Отец Мёрсье водил ее светлость и компаньонку по церкви, рассказывая про каждую, даже самую незначительную, деталь убранства. Ювве не прислушивался — сквозь звон в ушах и головную боль. Впрочем, он и так знал эти рассказы почти наизусть: отец Мёрсье никогда не упускал случая выманить у посетительниц «пожертвования на церковь». Привычно борясь с недомоганием, которое всегда мучило его здесь, Ювве собирал по скамьям псалтыри. Маленькие дочери священника, погодки, с пронзительными криками ловили друг друга между рядов, временами натыкаясь на Ювве. Сейчас ему было особенно тяжко изображать приязнь. Однако, похоже, сам святой отец тоже не испытывал умиления: прервав свою цветистую речь, он повернулся к Ювве и резко бросил, мгновенно сменив тон:

— Выведи их, в конце концов!

Щурясь от боли — словно кто-то внутри его черепа дергал когтем мозг — Ювве погнал девочек к дверям.

Там, небрежно опершись о косяк, скучал его светлость.

— Подумать только, насколько занимательны могут быть деревенские церквушки, — произнес он с неприкрытым сарказмом. — Моя супруга просто очарована — красотой отделки… или вашим пастором.

Ювве оглянулся на отца Мёрсье, который и вправду расцвел, упиваясь вниманием приезжих дам — а те ловили каждое его слово.

— Святой отец образованный человек и радеет о нашей церкви, — сухо ответил Ювве.

Его светлость смерил Ювве взглядом.

— Меня поражает твоя выдержка, — сказал он. — Каким терпением нужно обладать, чтобы растрачивать свою молодость под этими, — он чуть приподнял трость, указывая в неф церкви, — святыми сводами.

«Ты даже представить себе не можешь».

— Я не жалуюсь, — отозвался Ювве. Он вытащил из-за двери метлу, чтобы хоть как-то отвязаться от разговора. Мести было нечего, кроме листьев, нападавших с растущих по краям дорожки осин, но Ювве прошелся с метлой от порога до самого крутого спуска, где ровно уложенный камень сменялся землей. Все это время он чувствовал на себе взгляд его светлости — у Ювве мурашки пробегали по позвоночнику.

Вернувшись к дверям, он обнаружил его светлость на том же месте — даже в той же ленивой позе; тот вынул из нагрудного кармана флакончик духов и смачивал виски.

— Я слышал, у вас скоро праздник? — сказал он все с тем же скучающим выражением. — Будете рядиться в дьяволов и жечь костры?

— Всё так, господин. Приходите с ее светлостью, поглядите, как пляшут у нас в Вальдзее.

Его светлость усмехнулся, отчего сам стал похож на дьявола со своей бородкой и хищно изогнутым носом.

— А ты, Эйеверт? — Ювве вздрогнул, пораженный, что его светлость запомнил его имя. — Ты тоже нарядишься дьяволом?

— У меня нет наряда… — и вдруг, сам не зная зачем, пообещал: — Я могу одолжить у Тезе!

Усмешка его светлости стала шире, обнажая зубы.

— Будет занятно поглядеть.

Ювве застыл, прикованный его взглядом, насмешливым и в то же время изучающим. Это изумляло: у кого-то возникло желание его изучать. Ювве вдруг стало стыдно за свою нехитрую одежду; лучше б он и сегодня надел отцовский костюм — вон как восхитился вчера Тезе, даже кинокартину толком не смотрел, а косился на Ювве.

Отец Мёрсье окликнул его из церкви. Ювве сбросил оцепенение; приставил метлу к стене и поспешил на зов, довольный, что нашелся повод скрыться от глаз его светлости. У того были странно блестящие, с красными прожилками, глаза, которые будили в Ювве смутное беспокойство. Даже углубившись в церковь, он всем телом ощущал, как эти глаза следуют за ним — и едкий аромат амбры и перца, из-за которого Ювве не мог учуять ничего другого.

— …Обыкновенно я не показываю его посетителям, — говорил отец Мёрсье дамам, доверительно положив руку на запястье ее светлости, — но я уже убедился, что вы, моя дорогая, обладаете отменным вкусом и, несомненно, способны оценить… — Отец Мёрсье заметил Ювве. — Куда ты запропастился, юноша? Ну-ка, помоги мне.

