Ви оставалось недолго.

С каждым днём, с каждой беспокойной ночью, проведённой в полусне, полном прилипчивых кошмаров, он слабел всё явственнее. Истлевал на глазах как лист ветхой бумаги, забытый на солнцепёке. Съёживался, сворачивался в клубок и колени к груди подтягивал, стремясь унять внутреннюю боль; на внешнюю внимания уже не обращая. Забивал складки простыней ссыпающимися частицами кожи и пропитывал кровью. Ворочаясь в багровом мраморе постельного белья, дышал громко, с прерывающимся свистом и клёкотом, точно птица, попавшая в силки. Угасал. И вслед за этим вспыхивал яркими бредовыми видениями, не желая уйти бесшумно; до последнего цепляясь за обломки своей жизни. Упрямец. Боец. Боец — до самого конца.

Неро бесцветной тенью шатался по агентству сам не свой, опустошённый и потерянный, не зная, как облегчить его муки. Страдая от бессилия и бездействия. Но не срывался, нет, ни в коем случае — это негласное табу. Держался едва-едва, на одном дыхании, но виду старался не подавать. Ради Ви.

Стальными спицами в позвоночник впивался страх, управлял Неро как игрушкой и движения его механическими, неживыми делал. Так было даже лучше: в противном случае руки тряслись бы непрестанно и роняли всё, к чему бы тот ни прикоснулся. Неро не простил бы себе, если бы навредил Ви по неосторожности; сильнее, чем уже сумел навредить, необдуманно уничтожив Уризена — позже, в фургоне, Триш рассказала ему о связи высшего демона с Ви. Неро тогда как стоял, так и сел прямо на пол и не поднимался долго. Долго. До хвостатых теней и кроваво-золотого заката следующего дня, кажется.

Проклятье.

Самобичеванию времени старался больше не уделять: никому из них это не поможет; он нужен Ви в здравом рассудке, а не сломленным, обезумевшим от горя и увязшим в топком чувстве вины.

Он нужен Ви… Дотерпел, добился, желанное наконец-то заполучил, да только — вот ведь какая ирония! — радости долгожданная победа не принесла. Одну бесконечную звенящую печаль. И тихий ужас, мелкими коготками скребущийся в углах, запустила чумной крысой вслед. Для остроты. Для издёвки над глупым, полным пустых надежд, юнцом.

Поделом ему. Именно так Неро и считал. Он заслужил. Поделом.

По прибытии в агентство он устроил Ви в спальне Данте, но тем же вечером перенёс к себе в гостевую комнату: так проще было следить за его состоянием, помогать, если ему что-то требовалось. Признаков недовольства Ви не выказал. Может, ему сделалось настолько плохо, что смены места он не заметил; может, значения не придал тому, где и с кем спать, а может, не был против безо всяких «может». Неро не спрашивал.

Ви пришлось раздеть незамедлительно. Кожа его истончилась настолько, что одежда ранила, а отметины в местах швов наводили растущую панику своей протяжённостью и багровой мацерацией по краям.

Не сразу, но с третьей попытки поддались крошечные застёжки сандалий; Неро одолел их ценой выбитого пластикового пальца и с отборным матом в адрес дизайнера — мысленно. С одеждой же удалось справиться без потерь.

Скомкав заскорузлые брюки и плащ и отбросив их в дальний угол не глядя, он уложил Ви на кровать и бережно накрыл шёлковой простынёй — самой нежной и невесомой тканью, какую сумел отыскать в завалах шкафа Данте. Но её тепла оказалось недостаточно — и губы Ви посинели уже спустя несколько минут, а зубы застучали тихую неровную дробь. Кожа заледенела, всё такая же сухая, как песок, и осыпающаяся частицами. А Неро, глухо рыкнув, сбросил с себя одежду, нацепил первые попавшиеся пижамные штаны, чтобы Ви не смущать наготой, и забрался под простыню. Осторожно прижался к худой спине грудью — и понял, что отныне каждую ночь проводить станет так.

Потому что Ви перестал дрожать. Потому что задышал ровнее, глубже и спокойнее, и пальцами вяло поелозил, отыскивая руку Неро. Нашёл. Но ни сжать, ни переплести пальцы не сумел — и оставил как есть, поверх. А Неро жмурился, губами к взлохмаченному затылку прижимался и теплом делился, сердцем своим делился, отдавая его до последнего удара.

А жизнью — не мог.

Уснуть так и не получилось: Ви вдруг заворочался, выдавил что-то сиплое и невнятное и, отпустив руку Неро, попытался отстраниться.

Неро догадался моментально. Откинув скользкий шёлк, слепо сощурившись в полумраке, он взглянул на спину Ви и тихо цветисто выругался: мягкая фланель оцарапала ему кожу, вдавилась в поясницу резинкой и сеть мелких трещин пустила поверх угольной демонической росписи. Да что б их всех!..

Окончательно наплевав на приличия — не до них уже было совершенно, нисколько не до них, — Неро стянул с себя штаны и на спинку стула зашвырнул клетчатым снарядом. И за все те дни и ночи, что провёл в агентстве возле Ви, не прикоснулся к ним больше ни разу.

Грел Ви как мог, как получалось — самим собой. И улыбался криво, горьким причудам судьбы удивляясь: когда-то он мечтал оказаться в одной постели с Ви, прижимать его к себе, касаться свободно — а сейчас от чумного страха словно бы слеп и зубами чуть ли не скрежетал оттого, что мечты его сбылись.

И больше ничего не оставалось, кроме как ночь от ночи обнимать неподвижное иссушенное тело и шептать на ухо, что всё будет хорошо, что Ви поправится и они ещё смеяться над этим станут, вспоминая. А наутро — выкручивать в душе воду на полную мощность, так что тугие струи болезненно вреза́лись в плечи, забиваться в заросший кругами плесени угол и, яростно отскребая мочалкой прилипшие к груди частицы, тоскливо выть.

