Куникудзуши.

Каникулы всегда представлялись для Куникудзуши чем-то невыносимо унылым. Особенно теперь, когда на горизонте стала маячить старшая школа, а на голову всё тяжелее стал давить груз ответственности за свою жизнь.

Мама так и не узнала (а если и догадалась, то совершенно не придала значения) о том, что Куникудзуши однажды просто перестал принимать лекарства. Его дёрганность, резкость и постоянные головные боли списались на то, что таблетки просто перестали помогать. И тогда, в очередной раз оказавшись на приёме у врача, Куникудзуши получил рецепт на новые.

Теперь эффект от них ощущался куда явнее: Куникудзуши постоянно ходил сонный, ночами спал по двенадцать часов и даже при этом, после обеда, умудрялся заснуть ещё минут на сорок. Галлюцинации не прекратились. Как и в прошлый раз, они стали случаться намного реже и — это уже было что-то новое — как будто бы стали добрее. Ничего пугающего или сконфуживающего Куникудзуши больше не видел. Вместо этого ему стали мерещиться коты с несколькими хвостами и плавающие в тазу с водой маленькие выдры. А однажды, сидя в ванной, Куникудзуши даже услышал, как с ним заговорил мыльный пузырь.

Он не стал отвечать и постарался вовсе не обращать внимания на эту ситуацию, но с тех пор стал отдавать предпочтение прохладному душу, а не горячей ванне.

На каникулах все эти странности, как и каждый раз до этого, приобретали особенную навязчивость. Не на что было отвлечься. Не с кем было поговорить. Никто не заполнял своими разговорами о всякой чуши мерно текущий поток сознания. Не к кому было зарыться пальцами в волосы.

Куникудзуши скучал. Предпочитающий одиночество, он всё же признал, что временами оно его только тяготило.

Каникулы проходили словно в тумане. Куникудзуши на автомате выполнял мелкую работу по дому, на автомате забирал продукты у курьера, обмениваясь с ним только коротким приветствием. Он стал чаще готовить сам, учась по роликам в интернете. И иногда получалось даже неплохо. Хотя ел он без аппетита, тоже на автомате.

Каждое утро Куникудзуши появлялся на кухне с такой точностью, что можно было сверять часы. Он наливал в чашку горячий чай и, прихватив с собой поджаренный хлеб с парой кусочков сыра, терялся в стенах своей комнаты.

Иногда он рисовал. Часы тянулись до устрашающего медленно, а бумага кончалась слишком быстро: один набросок, другой, третий — Куникудзуши не понимал, почему без конца рисовал обрывки тел или витиеватые растения в цветочных горшках — ничего другого в голову не шло. И даже когда он попытался нарисовать выдру из своих глупых видений, ничего толкового не вышло. Сознание уплывало прочь, расплывалось карандашными полосами перед глазами и снова сплеталось в нечто совершенно незнакомое.

Частенько Куникудзуши искал вдохновения, смотря в окно. Медленно распускались цветы сакуры на молодых деревьев, сияло яркое — почти раздражающее — солнце, плыли по небу лёгкие, полупрозрачные облака. Высохли на дорогах последние лужи, а люди больше не ходили завёрнутыми в пальто и шарфы. Всё было как-то празднично, всё ликовало; и щебетали птицы, и распевали свои песни уличные коты, и слышался временами детский смех.

Куникудзуши же чувствовал себя скверно. Он смотрел в окно до тех пор, пока от яркого света не начинали расплываться перед глазами пятна, а потом со вздохом отворачивался и возвращался к своим унылым занятиям.

Около часу дня он снова покидал комнату и совершал поползновение на кухню. Из простых ингредиентов он сооружал себе несложный обед, оставляя немного для Эи и мамы, которая возвращался с работы поздно. Обедал тоже на кухне. В тишине полупустого дома стук посуды слышался особенно громко, но только он, как правило, и составлял Куникудзуши компанию.

После обеда Куникудзуши мыл за собой посуду и бродил по пустым комнатам. Проведя в доме пятнадцать лет, он попытался познакомиться с ним заново. Желтушный сумрак в гостиной вдруг обрёл некоторое очарование; сияющий, как зеркало по среди столовой, стол стал привлекать внимание; и даже нелепое бесформенное кресло в кабинете мамы вдруг показалось удобным.

Куникудзуши был один. По вечерам, ближе к пяти вечера, из гостиной доносился шум телевизора, а в кухне журчала сливаемая воды, но всё же Куникудзуши был один. С Эи он он иногда сталкивался в коридор, но они, как призраки, расплывались в разные стороны лишь на мгновение удостоив друг друга какими-то особыми, только им понятными взглядами.

Так прошли почти все каникулы, и только к пятнице промелькнуло на горизонте ярко вспыхнувшее изменение.

Мама в тот день вернулась с работы рано. Было ещё светло. Её появление всегда привносило в тишину дома новые звуки — и всё сразу начинало шуметь, хлопать, стукать, звенеть. Оживать. Вот и тогда, громко захлопнув за собой дверь, мама ударила в ладоши и сообщила, что сегодня вечером они будут ужинать в ресторане.

Эи, выглянувшая из спальни на шум, в ответ только кивнула и — словно бы приняла к сведению — неторопливо принялась собираться. Куникудзуши же, тоже выглянувший, спросил:

— Есть повод?

Мама продолжала мяться в прихожей. Она неторопливо сняла с себя туфли на высоком каблуке, поправила руками растрепавшиеся волосы и тяжело, но удовлетворённо вздохнула.

— Разумеется, у нас есть повод! — проворковала она словно курица-наседка — Эта чёртова рабочая неделя наконец закончилась! К тому же, мне удалось улизнуть с работы пораньше.

Куникудзуши смотрел на маму всё время, пока она забежала на кухню, чтобы глотнуть воды; под в гостиной она поправила сбившуюся штору и коснулась руками листьев огромного фикуса, раздосадованно заметив, что растению явно не по душе находиться в этой комнате. Она была элегантной, немного суетной, усталой, но едва ли изменилась. Куникудзуши смотрел на неё и видел ту же женщину, что много лет назад вытирала слёзы с его щёк и учила считать до трёхсот.

На работу мама одевалась просто, но всё равно хранила некоторое, только ей присущее очарование: плотные серые брюки со стрелками, на поясе туго затянутые ремнём, да белая рубашка, расстёгнутая на пару пуговиц сверху, потому что на улице было жарко — её было бы не отличить от любого другого работника издательского дома, если бы не привычка красить волосы в розовый. Этот оттенок — что-то среднее между персиковым и королевским розовым — придавал маме особое очарование. И, как казалось Куникудзуши, отлично подчёркивал её слегка лукавый характер.

— На какое время заказан столик?

Куникудзуши ходил за мамой хвостом, сам не понимая, почему: то ли от того, что рад был её видеть, то ли потому, что только с ней он мог поговорить. Звучание собственного голоса всегда казалось ему странным, особенно если до этого он молчал целый день.

Мама задрала рукав рубашки и посмотрела на часы.

— Через два часа нам надо быть там. - ответила она. — Но ты можешь не торопиться. Это нам, старым капушам, нужно время, чтобы привести себя в порядок. Эх, молодость… — с этим задумчивым вздохом мама юркнула за дверь ванной, а Куникудзуши учтиво, отступив на шаг, принялся ждать её в коридоре. — Нет-нет, ты можешь войти, если хочешь. Я всего лишь собираюсь поправить косметику.

Куникудзуши колебался не дольше пары секунд, потом вошёл.

Мама стояла у большого зеркала над раковиной и ватными дисками стирала с лица косметику.

— Тебе не нужно краситься, чтобы быть красивой. — сказал он то, что крутилось у него на языке, потому что хотелось что-то сказать.

Мама захихикала.

— Конечно, милый, я это знаю. Но я крашусь не для того, чтобы быть симпатичнее.

Она отложила ватные диски на край раковины и, взяв помаду, принялась подкрашивать розоватые губы.

— А для чего тогда?

Вслед за помадой — тушь и густо накрашенные длинные ресницы. Мама сосредоточилась на этом и не отвечала до тех пор, пока не закончила.

— Иногда косметика… — задумалась она, складывая тушь и помаду в косметичку, а ту убирая в ящик за зеркалом. — …иногда косметика помогает нам получать то, что без неё получить было бы сложнее. Но в большинстве своём это просто весело. — мама небрежно кинула грязные ватные диски в урну и поспешила выйти из ванной, напоследок потрепав Куникудзуши по волосам. — Оденься попроще. На улице невыносимая духота.

Куникудзуши кивнул. Взглядом он следил за мамой до тех пор, пока та не скрылась в спальне, а потом неторопливо побрёл в свою комнату. Он задумался о словах, которые только что услышал. Разумеется, у него было что-то — кто-то, — и получить его он мог бы всенепременно, но, как оказалось, на это требовалось больше времени, чем предполагалось.

Куникудзуши снова — то был один из бесконечных разов за каникулы — подумал о Казухе. Ему сделалось дурно.

Казуха не понял картины.

Казуха не догадался, от кого ему достался горький шоколад.

Казуха чуть не расплакался из-за поцелуя в щёку и весь следующий день ходил обиженный.

Казуха был хорошим другом, но вот любовный интерес из него выходил очень скверный.

И разумеется, в этом как будто бы даже не было его вины. Куникудзуши стоило сказать всё прямо, как есть, но он боялся. Боялся обид, боялся оказаться непонятым, боялся давления, которое мог оказывать. Это ведь, в конце концов, были только его чувства, и сваливать их на другого человека, наверное, как-то неправильно? И всё же… всё же хотелось быть до конца честным.

И совсем немного, самую малость, хотелось, чтобы Казуха испытывал хоть сотую часть той же больной привязанности. Чтобы однажды он посмотрел на Куникудзуши и испугался его потерять. Старшая школа ведь однажды должна была закончиться, а что потом? Куникудзуши всю весну выжидал, пока Казуха не скажет, в какую школу собирается, чтобы пойти туда же, но это как будто был их последний шанс. Университеты они точно выберут разные. Возможно, и даже более того — почти вероятно — в разных концах Японии.

Хватит ли им мимолётного общения, чтобы оставаться друзьями на прежнем уровне? Хотя бы просто друзьями…

Куникудзуши не мог ответить на это с точностью, но только об этом он и думал весь вечер.

Когда мама вышла из спальни в длинной, до лодыжек плиссированной юбке и в рубашке с коротким рукавом, а Эи, следом за ней, выползла в такой же длины хакама и накинутой на плечи хаори, Куникудзуши подумал, что Казуха в их компании смотрелся бы лучше. Как минимум, он знал, как носить подобные вещи. Сам же Куникудзуши стоял в коротких джинсах и огромной, не по размеру, футболке.

— Мы как из бродячего цирка сбежали. — вздохнул он.

— Мы все выглядим чудесно! — возразила ему мама. — Цирк многое потерял.

Ещё раз Куникудзуши вернулся к своим размышлениям, когда их машина проехала недалеко от «Рыжего клёна» — сверкнула среди деревьев красная крыша, и как-то сразу сделалось больно в груди. Интересно, чем сейчас был занят Казуха?...

И ещё раз посетили похожие мысли, когда Эи заказала трёхцветные данго в качестве десерта. Точно такие же Куникудзуши принёс Казухе, когда впервые оказался у него в гостях.