Отец Мёрсье взялся за одну сторону доски, на которой мелом выписывались номера гимнов, Ювве приподнял другую сторону, и они перенесли ее ближе к алтарю. Глазам посетительниц открылось окно, прежде заставленное доской, и в нем — расписной витраж: косматый, клыкастый Вальдзейский дьявол, разверзнув огромную пасть, пожирает кричащих и плачущих детей, а лапами разрывает на части обнаженную деву. Солнце светило прямо в витраж, отчего налитые кровью глазищи Дьявола заполыхали огнями Преисподней, а пол под окном расцветился отсветами — казалось, потоки крови, намалеванные на витраже, хлынули по каменным плитам.

— Витраж изготовил местный умелец более века назад, — начал отец Мёрсье. — В приходской книге сохранилась запись… Что с вами, ваша светлость?

Дама, застывшая перед витражом, вдруг издала еле слышный вскрик и лишилась чувств. Если бы святой отец ее не подхватил, она бы рухнула у лап Вальдзейского дьявола, точно еще одна его жертва.

Вместе с Ювве они усадили ее светлость на скамью, и компаньонка откупорила нюхательную соль, а Ювве побежал за ее мужем.

— Моя супруга чересчур впечатлительна, — поморщился тот, узнав, что случилось. — Будет лучше оставить ее здесь, на попечении вашего пастора. Тем более, он и сам, насколько я могу судить, полон желания окружить ее светлость заботой. — Он спрятал флакончик в карман, подхватил трость и заявил в приподнятом духе: — Итак, не пора ли нам свести знакомство с твоим знаменитым отцом? Я бы пострелял, пока не стемнело.

— Здесь еще долго не стемнеет, господин.

Ювве стряхнул мел, оставшийся на ладонях после доски. Конечно, ему хотелось поскорее уйти из церкви; но он рассчитывал, что отправится домой один и успеет восстановить силы до вечера, когда он обещался помочь господину Обернгеру прислуживать путешественникам в ресторане. Вчерашний кинематограф его вымотал. Не сама картина, нет, — а то, что приглашение Тезе удлинило его день. Пришлось носить человечью кожу дольше, сдерживаться дольше, дольше притворяться нормальным… Весь этот бесконечный час, что Ювве просидел рядом с Тезе на скамье перед экраном, он терзался, как там отец, наверняка места себе не находит. Ювве подозревал, что как только возвратится домой, отец заставит его пересказывать, о чем они с Тезе говорили, что делали, улыбался ли Ювве, смеялся ли, — и окажется, что Ювве всё делал неправильно. А если что-то и было правильно, то отец все равно ему не поверит.

К его облегчению, отец уже спал, когда Ювве пришел с кинематографа. Но Ювве сам не мог заснуть, перебирая в памяти, что он говорил и делал. Выходило, что из-за своего треклятого непокоя он совершенно несправедливо сердился на Тезе; шикал на него, когда тот пытался заговорить, и, кажется, оставил его обиженным. «Не надо было идти, зачем только отец заставил меня пойти?!» Он думал, и думал, и думал, что следовало отказаться, твердо сказать отцу, что не хочет и не пойдет. Ведь это совсем не сложно. Но в глубине души понимал, что никогда он такого не скажет; легче было бы попросту ничего не говорить отцу о приглашении. Не говорит же он о том, что они делают с отцом Мёрсье — и всё хорошо.

Когда они с его светлостью удалились от церкви и вошли в лес, Ювве чуть полегчало. Но голова по-прежнему гудела, а перед глазами мелькали черные точки; Ювве не оступался лишь благодаря тому, что и во сне смог бы пройти по этой тропе. Его светлость шел, помахивая тростью, — серебряный набалдашник в форме медвежьей головы вспыхивал на солнце. Ювве внезапно охватила злая зависть. Вот идет себе, так и пышет довольством, со своей новенькой тростью, в новеньких сапогах, в крапчатом шерстяном костюме, который у городских называется «охотничьим», а на взгляд Ювве, в нем только на бал… или где там убивают время такие, как его светлость. Нашла на него блажь поохотиться — сел в свой блестящий автомобиль и поехал изображать из себя охотника. А все встречные расстилаются, надеясь хоть на жалкую крупицу его благосостояния, которое прямо-таки глаза слепит.