«Я хочу жить», — признавался ему Ви когда-то.

А теперь он умирал. И Неро ничего не мог с этим поделать.

Никак не мог исправить содеянное и ничем — ни жёсткими мочалками, ни собственными обкусанными ногтями — не был способен содрать с себя белыми обрывками приставшее, въевшееся намертво: свою вину и своё жестокое наказание.

Ви не вставал с постели, от еды отказывался и разговаривал с большим трудом, а само время стало будто бы чёрным, тягучим и липким. Тяжёлыми каплями за шиворот Неро стекало, облепливало его и в себе заточало как мушку в грязном янтаре. Неро же боролся, барахтался в клейком янтарно-чёрном и настойчиво гнал мысли о чужой смерти прочь, не замечая, как они прирастают к нему второй кожей, проступают на нём, словно сухие болезненные струпья, и опавшими лепестками кожи Ви пристают. Становятся с ним единым целым.

И ситуации нисколько не спасало осознание того, что Ви не был единственным, кто пострадал по вине Неро. Демонам-фамильярам досталось не меньше.

Тень себя не являла, как и Кошмар, а вот Грифон, пернатый стервец, долго ждать себя не заставил. К сожалению.

И лучше бы ему не показываться на глаза было совсем.

Но на следующее утро, после их прибытия и первой трудной ночи, гигантским уродливым чучелом он раскрылился на спинке стула, в клетчатую фланель пижамных штанов вогнав крючья-когти. Тусклые перья роняя на пол, мутным стеклом зрачков он устремлялся в одну точку и не двигался. Как будто иссох и погиб, опередив Ви — опередив их всех, — один перламутром мерцающий остов оставив от себя. Ещё одним жестоким подарком судьбы, её беспощадным напоминанием.

С ним стало теснее, удушливее и мрачнее будто бы — или не будто бы, а в действительности, в самом деле. Неро в восторге от его появления не был. За ни к кому конкретно не обращённой ворчливостью он надёжно прятал внутренний ужас и трясущимися руками душил чумную крысу, хватающую его за пальцы жёлтыми сточенными зубами. И гадал: если погибнет Грифон, станет ли это ознаменованием начала гибели Ви? И что с остальными кошмарами? Живы ли они или пернатый оказался самым стойким и своим больным видом решил пристыдить Неро напоследок? Напоследок. Выходит, перед тем, как…

Дать бы себе хлёсткую затрещину за подобные мысли, но Неро держался. Он же обещал себе. И Ви тоже, хотя тот навряд ли слышал его сбивчивый ночной шёпот, а если и слышал, то не разобрал ни одного горячечно выпаленного слова. Не в его состоянии.

Со временем Грифон сделался неотъемлемым элементом интерьера. Привычным. Как покосившая картина в деревянной рамке у изголовья кровати или заваленный древними фолиантами вперемешку с низкопробными журналами стол у окна. И стало немного терпимее. Неро свыкся, смирился с его присутствием. Так что даже иногда начинало мерещиться, что Грифон словно бы присматривает за Ви, пока он на нижнем этаже в прачечной или на кухне возится.

И сердце обрастало ломкими крыльями, легчало, и уже не так страшно было оставлять Ви одного.

Грифон не разговаривал, не пытался и цапнуть Неро за палец, когда тот почёсывал ему шею или щёлкал по клюву, но возвышался недвижимой громадой и таращил медные, больше не золотые, глаза в одному ему видимое нечто. А Неро иной раз растормошить его хотелось, разговорить или прогнать — вытолкать шваброй в окно, чтобы своим скорбным видом тот не омрачал комнату. Чтобы не пугал Неро по утрам бессмысленным взглядом и не служил лишним напоминанием о том, что Ви балансирует на грани жизни и смерти, на самой узкой её части. И вот-вот сорвётся вниз.

Он накрыл бы Грифона своим плащом, если бы уверен был, что даже от столь небольшого давления кошмар не разлетится тёмно-синей пылью. Но оставил как есть. Отступился. Усмирил себя.

А в один из вечеров заглянул в комнату за чистым бельём и застал стул непривычно пустым: Грифон исчез. Но окончательно не пропал, нет; Неро суетливо проверил — растрескавшаяся грудь Ви не потеряла в числе узоров. Но контуры их выцвели, вместе с кожей зашелушились графитово-серым, а волосы побелели у кончиков, как после неудачной попытки окрашивания в домашних условиях.

И осознание пришло явственно и отчётливо, как если бы лезвием по запястью полоснуло, идеально ровную линию оставив на коже: Ви уже не хватало жизненных сил ни для фамильяров, ни для себя самого. Он не справлялся. Не выкарабкивался.

Медленно, но неумолимо он прекращал бороться за свою жизнь. Сдавался. И умирал.

Тогда же Неро сорвался впервые.

Метнулся вниз, перескакивая через несколько ступеней за раз, и захлопнул дверь ванной комнаты с громким треском, закрылся на щеколду — глупость, яростный ребяческий порыв: даже спуститься к нему Ви не смог бы при всём желании. Сплошным потоком ледяной воды обдал себя с головы до ног и рукой пластиковой в стену с размахом впечатал; о плитку расколотил Плен Чувств, широкую трещину по стене пустив, а следом — человеческой добавил. Рычал и бесновался под искусственным ливнем, костяшки в кровь разбивая, до пульсации в запястье и болезненных прострелов в плечо, и керамику выламывал крупными кусками вместе с крошевом цемента.

Отрезвел многим позже, от вида собственной крови, и то не сразу. И в себя приходил медленно, трудно. Постепенно.

