Казуха.

К тому времени, как Казуха полностью осознал своё положение, стало слишком жарко, чтобы наслаждаться долгими прогулками. Ослепительно яркое солнце изливало на землю горячие лучи уже с раннего утра. Все живое пряталось от зноя, и даже во дворе «Рыжего клёна», где на каждом углу можно было спрятаться в тени раскидистого дерева, не слышно было заливистого щебетания птиц. Властная истома погрузила всю природу в дремотное состояние. Кругом сделалось тихо — ни звука, и даже воздух сделался тяжелым и неподвижным.

До начала летних каникул оставалось чуть меньше недели.

Казуха едва ли следил за временем. Теперь, влюблённый, всеми мыслями он был обращён только к Куникудзуши. Они встречались до начала занятий. И кто-то из них — так часто бывает, что мысли одного оказываются действиями другого, и концов не сыскать так же, как и начала — бросался с объятиями. И было душно. И знойно. И липла форменная рубашка к телу. Но Казуха всегда позволял себя обнимать. И обнимал сам.

Хотя за руки они теперь держались только в те моменты, когда никто не видел. Таким было желание Куникудзуши, а Казуха, безмерно доверяющий, не стал спрашивать о причинах.

Если бы в этот момент своей жизни Казуха полюбил человека не слишком совестливого, позволяющего себе чуть больше, то он, наверное, погиб бы. Есть великодушные натуры, которые готовы отдаться, не думая о последствиях. К числу таких натур принадлежал и Казуха. Не знавший раньше никакой любви, не чувствовавший прикосновений, он с жадностью хватался за каждый выпадавший ему шанс.

И повезло, наверное, что Куникудзуши не был таким же. Он одёргивал руку, когда во время перемены кто-то подходил слишком близко; отсаживался на край скамьи, если Хейзо составлял им компанию во время обеда; он через раз принимал приглашение переждать зной в «Рыжем клёне».

Наверное поэтому Казухе постоянно чего-то недоставало: прикосновений, разговоров, внимания — ничего из этого. Что представляли собой разговоры некогда бывших друзей? Дуновения, и больше ничего. Но этих дуновений было достаточно, чтобы смутить и взволновать мысли. Как-то раз Казуха, вздыхая, сказал:

— Иногда даже по ночам жарко. Из-за этого я во сне постоянно ворочаюсь. А когда просыпаюсь, выгляжу как мокрая крыса.

В своём отношении к Куникудзуши он осмелел настолько, что без проблем впускал его в свою кровать. Пусть даже на уровне разговоров. Если что-то и могло сделать их ближе, думал Казуха, то именно такие немного стыдные разговоры.

И Куникудзуши, наверное, тогда понял. Он кивнул.

— Если бы Тоши не топталась по мне ночами, я бы спал совсем голым.

Казуха тогда покраснел и всё хихикал немного нервно, смахивая на то, что день выдался особенно жарким.

В их разговорах не было ничего особенного. И потому они представлялись такими смущающе трогательными.

Казуха любил Куникудзуши, так как никого не любил до этого. И ни о чём подобном раньше даже не читал. Конечно, в библиотеке деда попадались любовные романы, и Казуха, больше из любопытства, чем из намерения, обращался к ним, скучающе перелистывая страницу за страницей, но всё это было не то. В книгах герои не улыбались так, как улыбался Куникудзуши — как будто немного насмешливо, чуть подрагивая уголками губ и приподнимая брови; никто не смеялся так, как он — либо короткими смешками, либо заливисто и громко, так что казалось, будто смеются над тобой. В книгах любящие укрывались вечером в укромном месте, пленили друг друга в тени своими сердцами, шептали, кокетничали, сжимали руки…

В действительности же влюблённые больше молчали. Соглашаясь зайти ненадолго в гости, Куникудзуши сидел на ступенях, двумя руками, несмотря на жару, держал чашку зелёного чая или кофе и смотрел куда-то прямо перед собой. И Казуха в такие моменты не решался говорить, а потому молчал тоже. Упоённый чувствами, Казуха лишь смутно осознавал своё существование. Кем он был в эти моменты? Невесомым облаком? Свежим ветром, что по утрам дует со стороны моря? На самом деле не так уж важно. Главное, что он был по-своему счастлив.

