицам… Смирен опустил голову на руки, подставляясь его поцелуям и прикосновениям. Тот обводил ладонями его плечи, хребет, лопатки; целовал, касаясь языком, и вновь гладил. Так странно. Его как будто изучали — и Смирену это нравилось. Он тихо стонал себе в запястье, мучаясь возбуждением. Грубая ткань простыней царапала член. Смирену показалось, он вот-вот кончит; он привстал, чтобы не тереться о постель. Евар опять сжал его ягодицы, развел в стороны. Смирен почувствовал, что в него втискивается палец.

— Постой, погоди, — еле выговорил он, задыхаясь. Хотел остановить, но похоть уже стала нестерпимой, а Евар уже согнул палец там внутри, и Смирен сразу же узнал это болезненное удовольствие — как давно он его не испытывал! «Пускай», — подумал Смирен, заранее закусывая собранные в комок простыни. Со страхом и нетерпением он предвкушал, как лесоруб размажет слюну по члену, втолкнет его и станет вбиваться, пока Смирен будет изо всех сил сдерживать крики. Наверняка порвет… Но Евар, не прекращая двигать рукой, вторую просунул Смирену между ног и взял в пригоршню мошонку. Смирен вздрогнул всем телом. Осторожно Евар вытащил палец, забрался под Смирена, облизал его член и обхватил губами — Смирен почувствовал его усы и бороду. Почти неосознанно Смирен качнул бедрами. Евар легко принял его член на всю длину. Сглотнул — и от этого ощущения у Смирена потемнело в глазах. Все тело словно подняли в воздух и сбросили с головокружительной высоты. Он закричал в мокрый комок материи между зубов, придавливая Евара, — а тот покорно глотал его семя.

У Смирена едва достало сил слезть с Евара и рухнуть на бок. Евар подтянулся к нему на руках — Смирен оказался прижатым к его мокрой от пота груди. Он глубоко вдохнул этот запах. Взяв его голову в ладони, Евар поцеловал долгим глубоким поцелуем. Губы горчили от спермы, но Смирен не испытывал отвращения, как должен был, — наоборот, жадно вбирал вкус. Евар нашарил сбитое в ногах одеяло и накрыл их обоих. Смирена клонило в сон; все же он сумел выговорить:

— Тебе нельзя здесь… Заметят…

— Все спят, — возразил Евар, устраивая Смирена у себя на плече. — Спи, не бойся.

И было что-то в его голосе, отчего Смирен и в самом деле больше не боялся. Он зарылся пальцами в волосы на Еваровой груди и позволил себе забыться сном.