А после умывался, смахивая багряные брызги с лица вместе со слезами, и кровь с пальцев стряхивал небрежно. На крутящиеся вокруг сливного отверстия акварельные разводы бледно-красного смотрел отсутствующе и гадал, что застанет его по возвращении в комнату: тихо дремлющий Ви или же Ви безмолвный. Бездыханный. Неживой. Бумажный — как тот когда-то себя назвал.

Ответа знать не хотелось, а потому Неро продолжал мёрзнуть под холодными лезвиями струй и намеренно тянуть время, мешая металлическое «надо» с подслащено-солёным «чуть позже». Ещё минуту-другую. Ви не осудит его за мгновение слабости; он сам Ви за это не осудил бы никогда.

Закоченев до лязга зубов и онемения кончиков пальцев, горе своё Неро выпил залпом, до дна, как крепкую русскую водку, и, закрутив кран, покинул разорённую ванную комнату. Заметно остывшим. Замёрзшим. Таким же ледяным, какими ощущались руки Ви по утрам.

Мокрая одежда неприятно липла к коже, в шерстяных носках хлюпало, а подъём на второй этаж казался неестественно долгим, бесконечным. Непреодолимым.

Поскользнуться бы на крутых ступеньках, скатиться кубарем по лестнице, рёбрами каждую ступень пересчитав, — и свернуть себе шею у подножья. Чтобы не узнать никогда, что встретит его в гостевой комнате, где потрёпанным чучелом больше не топорщил перья неподвижный Грифон, а Ви пластом лежал и дышал поверхностно, бесшумно, как если бы и не дышал вовсе. Чтобы избавить себя от ответственности, от правды. От пугающей возможности увидеть сухой блеск зелёных глаз и остановившийся взгляд их обладателя. В качестве последнего воспоминания о Ви заполучить не его лунную улыбку, а пергаментно-хрусткую посмертную маску с бутылочного цвета стекляшками под веками.

Поцеловать в лоб мертвеца.

Уже там, наверху, сжимая побелевшими пальцами дверную ручку и дрожа не то от холода, не то бог весть от чего ещё, Неро топтался у входа и думал, что Данте обхитрил его и провернул всё настолько ловко и умело, что это Неро в аду оказался, а не он. Что там, за дверью — его личная Преисподняя полыхает всеми оттенками красного, языками огня дразнится жестоко и зло. Поджидает его, тварь. И над Ви дымным столбом вьётся, будто в насмешку угловатые растрескавшиеся плечи тёмными клубами накрывая как погребальным саваном. Гогочет шакальей сворой, довольная.

Больно сглотнув ржаво-металлическое и задержав дыхание, Неро аккуратно отворил дверь и заглянул в комнату. Развеял клубы невидимого дыма и в огонь, в пекло голову сунул.

И сил поднять взгляд нашёл в себе не сразу.

Одинокими тусклыми полосами падал на затёртый ковёр свет, просачиваясь сквозь неплотно задёрнутые шторы. Стул всё так же пустовал, и только наизнанку вывернутые пижамные штаны неровной клеткой задорно зеленели, перекинутые через спинку и свесившиеся почти до пола. А на кровати, свернувшись клубком и уткнувшись носом себе в сгиб локтя, в объятиях мятого шёлка мирно посапывал Ви.

Не бездыханный, не мёртвый и не из полосок белой бумаги сплетённый, как кустарно изготовленная кукла. Он был ослаблен недугом, неподвижен и мраморно-бледен, но жив. Невзирая ни на что — жив.

Верным оказался первый вариант.

От облегчения подогнулись ноги; захотелось немедленно сгрести Ви с постели вместе со скомканной простынёй, в объятиях закружить и по-щенячьи скулить на всё агентство. Выть. Кричать во всё горло, наконец. Чтобы город содрогнулся и даже Данте в Нижнем мире услышал гремящие отзвуки его радостного вопля. Но Неро, остерегаясь разбудить Ви, плотно закрыл дверь и на цыпочках спустился вниз: избавиться от мокрой одежды и вытереться как следует ему бы явно не помешало.

Он спускался, заметно успокоенный, почти благодушный, стуком зубов закрепляя каждый сделанный шаг, и оставлял после себя мелкие лужицы воды и незримыми искрами оседающее болезненное счастье.

Не сегодня. Это случится не сегодня.

Как же хорошо.

***

Дни протекали однообразно, монотонно, и в какой-то момент незаметно для самого себя Неро потерял им счёт. Привык к новой жизни. Втянулся.

Каждое его утро начиналось с извращённого подобия водных процедур: аккуратно промокая исхудавшее лицо Ви полотенцем, смоченным суспензией зелёных осколков, он следил за тем, чтобы не повредить полупрозрачную хрупкую кожу. Кончик языка прикусывал от усердия, старался, но нет-нет да и проступал кровавый бисер на скулах и впалых щеках — и тогда задача усложнялась неимоверно: собрать лаково блестящие капли с истончённой кожи, не задев её, было по-настоящему ювелирной работой.

У Неро же, пусть и изрядно наловчившегося, получалось далеко не всегда.

Но если лицо и шея худо-бедно выдерживали прикосновений ткани, то с телом всё было не в пример сложнее: постоянный контакт с шёлком истёр и без того нежный покров, так что при желании Неро мог отследить ход голубоватых вен и рассмотреть их вялую пульсацию под тёмным пересечением трещин. Тонкими атласными нитями, вплетёнными в паучью сеть, они вились по рукам-ветвям и вязью кружили по тыльной стороне ладоней. Завораживающее зрелище в той же степени, в какой и пугающее.

Неро отторгал его, щурился и намеренно отводил глаза. Своей безраздельной возможностью смотреть на Ви столько, сколько вздумается, он не злоупотреблял.