Вечер выдался сумбурный, непонятный, как будто смазанный. И всё же он был по-своему приятным. Мама без конца болтала о том, какие придурки работают в издательском доме. Ещё она рассказала о книгах, которые должны вот-вот анонсировать: судя по всему нынче были в моде фэнтезийные романы с магией, драконами и целыми мирами, выдуманными с нуля. По крайней мере, только такие рукописи и приносили в последнее время. Мама говорила так увлекательно и заразительно, что даже Эи вставила своих два слова. Она сказала, что с удовольствием бы прочитала достойный фэнтезийный роман, если бы он основывался на японской культуре.

И тогда Куникудзуши снова — уже в четвёртый раз за вечер — подумал о Казухе. Просто потому, что тот совсем не любил фэнтези.

На следующее утро, проснувшись в трепетном волнении, Куникудзуши принял самое неочевидное для себя решение. И сразу после завтрака, дождавшись, когда Эи уйдёт, обратился маме:

— Научи, пожалуйста, пользоваться косметикой. — попросил он.

***

В последний день каникул Куникудзуши стоял у школьных ворот, и глаза его были чуть кривовато подведены красным - тот максимум, которому согласилась научить его мама. Н то чтобы она была против косметики в целом, но, вздохнув, заметила, что из-за неё в школе могут быть проблемы. Куникудзуши мало это волновало. Он был школьной проблемой сам по себе, и косметика едва ли могла сделать сильно хуже.

И всё же Куникудзуши волновался. Ещё издалека он заметил Казуху, торопливо взбегающего по ступеням школьного крыльца, и больше не смог сделать и шагу. Он остановился у ворот, прислонился спиной к решётке и — с недавнего времени это стало его привычкой, чтобы успокоиться — достал из кармана брюк пачку сигарет.

Признаться честно, ему совсем не нравилось курить: не нравился запах, не нравилась чрезмерная горечь, не нравилось ощущение во рту сразу после. Но что-то в этом всё равно было — сигареты помогали ему расфокусироваться, равно как помогали это делать таблетки.

Куникудзуши казалось, что он нашёл тот самый баланс, когда ему не мерещилась всякая чушь, но при этом и руки не тряслись так, будто он неделю ночевал на улице.

Он прикурил от зажигалки, медленно затянулся и так же медленно выдохнул. Сизый табачный дым словно смягчал яркие краски обыденности: яркое солнце переставало слепить глаза, цветущая зелень больше не раздражал, и не казалось, будто безоблачное синее небо вот-вот рухнет на голову. Единственное, что осталось неизменным, — Куникудзуши никак не мог решиться показаться Казухе на глаза.

Но ведь за этим он и пришёл! Дурацкие справки о дурацких болезнях с их дурацкими предписаниями можно было бы занести в школьный совет и завтра, но ждать так долго казалось чем-то невыносимым. Хотелось как можно раньше увидеться с Казухой и узнать, что он думает по поводу косметики. Нетерпение и тревога подняли его с постели рано, а он ведь и без того едва ли высыпался. Куникудзуши наматывал круги по дому, едва ли заставил себя проглотить завтрак, а потом, прежде чем прийти в школу, ещё долго прогуливался по окрестностям своего района. Он думал.

Может, оно вообще того не стоило?

Может, Казуха и не заметил бы?

Может, сказал бы, что Зуши выглядит глупо?

Вот так, занятый мыслями, он и оказался у школьных ворот. Шли минуты, тлела зажатая между пальцами сигарета; под ногами клевали землю облезлые голуби.

Наконец Куникудзуши услышал раздающиеся за спиной шаги. Эту торопливость, эту едва слышную, перекатывающуюся с носков на пятки, походку он узнал, не оборачиваясь.

— Я давно тебя жду. — сказал он немного сонно и, сделав последнюю затяжку, потушил сигарету о кованую решётку.

Он не смотрел на друга, не поворачивал головы в его сторону и пытался сделать вид, будто ему всё равно.

— В самом деле? — Казуха закрыл калитку и, сделав несколько шагов вперёд, остановился прямо напротив Куникудзуши, чтобы иметь возможность посмотреть в лицо.

Он вдруг замер. Его замешательство длилось не больше пары секунд, но взгляд его — в этом не было никаких сомнений — сосредоточился на алой подводке.

Куникудзуши улыбнулся. — «Заметил, значит». — И тут же успокоился.

— Я видел, как ты заходил в школу. — сказал он.

Обменявшись ещё парой фраз — Куникудзуши между делом отдал папку с врачебными предписаниями Казухе — друзья неторопливо отправились прочь от школы. Весеннее солнце залило их лица, накрыл скользящей прохладой ветер. Они говорили о многом, но по большей части это было просто дружественной чушью. Кажется, Куникудзуши сболтнул нечто смущающее, но — стоило свернуть за угол — уже ничего не мог про это вспомнить.

В какой-то момент Казуха, не поворачивая головы и смотря больше себе под ноги, чем куда-то ещё, неуверенно произнёс:

— Тебе нельзя ходить в школу с косметикой.

Куникудзуши в ответ тихо хихикнул.

— Только мне? Занятия начнутся завтра, а ты уже сейчас занудничаешь.

Казуха пожал плечами, поднял голову и, теперь смотря прямо на Куникудзуши, беззаботно пояснил:

— Я теперь в школьном совете, так что…

— Так что мне надо тебя слушаться. — Куникудзуши кивнул, вытянул ладонь, ловя на неё лепесток сакуры, который тут же сжал между пальцами. — Не волнуйся, я не собираюсь доставлять тебе проблем.

***

В каком-то смысле он даже сдержал слово — проблем действительно не было. По крайней мере тех, которых опасался Казуха. На следующий день, перед тем как выйти из дома, Куникудзуши снова подвёл глаза красным. Делал он это теперь увереннее и даже посчитал это своего рода ритуалом — с косметикой на лице он был почти что уверен, что день пройдёт хорошо.

Пусть даже, это был новый класс.

Пусть даже они с Казухой не смогли пересечься до начала занятий.

Куникудзуши вошёл в кабинет и, замешкавшись, стал искать свободное место. К тому времени пустовавших парт совсем не осталось: на одних стояли рюкзаки, словно обозначая, что у их владельцев есть виды конкретно на эту парту; за другими, скучающе подперев рукой голову, кто-то уже сидел. Куникудзуши, бродя взглядом, не встретил в кабинете ни одного знакомого лица. Но вот его взгляд зацепился за свободную парту — предпоследнюю у окна. Именно там всю младшую и среднюю школу сидел Казуха.

Куникудзуши направился к ней почти бегом, затаив дыхание. И, только когда занял стул, смог выдохнуть. Ему отчего-то подумалось, что Казуха не станет изменять своим старым привычкам и тоже выберет это место. Сидя здесь и ощущая на лице бледное утреннее солнце, Куникудзуши подумал, что он оказался к Казухе ближе, чем кто-либо мог когда-нибудь оказаться. И всё дело в том, что, даже сидя теперь в разных кабинетах, они занимали одно место.

В таких раздумьях — приятных и сладких — он просидел всё время до начала урока и даже не заметил, как много человек обратили на него внимание в то утро.

Вскоре в коридоре раздались шаги, и в классе, холодном и не успевшем ещё нагреться от ученического дыхания, — сделалось необычайно тихо. Открылась дверь, и вошёл учитель. С хрестоматией и классным журналом под мышкой, совершенно невозмутимо, будто в комнате не было ни души, он поднялся на кафедру и в ответ на приветствие весьма добродушно, с благожелательной улыбкой на бледном, нездорового цвета лице, звонко воскликнул:

— Господа!

Ещё вчерашних выпускников средней школы никто и никогда не называл так уважительно, так что школьники пришли в восхищение. И даже Куникудзуши, погружённый в свои мысли, отвлёкся и заёрзал на стуле.

Учитель, довольный тем, что смог обратить на себя внимание, с полминуты молчал, словно собираясь с мыслями. А затем начался урок английского.

Ничего необычного на самом деле. Первое впечатление от громкого приветствия сгладились зануднейшей лекцией об инфинитиве, и к концу урока Куникудзуши обнаружил, что вырисовывает на полях тетради британскую телефонную будку.

Потом началась перемена. Стоило звонку прогнать скучного учителя из кабинета, как захлопали крышки парт, застучали каблуки, зашумели голоса. Куникудзуши, отвлёкшись на то, чтобы сменить хрестоматию по английскому на учебник истории, не заметил, как к его парте подобралась одноклассница. Подняв голову, он даже вздрогнул от неожиданности.

Девчонка перед ним была невысокой, с короткими, по плечи, волосами и прямоугольными очками в тонкой оправе. Она держала руки сцепленными в замок, улыбалась, поджимая губы и без конца хлопала глазами. Куникудзуши уже собирался открыть рот и спросить, что она тут забыла, как девчонка заговорила первая:

— Меня зовут Хайпасия! — громко представилась она. — А как твоё имя?

Первым желанием Куникудзуши было просто её проигнорировать. Потом он подумал, что надо бы, наверное, её прогнать, чтобы больше не лезла со своими идиотскими вопросами. И только затем, вспомнив, что он старался быть вежливым, а накануне и вовсе пообещал не доставлять проблем, ответил коротко:

— Райден.

Школьница нахмурилась и поспешила возразить:

— Нет, это, наверное, фамилия. А я хочу знать имя!

— Это невежливо. — Куникудзуши собирался произнести эти слова сам, но прозвучали они совсем другим голосом; к его удивлению и к удивлению Хайпасии говорил человек, который всё это время находился за их спинами. То был школьник, сидевший по правую руку от Куникудзуши. — Невежливо набрасываться на человека и требовать, чтобы он назвал своё имя. — повторил он. — И очень грубо на самом деле.

Хайпасия ничего не сумела возразить. Она только пискнула как-то неопределённо и поспешила уйти. Куникудзуши же, всё это время молчаливо хлопающий глазами, наконец смог рассмотреть говорящего: юноша стоял у своей парты, скрестив на груди руки. Он был не очень высокий, тёмноволосый, с двумя зелёными прядями, обрамляющими лицо. Первое, о чём сразу же подумал Куникудзуши: этому бедолаге сполна достанется занудных речей, если Казуха увидит его в коридоре.

Лицо юноши будто бы ничего не выражало, но в то же время, из-за густых тёмных бровей он казался недовольным. Юноша хмыкнул, пронзительно сверкнув своими жёлтыми глазами, развернулся и вышел из кабинета.

Куникудзуши так и не успел понять, благодарен ли он был за то, что одноклассник отвадил эту девицу или собирался сказать, что это не его чёртово дело. Он только вздохнул.

Перемена продолжилась. Хайпасия вернулась за свою парту и всё время до начала урока Куникудзуши чувствовал на себе её пристальное внимание.

Лекция по истории оказалась ещё нуднее и невыносимее, чем урок английского. Так медленно, нужно и сухо рассказывать о прошлом стоило ещё постараться! Учитель произносил даты сражений и называл по именам полководцев так монотонно, словно зачитывал короткую колонку некролога с последней страницы старой газеты.

Весь урок Куникудзуши рисовал в тетради, но, так и не сумев сконцентрироваться на чём-то конкретном, заполнял бумагу набросками яблок и кактусов в горшках. Ему было душно. Одежда неприятно липла к телу, не хватало воздуха, а яркое дневное солнце постоянно слепило глаза.

И как только Казуха умудрялся сидеть здесь всё время?

Как только отпустили на перемену, Куникудзуши сбросил с плеч форменный пиджак и небрежно перекинул его через спинку стула. Стало немного легче, но продлилось это недолго. Стоило Куникудзуши перестать возиться с вещами и выдохнуть, как сбоку от него раздалось тихое хихиканье, а сразу после — щелчок камеры.