Так тянулся один день за другим. Казуха упивался своей влюблённостью и, хоть был благодарен за каждую секунду, скрытно и наивно желал чего-то большего. Он сам не понимал, что именно ему было нужно, но пресытившись касаниями и разговорами, начал задумываться о том, чтобы сказать о своих чувствах вслух. И тогда — так ему казалось — должно было случиться что-то ещё, что возвело бы их скромные отношения на новую ступень.

Во взаимности Казуха не сомневался, и именно потому мысль о признании пришла к нему не сразу. Стоит ли лишний раз говорить о том, что и так уже понятно? Казухи виделось, что нет. И всё же, наверное, стоило поговорить об этом. Потому что так было правильно. Присматриваясь к каждой встрече, прислушиваясь к каждому слову, Казуха теперь выжидал подходящего момента.

Сначала он хотел признаться в последний учебный день, как раз во время школьного летнего фестиваля. Казухе виделся прохладный вечер, бумажные ленты и флаги, разбросанные по асфальту конфетти. Он даже представлял фейерверки, которые так не любил. Они бы взрывались в тёмном небе мириадами ярких цветов, и Куникудзуши бы, уводя Казуху подальше от шума, привёл его в отдалённое и тихое место. Может, это был бы тот скрытый от глаз кусочек заброшенного сада, где они часто обедали. И он бы прижимал ладони к ушам Казухи, чтобы не слышался шум; он бы был совсем близко, и еле слышное «люблю» беззвучными касаниями бы впечаталось ему прямо в губы. И был бы поцелуй.

Размышляя об этом, Казуха прятал смущённое лицо в учебнике истории. И сразу же отметал идею — слишком высокопарно!

Тогда он стал представлять, как признается в более спокойной обстановке. Например, он мог бы пригласить Куникудзуши в гости, как уже много раз делал до этого. Но сидели бы они не ступенях старого крыльца, а где-нибудь в тени, под деревом. И Казуха бы, нервно сжимая пальцы Куникудзуши в ладони, признался бы и тут же, кусая губы, отвернулся. Он был бы смущён. Настолько, что, даже догадываясь об ответном смущении, Куникудзуши, не смог бы посмотреть ему в глаза. И потом всё тоже бы закончилось поцелуем.

Но и эта идея не пришлась по душе! А если бы дедушка что-то услышал? Если бы заметил нечто, чего не должен был видеть? Наверное, он не осудил бы, но Казуха всё равно хотел держать всё в секрете. Ему хотелось иметь тайну. А что, как не собственные чувства, можно хранить вдалеке ото всех?

Казуха даже хотел пригласить Куникудзуши на свидание. Разумеется, он бы назвал это просто прогулкой. И, наверное, всё бы происходило на каменном побережье, где пахнет сыростью и кричат огромные чайки. Они бы ходили вдоль линии моря, разговаривали бы о чём-то несущественном, и слова признания получились бы сами собой — они были бы такими же невесомыми и лёгкими как свежий морской воздух. И в этот момент, какая-нибудь особенно громкая чайка с криком бросилась бы в воду. И Куникудзуши засмеялся бы. И неловкости бы не было.

Десятки идей приходили Казухе в голову, но ни одна не устраивала его полностью. С собственными мыслями он сходился только в одном — обязательно нужно успеть до начала каникул. Почему? Потому что остаток лета ему хотелось упиваться тем, что могло бы принести прозвучавшее вслух признание.

Вскоре такая возможность представилась.

То утро выдалось особенно жарким. Казуха вынырнул из пленительного сна, чувствуя шум в голове и сладкую тяжесть внизу живота. Поначалу он даже подумал что всё ещё грезит и повернувшись на бок, попытался снова уснуть.

Знойное утреннее солнце уже пробовалось в комнату, но будильник ещё не прозвенел, а значит было рано. Снаружи слабый ветер колыхал старый клён, и его ветви, царапая стекло, словно пытались вернуть Казуху из мира грёз обратно в реальность.

Но открывать глаза не хотелось. Казуха зажмурился и попытался представить только что приснившееся: мягкие прикосновения пальцев к шее, тихое дыхание у самого уха, а потом поцелуй. Казуха всё ещё чувствовал его — он прислонил ладонь к губам, пытаясь вспомнить, и это было почти так же, как ночью. Но сон утекал, рассыпался, и вскоре от него осталось даже не ощущения, лишь воспоминание об ощущении.