И пусть поначалу он не мог определиться, как ухаживать за телом Ви, то позже решение отыскалось само собой: у кадки с засохшим до состояния мумии цветком нашёлся пластиковый пульверизатор, ставший приютом для семьи мокриц, — требовалось лишь избавиться от жильцов, вымыть ёмкость и заполнить её той же лекарственной суспензией. Таким бесхитростным образом проблема и разрешилась.

Завидев пульверизатор впервые, Ви каркнул вороной, как засмеялся. Неро посчитал это хорошим знаком.

Вариант устроил всех, кроме выселенного семейства мокриц.

Опрыскивая иссушенную кожу подогретой жидкостью и бережно промокая бумажными салфетками, Неро находил в этом занятии странное утешение, умиротворение и зачастую напевал себе под нос что-то легкомысленное. Расчёсывал смоляные волосы так же, под аккомпанемент собственного голоса, но после того, как однажды вместе с гребнем вынул целую прядь, словами подавился, перед Ви извинялся очень долго и к его волосам больше не прикасался. За проплешины Ви ему «спасибо» точно не скажет, а Неро из кожи вон лез, стремясь угодить ему во всём.

Следующим этапом — завтрак.

Готовкой Неро себя не утруждал, не чувствуя потребности ни в пище, ни в воде, ни в своей проклятой обесцвеченной жизни, но для Ви старался. Скрупулёзно отмерял граммы измельчённой золотой сферы, смешивал их с молоком или чаем с примесью зелёных осколков демонической крови — и поил Ви чайной ложечкой, бо́льшую часть неизменно проливая на простыни.

У Нико, вероятно, вышло бы лучше, но он забрал оставшиеся Бичи, рассчитался с ней и отправил в Фортуну сразу же, как только та доставила их до порога агентства. Наверняка Ви не хотел бы, чтобы кто-то видел его столь беспомощным, а Неро чашу своей печали осушал в одиночестве и не делился ею ни с кем. Это была его вина. Его стезя.

Его долг.

Завершающая, нелюбимая часть — замена постельного белья. Менять его требовалось каждый день, и дело было не столько в пятнах крови и ломких сыпучих чешуйках, сколько во въедливых кляксах чёрного. Ви рвало. Поначалу кровью, позже — мутной слизью, ещё позже — сухие болезненные спазмы терзали его горло, а на простыни брызгало редкими каплями густого смольного. Измученный организм сопротивлялся, исторгал из себя всё чужеродное. Ви же непрестанно страдал от жажды, а ту воду, что Неро пытался влить ему в рот, сглатывал коротко и трудно, чтобы через полчаса, заходясь крупной дрожью и хрипло кашляя, залить ею подушки.

Единственное, что по-прежнему мог принимать Ви — порошок золотого орба. О простых лекарственных препаратах и речи не шло: те покидали его желудок первыми.

А у Неро, изначально молчаливого и механически собранного, во время ухода за Ви в привычку постепенно вошло не только петь, но и болтать не закрывая рот. Он много говорил. Рассказывал о себе, о своём детстве и жизни при Ордене, о Кредо и Кирие, о том, как познакомился с Данте. Поделился с Ви и историей о шокирующей встрече с Глорией и, краснея, признался в том, что тогда же впервые узнал, что такое поллюция.

Расправляя складки на наволочках или поднося ко рту чашку крепкого кофе без сахара и, увлечённый монологом, забывая отхлебнуть ароматную горечь, Неро перебивал тишину, глушил её собственным голосом. Почти досаждал Ви своим вниманием.

Ви умирал в тишине, а он настырно гнал её прочь, втайне лелея бессмысленную надежду, что и Костлявую та захватит с собой.

Ближе к ночи Неро перебирался на кровать, под гладкий прохладный шёлк, к Ви под бок, и читал стихи вслух. Для него. И все силы прилагал к тому, чтобы голос не дрожал, не перемежался сухими лающими всхлипами; чтобы не выглядеть псом, скулящим у смертного одра хозяина, и не выдавать своего истинного настроя. Смаргивая влагу с ресниц и возвращая чёткость буквам, он клал закладку между страницами и безмолвно молился, чтобы на прочитанных строках всё не закончилось; чтобы Ви слушал и дальше, был в состоянии слушать.

А позже, когда тот засыпал, бдел над ним и вслушивался в поверхностное рваное дыхание; тормошил Ви, когда оно стихало и замедлялось. Потому что страшно было перестать слышать его. Потерять Ви. Не уследить и позволить ему уйти вот так, не попрощавшись.

Но сам же первым хитрил и всяческие попытки прощания пресекал на корню, палец к лопнувшим губам Ви прижимая и отчаянно мотая головой, только бы заставить Ви замолчать, когда тому вздумывалось подать голос.

— Не говори ерунды, слышать ничего не хочу! Ты поправишься!

Никто из них не верил.

Периодов просветления было мало, но каждое из них лебяжьим пухом стлалось по застиранному покрывалу и контуру выпирающего тела Ви, пальцы Неро щекотало невесомыми кончиками, а на деле словно бы прижигало раскалённой металлической стружкой, и на губах Ви оседало мягкими хлопьями искренности. В редкие минуты ясного сознания Ви говорил почти связно. Исповедовался. Слова давались ему с трудом, но он старался, очевидно старался, те немногие оставшиеся силы прилагая к тому, чтобы его голос звучал чуть громче, чем наждачной бумагой протёртый шёпот.

— Лишил руки… — медленно скрежетал он, прикрыв глаза и хмурясь от натуги. — Столько людей погибло. Всё зря. Зря. Прости.

Кожа растрескивалась в уголках его губ, лепестками ссыпалась по щекам и цеплялась за края глубоких разломов, мгновенно пропитываясь густым багрянцем. Тяжелела — и срывалась вниз гроздьями переспелого винограда, дикой вишней; серебристые волосы подкрашивала и склеивала, как если бы Ви обыкновенным фруктовым соком из потёкшего мороженого перемазался. Но нет.