Куникудзуши, сразу сообразив, что его сфотографировали, повернул голову и увидел трущихся у соседней парты девчонок с телефонами в руках. (А одноклассник, занимавший парту на уроке, снова куда-то делся). Девчонки поняли что их заметили, состроили удивлённые выражения лиц, округлив глаза, и снова захихикали.

Куникудзуши повернулся на стуле, подпёр рукой щёку и постарался произнести слова как можно менее зло. Голос его сделался елейным, почти заискивающим.

— Если сейчас же не удалите, — он улыбался. — Я сломаю сначала ваши мобильники, а потом ваши руки.

Голос его звучал тихо, чтобы никто посторонний случайно не услышал слов; лицо его было доброжелательным, чтобы никто, случайно взглянувший, не углядел злого умысла. Но душа его кипела от гнева, а пальцы непроизвольно сжимались в кулаки. Девчонки поняли посыл правильно — они вздрогнули, пару раз тыкнули в экраны телефонов, а потом обратили их к Куникудзуши, как бы показывая, что ничего не осталось. И сразу затем разбежались по своим партам.

Куникудзуши выдохнул, разжал пальцы и отвернулся обратно к окну. Оставшееся время прошло без происшествий, но каждую минуту Куникудзуши ощущал на себе чей-то заинтересованный взгляд. И было настолько неприятно, что хотелось немедленно помыться.

Куникудзуши делал вид, что ему нет дела.

Во время обеда школьники высыпали из кабинетов, и в коридорах было не протолкнуться. Куникудзуши торопился встретиться с Казухой, даже не стал надевать пиджак — схватил его, перебросил через согнутую руку и даже рюкзак застёгивал уже на ходу. Он хотел поскорее оказаться в компании, которая была больше ему по душе, а самое главное, старался скрыться от внезапного и навязчивого внимания окружающих.

Совсем немного хотелось курить, но желание было совсем уж призрачным, и его получалось игнорировать.

Казуха обнаружила у лестницы, со всех сторон зажатый спешащими спуститься на первый этаж школьниками. Куникудзуши, расталкивая всех вокруг, подобрался ближе, вытянул руку и схватил друга за плечо. Казуха обернулся с недовольным лицом, но его хмурые черты тут же разгладились. Куникудзуши не дал ему времени одуматься.

— Идём обедать на улицу. — сказал он вместо приветствия и потащил Казуху за собой сквозь толпу.

Друзья спустились на первый этаж, миновали фойе и вышли прямо в полуденную жару. Солнце нещадно слепило глаза, воздух был горячий, тяжёлый и его катастрофически не хватало. Изнурённые школьники, тоже решившие пообедать на улице, расходились в разные стороны, о чём-то лениво болтали и на расстоянии казались не больше, чем расплывчатым миражом — сиюсекундным помешательством усталого разума.

Куникудзуши не останавливался, даже не замедлил шаг. Он спустился с крыльца и сразу же свернул налево, двигаясь по дороге, ведущей к с спортивной площадке. Но на половине пути Куникудзуши снова свернул, теперь уже вправо и увёл друга по тонкой землистой тропинке прямо в гущу сада.

Он не знал наверняка, есть ли там что-то — просто хотел скрыться от посторонних глаз, даже если для этого нужно сидеть среди веток на голой земле. А ещё Куникудзуши немного льстило, что Казуха, ничего не возражая, покорно шёл следом.

Интересно, как далеко его можно было увести?

Тропинка вывела к одинокой каменной скамье, спрятавшейся в высокой траве, едва примятой обувью. Вокруг было тихо. Зелёная стена ограждала этот участок с четырёх сторон. Даже сверху, переплетаясь, ветви деревьев образовали купол, скрывая не только от посторонних глаз, но и от палящего солнца. В этот час отовсюду нёсся опьяняющий запах жимолость и вьюнков — запах, полный чарующей прелести. Голоса, оставшиеся по ту сторону стены, почти не слышались — их заглушали крики синичек, спрятавшихся в листве.

Друзья опустились на скамейку.

— Завёл меня в какую-то глушь. — хихикнул Казуха; он поставил рюкзак на колени и достал из него бенто.

— Прости. — тихо отозвался Куникудзуши; он смотрел прямо перед собой и не двигался. Наконец-то он мог обрести покой! — На меня сегодня всё утро таращатся. Надоело.

— Я даже знаю, почему. — заворчал Казуха и, взяв в руку палочки, отправил в рот кусочек жареной сосиски. — Говорил же, что не будешь ходить в школу с косметикой.

— Да я как-то машинально. — Куникудзуши пристально и как-то странно взглянул на Казуху, а потом, неожиданно даже для себя, спросил. — Поможешь стереть? У меня есть салфетки, но зеркала нет.

Он думал: если Казуха так рьяно придерживается школьного устава, пусть идёт до конца.

Он думал: может, и правда всё дело было в косметике? Если так, он проживёт и без неё, довольствуясь всем тем, что у него и так уже имелось. Лишь бы не становилось хуже.

Он думал: Казухе придется прикоснуться к лицу.

Честно говоря, только об этом он и думал, улыбаясь собственным мыслям.

— Ладно. — Казуха вздохнул, отставил бенто в сторону и взял одну из протянутых другом салфеток. Для удобства он придвинулся совсем близко. — Закрой глаза.

Куникудзуши послушался. Он чуть приподнял голову, подставляя лицо, и всё время не переставал улыбаться. Он весь замер, даже дышал урывками и сосредоточился лишь на одном — на ощущении подрагивающих рук, аккуратно стирающих с глаз косметику. Казуха совсем не прикладывал усилий, водил салфеткой мягко, едва прикасаясь. Это заняло больше времени, чем могло бы занять. Но так даже было лучше. Куникудзуши мог бы доверить ему делать это вечно — мягко прикладывать салфетку к закрытым глазам, едва-едва касаться кожи кончиками пальцев, и так же рвано, как и он сам, еле слышно выдыхать.

А потом Казуха, ничего не говоря, отстранился. Тёплые и аккуратные касания сменились движущим щёки палящим солнцем. И было почти что приятно, а открывать глаза не хотелось. Где-то глубоко, под рёбрами, чесалось едва уловимое разочарование.

— Всё? — поинтересовался Куникудзуши едва шевелящимися губами.

— Да. — дёрнувшимся голосом ответил Казуха. — Теперь не будут таращиться.

Куникудзуши вздохнул, открыл глаза и увидела что его друг безмятежно, не чувствуя никакого волнения, набивает рот едой.

Захотелось возобновить разговор.

— В моём классе одни придурки. — Куникудзуши снова вздохнул. — Смотрели на меня всё утро как на хорька циркового. И всем при этом надо поговорить!

Последней фразой он как бы выражал произошедшее: «Одна девчонка захотела узнать моё имя». — имел он в виду. — «А какой-то парень со странной прической её прогнал».

Почему он не мог сказать прямо? Это и для него самого оставалось загадкой. Куникудзуши не надеялся, что Казуха поймет, но тот, кажется, понял.

— Наверное, они просто хотели быть дружелюбными. — так он ответил.

— Пусть засунуть себе в задницы это дружелюбие! Я не хочу быть дружелюбным. С чего бы?

— Таковы люди.

— Хуи на блюде.

Куникудзуши фыркнул и замолчал. Упоминать про то, что его сфотографировали, не хотелось даже завуалированно.

На какое-то время обед продолжился в тишине. Только щебетали в густой листве птицы, стучали о пластиковую коробочку палочки для еды, а где-то далеко, словно бы совершенно в другой вселенной, звучали разрозненные голоса школьников.

— Пообедаешь со мной?

Казуха заговорил так неожиданно, что Куникудзуши вздрогнул. Он повернул голову и увидел, что друг протягивает ему маленькую жареную сосиску, зажатую между палочками. Куникудзуши сразу представилось, как он наклоняет голову чуть немного, чтобы подцепить сосиску и всего на мгновение коснуться одной из палочек кончиком языка.

Воображение нарисовало картину так ярко и живо, что Куникудзуши растерянно отвернулся и мотнул головой.

— Нет. Вообще-то я взял с собой обед сегодня. — соврал он. — Но у меня живот болит.

Казуха продолжил жевать обед в одиночку.

— Сходишь в медкабинет? — спросил он.

— Может быть. Потом. Когда будет урок экономики.

В папке с документами, которые Куникудзуши вчера отдал Казухе, было несколько справок, предназначавшихся для школьного врача. Там было сказано о болезни, о её течении и о том, что переутомление может негативно сказывается на общем состоянии — Куникудзуши, читая эти справки накануне, даже удивился тому, как корректно и завуалированно было написано о том, что он начинает сходить с ума, если голова перегревается от постоянной работы. С другой стороны, Куникудзуши представлял, как может использовать это в своих интересах: пусть живот у него и не болел, но он в любой момент — особенно под конец дня — мог заявиться в медкабинет и сказать, что маленькие человечки, похожие на грибы, с лицами, внушающим полуденный ужас, мешают ему учиться.

И пусть попробуют доказать, что это не так.

Злоупотреблять такой привилегией он, конечно, не собирался, но было приятно знать, что возможность вообще существовала.

Куникудзуши раздумывал эту приятную мысль, показывая Казухе рисунке, нацарапанные им на прошедших уроках — ничего необычного; ничего особенно интересного с тех пор, как он стал чуть более нормальным.

— Я теперь заведую вступительными бланками. — вдруг вспомнил Казуха, когда Куникудзуши убирал тетрадь с рисунками в рюкзак. — Если хочешь, могу вписать твою фамилию в тот, что для художественного клуба.

— Не надо. — тут же отказался Куникудзуши, — Я не буду больше заниматься рисованием в школе.

Эта мысль пришла к нему уже давно. Возможно, в тот самый момент, когда Казуха, смотря на картину, так и не понял её замысла. Или ещё раньше, когда Альбедо предложил поучаствовать в конкурсе. Как бы там ни было, момент уже не представлял важности. К тому же, Куникудзуши решил это быстро, не задумываясь. В какой-то момент он просто решил, что в художественном клубе ему больше делать нечего.

Может, это произошло в тот момент, когда Казуха угости его онигири…

— Почему?

Казуха, когда ему что-то было интересно, всегда округлял глаза и начинал беспокойно ёрзать. Куникудзуши нравилась эта привычка. Он находил её милой, хотя это слово — «мило» — даже про себя он старался произносить тихо-тихо.

— Хватит того, что я постоянно рисую дома. — принялся неохотно объяснять Куникудзуши. — К тому же, здесь нет Альбедо. Без него не интересно.

— И куда ты в таком случае?

— Какая разница? — вообще-то у Куникудзуши был ответ, но время отвечать он счёл не очень подходящим. — Я приду после уроков и заполню бланк.

Куникудзуши решил, что хочет научиться готовить. И ради мамы, которая без конца пропадала на работе; и ради самого себя, потому что приходить в школу без обедов, а потом смущаться того, что от голода урчало в животе уже надоело; и, конечно, же ради Казухи. Пусть искусство тот не мог оценить полностью, но мимо вкусно приготовленной еды точно бы не прошёл.

Куникудзуши не хотел скрывать. Он хотел сделать сюрприз. А потому старался ничего не говорить.

Казуха расплылся в ехидной улыбке, подсел ближе.

— Так у тебя есть что-то на примете? — спросил он звонким голосом.

Такой довольный, слишком улыбчивый, невыносимо любопытный — Казуха умел одним вопросом сделать так, что его становилось слишком много; он был как тяжёлый и терпкий парфюм, от которого перехватывало дыхание.