Казуха продолжал жмуриться. Он думал о Куникудзуши, представлял его тонкую фигуру в свободной рубашке, расстёгнутой сверху на пару пуговиц. Он думал об острых ключицах, которые наверняка были видны, но почему-то никогда не интересовали так сильно, как интересовало всё остальное. Красивый излом рта, например, тонкие и бледные губы, которые выглядели ухоженнее, чем у большинства девчонок в классе. Куникудзуши говорил этими губами всякие гадости, и улыбался с каким-то ленивым кошачьим прищуром, и это дурацкое, растянутое по слогам «Ка-зу-ха», на его губах каждый раз застывало приторной сладостью.

Казуха был почти наверняка уверен, что Куникудзуши делал это специально. Он не тянул голос, не ломал интонации, не притворялся — он просто был мягче, когда разговаривал с Казухой, и всё это потому, что…

…потому что они уже не были друзьями как раньше.

Казуха, довольно улыбаясь, прикусил губу. Он снова подумал о том, что необходимо как можно скорее признаться, ведь с каждым днём чувства переполняли его всё сильнее. И как будто бы им уже не было места. И в итоге всё вылилось в эти сладкие и дразнящие сны.

Ситуация, которая случилась этим утром, должна была рано или поздно произойти. Казуха думал об этом — урывками, образами, отзвуками — никогда по-настоящему, но всегда с трепетом. Сегодня, скользя ладонью по животу, и царапая короткими ногтями кожу над резинкой пижамных штанов, впервые подумал об этом как о чём-то уже свершившемся.

Интересно, занимался ли Куникудзуши чем-то подобным и, если да, как он себя при этом чувствовал? Наслаждался ли? Как далеко заходил в мыслях? Он тоже делал это в своей постели? Несмотря на жару, закрывался одеялом с головой, выдыхая рывками, облизывая сухие губы? Или избирал более открытые позы? Разве он не говорил как-то, что хотел бы спать голым?

Казуха зарделся румянцем и припомнил ту узкую постель, на которой они когда-то лежали вдвоём. Он представлял Куникудзуши на этой постели. Он представлял себя рядом с ним. Так близко, что касались друг друга кончиками носов и иногда, совсем коротко, отрывисто, целовались. Они бы говорили шёпотом, чтобы никто не услышал, но достаточно громко, ведь едва могли бы справиться с эмоциями. Казуха бы точно не смог. Его голос срывался бы на звуки, а Зуши, пальцами одной руки касаясь его губ, а второй рукой давая себе волю, беззвучно просил бы его быть потише. Наверное, это было бы как в книгах. В эту самую секунду, преисполненный новых чувств, Казуха позволил себе мечтать книжными штампами.

Он скользнул ладонью ниже, но продолжил всего лишь дразнить себя: гладил бёдра у самого паха, поджимал колени, жмурился и облизывал губы.

Он подумал о том, что это не его ладонь. Куникудзуши бы тоже дразнился, Казуха в этом почти уверен. Он бы выдыхал лукавые улыбки прямо в губы, царапал ногтями бёдра и с почти смешливым интересом наблюдал бы за тем, как Казуха, дрожа, не решался просить о большем. Но умолял бы этом, подаваясь всё ближе.

Казуха, отчаянно смущаясь, под бешеное сердцебиение в отчаянном приступе вожделения, коснулся наконец головки и растянул по всей длине капли выступившей смазки. Этого было мало. Это было почти что больно. Но он, всё ещё представляя себя в чужой спальне, с влюблённой благодарностью шумно выдохнул ртом.

«Я буду тише, честно». — тут же сказал он сам себе одним беззвучным движением губ.

Казуха представлял короткий кивок. Он представлял, как Куникудзуши закатывает глаза и, наверное, даже что-то отвечает. Пальцы сжались на члене сильнее и сил воображать не осталось.

Казуха повернулся на спину, выгнул поясницу и наконец открыл глаза. Он толкнулся в кулак раз, другой. И снова замедлился. Одеяло, такое душное, мешающееся, сбилось в ногах. Из приоткрытого окна задувал свежий воздух, насмешливо вылизывая открытый и напряжённый живот. Казуха задрал пижамную кофту до груди, а штаны, ёрзая спустил до колен.

Он подумал, что дверь в его комнату закрыта, но не заперта. Он прислушался и не услышал шагов в коридоре.

И снова скользнул крепко сомкнутым кулаком по всей длине.