Злость отняла последние силы. Ювве обнаружил, что земля уходит из-под ног — так, словно это происходило с кем-то другим. Медленно, как во вчерашней кинокартине падал застреленный злодей, Ювве завалился на старую засыхающую сосну.

Он ощутил на себе чужие руки: его светлость, не давая Ювве сползти на землю, расстегивал ему ворот рубахи. Он стоял так близко, что Ювве очутился в облаке его пряного, землистого запаха — этот ли запах, раскрытый ворот или прикосновения к обнаженной коже привели Ювве в чувство. Он хотел было оторваться от сосны, но его светлость прижал его обратно.

— Нам некуда спешить, — сказал он, оставив ладонь на груди Ювве. — Так, значит, берешься за любую работу, Эйеверт? Несчастное создание, совсем себя не жалеешь.

— Простите, господин, — вымолвил Ювве. Руки его светлости ощущались неестественно горячими. — Мне уже лучше. Просто не выспался. Давайте продолжим путь.

Тот помедлил немного, пытливо глядя ему в лицо — Ювве почудилось, что он не собирается отпускать. Наконец, его светлость отступил. На подкашивающихся ногах Ювве двинулся дальше; кожа, где его касалась чужая ладонь, горела — Ювве не удивился бы, если б увидел там багровый след, как клеймо.

Ему отчего-то польстило, что его светлость… будто бы… пожалел его? Когда его жена упала в обморок, он и пальцем не пошевелил, а тут помог Ювве удержаться на ногах, даже ворот ему расстегнул… Ювве вспомнил, что до сих пор не застегнулся. Он завозился с пуговицами — руки взмокли и не слушались. Удерживая Ювве у дерева, его светлость опять смотрел на него так — будто находил в нем что-то необыкновенно интригующее. От этого взгляда в Ювве пробуждалась странное, мучительно-сладкое волнение, не похожее на чувство непокоя, к которому он привык.

Показался дом. Тревога накатила с новой силой: что там отец, готов ли? Ювве предупредил его еще утром, но никогда нельзя знать наверняка. Вдруг отец начнет чудить? Ювве заранее стало стыдно перед его светлостью. Если даже деревенские держат отца за местного сумасшедшего и нет-нет да и укорят Ювве, как будто он в ответе за отцовы причуды… «Пожалуйста, будь нормальным». Ювве отворил калитку.

Отец сразу же вышел им навстречу — верно, ждал. Он поклонился его светлости, жестом пригласил выбрать ружье. Они зашли в сарай, где отец держал охотничью снасть и изготавливал чучела; здесь стоял такой сшибающий с ног запах, что забил даже духи его светлости. Отец принялся описывать достоинства ружей. У Ювве отлегло от сердца: да, отец зыркал на посетителя без особой приветливости, но господин Обернгер, должно быть, уже порассказал его светлости о том, какой нелюдимый молчун и затворник их лесник, и его светлость не выглядел оскорбленным. Он без особого тщания выбрал ружье, повесил на сгиб локтя и спросил, разглядывая отцовы приспособления для таксидермии:

— А где твое ружье, Эйеверт?

— Он с нами не пойдет.

Блуждающая на губах его светлости улыбка на миг застыла.

— Не пойдет, — повторил он, и глаза его сделались твердые, тусклые, как осколки серого камня.

— Он не охотится, — сказал отец. — Он еще мал. Слишком опасно.

Ювве был готов провалиться сквозь землю.

— Вот как отец тебя бережет, — сказал его светлость без обычной насмешки в голосе — наоборот, Ювве почудилось, что в нем прозвучала печаль. — Повезло тебе, Эйеверт.

Отец с его светлостью ушли в лес, а Ювве все вспоминал эти слова и гадал, что бы они могли значить. Он выплеснул грязную, в собачьей шерсти и травинках, воду из плошки Бенно, наполнил свежей водой, вскипятил воды, чтобы сварить кофе к возвращению охотников, убрал остатки завтрака, попытался отскрести липкое пятно со стола, заправил постель; рассовал, куда мог, отцовы покупки, чтобы не захламляли комнату: вдруг его светлость пожелает зайти в дом. Его опять начал грызть стыд за то, как у них бедно, грязно и неприбранно. Вряд ли его светлость ожидает от жилища лесника роскошного убранства, но Ювве боялся, что тот станет брезговать им самим, едва увидит, как он живет. «Если б у нас было хотя бы как у Обернгеров!»