Наверное, именно эта его особенность вынудила Куникудзуши сделать то, что он в итоге и сделал.

— Казуха. — он резко дёрнул рукой и сжал пальцами щеки Казухи так, что губы его немного вытянулись вперёд; приблизил лицо так близко, что кончики носов едва-едва соприкасались. И только тогда Куникудзуши задался вопросом: что вообще происходит? Казуха допытывался о клубах, а он… он просто не хотел раскрывать все карты раньше времени. Потом, презентовав своё первое приготовленное блюдо, он выдал бы всё как на духу, а пока… Зачем нужно было делать то, что он сделал? Для чего возникла необходимость хватать Казуху? Не потому ли, что он подсел совсем близко? Не потому ли, что глаза его так упоительно блестели ехидством? Не потому ли, что хотелось сделать всё как в его дурацких книжках — поцеловать коротко в губы и со смехом обратить свои слова в еле заметную вуаль интриги? Мол, не время ещё рассказывать. За этим коротким, до горечи сладким желанием пришло осознание, что после предыдущего поцелуя Казуха дулся на него весь следующий день. Куникудзуши только цыкнул. — Забей рот едой и помалкивай. — сказал он и разжал пальцы, отпуская.

Казуха чуть отодвинулся, и на самом деле больше ничего не сказал. Он ковырялся палочками в еде, пинал траву носками обуви, смотрел куда-то в пол и, вероятнее всего, снова на что-то обиделся.

Куникудзуши глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Он вдруг почувствовал, что его трясёт, пробивает почти лихорадочной дрожью. Вся эта близость — весь спектр эмоций, которые он испытал меньше, чем за пару минут — спровоцировали невероятной силы волнение. И билось сердце, и поплыла густая зелень перед глазами, и накренилось на небе яркое солнце.

Куникудзуши, почти вслепую, потянулся к рюкзаку, достал из бокового кармана зажигалку и сигарету. Про утренние таблетки он не забыл, но, вероятно, их не хватало. И хотелось успокоить себя иным способом.

— Ты не против? — спросил Куникудзуши сухо, едва исторгнув из себя тихий смешок; курить на территории школы, к тому же в опасной близости от члена школьного совета: ненадолго же хватило обещания не доставлять проблем.

Куникудзуши чиркал без конца зажигалкой, но та никак не поддавалась — руки не слушались, и пальцы постоянно соскальзывали.

Скорее всего поэтому Казуха и ответил:

— Нет. Не против.

***

Куникудзуши пробрался в комнату школьного совета на перемене, убедившись сначала, что Казухи там не было. Он, под пристальным вниманием девчонки с длинным хвостом темных волос, быстро нацарапал на бланке кулинарного клуба своё имя и поспешил убежать.

Два дня спустя, не сильно понимая, как это на самом деле должно работать, Куникудзуши спустился на первый этаж и ещё долго блуждал по коридору, пока наконец не заметил скрытую под лестницей дверь. Он не знал, приняли ли его в клуб, а потому собирался просто спросить. Задерживаться надолго в его планы не входило.

Стоило открыть дверь, и в нос ударил едкий запах уксуса. Куникудзуши поморщился и замер на месте. Его глазам предстало небольшое светлое помещение с двумя окнами без занавесок и меловой доской на стене. Вместо парт стояло несколько столов, которые были уже заняты посудой, столовыми приборами, продуктами и бутылками с уксусом. Самое главное — у каждого стола тёрлись девчонки в фартуках и с шапочками на волосах. В дальнем углу располагался старый гудящий холодильник с пожелтевшей от времени дверкой, а напротив него находилась железная мойка с краном. Посреди всего этого хаоса беспокойно металась из угла в угол ещё одна девица — невысокая, громкоголосая, с тёмной косой, завернутой на затылке бубликом. Она раздавала указания и без конца твердила, что с ножами стоит быть аккуратнее. Раздавались со всех сторон стуки, грохот, звон. Никто и не обратил внимания на вошедшего.

— Здравствуйте. — как мог громко произнес Куникудзуши, обращая на себя внимание.

Девица с бубликом на голове обернулась, другие же только на мгновение подняли глаза.

— Ой, ты к нам, да? — радостно пискнула она. — Заходи, не стой в дверях!

Куникудзуши сделал шаг вперёд, закрыл за собой дверь, а потом прошел ещё немного вглубь. Он осматривался, знакомился, привыкал… Он заметил потёртый миксер на подоконнике, и почему-то заинтересовался им.

— Мне так и не сказали, принята ли моя заявка, — пробормотал он, не отрывая взгляда от миксера. — поэтому я…

Суетная девчонка подскочила ближе и попыталась схватить Куникудзуши за руки; тот извернулся.

— Принята, конечно! — почти прокричала она. — Мы не в том положении, чтобы разбрасываться парнями, желающими присоединиться! Тебя зовут, Куникудзуши Райден, верно? Моё имя Сян Лин. Я куратор этого клуба.

Куникудзуши в ответ только кивнул, понимая, что не в его силах мериться болтовнёй с девчонкой, которая разбрасывались словами так, словно стреляла автоматной очередью. И та, поняв, что возникла, молчаливая пауза, продолжила говорить:

— Ты ничего не написал о себе в заявке, так что мне придется задать тебе пару вопросов. Из чистого любопытства, потому что ты всё равно уже принят. Скажи, ты умеешь готовить?

Куникудзуши пожал плечами. Он так и продолжал стоять посреди кабинета, окружённый со всех сторон незнакомыми людьми с ножами в руках.

— Могу пожарить тофу и овощи. Умею пользоваться электрогрилем и рисоваркой. — он задумался. — Однажды приготовил сносного вида конфеты. Это, пожалуй, и всё.

Сян Лин всплеснула руками.

— Отлично! На самом деле не так уж и плохо! Навыков у тебя, как минимум, больше, чем у Казухи. Он говорил, что вы друзья.

Куникудзуши вздрогнул, услышав знакомое имя.

— Казуха… — повторил он, словно эхо. — Откуда ты знаешь, умеет ли Казуха готовить?

Вспомнились онигири, которыми его угостили на день святого Валентина. Они были вкусными. Пожалуй, самыми вкусными из того, чем Куникудзуши когда-либо угощали.

Не то чтобы таких прецедентов было много, однако…

Сян Лин, прежде чем ответить, подскочила к одному столу, критически посмотрела на то, как её подопечная нарезала огурцы и словно бы невзначай отметила, что тонкая нарезка — это искусство, которому тоже, как и всему остальному, нужно долго учиться.

Потом она снова посмотрела на Куникудзуши.

— Зимой Казуха просил меня научить его готовить онигири, но даже рисоваркой пользоваться умел едва ли.

Куникудзуши недовольно нахмурился.

— Потому что у него дома рисоварка появилась совсем недавно.

Он знал, ведь Казуха как-то похвастался ей и новой туркой для кофе, а потом сказал, что эти вещи во многом помогли им с дедушкой облегчить быт. Куникудзуши, ставший частым гостем в «Рыжем клёне», тогда сидел, подперев голову щекой, цедил горький кофе и не сильно задумывался о том, что Казуха там щебетал. А вот теперь, недовольный тем, как Сян Лин отзывалась о его друге, вспомнил.

— Тогда это, наверное, всё объясняет. — беспечно пожала плечами девица. — Но он был очень исполнительный, покладистый и быстро учился! Надеюсь, ты будешь таким же. — она махнула рукой, зазывая. — Проходи, не стой там. Сегодня мы готовим суномоно. Наш клуб ограничен в средствах, так что и ингредиенты для блюд самые простые. У меня есть карточка с рецептом. Просто постарайся сделать всё, как там написано. А я буду следить, чтобы ты не оттяпал себе пальцы ножом. Можешь задавать мне вопросы по ходу дела.

Куникудзуши избрал для себя рабочий стол в самом углу кабинета и даже немного оттащил его в сторону, чтобы изолироваться. Сян Лин принесла ему пару огурцов, небольшую плошку сухих водорослей, половинку небольшой луковицы, которую стащила со стола у кого-то другого, разделочную доску и нож. С ее же рук Куникудзуши принял карточку с рецептом. Ничего сложного на самом деле: замочить в воде сухие водоросли и тем же временем нарезать всё остальное, смешать салатную заправку их соевого соуса и уксуса, а потом собрать салат воедино.

Куникудзуши принялся за работу. Его бытность в кулинарном клубе, казалось, не будет отличаться таким же творческим размахом, как это было в клубе рисования. Но с этим можно было мириться. Куникудзуши, неспешно нарезая огурцы, подумал, что чего-то такого ему, наверное, и не хватало: простых инструкций, механических действий и возможности отключить мозги хоть на минуту.

И всё же он думал: об онигири и о Казухе, который, оказывается, учился их готовить прямо под носом Куникудзуши, но ни словом об этом не обмолвился. Почему? Не такая уж это и страшная тайна. Куникудзуши тоже скрыл, что собирается в кулинарный клуб, но он, по крайней мере, точно знал, что не собирался таить это в секрете вечно.

А что насчёт Казухи? С дня святого Валентина прошло уже много времени а он всё помалкивал…

Куникудзуши раз за разом в своей голове возвращался к этому вопросу, а потом его отвлекла Сян Лин. Она подошла близко к столу, сложила на груди руки и очень долго наблюдала за тем, как Куникудзуши смешивает в чашке салатную заправку. Потом, словно выдохнул скопившееся напряжение, она поинтересовалась:

— Есть вопросы?

— Да. — Куникудзуши даже не отвлёкся и не поднял головы. — Почему Казуха захотел научиться готовить онигири? Он не говорил, случайно?

Сян Лин что-то недовольно промысла. Разумеется, она ждала вопросов о готовке, но что вообще может быть сложного в том, чтобы нарезать огурцы?

— Он сказал, что это из-за его деда. — решила ответить она. — Мол, тот делает почти всю работу по дому в одиночку, и хочется помогать ему хотя бы с готовкой. Как-то так. А потом он сказал ещё кое-что. Правда, не сразу. Может, через пару дней. Я спросила у него, не хочет ли он научиться готовить шоколад, потому что тогда, кажется, приближался валентинов день. А Казуха ответил, что не все могут любить шоколад. А вот от простой, но вкусной еды никто не откажется. Так что для него онигири были важны ещё и поэтому. Думаю, он размышлял об этом ещё до моего вопроса. Мне вообще показалось, что он относится к жизни слишком философски. — Сян Лин развела руками. — А почему ты сам у него не спросишь?

Куникудзуши ничего не ответил, только мотнул головой.

Сян Лин же, так и не дождавшись ответа, пошла прочь, напоследок как-то невзначай бросив, что Куникудзуши понравился Барбаре. «И это как будто совершенно естественно, когда в коллективе всего один парень».

Куникудзуши почти не слышал её слов, да и к тому же: кто из всех этих девчонок — Барбара? Ему было совершенно плевать и он уж точно не собирался это выяснять. Он думал о Казухе. Думал об онигири на день святого Валентина. Думал, что Казухе следовало слепить их в форме сердца, если он, чёрт возьми, собирался преподнести их как валентинку.

И он бы, наверное, это сделал, если бы таков был его замысел. Казуха — замшелая поэтичная душонка и большой символист. Он бы не упустил возможности… Но иногда (почти всегда на самом деле) онигири — это всего лишь онигири.

А Куникудзуши просто зря размечтался.