Теперь ему не нужно было закрывать глаза, чтобы представлять. Казуха почти наяву видел этот смеющийся пурпурный взгляд, смотрящий из-под пышных ресниц. Куникудзуши бы пощадил его рано или поздно. Он бы перестал дразнится, он бы, перекинув ногу, уселся Казухе прямо на бёдра — разве такое уже не случалось? Вес его тела, тонкого и гибкого, легко можно было вообразить. Куникудзуши бы наклонился, обрамляя лицо Казухи ладонями, он бы попросил смотреть прямо в глаза, он бы изворотливо проехался тазом по напряжённому у члену, не заботясь о том, что может запачкаться в смазке. Он бы сказал что-то смущающее. Он бы посмеялся. А потом бы глубоко и влажно поцеловал Казуху в губы.

Потому что он всегда таким был: лукавым, немного жестоким, насмешливым, острым на язык. Он бы наверняка перехватил бы инициативу. И одного того воспоминания о том, что когда-то Куникудзуши уже сидел у Казухи на бёдрах, было достаточно, чтобы кончить.

Казуха выгнулся ещё сильнее, запрокинул голову и простонал так громко, что пришлось ладонью зажать рот. Он дышал рвано, часто, так, что пересохло в горле и приходилось постоянно сглатывать. Казуха воображал, словно Зуши касается, и жарко дышит в шею, не забывая нашёптывать что-то смущающее, и прикусывать плечи.

Тремя порывистыми толчками в кулак Казуха довёл себя и кончил с таким несдержанным стоном, что его наверняка было слышно снаружи. Он тут же обмяк, бессильно развалившись на кровати. Простынь под ним была смятая и влажная — от пота и стекавшей по бёдрам смазки. Ладонь тоже теперь была испачкана.

Прохладный воздух с улицы колол лицо, сползал по шее и ключицам, щекотал живот. Лёгкие горели огнём. Казуха лежал так ещё долго, снова накрывшись с головой одеялом. Штаны всё ещё болтались на коленях, кофту Казуха стянул и бросил на пол. Щёки заливал стыдливый румянец, губы, раскрасневшиеся от постоянных покусывание, побаливали, но Казуха улыбался.

Он попытался тихонько произнести: «люблю», но ничего у него не вышло. Пожалуй, стоило сначала натянуть обратно штаны и привести себя в порядок.

В ванной, глядя на растрёпанные волосы, след от подушки на щеке и чуть розоватые закусанные губы, Казуха пытался отрепетировать своё признание. Очевидно, одного только слова было недостаточно, и хотелось сполна передать свои чувства. Может, стоило написать письмо? Казуха бы даже зачитал его сам, ведь просто отдать его Куникудзуши и ждать, в нетерпении, пока он прочитает — невыносимо. А так хоть можно было спрятаться за строчками.

Но о чём говорить? Сказать: «я люблю тебя уже давно» было бы неправильно, ведь сколько времени прошло с осознания чувств? Недели две? Стоило ли вообще акцентировать на этом внимание? Или лучше начать с комплимента? Упомянуть выразительные глаза, которые Куникудзуши, несмотря на запреты, продолжал подводить красным? Или признаться в том, что Казуха частенько засматривался на то, как Куникудзуши курит? А не странно ли это? Не сочтут ли его маньяком после такого признания?

Казуха размышлял долго, бессмысленно нарезая круги по ванной и в особенно неловкие моменты царапая нёбо зубной щёткой.

За завтраком Казуха решил, что во время признания обязательно похвалит кулинарные способности Куникудзуши, ведь тот определённо делал успехи! С другой же стороны, разве Казуха не хвалил всю еду, которой Куникудзуши с ним делился? Обедать во время перерыва тем, что приготовил Куникудзуши, было уже своего рода традицией и к выражению чувств не имело никакого отношения.

Множество мыслей посещало Казуху и во время его прогулки до школы. Но потом — с влюблёнными так иногда бывает и, как правило, это случается в момент встречи — всё вдруг вылетело из головы. Казуха мгновенно забыл о своих размышлениях. Такое с ним случалось всё чаще. Вечером он теперь даже не знал, что делал утром; не помнил где именно они с Куникудзуши обедали; и едва помнил, что говорил в течение дня. У него в ушах звучали мелодии, которые делали его глухим ко всему остальному. Он жил только в те часы, когда виделся с Куникудзуши, но и из этих встреч запоминал только одно — тот факт, что они вообще были. Остальное же казалось несущественной мелочью.