Не мороженым.

И вслед за этим тупая боль настигала волной, в грудь ударяла и шипучей пеной захлёстывала; боль — их обоих, каждого своя.

Сметённый ею с ног, Неро валился на пол, съёживался в комок и глухо рыдал, уткнувшись лицом в исхудавшую руку. Шелушащиеся костяшки царапали ему лицо, тонкая кожа намокала от слёз и краснела по контуру трещин, а он влажными ресницами мазал по ней и всхлипывал надрывно, слишком шумно, слишком неуклюже и по-детски, мысленно кляня себя за неспособность сохранить лицо. За неспособность справиться со своей долей и Ви не огорчать столь жалким и раздавленным видом.

Что ему потерянная рука и Ямато, что ему эта правда, Вергилий и его бесконечная война с Данте, когда Ви даже говорить нормально перестал? Бредил, речь стихами порой перемежая. И гладил Неро по щеке шершавыми костяшками, смахивая его слёзы.

— Ямато… забери. Скажи Данте… моя последняя просьба, он не… не откажет. Забери.

— Сам ему и скажешь, — кривился Неро, жмурился и головой отрицательно качал. — Господи, Ви, я так виноват!..

Если бы он позволил Ви осуществить задуманное и не тронул Уризена сам, ничего этого не случилось бы. Да, Ви исчез бы и стал собой — другим, — но это всё ещё было лучше, чем медленно умирать вместе с ним; раздувать тлеющие огарки его жизни в надежде вернуть его, а на деле лишь продлевать его муку. Просить прощения с ожесточённой настойчивостью, наивно и бессмысленно, точно вздорный ребёнок. Врать Ви и себе самому, что всё образуется, всё будет хорошо, и давиться этой ложью, как Ви золотой пудрой орба давился изо дня в день.

И ненавидеть себя всем сердцем — и Ви, за то что тот не мог выжить без Уризена.

Поздними ночами, маясь бессонницей, Неро часто вспоминал, как когда-то сидел над бессознательным Ви примерно так же, как сидел теперь ежедневно, с той лишь разницей, что тот Ви был холодным и мокрым, а не сухим и лихорадочно горячим, с ледяными руками, — а Неро стеснялся раздеть его. Мялся, ходил по фургону кругами. И не подозревал, насколько счастливым мог считать себя в те минуты. Потому что Ви ничто не угрожало, кроме лёгкой простуды, а сейчас…

Тяжело выдыхая, Неро отворачивался к стене и накрывал себя простынёй с головой.

Он ведь злился на Ви, столько раз злился, что и сам вспомнить не мог бы. Раздражался, ревновал, был груб — какими глупостями это было! Теперь же Ви лежал у его спины: кольца грязно-белых волос, разметавшиеся по подушке, синюшные губы и хрустко крошащаяся восковая кожа. Даже таким он был прекрасен, а Неро презирал на себя за то, что упустил множество моментов, когда мог не злиться впустую, а проводить время с ним. Рассказывать о чём-то, слушать его голос в ответ и просто смотреть, как лениво скользят изящные пальцы по страницам книги.

Теперь же этого не было. Ничего этого не было и уже не будет.

Потому что сфера заканчивалась, а легче Ви не становилось.

***

Сентябрь осыпа́л город золотом.

Играясь с опавшей листвой, юные ветры-сквозняки перебирали её, как мелкие монеты старинной чеканки, и пригоршнями забрасывали в неосторожно приоткрытые окна. Расщедрившиеся. Задорные. Беспечные и счастливые, как ребятня. В щели и форточки проскальзывали лисьими хвостами, проказники, и норовили стянуть листок-другой со стола или шаловливо тронуть конфетный фантик, навсегда потерянный под диваном.

Упивались свободой и гоняли по улицам мелкими кручёными вихрями, ища, где бы ещё порезвиться.

Везде и всюду была им дорога, везде и всюду отыскивали они ход. Прокрасться сквознякам-безобразникам не удавалось лишь в одно место: окна в неприметном кирпичном здании с неоновой вывеской Devil May Cry были заперты наглухо почти всегда.

Там царила своя атмосфера, своя осень. Более холодная, сдержанно-серая, без золотого напыления и запаха мёда с корицей, которым приятно тянуло из разномастных пёстрых кафе на углах. По-больничному стерильная.

И нескончаемая.

Стены агентства, казалось, навсегда пропитались тяжёлым духом болезни, тонкими нотами зелёного чая и простым, но по-своему притягательным ароматом дешёвого растворимого кофе. Почта лежала нетронутой. Серебряными вкраплениями украшала сети паутины застарелая пыль. И надо всем этим властвовала плотная устоявшаяся тишина, изредка нарушаемая осторожным шорохом блистеров успокоительного и треском сухой человеческой кожи, в местах сгибов расходящейся широкими зубчатыми линиями; ещё реже — звучанием шагов. Или криком.

Ви больше не разговаривал. А вместе с ним постепенно смолк и Неро, исчерпав возможные темы для монологов. И пусть он по-прежнему ласково ворковал над больным, пропитывая повреждённую кожу лекарственной жидкостью или пытаясь напоить его искристой водой, но делал это скорее по привычке, не будучи уверенным, что тот его слышит.

Потому что на внешние раздражители Ви также перестал реагировать. Утратил он и способность открывать глаза, а о том, что он жив, можно было догадываться исключительно по слабому биению вен. Благо, с учётом прозрачности его кожи, отследить их особого труда не составляло; губами — не грубым пальцем — прижаться, проверить наличие пульса.

Благо. Вот ведь.