***

Потянулись унылые одинокие дни старшей школы. Куникудзуши почти всегда был один. Он ходил в школу, сопровождаемый лишь мыслями, и возвращался домой неизменно в их компании. На переменах он редко покидал кабинет, зная, что Казуха наверняка занят делами совета, и у него всё равно нет времени.

Опёршись на парту, Куникудзуши частенько погружался в глубокую задумчивость — так, что даже не слышал школьного звонка. К своему удивлению он впал в подавленное состояние и как будто лишился сил. Притом он не мог объяснить, что именно его удручало; какие-то шестерёнки в голове словно бы стали мешать друг другу — и за эти скрывалась тайна, которой он не понимал. Но от назойливых мыслей иногда делалось не по себе.

Один из таких дней выдался пасмурным, хотя и по-прежнему жарким. Куникудзуши сидел на уроке, вполуха слушал слова учителя и рассматривал улицу за окном. В тот день ему мерещилось не школьное крыльцо, не старый заброшенный сад, а море — смутно серо-зелёного цвета. Граница, где оно соединялось со свинцовым небом, прыгала, по разному перерезая прямоугольное окно. Было похоже на качку. Вот проплыла птица, почти такого же оттенка, что и тучи, — видимо, крупная чайка.

Куникудзуши зажмурился, повернул голову и снова открыл глаза. В кабинете было спокойно: ничто не качалось, никуда не уплывало. Учитель крепко стоял на ногах у доски и рисовал на доске формулу предельных углеводородов.

Куникудзуши снова повернул голову, но теперь в противоположную от окна сторону. Он посмотрел на одноклассника, сидевшего за соседней партой и так же скучающе блуждающего взглядом по кабинету. Но, если говорить откровенно, заинтересовал Куникудзуши не сам одноклассник, а брелок на его рюкзаке — красивый и блестящий китайский дракон с угрожающе раззявленным ртом. Дракон был точь-в-точь, как рисуют на новогодних открытках.

Куникудзуши смотрел на него слишком долго, и дракон вдруг увеличился в размерах: сделался совсем живым и неторопливо перебирая лапами, пополз между партами. Он заглядывал в тетради к школьникам, мотал головой и угрюмо шевелил длинными усами из стороны в сторону. Дракон добрался до преподавательской кафедры, свернулся там клубком и заснул. Постепенно он становился всё бледнее и бледнее, а потом и вовсе исчез.

Куникудзуши снова посмотрел в окно. Плескалось море, накрывая горизонт; бросались вниз головой крикливые чайки. Жутко хотелось выкурить пару сигарет.

Куникудзуши уже давно привык ничему не удивляться. Он самого детства готов был ко всевозможным неожиданностям и скорее бы удивился нормальности происходящего вокруг. Он думал только о том, что скоро обеденный перерыв.

Это время они с Казухой по обыкновению проводили время вместе. Друзья пряталась в том тихом месте в саду или, если там было уже занято, уходили на задний двор и сидели на траве. Казуха так и не спросил Куникудзуши о кулинарном клубе, и тот в свою очередь тоже хранил молчание. Хотя, конечно, он догадывался, что Казуха видел заявку на вступление. Это в любом случае как будто было не важно — всегда находились другие вещи, которые можно было обсудить: например, ужасно огромную домашку по японскому или занудные речи учителя истории.

Однажды Казуха подсел к Куникудзуши совсем близко, так что они теперь касались друг друга плечами и, стоило одному из них протянуть руку, переплелись бы пальцами. Но это было бы совсем чересчур. Куникудзуши и так замер в тот раз, дыша урывками, стараясь не спугнуть. Он помнил, что Казуха не очень любил быть тактильным, так что подобное изменение немного удивляло. Но, разумеется, Куникудзуши совершенно не был против, а только думал: повторится ли это когда-нибудь снова?

В тот раз он и вспомнил снова разговор с Сян Лин, вспомнил вкус онигири, вспомнил, с каким интересом смотрел на него тогда Казуха. Сначала Куникудзуши думал, что тому просто было интересно: понравилась еда или нет? Но теперь… теперь он стал снова задумываться, что у спонтанного обеда были и другие — скрытые — мотивы.

Просто Куникудзуши не понял их тогда, равно как и Казуха не понял смысла картины.

Они продолжили сидеть, прижавшись близко друг к другу, и возобновили свою беседу, затрагивающую ничего и сразу всё одновременно. Обеденные перерывы стали единственным, чего Куникудзуши каждый день ждал с нетерпением.

Пока стояли тёплые дни, каждый полдень в запущенном саду встречались двое. Они едва-едва прикасались друг к другу, смотрели друг на друга, с лихвой откровенничали о вещах, о которых говорить могли только друг с другом, и как будто бы с каждым разом становились всё ближе, садились всё ближе, чувствовали себя ближе… По крайней мере так казалось Куникудзуши.

И всё же был предел, который они не переступали.

Куникудзуши скорее был готов позировать для фотографирующих его исподтишка старшеклассников, только не на то, чтобы позволить себе какую-нибудь вольность по отношению к Казухе.

Во-первых потому, что не знал, можно ли.

Казуха иногда был совсем уж откровенно бесстыдным: как кот он разваливался на каменной скамейке и засыпал, положив голову на колени Куникудзуши. Что в таких случаях стоило делать? Прикасаться как будто было нельзя. Да и глазеть, наверное, тоже. Куникудзуши кусал губы, смотрел в небо и не опускал взгляда, пока Казуха не просыпался. А однажды — нет достойных слов, чтобы объяснить происходящее тогда — Казуха и вовсе набросился на Куникудзуши с объятиями. Он крепко стискивал руками рёбра, утыкался носом в шею и дышал-дышал-дышал так горячо и глубоко, что даже стало страшно. А потом он, наверное, снова уснул. Притих. И Куникудзуши позволил себе странное — он погладил Казуху по волосам….

Во-вторых, — это произошло уже не во время обеденного перерыва, а перед уроком физкультуры, который, по-обыкновению, проходил у всей параллели сразу, Куникудзуши вдруг осознал, что засматривается не так, как ему следовало. И за это ему сделалось стыдно, ведь, когда подобным образом засматривались него, он злился.

Вот, что произошло: Куникудзуши вошёл в раздевалку и увидел, что Казуха уже переоделся — в тот момент он как раз натягивал на себя футболку. Меньше, чем на пару секунд, Куникудзуши увидел тонкую полосу открытой кожи между резинкой спортивных штанов и нижнем краем футболки. Он хотел бы тотчас же отвернуться, но продолжил смотреть и даже укорил себя за то, что задержался в кабинете истории и не пришел чуть раньше.

Что происходило между друзьями на том уроке физкультуры? Ничего нового. Но в своей голове Куникудзуши извинялся каждый раз, когда его взгляд встречался с алым взглядом Казухи.

И даже после занятий, во время клубного собрания, Куникудзуши только и делал, что вспоминал сначала эту полоску открытой кожи, а потом ругал себя за это.

Кулинарный клуб Куникудзуши посещал с неохотой. Ему нравилось готовить, хотя больше ему нравилось, что почти всегда получалось. И всё же назойливая болтовня Сян Лин — её чрезмерное опекунство — порядком надоедала. К тому же и все остальные девчонки клуба постоянно пытались завести разговор и подружиться.

Куникудзуши не хотел дружить. Не хотел говорить ради того, чтобы просто поговорить. Внимание окружающих его только тяготило. К тому же, он не всегда понимал, действительно ли с ним разговаривают или это какая-то очередная дурацкая фантазия.

Так, например, однажды Хайпасия снова оказалась у парты Куникудзуши. Уверенно шлёпнув по ней ладонью, она вдруг спросила, не хочет ли Райден сводить её на свидание. Куникудзуши в ответ только хлопал глазами — до того нелепой казалась ему ситуация.

— Ты головой стукнулась, да? — прохрипел он в итоге. — Нельзя звать на свидание того, чьё имя даже не знаешь.

Он тогда отвернулся к окну, давая понять, что разговор закончен. Тем не менее, он не знал наверняка, был ли вообще разговор или его слова прозвучали в пустоту.

В клубе с ним, по крайней мере, разговаривала только Сян Лин, и её разговоры по большей части касались еды. Иногда она жалобно причитала, что из-за низкого финансирования они не могут позволить себе готовить блюда поинтереснее, а временами — это случалось совсем уж редко — внезапно вздыхала и говорила, что в клубе ужасный ажиотаж из-за Куникудзуши, и девушкам стоит придержать свои поползновения.

— Не набрасывайтесь все сразу. — ехидно посмеивалась она. — У нас и так недостаток в людях. Разорвёте беднягу на китайские флажки.

Как правило, предшествовала этим восклицаниям размеренная тишина. И следовала за ними тоже.

Куникудзуши чувствовал себя неуютно: потому что на него смотрели, потому что его продолжали фотографировать, потому что звали на свидания. Как правило, он не реагировал внешне, но изнутри весть презрительно трясся.

Чтобы успокоиться, он думал о Казухе. Тот, пусть и вёл себя немного странно последнее время, по крайней мере умел уважать личные границы окружающих. Вот уж кому бы точно не пришло в голову втихую делать фотографии и подлизываться с очень сальными комментариями.

Но Куникудзуши бы, не раздумывая, согласился если бы Казуха позвал его на свидание. Любым способом.

Или он бы позвал сам. Он ведь знал имя Казухи, а потому, теоретически исходя из собственных замечаний, мог это сделать. Хотя, конечно, всё это было бы совершенно нелепо. И Казуха бы, наверное, тоже спросил, не стукнулся ли Зуши головой. Или, быть может, он бы обнял Куникудзуши, как частенько делал в последнее время и тихо выдохнул бы короткое «да», обжигая дыханием тонкую кожу за ухом.

Куникудзуши зажмурился и мотнул головой. Унимая вспыхнувшее внутри волнение, он глубоко вздохнул. В комнате клуба в тот день сильно пахло специями, как на уличном рынке в выходной день. Куркума, мускатный орех, сушёные травы — всё мешалось в одно, кружило голову и совсем немного вызывало тошноту. Ещё и Сян Лин болтала как заведённая…

Интересно, чем сейчас занимался Казуха? Он наверняка был ещё в школе — рассиживался в комнате школьного совета и с важным видом делал вид, что как-то помогает. Ему нравилось чувствовать значимым, ещё с детства нравилось — Куникудзуши не раз это замечал.

Но всё же Казуха изменился и теперь едва напоминал того чересчур серьезного ребёнка, разговаривающими словами из старых книг. И он, вроде бы, даже перестал писать хокку. И всё меньше рассказывал о том, что прочитал на выходных. И не пытался втянуть Куникудзуши в спонтанные дебаты о романах, которые проходили на уроках литературы.

Может, у него просто не было на это времени.

Может, Казухе теперь больше нравилось спать на коленях Куникудзуши, а не разговаривать о книгах.

Может, он решил распоряжаться своим временем именно так, потому что углядел в этом смысл.

Думая о том, что Казуха изменился, Куникудзуши не мог не задаваться вопросом: разве сам он остался таким же человеком, каким был прежде? Раньше он не любил находиться в компании а теперь только этого и желал; он жил своими фантазиями, зарисовывая каждую из них, а теперь чаще обращал внимание на действительность; порой он доходил до полного отчаяния, а теперь каждый день пребывал в хорошем настроении. Куникудзуши казалось, что он перешагнул через могилу, оставив позади прошлого себя: того, кто вспыльчиво кидался с кулаками на одноклассников; того, кто старался больше молчать, чтобы не сболтнуть глупость; того, кто не подводил глаза красным.