И это вполне понятно: витая в облаках, Казуха забывал о земле.

Куникудзуши, как и каждое утро до этого, стоял у школьных ворот, прислонившись спиной к решётке и, смотря куда-то в небо, лениво курил. Казуха торопливо подошёл ближе и, не говоря ни слова приветствия, как-то судорожно, словно хватаясь за спасательный круг, обнял Куникудзуши за талию. Тот даже не дрогнул. Смял в пальцах недокуренную сигарету и, медленно выдыхая дым, обнял Казуху тоже.

От Куникудзуши пахло табаком, и запах этот, мешаясь то ли с парфюмом, то ли с душистым мылом, образовывал что-то такое тягучее и приятное, с чего хотелось начинать каждое утро. Казуха глубоко вдохнул и, крепче сжимая руки на талии, уткнулся носом в открытую шею прямо над торчащим воротом рубашки. Он припомнил свои утренние фантазии и, словно извиняясь за несдержанность, немного отстранился.

Куникудзуши продолжал держать его, положив руки так, что чуть согнутые локти касались плеч, а тонкие пальцы неспешно перебирали светлые волосы.

Казуха прикрыл глаза. Как бы ни был красив Куникудзуши, иногда он это делал. С закрытыми глазами лучшего всего получалось разглядывать душу. К тому же, так не было видно заинтересованных взглядов, рассматривающих двух обнимающихся школьников.

Может показаться, что прошло много времени между тем, как влюбленные встретились, и тем, когда прозвучали первые слова. На самом деле прошло не больше минуты. Для Казухи же и вовсе это пронеслось как мгновение.

— Сегодня позже, чем обычно. — фыркнул Куникудзуши, наконец отпуская. — Из-за тебя я выкурил две сигареты вместо одной.

Казуха в ответ виновато улыбнулся. Он в очередной раз смутно припомнил своё пробуждение сегодня, свои бесконечные метания и сомнения, вынудившие его несколько раз подряд застегнуть рубашку неправильно. Наверное, он и правда провозился этим утром дольше обычного.

— Проспал. — слукавил Казуха. — Вчера зачитался, а с утра не с первого раза услышал будильник.

Школьники стояли у ворот и, теперь уже вместе, смотрели в небо. Их руки тянулись друг другу, но они едва касались кончиками мизинцев. Казуха улыбался и был уверен, что Куникудзуши улыбался тоже.

Над их головами клочками тянулись прозрачные облака, сияло огромное белое солнце. И было тихо. Только где-то вдалеке шуршала по асфальту обувь тянущихся в школу учеников.

— Ты видишь там что-то? — поинтересовался Казуха, щурясь от яркого света.

— Нет. — Куникудзуши мотнул головой и повернулся лицом к школе. — Но там до сих пор висит огромный китяра.

Казуха тоже повернулся. Он посмотрел на крыльцо, полное школьников, на блестящие окна, на плоскую крышу и чистое, безоблачное небо над ней.

— Он что-нибудь делает?

— Нет. — снова повторил Куникудзуши. — Только висит. Вообще-то он почти пропадает, когда ты приходишь. Но иногда мне кажется, что однажды он рухнет на школу.

— Пусть подождёт до начала каникул. Или хотя бы до конца школьного фестиваля. А потом падает себе на здоровье.

Казуха снова обратил внимание на крыльцо — школьников становилось всё меньше, а значит стоило уже уйти со двора. Но он продолжал стоять, нетерпеливо вырисовывая носком обуви кривые круги на асфальте.

От Куникудзуши это не укрылось. Он, ехидно прищурившись и поджав губы, чуть ссутулился, словно готовящийся к нападению кот. А потом подскочил ближе и, схватив Казуху чуть ниже рёбер, обнял его со спины. Куникудзуши положил голову на плечо и держал очень крепко, но в этот раз — это было очевидно — не приступ внезапной нежности вынудил его лезть обниматься.

— Ещё рано. — сказал он.

И Казуха на это только вздохнул. Он бы и рад не уходить. Более того, с каждым днём он всё сильнее сожалел о том, что больше не учится с Куникудзуши в одном классе. Но имелись привычки, на избавление от которых требовалось время.