Неро же понемногу, день за днём, час за часом, минута за минутой, казаться начинало, что он сходит с ума. Теряет разум по капле, как деревья теряли изжелта-красные наряды вместе с резной лиственной каймой. Его реальность мешалась с неустойчивым зыбким сном: цветистыми фейерверками вспыхивали нездоровые, полные сюрреализма, картины того, как Ви умирает у него на руках. Раскалывается, рассыпается мелким песком и просачивается сквозь пальцы, точно вода. Не ухватить, не удержать — только в пустоту кричать и рваться, барахтаясь в путах простыней, и диким звериным воем захлёбываться.

Один в один как в кошмарных снах, преследующих его в Редгрейве когда-то. Вещих, как назвала бы их Кирие.

Угадала.

С той же частотой видел он и образы того, как Ви, живой и здоровый, бродит по первому этажу и с оттенком лёгкого презрения ворошит журналы на столе Данте; тростью, брезгуя прикоснуться к засаленным обложкам руками. Поджимает губы, целостные, полные, без трещин в уголках и глубокого крестообразного разлома по центру, и пренебрежительно закатывает глаза. Как настоящий, как живой — лишь руку протяни. Дотронься. Обними крепко и убедись, удостоверься, что не спишь.

И в том, и в другом случае пробуждение приносило муку.

Неро изнемогал. О том, что чувствует Ви и способен ли он ощущать что-либо, он старался не думать. Пустое. Бесполезное. Как и его ежедневные попытки настроить Ви на выздоровление.

И хотя времени даром он старался не терять, до жжения в глазах зачитываясь древними рукописями и фолиантами, коих в библиотеке Данте оказалось на удивление много, горы перелопаченной литературы не дали подсказки: отделение человека от демона было нонсенсом. Редким явлением, не изученным демонологами. Нигде и никем не описанным. Уникальным.

Что ни говори, а старший брат Данте оказался тем ещё выпендрёжником. Видимо, это было у них семейное.

Неро же ничего не оставалось, кроме как томиться ожиданием, вечерами списываться с Нико и настойчиво выпытывать, не повезло ли ей в архивах Ордена на сей раз, и запивать успокоительное крепким кофе. Полагаться на накопительное действие золотого орба и чуть меньше — на внутреннюю силу Ви. Украдкой молиться: мысленно, без слов, надеясь бог весть на что жарко и искренне. И горько насмехаться над своей же наивностью.

А перед сном по традиции читать для Ви вслух, куда уже без этого.

Радовало одно: им никто не мешал, их никто не беспокоил. В конце июля как-то заглянул Моррисон, желая подкинуть Неро работы, но по выражению его лица, по глазам всё понял и больше на пороге агентства не появлялся. Неро — не Кирие, и гостеприимного хозяина из него, похоже, не вышло. Но тем лучше.

Не до демонов ему было совершенно. И не до гостей.

С тех пор никто не нарушал их уединение и не пытался ворваться в их тесный мирок со своим бесцеремонным «Неро! Тут такое дело…» Разве что мятые листья бились в окна, наудачу заброшенные порывами ветра вместе с бисером дождевой воды. Там же и оставались, приклеенные к стеклу прохладной влагой, распластанные и уродливо растянутые, как крылья неумело изготовленного воздушного змея. И отваливались, звучно шлёпаясь на подоконник отяжелевшими комьями, — позже, сами.

Нико писала часто — и далеко не всегда в связи с очередной бесполезной, но любопытной находкой из ветхих архивных рукописей. Практически каждый день она строчила ему сообщения, отвлечённые, весёлые и щедро сдобренные крепкими оборотами, и делилась фотографиями своих новых «крошек», которые «ты просто обязан будешь испытать, когда…» — и замолкала. Стирала многоточие и последнее слово. Мялась, то набирая текст, то вновь очищая поле для сообщений. И виновато присылала улыбающийся смайлик, в жёлтой рожице которого при желании можно было рассмотреть пустоту взгляда и неестественность в улыбке.

Нервный и хронически уставший, Неро становился крайне придирчив.

Наверное, именно поэтому звонками Нико его тревожить не решалась, умница. Как чувствовала. И, очевидно, боялась сболтнуть лишнего: некоторые вещи Неро отказывался воспринимать на слух в крайне агрессивной манере. Свирепел, рычал и руки заламывал, не гнушаясь самому себе кричать, с самим собой на повышенных тонах скандалить, и зубами крошил несчастные таблетки, заедая свою ярость лекарственной горечью.

Чем хуже становилось Ви, тем злее и неразумнее делался Неро.

Потому Нико и не звонила, нет. Но однажды его номер набрать решилась Кирие. Внезапно. Сама. Без предупреждения.

И разговор этот чуть было не обернулся катастрофой для них обоих.

Нежданный звонок раздался вечером. Сумрак текучим муаром заполонял улицы города, зажимал его сырыми бархатными лапами — и выпускал когти-зигзаги молний, тусклыми всполохами пугая припозднившихся прохожих. Грома ещё не было, но в воздухе уже душисто пахло надвигающимся ливнем, нагретым асфальтом и остро — прелой листвой и мёдом. Близилась ночь.

Ви лежал в гнезде из скомканных простыней в своей привычной позе: свернувшись в клубок и подтянув расколотые колени к груди, — не ворочался и не хрипел, увязнув в крепком сонном-бессознательном. А Неро слонялся по агентству и запирал на ночь окна; сентябрьскую свежесть, проржавевшую по краям листву и хмурую осень оставляя на улице вместе с неуёмными хвостами-сквозняками и надвигающейся грозой.

Телефонной трелью раздавшаяся весточка из прошлой жизни оказалась приятной неожиданностью: несмотря на разрыв отношений, Неро скучал по Кирие и их спокойному, лишённому боли и дьявольского пламени, общению. А насколько сильно скучал — понял только теперь, неуверенно улыбаясь вибрирующему телефону со знакомым именем, высветившимся на экране. После смерти Кредо девушка осталась единственной близкой ему душой, единственной родственной. И лишь потому, что отдал сердце другому, отказываться от общения с Кирие Неро не собирался.