Бывали, конечно, такие минуты, когда прошлое, словно ожив, окружало Куникудзуши, погружая в мрачное раздумье. Тогда все его мысли обращались к Казухе, и лицо Куникудзуши снова прояснялось.

Возможно, он думал о нём слишком часто.

Возможно, именно это повлияло на то, что он появился.

Дверь клуба вдруг распахнулась, и вошли двое: Казуха и какая-то незнакомая девица с блокнотом в руках. Куникудзуши не смотрел на неё слишком долго. Он увидел Казуху и, собиравшийся минутой ранее повязать на поясе фартук, вдруг сдёрнул его и спрятал за спиной. Почему-то тут же сделалось неловко.

Казуха подошёл прямо к нему. Он улыбался.

— Ты чего тут делаешь? — цыкнул Куникудзуши.

— Мы собираем сведения о клубах. — пояснил Казуха. — Может, удастся выбить вам повышенное финансирование.

Куникудзуши ничего не ответил, только фыркнул и отвернулся. Тем временем Сян Лин, услышав о заманчивой перспективе получить повышенное финансирование, распалялась словами: она говорила о том, что им постоянно не хватает продуктов, о посуде со сколами, о моющих средствах, которые она приносит из дома, о холодильнике, который работает едва-едва — ничего старалась не упустить.

Проблем в клубе действительно хватало. Куникудзуши подумал об этом и повернулся, собираясь сказать Казухе, что тому, наверное, предстоит много работы. Но Казуха уже уходил. Он стоял у двери, пропуская вперёд девицу, с которой пришёл. А потом исчез.

Куникудзуши всё ещё прятал фартук за спиной, крепко сжимая его в пальцах. Ему вдруг подумалось, что Казуха наверное, не был здесь по-настоящему — и всё это очередная беззубая галлюцинация.

Тем не менее, позже выяснилось, что Казуха действительно приходил в кулинарный клуб. И он действительно занимался вопросом рефинансирования.

Куникудзуши понял это, потому что уже на следующий день по коридорам поползли слухи: все хотели выбить себе побольше денег, и каждый изворачивался по-своему. Одни очень громко вздыхали о том, что давно уже износились волейбольные сетки; другие, делая вид, что так просто совпало, вывесили на доску объявлений оповещение о том, что театральному клубу срочно требуется пожертвование во имя грядущего фестиваля середины лета. Третьи же и вовсе имели наглость донимать Казуху во время обеденного перерыва. Куникудзуши сорвал на них всё своё негодование, прогоняя наглецов подальше. Они с Казухой тогда сидели на заднем дворе и были заняты тем, что прикасались друг к другу плечами.

Ужасно, что кто-то хотел нарушить их идиллию.

Сам Казуха, к слову, оказался очень занят новыми обязанностями. Раньше получалось перекинуться хотя бы словом, когда Куникудзуши встречал его в коридоре, но теперь они ограничивались лишь взглядами. Казуха постоянно куда спешил; в его руках постоянно были какие-то бумаги. Он стал рассеянным. Запинался в словах, говорил заикаясь, и некоторые предложения вовсе не договаривал до конца, вдруг зависая.

Школьный совет вне сомнения его изматывал. А Куникудзуши, думая об этом, заранее испытывал к каждому его члену отдельную долю ненависти. Почему Казуха должен был делать всё в одиночку? Для чего тогда там собралось так много народу? А эта девчонка, что иногда таскалась за ним как хвост? В чём вообще была её польза?

Иногда Куникудзуши встречал её в коридоре и сверлил взглядом до тех пор, пока она не поворачивалась и не начинала смотреть в ответ.

Он не ревновал Казуху к этой девице, но завидовал ей. На самом деле завидовал каждому человеку в школьном совете, ведь им доставалось больше. Внимание, разговоры, даже возможность просто лицезреть поблизости белёсую макушку — всё это было у них, но не было у Куникудзуши.

Девицу он недолюбливал сильнее лишь потому, что она попадалась на глаза чаще остальных. В остальном, ему было на неё плевать.

До тех пор, пока Казуха продолжал уделять Куникудзуши время на перерыве, всё было хорошо.

Но в пятницу — Куникудзуши был почти наверняка уверен, что это именно пятница, ведь за ней следовали выходные — он вышел из дома с каким-то странным предчувствием дурного. На самом деле это могло означать всё, что угодно: особенно сильную галлюцинацию, грядущую контрольную, про которую он забыл, или же вовсе виной всему было несварение в животе. А может, всё потому, что Куникудзуши решил не пользоваться косметикой в этот день. На всякий случай он бросил в рюкзак подводку и зеркало — так ему было спокойнее, — но на улицу вышел без макияжа.

Всю дорогу он испытывал непонятное ему волнение, и до того успел распереживаться, что возле школы вынужден был остановиться. Руки его дрожали, а мысли путались.

Куникудзуши запустил руку в карман школьных брюк и вытащил оттуда зажигалку с одной измятой сигаретой. Вспомнился вдруг тот давний случай, когда он, в бреду и воображая что всё это сон, поджёг муравейник. Глупо было. Но благодаря этому, точнее благодаря определенной цепочке событий последовавших за этим, Казуха пригласил Куникудзуши домой. И даже можно было посидеть на его кровати. Так что, наверное, всё закончилось хорошо.

Куникудзуши закурил. Он чувствовал себя почти так же, как и в тот день, и, стараясь не сильно сосредотачиваться на болезни, посмотрел на небо.

Прямо над школой медленно проплывал огромный нарвал. Нет, это не было облако, похожее на нарвала, а именно самый настоящий нарвал: с длинным острым клыком, блестящими глазами-точками и брюхом, исполосанным старыми царапинами. Нарвал был такой огромный, что его тень, пожалуй, могла бы заслонить собой целиком и школу, и задний двор, и заброшенный сад перед крыльцом. Но, так как нарвал, разумеется, был ненастоящий, то и тени не было.

Куникудзуши смотрел на него заворожённым взглядом и думал, как это странно: ведь он никогда до этого не видел китов вживую и вряд ли увидел бы в будущем. Но вот она — такая странная, пусть и красивая, галлюцинация.

Наверное именно об этом и было его дурное предчувствие.

Куникудзуши так долго стоял с задранной к небу головой, что даже не заметил вдруг подошедшего к нему Хейзо. Тот был, как и обычно — прищуренно лукавый, чуть насмешливый, с измятым воротником рубашки, измазанным в чернилах рукавами и с лицом «я знаю гораздо больше, чем говорю».

Куникудзуши выдохнул сигаретный дым прямо ему в лицо.

— Чего тебе? — спросил он.

С первого дня старшей школы Куникудзуши ни разу не заговаривал с Хейзо и уже было решил, что их вынужденное знакомство сошло на нет само собой.

— Грустно, наверное, стоять тут совершенно в одиночку… — театрально вздохнул бывший одноклассник.

Куникудзуши в ответ состроил брезгливую гримасу.

— Компанию составить хочешь?

Он думал, что Хейзо попросит у него сигарету, чтобы просто покурить рядом. И Куникудзуши бы даже поделился, а потом просто ушёл. Но Хейзо лишь прислонился спиной к забору и тоже поднял голову к небу. Что он там увидел, интересно?

— Казуха вечно занят делами школьного совета, так что мне, как и тебе, совершенно не с кем поговорить. — задумчиво пояснил он свой внезапный визит.

— Не хочу разговаривать.

Когда это вообще останавливало Хейзо?

— Замечал, что Казуха стал весь какой-то дёрганный? — продолжил он свои излияния, совершенно не обращая внимания на слова Куникудзуши. — Кажется, он слишком много на себя берёт. В школьном совете, я хочу сказать. Так он точно долго не протянет.

— Тебе-то что?

Слова вылетали сигаретным дымом.

— Мне? Ничего. Не со мной же он собирается пропустить обед сегодня.

При этих словах Куникудзуши содрогнулся. Он потупил взор и стал рассматривать траву у своих ног, но затем его голос вдруг на секунду сделался громким…

— Почему?

— Дела школьного совета…

…а после снова заглох.

— А. — проговорил в ответ Куникудзуши.

— …Наверное, даже после уроков придётся задержаться.

— А. — снова вырвалось у него, и это второе «а.» служило как бы пояснением к первоначальному.

Конечно, Куникудзуши замечал, что Казуха сдался дёрганным. И, разумеется, он прекрасно знал, что у того куча дел в совете последнее время. Расстроили ли его слова Хейзо? Совсем немного. Куникудзуши дорожил каждым обеденным перерывом, который проводил вместе с Казухой, и упускать хоть один совершенно не хотел. Но, если так было нужно, пускай — вставать между другом и его устремлениями Куникудзуши уж точно не собирался.

Он сделал последнюю затяжку и смял окурок между пальцами. К этому времени Хейзо уже успел сбежать, а по небу, тяжело и неторопливо, продолжал проплывать исполинских размеров нарвал.

Всё время до обеденного перерыва Куникудзуши надеялся, что у Казухи всё же получится выкроить немного времени, чтобы повидать друга — одного слова, одного касания, одного взгляда хватило бы. Куникудзуши, наверное, даже удовлетворился бы тем, что Казуха торопливо пробежал мимо. Но его попросту нигде не было: ни в коридорах, ни в учительской, ни в столовой, ни на заднем дворе.

Куникудзуши бесцельно бродил из угла в угол весь перерыв, не зная, чем стоило бы себя занять, а потом — не выдержав — направился прямиком к комнате школьного совета.

Чего он хотел? Выволочь Казуху в коридор и заставить его пообещать, что даже под страхом потерять свое место в школьном совете он больше не пропустит ни одного обеденного перерыва с Куникудзуши.

Что он собирался сделать? Постоять немного у закрытой двери, а потом, удостоверившись, что Казуха его так и не заметил, уйти обратно в класс.

Вообще-то у него была ещё одна мысль: одна маленькая, почти что ничтожная, стыдливая мысль. Одно намерение, если точнее… Он уже думал об этом — не только сегодня, но и раньше тоже. И возможно, если бы представилась такая возможность — если бы только подвернулся удобный случай — он бы превратил своё намерение в действие.

На лестнице — всё это было так неожиданно, но в то же время как будто совершенно закономерно и естественно — Куникудзуши столкнулся с Казухой. И опешил. Как будто бы впервые он различил впалые от усталости глаза на бледном лице; немного ссутулившиеся плечи и чуть подрагивающие губы. Хвостик Казуха и раньше показывал немного на бок, но раньше это казалось детской неловкостью, а теперь скорее походило на усталую небрежность.

Во всякое другое время этот образ сильно огорчил бы Куникудзуши, но в том состоянии блаженства, какое он переживал в последние дни, вид усталого Казухи только слегка его омрачил. По нему пробежало точно облако, которое быстро сошло. Куникудзуши держал руки скрещенными на груди и хмурился, но не мог по-настоящему злиться на того, кто говорил так тягуче и сонно, чуть запинаясь:

— Хорошо, что я тебя встретил. — голос Казухи дрожал. — Боялся, что до конца перерыва не успею. У меня сегодня так много работы в совете.

— Значит, мы идём домой вместе. — Куникудзуши выпалил эти слова быстрее всех остальных. И прикусил язык.

Казуха в ответ принялся трясти головой.

— Говорю же, очень много работы! Весь стол завален документами, и мне разбирать их весь вечер.

— Тогда я останусь и помогу. — предложил Куникудзуши.

— Не стоит. Это же моя работа, а не твоя.