После того, как Казуха решил оставить совет, прошла целая неделя бездействия прежде, чем он захотел вернуться. Никому, кроме Куникудзуши, он не сообщал о своём намерении уйти и просто старался лишний раз не проходить мимо комнаты совета, а от его членов и вовсе прятался. Наверное, это было по-детски глупо. Но в то же время Казуха не лишал себя возможности вернуться. Хотя, разумеется, он был обижен и на Аято, и на его сестру, которые, очевидно, прекрасно знали обо всём с самого начала и просто веселились, наблюдая за тем, как первогодка бегает по школе целый день.

Казуха чувствовал себя одновременно и униженным, и оскорблённым. Но зато у него появилось больше свободного времени, которое он мог тратить на то, чтобы видеться с Куникудзуши. И до, и после уроков. Их прогулки до дома возобновились, а во время обеда Казуха больше не засыпал. И всё как будто бы сложилось в лучшую сторону, но Казуху неизменно — стоило остаться наедине с мыслями — грызли сомнения и до ужасного нервирующее чувство бездействия. Поэтому, когда Ханаяма нашла его однажды на перемене и пожаловалась на то, что у них не хватает рук для подготовки летнего фестиваля, Казуха даже не раздумывал. Хотя, перед тем как признаться Куникудзуши в своих намерениях, он долго переживал и старался подбирать слова правильно.

На удивление тот отреагировал легко. Вообще-то почти на все новости он реагировал именно так: пожимал плечами, вздыхал и отвечал, что это не его дело. В тот раз, правда, он добавил, что Казухе лучше воздержаться от переработок и не взваливать на себя чужие обязанности. Иначе Куникудзуши придёт в комнату совета и устроит там такой скандал, что Казухе стыдно будет показываться до самого выпуска. А ещё Куникудзуши стал следить за тем, чтобы Казуха приходил на утренние собрания с небольшим опозданием. Не совсем понятно, для чего это было нужно, но Казуха не собирался отказываться от лишней минуты объятий. Как сегодня, например.

— И правда. — выдохнул он, пытаясь расслабиться. — Времени ещё полно.

Куникудзуши ничего не ответил. Он только хмыкнул, а Казухе показалось, будто его сухие губы удовлетворительно мазнули по плечу. И тут же у Казухи чуть не вырвалось «люблю», но он вдруг остановил себя. Не начинать же с этого утро? Что с ними потом будет весь день? Едва ли Казуха согласиться переступить порог школы, когда услышит, что Кунидзуши тоже любит.

Вместо этого, говоря с трудом, Казуха поинтересовался?

— Есть планы на каникулы?

Куникудзуши ответил не сразу. Он сжал руки на талии сильнее и протянул многозначительное «хм».

— Ничего особенного. Может, съездим куда-нибудь на пару дней, если маме получится выбить выходные. А ты?

— Тоже ничего конкретного. Хочу сходить на праздник середины лета в следующие выходные. Но никак не могу решиться остаться до фейерверков. Ты ещё будешь в городе в это время?

— Хочешь попросить меня сходить с тобой?

Казуха смущённо — пусть Куникудзуши и не видел его лица — опустил взгляд.

— Да. — прохрипел он.

Куникудзуши на это вдруг расхохотался. Ломано, резко, сухо. Он опустил голову так, что теперь упирался в плечо не подбородком, а лбом. Его тёплое дыхание щекотно тянулось по спине вниз.

— Ладно. — согласился он, перестав смеяться. — Я заставлю тебя остаться до фейерверков.

Казухе вдруг представилась одна из утренних фантазий, правда место действий сменилось на фестиваль покрупнее: толпы людей в традиционных одеждах, сладкий запах, тянущийся из палаток с едой, прохладный вечерний воздух. И никому нет дела до двух подростков, что держатся за руки и уходят чуть подальше, к воде.

Они бы смеялись, так думал Казуха. Не важно над чем. Может быть, просто заговорчески хихикали, прекрасно понимая, чем закончится вечер. И может быть, они стояли бы прямо так, как стояли сейчас. И, задрав головы, смотрели бы на фейерверки. И, перекрикивая залпы, Казуха бы признался.

Но это уже после того, как закончатся занятия, а план всё же был немного в другом.

Казуха вздохнул и смиренно прикрыл глаза, чувствуя, как яркое солнце слепило его даже через сомкнутые веки.

— Хорошо.