Вызов он принял.

Мелодичный голос Кирие тёплым ладаном коснулся души, успокоил Неро и дал ему облегчение. От мучений не избавил, нет, но утолил их, сделал мягче, терпимее и сгладил режущие лезвия, как если бы пахучим цветочным мёдом обволок каждую полосу блестящего металла. Напомнил о доме, о семье. О том, что было важно и о чём забывать ни в коем случае не следовало.

Слово за слово, и нежная участливая вежливость перешла в поток откровений — Неро рассказал ей всё. Вывалил правду, неприглядную, злую и несправедливую, и даже забылся в какой-то момент: пропустил крепкую фразу. Кирие не пугалась и не манерничала; она понимала. Она не осуждала. Она разделяла его печаль и сочувствовала как могла, как умела — всем своим необъятным сердцем. Тихим молчанием, звучащим громче и яростнее грозовых раскатов за окном. Ласковой полуулыбкой, которую он мог легко представить, закрыв глаза.

И Неро как прорвало: вспененной водой рвалась наружу его боль, рушила гниющую замшелую плотину где-то в груди, — и молчать он больше не мог. Молчать сил больше не оставалось.

Он говорил, говорил, говорил, изливая душу, вжавшись лбом в оконную раму, и глотал осенний воздух жадно, ртом. Словно из тёмных глубин на поверхность вынырнул внезапно, приговорённый пучиной. И выискивал в Кирие спасение, выискивал утешение и проблеск — любой, самый тусклый, самый мизерный, как в капле крови умещённый блик, — надежды.

— Ты можешь вернуться сюда, в Фортуну, — помедлив, осторожно предложила Кирие, когда он наконец замолчал. Выдохнула взволнованно, притихла. И эта пауза сокрушительным ударом врезалась куда-то в грудь, в солнечное сплетение. — Когда…

Неро пошатнулся.

Остатки плотины разнесло в щепки. А вслед за болью наружу выплеснулась уродливая демоническая злоба, чёрная, рыхлая и отвратительно тёплая, точно дёготь, смешанный с растопленным жиром бегемота. Отравляющая. Уничтожающая. Мнимое спокойствие сметающая зловонным потоком и обнажающая нутро Неро: покосившийся каркас из тупых проржавевших лезвий и стаю чумных крыс, местами прогрызших несущую конструкцию насквозь.

— Когда он умрёт?! — Вцепившись в подоконник пластиковыми пальцами, Неро запрокинул голову и оскалился. — Это ты хотела сказать?!

— …когда захочешь, — тихо всхлипнула Кирие.

— Я не вернусь! И он не умрёт, ясно тебе?! Не умрёт! Не умрёт! — Неро кричал Кирие, кричал когтистому дождливому небу, распахнувшему над ним тяжёлые свинцово-кобальтовые крылья, и себе — кричал громче всего. Замахнувшись, он швырнул телефон в стену и согнулся от собственного яростного рёва, от сотрясающего его ужаса. Обхватил себя руками, упал на колени и тотчас кулаком саданул по острым кромкам колотого пластика, взорвав остатки гаджета мелким крошевом. — Не умрёт… Не умрёт… Не умрёт…

А по щекам горячее, остывающее мгновенно, катилось крупными каплями. Наверное, дождевая вода: он ведь так и не закрыл окно.

Собрав себя с пола, буквально отодрав силой, Неро отряхнулся и побитой собакой поплёлся на кухню. Сунул ушибленную ладонь под кран, включил воду не глядя и зашипел от холода и резкой боли, пронзившей рану.

Кирие не была виновата, как не были виноваты ни Нико, ни Моррисон. Неро права не имел думать исключительно о себе и своей трагедии, права не имел срываться на Кирие. Он должен был извиниться. Но позже, обязательно — но позже.

Потому что было кое-что ещё, что ядовитым жалом вонзалось под сердце и ныло непрестанно, напитываясь терпкой отравой и не позволяя забыться и добросердечно отпустить: их забота была односторонней; они все беспокоились о нём, но не о Ви, нет. Никогда не о Ви. И это злило, откровенно раздражало и приводило в состояние бешенства. За то время, что Ви находился с ними, для всех он так и остался чужаком, изгоем и нелюдимым человеком-загадкой. У него никого не было. И даже Данте, его родная кровь, с лёгкостью спихнул его на Неро — и был таков.

Несправедливо.

Ви умрёт, и его смерть заденет одного лишь Неро; никто не вспомнит о нём, никто не станет его оплакивать.

Нет.

Ви не умрёт.

Рывком высунув окоченевшую руку из-под тугой струи воды и плеснув себе в лицо прозрачным холодом, Неро тут же, не вытеревшись, отскочил от раковины и широко распахнул холодильник. Круглые капли срывались с ресниц и кончика носа, щекотно скользили по щекам, ощущаясь как прикосновения затупленного ножа, и замирали на подбородке стылой тяжестью; срывались — и пропитывали воротник футболки, пробирались к коже, пуская колкую неприятную дрожь вдоль позвоночника.

Неро нахмурился, вдохнул глубоко и выровнял дыхание. Причиной его дрожи были не только потёки воды.

На пустой полке сиротливо ютился белый пластиковый контейнер с горстью золотой пыльцы внутри, скромно мерцающей в углу тонким слоем. Сферы хватит ещё на два-три раза.

Она закончится. А что потом?..

Неро испытывал дежавю, шатко поднимаясь по лестнице и мокрой рукой цепляясь за перила. И хотя в этот раз он точно знал, что застанет Ви спящим и находящимся в стабильно никаком состоянии, успокоения это знание не приносило. Желания не свернуть себе шею по пути наверх — тоже.