Ювве не находил покоя. Ему всегда становилось тревожно, если он не мог присмотреть за отцом; а теперь отец там один на один с чужим человеком… Как он держится? Ювве живо представил, как отец мрачнеет и раздражается все больше и больше, как это с ним бывает, и Ювве нет рядом, чтобы отвести беду. «Ну почему он не пускает меня охотиться?!» Должен же Ювве научиться когда-нибудь. Может, тогда отцу вообще не пришлось бы ходить с охотниками — Ювве-то куда лучше выдерживает людей.

И в который раз с глухим отчаянием Ювве осознал, что никогда не отважится привести отцу свои доводы. Отец все равно не услышит. Только зря его беспокоить… Он сел на стульчик, положил голову на руки и стал следить за маятником часов. Теперь их стрекотанье вовсе не умиротворяло. Он заставлял себя не думать о плохом, но и надеяться на благополучный исход тоже не осмеливался. Его светлость сказал, что Ювве повезло. Почему эти слова, брошенные походя, запали ему в душу? Может, потому, что Ювве очень хотелось, чтобы это было правдой.

Усталость взяла свое: Ювве провалился в сон под мерное тиканье часов. Пару раз он резко, с паническим страхом просыпался, но обнаруживал себя в тишине и одиночестве — и задремывал снова.

Приближение отца он почуял еще сквозь сон. Потом услышал лай Бенно — и проснулся окончательно. В груди болело, словно он не проспал полдня, а бежал без передышки. Ювве вскочил на ноги, опрокинув стульчик, кинулся к двери и вылетел во двор, чтобы открыть калитку — а на самом деле, чтобы поскорей увидеть, как там отец.

Первым за ограду заскочил Бенно, возбужденный охотой. Отгоняя его ногой, Ювве вглядывался в две фигуры, неторопливо идущие по тропе, — пытался разглядеть выражение их лиц. Когда они приблизились, Ювве с облегчением понял, что всё прошло благополучно; оба несли битых птиц, и отец даже беседовал о чем-то с его светлостью, который, по-видимому, пребывал в отменном расположении духа. Ювве сам не заметил, как начал улыбаться.

— Какая добыча! — крикнул он, не дождавшись, пока охотники подойдут к калитке.

Его светлость с гордостью продемонстрировал своих тетеревов.

— Кухарке будет над чем потрудиться сегодня, что скажешь?

— Госпожа Обернгер великолепно запекает тетеревов, сами убедитесь, — заверил его Ювве. Он забежал за спину его светлости, чтобы запереть калитку. Его взгляд встретился со взглядом отца — и Ювве вмиг расхотелось улыбаться. Нет, ничего не прошло благополучно — отец еле сдерживается, Ювве сразу понял это по его беспокойным глазам и посеревшему, какому-то будто каменному лицу. У Ювве упало сердце. «Почему никогда ничего не бывает хорошо?»

— Оставьте ружье прямо здесь, — быстро сказал он, помогая его светлости спустить ружье с плеча. — Я отправляюсь в деревню, помогу вам донести добычу.

Его светлость явно озадачила такая спешка. Мучая Ювве своей неторопливостью, он тепло распрощался с лесником, наклонился погладить пса, который волчком крутился вокруг тетеревов, смочил духами шею, вытащил из-под жилета шелковый шейный платок и принялся перевязывать его по новой. Ювве заметил, как у отца расширились ноздри. Он шлепнул Бенно — сильнее, чем было необходимо, чтобы отогнать. Ювве схватил Бенно за ошейник, оттащил его, упирающегося, от отца и посадил на цепь — пес тут же побежал обратно к отцу.

— Идемте, ваша светлость, пока не стемнело, — Ювве призвал на помощь все свое притворство, но все равно получилось напряженно.