— Значит, я останусь и подожду, пока ты закончишь. А потом мы пойдём домой вместе. Казуха, твою мать, пятница же. Давай прогуляемся. — он почти уже умолял, но продолжал говорить ровно, разве что немного громче.

Он не произнёс: «Пошли на свидание». Но имел в виду именно это. И считал своё намерение исполненным.

Казуха состроил виноватое выражение лица: брови его сделались домиком, а глаза блеснули.

— Видимо, у меня выбора нет.

— Нет. — Куникудзуши перестал держать руки скрещенными. — Буду ждать тебя у комнаты школьного совета после уроков.

Он торопливо продолжил подниматься по лестнице, не давая Казухе времени сообразить и придумать новую отмазку. Возможно, Куникудзуши прятал своё покрасневшее лицо. Может быть. Он не хотел смотреть в зеркало и проверять.

Он вдруг подумал, что на свиданиях принято целоваться.

***

После занятий — стоило школьному звонку прозвенеть в пустых коридорах — Куникудзуши торопливо скидал в рюкзак вещи и почти бегом отправился к комнате школьного совета. Он понимал, что, скорее всего, придёт туда раньше Казухи, но не ожидал, что настолько.

У комнаты совета, равно как и внутри, никого не было. Мимо проходили школьники, спешащие поскорее пересечь коридор и спуститься по лестнице; некоторые из них — Куникудзуши привык замечать, но никак не мог привыкнуть мириться — смотрели на него слишком заинтересованно. Девчонки бросали оценивающие взгляды, а потом, хихикая, уходили. Парни тоже смотрели: немного сконфуженно, словно не зная, как следует себя чувствовать, а потом улыбались и тоже уходили.

Куникудзуши был рад, когда коридоры опустели. Он стоял, прислонившись плечом к стене, и, стараясь не думать о том, что Казуха задерживается, размышлял о всякой ерунде. Он напомнил себе, что нужно купить корм для Тоши по дороге домой; о том, что где-то на кухне наверняка завалялась форма для выпечки, способная пригодиться в кулинарном клубе; о морском единороге, который поутру плавал среди облаков и которого почему-то так и не получилось зарисовать после.

Услышав неторопливо приближающиеся шаги, Куникудзуши дёрнулся — прервался в размышлениях — и повернул голову. К нему торопливо приближался Казуха. Немного растрёпанный, с торчащими во все стороны волосами, невыспавшимся и блуждающим осоловелым взглядом, но в застёгнутой на все пуговицы рубашке, аккуратно заправленной в брюки. Он выглядел как зануда. Но всё, о чём Куникудзуши мог думать, смотря на него — невыносимое желание пожурить за недосыпы, а после крепко обнять и позволить спать на плече столько, сколько ему захочется.

Куникудзуши шумно выдохнул, прогоняя наваждение. Он поднял руку в приветствии, словно они виделись сегодня впервые.

— Долго ты. — сказал он.

— Математик задержал нас после звонка. — поморщился Казуха. — Не хотел отпускать, пока не дорешаем.

— Интегралы… — понятливо кивнул Куникудзуши и, пропуская Казуху вперёд, вслед за ним вошёл в комнату совета.

Внутри по-прежнему никого не было. Лишь только кружила пыль в бледных полосах угасающего солнца, а на столе неровной кучей лежали неразобранные документы. Было душно.

Казуха, наверное, тоже почувствовал это. Он засучил рукава рубашки и снял с шеи галстук.

— Авгиевы конюшни какие-то. — ноющим голосом пожаловался он, сел на своё место и придвинул ближе первую стопку бумаг.

— Если так.. — Куникудзуши прошёл в самый конец кабинета и с шумом плюхнулся на диван у дальней стены. — …я даже рад, что мне надо тебе помогать и копаться во всём этом дерьме.

Казуха, смотря на ровные печатные строчки какой-то накладной, улыбнулся.

Стало тихо. Медленно ползли часовые стрелки. Редкий стук шагов, доносящийся из коридора, стих. Комната медленно наливалась тёплым желтоватым светом, постепенно приобретающим сначала оранжевые, а потом и розоватые оттенки. Было ещё светло, но уже ощущалось приближение прохладного вечера.

Куникудзуши сидел на диване, почти не шевелился и даже не мог сказать, дышал ли он вообще в тот момент. Пусть Сиканоин и сказал ему, что Казуха нуждается в помощи, но тот, во-первых, упрямо отказывался её принимать, а во-вторых, Куникудзуши ничего не понимал в делах совета и, боясь что-то напутать, не хотел, чтобы у Казухи потом было ещё больше работы.

Так что он просто сидел и смотрел на задумчивый профиль своего друга, стараясь делать лучшее, что ему удавалось — он не мешал. Лишь только раз Куникудзуши позволил себе скрипнуть диваном и спросил, можно ли воспользоваться кофеваркой.

— Да, конечно. — ответил Казуха, не отвлекаясь от работы. — Только кофе в ней подгорает.

Продолжали тикать часы. Куникудзуши неторопливо возился с кофе, стараясь, чтобы не звякали ложка в чашке и чтобы не было никаких стуков. Вот только закипающая вода бурлила пронзительно громко.

Потом всё затихло, и по комнате потянулся запах кофе. Куникудзуши, сжимая чашку двумя руками, снова сел на диван и сделал маленький глоток. Действительно, вкус оказался прогорклым, но достаточно сносным. К тому же, когда, если не в такой ситуации, нужно было его пить? Пусть Казуха молчал, пусть был слишком занят, но он хотя бы просто был. И Куникудзуши было достаточно наблюдать.

К тому же, они и раньше часто молчали, находясь в компании друг друга, разве нет?

Весь вечер Куникудзуши пребывал в каком-то чаду. Он едва был в состоянии думать. Мысли его разрывались, путались и сбивались. Он пил кофе маленькими глотками и только смутно чувствовал, что в ней шевелится надежда — на что? — этого он и сам не мог бы сказать. Он не осмелился ничего обещать себе, но и ни от чего не собирался отказываться. Куникудзуши был по-странному — до больного — счастлив, что ему просто позволялось сидеть рядом; что Казуха, пусть и постоянно занятый, но всё равно был. И рядом с ним даже нашлось место для Куникудзуши.

Даже более того: как раз потому что Казуха был так занят, он не смотрел на Куникудзуши с той же голодной жадностью, с какой смотрели остальные. Хотя, наверное, даже не будь он членом школьного совета, ему не было бы дела до того, сколько пуговиц на рубашке расстегнул Куникудзуши. Он ворчал только из-за накрашенных глаз, да и то лишь потому, что это было совсем уж против устава.

Куникудзуши вспомнил о косметике в рюкзаке как раз в тот момент, когда на дне его кофейной чашки осталась лишь вязкая гуща. Он отставил её в сторону, подтянул поближе рюкзак и достал из него косметичку с маленьким зеркальцем. Устроив всё это поудобнее, он решил снова подвести глаза красным. Хотя “снова” - это не совсем верное слово, ведь сегодня утром он не красился, только сунул косметичку в рюкзак.

У Казухи, наверное, в ту же секунду щёлкнул в голове тумблер, отвечающий за занудство. Он отвлёкся от своей работы, повернул голову и со вздохом вопросил:

— Ну и что это ты там делаешь?

Куникудзуши, не отвлекаясь от своего занятия, только махнул рукой неопределённо.

— Не бурчи. — ответил он. — Занятия уже закончились, значит можно.

— Да я не против. — Казуха выждал долгую паузу, но Куникудзуши, сосредоточенно выводя ровные линии на глазах, не обратил внимания, на что именно тот отвлёкся. — Просто мне интересно, зачем.

— Потому что могу.

Казуха ничего не возразил. Он поднялся со стула, прошёлся немного по комнате - на перефирии Куникудзуши видел только маячащий светлый силуэт, - а потом подошёл к окну.

Помолчав немного, он вдруг спросил:

— Можешь меня тоже накрасить?

Куникудзуши, уже собиравшийся убрать косметику обратно в рюкзак, остановился. Он хлопал глазами, не понимая.

— А тебе-то зачем?

— Интересно.

Куникудзуши встал с дивана подошёл к другу и остановился напротив, сложив на груди руки. Он старался смотреть на Казуху как на чистый холст, но видел только непомерную усталость, которую хотелось зацеловать до обморока.

Чьего?

Вероятно, Куникудзуши сдался бы первым.

Он выдохнул и произнёс:

— Могу замазать твои синяки под глазами.

— Синяки? — Казуха коснулся тонкой кожи на лице.

— Синяки. — подтвердил Куникудзуши, сходил за косметикой и вернулся. — Спать надо лучше потому что. Стой лицом к окну. Так света будет больше.

Казуха сделал пару шагов назад и упёрся поясницей в стол.

— Не дёргайся. - скомандовал Куникудзуши, подошёл почти вплотную и быстрыми, отрывистыми движениями размазал под глазами Казухи какой-то крем. - У меня всего один спонж, так что красить тебя буду тем, чем пользуюсь сам. Или руками?

Казуха принялся часто моргать.

— Как тебе будет удобнее. - ответил он неуверенно.

Куникудзуши только дёрнул плечом, но ничего не сказал. Разумеется, он хотел всё сделать руками! Но в последний момент не смог решиться. Куникудзуши сжал спонж пальцами одной руки, а второй коснулся щеки Казухи, чтобы зафиксировать его лицо. Затем мягкими движениями он принялся вбивать крем в тонкую бледную кожу. Казуха прикрыл глаза.

Было в этом действии что-то чересчур личное. Почти даже интимное.

Хотя Куникудзуши и старался касаться не больше необходимого, ему всё равно казалось, что прикосновений было слишком много.

— А глаза мне накрасишь как у тебя?

Этот вопрос, произнесённый с наивной беспечностью, и вовсе заставил его поперхнуться воздухом.

Куникудзуши смог только сдавленно выдохнуть:

— Если хочешь.

— Хочу.

Куникудзуши отошёл на шаг, пряча руки за спиной. Казуха же открыл глаза и стал выжидательно смотреть.

— У меня дома есть белая подводка. - откашлялся Куникудзуши. - Она бы тебе пошла больше.

— Думаешь?

— Знаю.

Глаза у Казухи и так были красными сами по себе, а с яркой подводкой стали бы совсем больными - словно он долго тёр их пальцами или вовсе только что плакал. Белая же подводка немного притупила это лихорадочное состояние и подчеркнула бы белёсые брови и ресницы, делая взгляд Казухи выразительнее.

Куникудзуши думал об этом как художник. Но больше всего он думал как безнадёжно влюблённый.

Из всего набора косметики Куникудзуши, почти не глядя, достал нужное, снова подошёл совсем близко и моргнул, как бы призывая Казуху закрыть глаза. Тот понял и подчинился. И снова одной рукой Куникудзуши сжимал кисть, а второй придерживал голову в нужном положении. Мысли его были как в огне, перед глазами вспыхивали молнии. Ему казалось, что он совершает священный обряд и вместе с тем какое-то совершенное святотатство. Он никак не мог унять дрожь, чтобы приступить к работе.

Казуха — такой податливый, послушный, терпеливый и выжидающий — казался почти что чудом. Куникудзуши, смотря на него, чувствовал, что готов умереть от безумной любви. И теснилось в груди это чувство, и горел в лёгких воздух, и трепыхалось предательски влюблённое сердце.

Куникудзуши был совсем близко. Даже ближе, чем требовалось. Своим дыханием он касался щёк Казухи и чувствовал, как на его лице остаются такие же тёплые прикосновения.