— Ты же не умрёшь, правда? — прошептал он, аккуратно присаживаясь на край кровати и касаясь выступающей косточки лодыжки кончиками пальцев. Тонкая кожа лопнула от давления, мгновенно пропиталась кровью и прилипла к пальцам. Неро дрогнул, но руки не отнял. К этому невозможно было привыкнуть. — Не умрёшь?..

Ви на прикосновение не среагировал, не шелохнулся и не дёрнулся, как могло бы произойти раньше. Инстинкт охотника на демонов угас вместе с десятком других инстинктов и рефлексов. Ви был здесь, рядом с Неро, но его как будто не было уже давно; очень давно, давно настолько, что Неро казалось, что Ви всегда был таким: скрюченным, обездвиженным собственной болезнью, измождённым слабостью и ветхим, как те древние книги, которыми Неро завалил комнату, тщетно выискивая в сложных текстах заветное.

Да и на спящего Ви походил уже едва ли.

Ввалившиеся глаза и глубокие тени под ними, заострившийся нос и губы, похожие на одну протяжённую кровавую рану, — он был не человеком в забытьи, он был мумией, бескостной, бестелесной, утратившей прежний узнаваемый облик. У Неро не было стойкой уверенности в том, что его сердце по-прежнему бьётся. А проверить храбрости не хватало уже с неделю.

Но кровь, алая, жидкая, сочилась при малейшем повреждении кожи, а трупных пятен не наблюдалось. Не было и запаха разложения. Мух.

Неро передёрнуло, и он торопливо обхватил лодыжку Ви, сжал и слегка потряс, потормошил. Скрипнул матрас, с тихим шелестом покатились вниз полупрозрачные чешуйки; взвились в воздух сразу же, подхваченные сквозняком, и осели на Ви снежными хлопьями, птичьим пухом. Должно быть, это чувствовалось щекотно в той же степени, в какой и неприятно.

Но Ви не пошевелился. Не выдохнул шумнее или резче. Длинные изогнутые ресницы не дрогнули. Ничего. Ноль реакции.

Медленно разжав руку и вытерев окровавленные пальцы о штаны, Неро забрался на кровать с ногами, скомкал подушку и уставился на Ви долгим воспалённым взглядом. Немигающим, как у матёрой фурии в засаде. Нахмурился и губу пожевал нервно, грубо, зло, намеренно причиняя себе боль.

Плотина разрушена, кордоны сметены. В груди у Неро пустота и ржавчина, сырость, отдающая плесенью и гнилью. Чумная зараза. И сердце бьётся слабо-слабо, тихо-тихо, так что самому не расслышать и не понять, живо он или нет.

Оцепеневший и безмолвный, серый, мёртвый от горя, он разглядывал съёжившегося Ви медленно и неспешно, словно оценивая. И пространно размышлял о том, что можно проявить милосердие и наконец оборвать его страдания. Закончить всё быстро. Прекратить мучить и его, и себя, и освободить их обоих. А после действительно вернуться в Фортуну и продолжить жить дальше. Переступить через то, что ему оказалось не по силам, и разорвать эти цепи, эти сосуды, срастившие его с Ви единой сетью; сохранить память о нём — живом и прекрасном, и вспоминать временами, глядя на подвижный трескучий огонь или на полки книжных магазинов, забитые пылью и запахом старости; погладив случайно встреченного чёрного кота или разгрызая пододеяльник и глухо завывая, встретившись с Ви лицом к лицу во сне, и не находя слов, ни одного, чтобы объяснить обеспокоенной Кирие, что произошло.

Неро держал подушку, мял в руках, глядя на безжизненное лицо Ви. Собирался с духом.

— Я люблю тебя, люблю тебя, — шептал украдкой, неслышно, точно в страхе, что Ви немедленно очнётся и прикажет ему замолчать. — Люблю тебя, люблю тебя…

И всхлипнул вдруг шумно, некрасиво; вздрогнул от неожиданности, напугав самого себя, и затрясся загнанным побитым зверьком.

Давясь горечью своего отчаяния, трудно глотая его вместе с солёной водой, вместе с громкими влажными всхлипами и одним и тем же зацикленным признанием, он шептал и шептал, как будто заклинание читал; как будто этого могло хватить и его любви было достаточно, чтобы свершилось чудо.

Кредо подзатыльник выписал бы непременно за мягкотелость и бесхребетность. Но Кредо здесь не было. Он погиб. А теперь погибал Ви, и Неро рыдал над ним как мальчишка, изредка переходя на истеричные смешки и разделяя с судьбой её великолепную шутку: лишать его всех, кто был ему дорог. Принуждать его видеть их смерть. Наделять его бессилием и всепоглощающей ненавистью к себе.

Крайне увлекательное развлечение, дайте два, не скупитесь!

Он подсел ближе, продолжая стискивать подушку в ладонях, разбитый, уничтоженный, самого себя переставший понимать и ослепший от слёз, и занёс её над лицом Ви.

Ви ничего не почувствует. Ему не будет больно. Перестанет быть больно. Неро поможет, сделает как лучше — и исполнит свой долг. Он спасёт его и убережёт от мук, от пытки существования в хрупком рассыпающемся теле, которое Ви всегда ненавидел с особенной страстностью. Так было правильно. Таковой была плата за милосердие.

За его ошибку.

Тощие крысы с голыми хвостами догрызли внутренний каркас до основания, не побрезговав ржавчиной, и тот рухнул тяжело и страшно, грянул оглушительным звоном в унисон с громовым раскатом за окном. Отдался тупой болью в висках, срикошетил в размягчившееся от горя сердце и угас дрожью в человеческой руке, в пальцах, конвульсивно царапающих наволочку.

Уткнувшись лицом в подушку, Неро тихо протяжно завыл.

Он не мог этого сделать. Не мог. Не мог.

Не мог.