Подхватив тетеревов, он вышел за изгородь, надеясь, что его светлость последует за ним, но тот зачем-то взялся за засов калитки. Ювве бросил тетеревов. Оттеснил его светлость от калитки, задвинул засов — калитка покосилась, и ее нужно было приподнять, чтобы засов попал в пазы; опять схватил тетеревов и едва ли не бегом повел его светлость прочь от дома.

Они уже вышли к опушке, когда Ювве осознал, что держит его светлость под руку. Испугавшись, отпустил.

— Приношу свои извинения, господин. Смеркается — человеку непривычному нелегко идти по лесу в потемках, — нашелся он.

— Тронут твоей заботой, — ответил его светлость, и Ювве опять послышалась насмешка.

Они вышли из леса под еще светлое, лиловое вечернее небо. С лугов доносилось пение пастушки, сзывающей коров — мелодичный зов разливался над горой, поднимался и вновь возвращался к первому долгому звуку.

— Какая идиллия, — сказал его светлость. Он шел налегке, глядя на мерцающие в вышине звезды, и его резкий крючконосый профиль на фоне неба казался вырезанным из черного картона, как профили отца Мёрсье и его жены на стене в столовой.

— Желаете остановиться послушать? — предложил Ювве. Он показал его светлости, где можно спуститься поближе к пастбищу; они уселись на выбеленный дождями валун и сидели в молчании, слушая призывы пастушки и бряцанье коровьих колокольчиков.

— Твой отец не жалует пришлых, — вдруг произнес его светлость — Ювве не понял, вопрос это или утверждение.

— Он никого не жалует, — сказал он. Сердце сжалось от раскаяния: сбежал от отца, не остался убедиться, что с ним все будет в порядке, успокоить, помочь снять человечью кожу и отмыть от запаха чужака — отец, наверно, уже весь извелся от этой амбры, кардамона и перца. И Бенно… Что, если бедный глупый пес на радостях от охоты полезет к отцу, и отец его обидит? Ювве следовало остаться хотя бы ради Бенно. К его чести, отец никогда не причинял псу зла, но всякий раз, когда на отца находило, грозился сделать с ним ужасные вещи. И пусть Ювве знал, что отец говорит это просто от бессилия — он и про самого Ювве говорил много безумного — страх за Бенно никогда не отпускал.

Коровы поднялись на тропу, ведущую в деревню. Пастушка прошла мимо Ювве и его светлости, помахала им рукой и пожелала доброй ночи. Ювве проводил взглядом стадо. Слышал ли ее пение отец? Оно всегда приводило его в раздражение — Ювве не мог понять, почему, ведь коровы никак им не угрожали; может, отец за годы постоянной опасности, исходящей от людей, уже не выносил любого напоминания о них. Из-за этого и Ювве не мог себе позволить наслаждаться пастушьим пением — с первыми же звуками начинал тревожиться, потому что знал, что сейчас растревожится отец. Сейчас, сидя рядом с его светлостью, Ювве впервые ощутил умиротворение от этой нехитрой мелодии. Не хотелось вставать и уходить. Тем более, Ювве предстояла работа — быть может, до поздней ночи — как пожелают постояльцы «Вальдзейского дьявола». Усилием воли он заставил себя подняться на ноги.

— Что ж, ваша светлость… — начал он, а тот сказал, тоже вставая:

— Йердегард. Будем знакомы, — он забрал мертвую птицу из правой руки Ювве, пожал ему руку и направился вниз по дороге. — А ты, Эйеверт, — Эйке? Или Эббе?

—Ювве, — промямлил Ювве, испытывая неловкость теперь еще и за простонародное сокращение своего имени.

Его светлость оглянулся — в сумерках было не разглядеть, улыбается ли он, но Ювве показалось, что все-таки улыбается.

— Ювве, — повторил он, будто пробуя имя на языке. — Очаровательно.

Ресторан при «Вальдзейском дьяволе» оказался полупустым — одновременно и к облегчению, и к разочарованию Ювве: он-то надеялся принести домой монетку-другую. У камина, над которым красовалась громадная картина, изображающая охоту на вальдшнепа, выпивала компания приятелей из города; за своим обычным столом играли в карты деревенские старожилы. Господин Обернгер поспешил навстречу его светлости, бросив протирать пивные кружки; схватил тетеревов, с поклонами проводил его светлость за стол в уютно затемненном углу, где вместо стульев стоял диванчик — Ювве помнил, какое большое было дело, когда господин Обернгер выдумал поменять старую протертую обивку на новую, медово-золотитую, в цвет бревенчатых стен. Господин Обернгер скрылся с тетеревами в кухне, а его светлость прислонил трость к стене и вопросительно взглянул на Ювве.