Расставаться было трудно, но всё же Казуха вдруг оказался один. Он неспешно плёлся по коридору туда, где в самом конце, виднелась чуть приоткрытая дверь школьного совета. Ему всё ещё тяжело было опаздывать, и он корил себя за промедления. Но, чем дольше он медлил, тем менее хотел появляться там вовсе.

В комнате совета в тот день было тихо. Казуха прошмыгнул сквозь приоткрытую щель, стараясь не топать и не хлопать дверьми, занял своё место подле Сяо, который, скучающе, вертел в руках карандаш, и притянул к себе стопку бумаги, лежавшей прямо в центре стола. Обязанностью Казухи и по сей день оставалось следить за чистотой на столе, но теперь он не сильно утруждался и, как и обещал, старался не перерабатывать.

Однажды Аяка, обратившись к Казухе напрямую (впервые после того случая с распределением бюджета), заметила, что на столе скопилась огромная свора бумаги. И невозможно работать. Казуха на это только улыбнулся и ответил, что делает всё, что в его силах. и, если Аяку что-то не устраивает, она может ему помочь. Внешне он сохранял спокойствие, но изнутри весь трясся от того, как грубо обошёлся с человеком старше его. Во время обеденного перерыва в тот день, он обо всём рассказал куникудзуши и был рад, когда тот его только похвалил.

Жизнь возвращалась в прежнюю колею. Казуха готов был признать, что такая отчуждённость всех друг от друга по своему его даже привлекала — хотя бы не отвлекали. Да, он всё ещё скучал по уютным вечерам клуба поэзии, когда все его члеы могли устроить жаркий спор, а после, посмеявшись, выпить чаю. Но то был клуб, собравший людей по интересам. Это же больше походило на работу, где каждый всего лишь делал своё дело.

Время тянулось медленно. Казуха разбирал документы и в отдельную топку складывал всё, что было связано со школьным фестивалем. Затем и эти документы следовало рассортировать, но Казуха, постоянно одёргивая себя, старался не торопиться. Было тихо. Настолько, что, стоило Аяке заговорить, Казуха почти что испугался.

— Сяо, у тебя, наверное, много работы в последнее время? — спросила она.

Казуха повернул голову в сторону школьника. Он решительно не понимал, что имелось в виду и, судя по удивлённому лицу Сяо, тот тоже не догадывался.

— Так же, как и всегда. — ответил тот, хлопая глазами.

Аяка собирала волосы в хвост. Она сидела, развернувшись в пол оборота, и смотрела на брата, а не на того, к кому обращалась.

— Ты ведь гоняешь нарушителей, так? — её голос сочился фальшивыми перезвонами. — Полагаю, Райден доставляет тебе много проблем?

Сяо пожал плечами.

— Нет.

— Странно. Кажется, сегодня утром я видела, как он обнимался с кем-то у школы. Неужели ошиблась?

Тут Казуха дёрнулся снова. Наверное, Аяка заметила их, когда проходила мимо. Но она, если узнала Куникудзуши, должна была узнать и Казуху тоже, верно? К чему вдруг все эти вопросы? Да и разве объятия запрещены уставом?

Сяо тоже подметил это.

— Я ничего такого не видел. — отмахнулся он. — Да и обниматься вроде бы не запрещено.

— Ну не знаю. — повязав на волосах ленту, Аяка наконец развернулась и посмотрела прямо на Сяо. — От объятий до поцелуев недолго, а это уже нарушает школьный устав. К тому же вчера я точно его видела. И в начале недели тоже. Не зря поговаривают, что Райден не одними рукопожатиями знаком с половиной школы. Я бы к нему присмотрелась.

Казуха прикусил язык. Последнее время он слышал много разных слухов, так или иначе касающихся Куникудзуши. Разумеется, все они были большой выдумкой. Хотя бы потому, что по большей части касались всяких непотребств. Даже в самой откровенной своей фантазии, Казуха не смог бы представить Куникудзуши, стоящего на коленях в школьном туалете. А именно там, если прислушиваться к разговорам, всё обычно и происходило. Но слухи, как правило, постоянно разнились и никогда не повторялись.

Кто-то говорил, что Куникудзуши умеет брать глубоко, другие рассказывали, что однажды застали его сразу с двумя, иные же божились, что видели в рюкзаке Куникудзуши целую ленту презервативов.