Куникудзуши облизнул губы кончиком языка. Почему он не мог поцеловать Казуху ещё раз? Почему он не мог просто попросить разрешения и, получив отказ, успокоиться?

Не потому ли, что боялся услышать согласие?

В последнее время они действительно стали как будто ближе: Казуха больше не отмахивался от прикосновений, он лез к Куникудзуши обниматься почти каждый обеденный перерыв, он засыпал у него на коленях так беспечно, словно ничего совершенно не боялся.

Для Куникудзуши это было слишком: чересчур много, бесконечно напористо, головокружительно близко. Но последнее, о чём бы он стал просить, - притормозить немного всё происходящее, чтобы он мог хотя бы вздохнуть полной грудью.

Нет.

Пусть лучше задохнётся, но позволит Казухе продолжать.

Куникудзуши торопливо провел линии на подрагивающих веках и почти что отпрыгнул, словно от пламени.

Казуха открыл глаза и улыбнулся.

— Красиво вышло? - спросил он тихим, сухим голосом.

«До этого тоже было красиво».

Руки Куникудзуши дрожали. Он подошёл к дивану, схватил зеркало и протянул его другу.

— Сам смотри.

Казуха пригляделся к себе и довольно хихикнул.

— Теперь мы одинаковые.

Куникудзуши шумно втянул носом воздух, на не сгибающихся ногах дошёл до дивана и рухнул, закрыв лицо ладонями. Глаз Казухи он больше не видел, но какое-то невыразимо грустное чувство подсказывало, что он до сих пор смотрит на него.

— Заканчивай с этим быстрее. — протянул Куникудзуши. — Надоело тут сидеть.

«Надоело делать вид, что я пришёл сюда не для того, чтобы при случае снова поцеловаться».

Казуха вернулся к своей работе.

— Куда пойдём потом? — спросил он, совершенно не подозревая о буре, разразившейся в душе Куникудзуши. — Ты позвал меня погулять, так что, наверное, у тебя есть какой-то план?

— Просто погулять. — едва удалось выдавить из себя ответ. — Всё равно, где.

Куникудзуши представлял себе прогулки именно такими, какими они были всегда. С небольшим допущением, что Казуха стал чуть более тактильным. Им только и нужно было, что прогуливаться не спеша по улицам, наблюдать за тем, как зажигаются вечерние фонари, смотреть сквозь ветви деревьев на небо и угадывать фигуры в причудливых облаках. Куникудзуши хотел идти совсем близко, чтобы его рука иногда словно случайно касалась бы руки Казухи, и этого вполне было достаточно. Вот, чего он хотел от прогулок. И, если будет можно, он бы предпочёл называть их теперь свиданиями.

На несколько минут возникшая тишина, прервалась тихим голосом:

— Зуши? - позвал Казуха тихо.

— Что?

За молчанием, выражавшим полноту внезапно нахлынувшего на Куникудзуши чувства, последовало излияние. Вот только принадлежало оно не ему.

— Иногда я по тебе скучаю. - Казуха дёрнулся, откладывая отсортированную стопку документов в сторону. - Я уже слишком привык, что мы учимся в одном классе, и теперь без тебя немного грустно.

Куникудзуши в изнеможении повернул голову, не веря, что действительно услышал произнесённое правильно. Он не находил слов для выражения того, что в нём происходило. Он выдохнул отчаянно, и это почти что было похоже на всхлип.

— Иногда? — повторил Куникудзуши как безвольное эхо.

Казуха кивнул.

— Я не скучаю, когда мы обедаем вместе.

Что представляли собой эти слова? Дуновения, и больше ничего. Но этих дуновений было достаточно, чтобы смутить и взволновать всего Куникудзуши. Он смотрел в потолок и размышлял: если нечто подобное, совершенно наивное, так сильно запало ему в душу, то что же мог сделать поцелуй? В прошлый раз у Куникудзуши от волнения поднялась температура. В любой другой его, наверное, сгубила бы лихорадка.

— Иногда мне кажется, что я тебя придумал. — вдруг произнёс Куникудзуши тихо.

Теперь Казуха тоже повернул голову. Взгляды встретились. Зажглись первые звёзды.

— В каком смысле?

— Раньше ты всегда был. — начал пояснение Куникудзуши. — Теперь тебя почти всегда нет. Ещё и таблетки эти. Они как будто бы мне помогают. И поэтому тебя становится меньше. А потом я вылечусь. И тебя не станет.

— Нет, я определённо никуда не денусь! — с круглыми глазами Казуха коснулся своего лица; теперь, когда на нём была косметика, это показалось особенно забавным. — Потому что я есть! И меня можно потрогать! Ты же мне только что глаза накрасил!

Куникудзуши чуть улыбнулся, кивнул, но больше ничего не сказал. Он опустил голову на диванный подлокотник и прикрыл глаза.

Наивность, сама того не ведая, проникает иногда гораздо глубже, чем думают. Заверение, которым одарил его Казуха, могло быть очень простым с его стороны, но имело глубокий смысл для Куникудзуши.

Казуха сказал: «Я никуда не денусь»; в своей голове Куникудзуши повторил: «Я тебя никуда и не отпускал». И всё это как будто было похоже на клятву.

Тянулись минуты; без конца, словно заведённые, кружились в голове одни и те же слова. Куникудзуши был по обыкновению задумчив, но очень весел. И кусал губы, лишь бы не расплываться в улыбке. Страсть его с каждой секундой росла и становилась почти что безумной.

Звенела вокруг тишина, а потом вдруг голос Казухи раздался совсем близко.

— Идём. — позвал он.

Куникудзуши тут же распахнул глаза и вскочил с дивана. Ему показалось, что Казуха наклонился к нему совсем близко, но тот стоял чуть поодаль и задумчиво поправлял лямки рюкзака на плечах.

Куникудзуши поднял свою сумку с пола и уже готов был подтверждающе тоже сказать: «Идём».

Но в этот же момент открылась входная дверь, и в комнату вошла та девица, что последние дни ходила рядом с Казухой. Она, явно не ожидая никого встретить, застыла на пороге и сильнее сжала портфель, который держала в руках.

— Ой. — пискнула она. — А сюда нельзя посторонним.

Куникудзуши хотел было возразить, что это чушь, но не успел — слова остались тихим выдохом в горле. В этот самый момент Казуха зачем-то схватил его за руку и встал чуть впереди, словно пытаясь спрятать за спиной.

Куникудзуши замер. Он посмотрел сначала но криво торчащий хвостик Казухи, потом на девицу, потом опустил взгляд и принялся рассматривать собственную руку, сжатую рукой Казухи.

Как же это было странно! Всю свою жизнь Куникудзуши привыкал к тому, что всё, поддающееся сомнениям с его стороны, нужно было потрогать, а теперь именно прикосновения вызывали вопросы!

Неужели, Казуха действительно держал его за руку?

— Мы уже уходим. — сказал он. — Ты же нас не выдашь?

— Нет. — Аяка мотнула головой, а потом, немигающим взглядом смотря мимо Казухи прямо на Куникудзуши, добавила. — Я только что из учительской. Повышенный бюджет утвердили только театральному клубу. Кулинарному не хватило в составе всего одного человека, иначе бы тоже заслужили больше денег. В любом случае, документ уже утверждён.

Она говорила о чепухе, но голос её звенел почти угрожающе. Хотя, Казуха бы, наверное, нашёл этому более подходящее слово, если бы заметил. Куникудзуши же мог только сравнить эффект от звучания с пугающим треском сосулек, скрывающихся с крыш.

Могут проломить голову, если подойти слишком близко.

Куникудзуши был почти наверняка уверен, что этой девице не нравилось нахождение в комнате совета постороннего не потому, что это было против правил, а из-за того, что она сама была напротив оказаться с Казухой наедине.

Возможно, в Куникудзуши говорила глухая ревность. Он не мог этого отрицать, равно как и не мог подтвердить наверняка. Он только цыкнул. В конце концов, Казуха держал за руку его, а не кого-то другого...

Казуха потащил его за собой. Они торопливо вышли из кабинета и почти бегом спустились по лестнице.

— Казуха. — позвал Куникудзуши, стоило им оказаться на первом этаже.

Всем нам приходится переживать такие моменты душевного беспокойства, когда мы чувствуем себя совсем растерянными. Мы говорим тогда первое, что придет нам на ум, хоть сказанное далеко не всегда бывает тем, что нам следовало сказать. Куникудзуши произнёс имя друга лишь потому, что оно без конца крутилось на языке; потому что произносить его — вслух и смотря в глаза или полушёпотом, прижимаясь щекой к старом шарфу, — было приятно.

Но даже звучание этого имени не опьяняло в такой же степени, как тепло мягкой ладони в едва сжатой руке.

— Что?

«Мне начинает казаться, что я нравлюсь тебе не только, как друг. Скажи, если это просто одна из моих глупых фантазий».

— Ты всё ещё меня за руку держишь.

Казуха даже не посмотрел вниз, только стиснул пальцы сильнее.

— Это чтобы ты не сомневался в моём существовании. — выпалил он и потащил Куникудзуши за собой на улицу.

Друзья не произнесли больше ни слова — весь вечер провели в тишине, праздно болтаясь по тихим улицам и бесшумно заглядывая за заборы чужих дворов. Даже расставаясь у ворот «Рыжего клёна» они молчали. Тишина, правда, всего на момент стала скорбной, ведь нужно было отпустить руки.

Казуха улыбнулся чуть виновато — так по крайней мере казалось. Он поднял теперь уже свободную ладонь вверх и нерешительно помахал на прощание. Куникудзуши в ответ кивнул и, развернувшись, побрёл прочь.

Теперь у него почти уже не оставалось сомнений, что Казуха испытывал к нему нечто чуть большее, чем просто дружественную симпатию. Но небольшие опасения оставались, ведь никто не произнёс ничего о чувствах вслух, а Куникудзуши, не всегда доверявший даже собственной голове, не мог обходиться одними лишь догадками и полумерами.

И всё же впервые за долгое время он не думал о том, что хотел бы непременно поцеловаться: ни во время прогулки, когда они, не сговариваясь, решили остановиться под раскидистым деревом; ни в тот момент, когда на волосы Казухи опустился лепесток сакуры и Куникудзуши смахнул его с недовольством ревнивца, подумав, что «эта дрянь давно уже должна была отцвести». Даже целоваться на прощание как будто было уже чрезмерным.

И потому, ограниченный почти что детской невинностью, вечер по-настоящему прошел хорошо.

Куникудзуши пришёл в себя только оказавшись на знакомых улицах недалеко от дома. Он вдруг остановился. Это был неопределенный и в то же время чудный момент. Стемнело настолько, что предметы уже начали постепенно исчезать из глаз, и в то же время было еще настолько светло, чтобы хорошо видеть вблизи.

В продолжение нескольких секунд Куникудзуши был весь охвачен этой величественной и приветливой тишиной. Мир окутал его покрывалом ночи, и в эти светлые сумерки в душе, в подражание сияющему небу, тоже загорались звезды. Невольно захотелось предаться созерцанию развертывавшейся над головой объятой светлым сумраком ночи; он задумался.

Потом, как бы под влиянием вернувшегося сознания, Куникудзуши дёрнулся и продолжил свой путь домой. Только сейчас он понял, что всё время не переставал по-глупому улыбаться.

У самого крыльца он снова остановился. И снова подумал о поцелуях. Если Куникудзуши действительно не ошибся в своих предположениях, то Казуха не будет против, правильно?

Наверное, стоило спросить его при случае…