— Отчего же юный Ювве не садится? — похоже, его забавляло это имя.

— Я сговорился с господином Обернгером прислуживать в ресторане, — возразил Ювве неуверенно: господин Обернгер явно о нем позабыл.

— В таком случае, угождай посетителю, — улыбнулся его светлость, — ступай принеси нам выпить.

Щеки Ювве вспыхнули — он и сам не вполне понял, отчего. Он поспешно отвернулся, скрывая румянец. Чувствуя, как и уши начинают гореть, он поднырнул под прилавок, где господин Обернгер держал выпивку, достал бутыль красного вина, настоянного на пряностях, вытащил из шкафчика позади стакан и подстаканник, бросил на дно горсть миндаля и сушеной клюквы, залил вином и опустил в стакан длинную ложечку. Когда он вернулся к столу, его светлость удобно расположился на диване, подложив под спину обе подушки; он разглядывал аляповатые картины с бравыми охотниками и по своему обыкновению смачивал виски духами. Бросив взгляд на стакан вина, он сказал, посмеиваясь:

— Будем пить из одной чаши, как жених с невестой?

— Это вам, я не буду, мне еще работать, — пробормотал Ювве, сердясь на себя за собственное смущение. «Да что за напасть, как будто я впервые слышу такие шуточки!»

— Ну-ка, садись, Ювве-Дуве. — Его светлость усадил его рядом с собой — Ювве сполз на самый край дивана. — Не выношу пить в одиночестве. — Пригубив вина, он взял Ювве за затылок и поднес стакан к его рту, не позволяя отстраниться. Ювве увидел влажный след губ его светлости на ободке стакана. Тот нарочно подал ему стакан вот так, тем же местом, откуда пил сам; от этой мысли Ювве стало совсем не по себе. Он зажмурился и отхлебнул — больше, чем намеревался. Вино обожгло глотку и растеклось в груди, там, где всё еще болело и сжималось — и хватка, что сдавливала его грудь, ослабла. Ювве смог глубоко вздохнуть.

Только он сделал глоток, как его светлость зачерпнул ложечкой миндаль и клюкву, пропитанные вином, и сунул Ювве в рот.

— Вкусно?

— Очень, — прошептал Ювве. Врать не пришлось: ему и в самом деле показалось необыкновенно вкусно, быть может, оттого, что в первый раз в жизни его этим миндалем и сушеными ягодами угощали, а не он, как обычно, доедал за постояльцами. Ювве знал, что не следует ему пить — отец всегда предостерегал: кто знает, что станет с его выдержкой, если он опьянеет. Но не отказывать же его светлости, да и к тому же… к тому же, Ювве так устал сдерживаться, бояться, подмечать признаки и отводить беды, он — просто — до невозможности, до тошноты устал. Так что он пил, когда его светлости этого хотелось, и прикончил все вино почти в одиночку — его светлость лишь смачивал губы. Вопреки опасениям Ювве, никаких приступов звериного буйства не накатило — все тело стало мягким и тягучим, как подтаявшая в кармане ириска, и невероятное спокойствие, слабость и нега завладели им. Еще немного — и он прикорнул бы на плече его светлости.

Появился господин Обернгер, а следом его жена с блюдами, на которых красовались пышущие жаром тетерева; вокруг каждого вазочки с винным и мучным соусом, брусникой, засахаренным луком и потрошками, вымоченными в уксусе. Ювве выпрямился, стараясь выглядеть трезвым. Клочковатые брови господина Обернгера поползли вверх — с чего это Ювве рассиживается с его светлостью чуть ли не в обнимку? — но он ничего не сказал, лишь пожелал его светлости приятной трапезы и отправился в погреб за черносмородиновой наливкой, которая особенно хороша к дичи.

— Угощайся, Ювве, — сказал его светлость. — Я не управлюсь с двумя тетеревами один.

Ювве принялся за еду, радуясь, что можно ни о чем не разговаривать: он опасался, что его светлости опять вздумается расспрашивать про отца, про их житье в лесу. Его светлости, конечно, все это видится диковинным и занимательным. Неиспорченный современным обществом юноша, живущий в лесу в согласии с природой. «Если б он знал…» Ювве вздрогнул от пробравшего до костей страха. О чем он думает?! Никто не должен знать!

Он набил рот потрошками и принялся остервенело жевать, надеясь, что хмель улетучится, если он наестся как следует; к наливке он и не притронулся. Он почти не чувствовал вкуса. Вернее, у всего был вкус духов его светлости — может, так казалось из-за вина с пряностями, которого Ювве напился перед едой, или из-за того, что его светлость сидел до того близко, что Ювве опять очутился в облаке амбры и перца.

— Вот, возьми и мое сердце.

Ювве непонимающе уставился на его светлость. Не сразу он сообразил, что тот говорит о тетеревином сердце — его светлость протягивал вазочку с потрошками. Не дожидаясь, тот сам подцепил сердце двумя пальцами и вложил его — скользкое, сочащееся уксусом и кровью — Ювве в рот.

Пальцы его светлости на одно мгновение скользнули по языку Ювве. Вновь откинувшись на подушки, его светлость, не отводя взгляда, облизал пальцы. Это до того не вязалось с его обликом и манерой держаться, что Ювве не поверил своим глазам. Он и прежде потел — от вина и духоты ресторана, как ему думалось, — а теперь стало совсем невыносимо. Он с ужасом ощутил, что рубаха под мышками промокла насквозь. Надо бежать, пока его светлость не уловил эту звериную вонь; отец же предупреждал не пить!

— Простите великодушно, ваша светлость, — выпалил Ювве, вскакивая с дивана.

Он больно стукнулся бедром об угол, вылезая из-за стола, протиснулся через столпившуюся в дверях захмелевшую компанию и, наконец, вырвался на холодный ночной воздух.

Тяжело дыша, Ювве остановился за сараем с дровами, прижался лбом к шершавой стене. Он так и не прожевал тетеревиное сердце. Попытался проглотить, но горло сжалось, выталкивая обратно, и Ювве с перепугу выплюнул — иначе его бы вывернуло всем, что он съел и выпил. Во рту стоял привкус крови. Кровь всему виной: Ювве нельзя сырое мясо. Отец говорит, это может пробудить в нем нечеловеческое. Вот оно и пробудилось… Он вспомнил, как ногти его светлости коснулись языка. Тот задержал пальцы во рту Ювве дольше, чем требовалось, а потом… потом облизал их… с таким неприкрытым наслаждением… смотрел Ювве в глаза и посасывал пальцы… словно… словно хотел…

Ювве судорожно расстегнул пуговицы ширинки, вытащил стоящий колом член и задвигал по нему рукой — резкими, грубыми движениями. Перед глазами горел образ его светлости и этих чертовых пальцев. В воображении Ювве замелькало: его светлость засовывает пальцы ему в рот, засовывает глубоко, вытаскивает и снова вводит, а Ювве сосет их, запрокинув голову — и вот это уже не пальцы, а член, его светлость держит Ювве за затылок, как держал, когда заставлял пить вино; Ювве берет так глубоко, что упирается лицом в паховые волосы — они пахнут амброй, мускусом, кардамоном и ладаном, и его семя на вкус такое же — как вино с пряностями. Или это его светлость стоит перед Ювве на коленях, облизывает и посасывает его член, как давеча облизывал и посасывал пальцы, его трость с серебряным набалдашником валяется у ног; Ювве успевает вытащить член у него изо рта — белесые брызги оседают на аккуратно подстриженной бородке его светлости, и он подбирает их пальцами и размазывает по губам, глядя на Ювве снизу вверх.

Ювве кончил на стену сарая. Ему удалось сдержать вскрик — да что там, он даже не застонал ни разу — но грудь теперь сдавило еще сильнее. Он вправил мокрый член в штаны, застегнул пуговицы, стер подошвой башмака следы на стене и побрел от освещенного огнями «Вальдзейского дьявола» прочь в темноту.