Казуху каждый раз подмывало желание вмешаться и рассказать, как обстоят дела на самом деле. И Куникудзуши вовсе не так развратен, как предстаёт во всех этих слухах. А в рюкзаке у него только огромные пенал, набитый карандашами, упаковка молока и пятно от потёкшей ручки на дне.

Но Казуху ничто не могло заставить проговориться. Он, скорее, дал бы вырвать у себя язык, чем произнёс бы при других хоть слово, хоть как-то отсылающее к его отношениям с Куникудзуши. Для него это было благоговейной тайной — знать другого человека так, как больше никто не мог его знать; прикасаться к нему так, как никто другой не мог даже вообразить; и слушать его короткие рассказы о галлюцинациях, хранить которые казалось высшим предназначением.

И потому он почти всегда молчал.

Сейчас же он позволил себе вмешаться. Потому что существовали люди, которым Казуха не мог позволить зря раскрывать рта. Особенно, если это хоть как-то касалось Куникудзуши.

— Ты хочешь взять на себя обязанности Сяо? — перебил он Аяку, откинувшись на стуле. — Или тоже хочешь познакомиться с Куникудзуши поближе? Объясни точнее, пожалуйста. Мне не понятно.

Казуха почти что злился. Он смотрел в упор, скрестил на груди руки и вопрошающе чуть приподнял брови.

Куникудзуши как-то сказал, что не стоит обращать на слухи внимания. Разумеется, он тоже их слышал, а тех, кто придумывал небылицы, называл идиотами. Могло показаться, будто ему совершенно нет дела до того, каким и в каких ситуациях он предстаёт в фантазиях других. Но Казуха слишком хорошо знал Куникудзуши, чтобы верить в это.

Скорее всего из-за этих слухов, он и не хотел держаться за руки на людях, а во время обеда сохранял целомудренную дистанцию. Именно из-за этих слухов Казуха не мог быть до конца честен с человеком, в которого был влюблён. А тут ещё и Аяка щепки в костёр подбрасывала.

Она презрительно хмыкнула и повернула голову туда, где сидел её брат. Она как будто бы искала поддержки.

— Я хочу, чтобы школьный устав соблюдался, только и всего. — проворчала Аяка, и на этом разговор себя исчерпал.

После собрания совета, Казуха возвращался в класс торопливо. В коридоре его нагнал Сяо. Он выглядел немного озадаченным, теребил пальцами кончик зелёной пряди волос и смотрел куда-то вбок. Не трудно догадаться, что он нервничал.

—Это абсолютно не моё дело. — начал он тихо. — И я точно пожалею о том, что спросил, но разве тебе не противно, когда о твоём парне ходят подобные слухи?

Казуха на секунду опешил. Он ощутил себя так, будто кто-то только что ударил его железной табуреткой по голове, а теперь спрашивал, всё ли в порядке. Перед глазами всё побелело.

— О ком, прости? — переспросил Казуха, без конца моргая; зрение никак не желало возвращаться.

— Райден. — уточнил Сяо нерешительно и тут же, словно осознав что-то, в ужасе округлил глаза; он развернулся, собираясь поскорее уйти прочь. — Забудь, что я вообще к тебе подходил. Уже жалею, что открыл рот.

— Нет-нет-нет, подожди. — теперь уже Казухе пришлось нагонять школьника; он продолжал тереть глаза и даже не сразу заметил, как бешено стало колотиться сердце. — Просто я… просто так непривычно… мы друг друга так не называем, вот я и растерялся.

Сяо повернул голову, весь вытянулся и, чуть приоткрыв рот, набрал в лёгкие воздух.

— Знать не хочу, как вы там друг друга называете. — выпалил он и поспешно сбежал.

Казуха моргнул ещё пару раз — зрение наконец вернулось к нему, но лихорадочное сердце всё продолжало биться. Он приложил ладонь к груди, вдохнул и на выдохе наконец зашёл в класс. Казуха улыбался. Наверное, это было слишком странно. И, наверное, это заметили все. Хейзо точно заметил. Обернувшись на шум, он увидел Казуху и сразу как-то подозрительно прищурился. А потом заговорщически заулыбался. И в это же мгновение раздался звонок, спасший Казуху от сотни неудобных вопросов.

Он сел за парту и попытался отвлечься.

Внимание Куникудзуши льстило Казухе, как может льстить внимание кого-то настолько же яркого и примечательного. Это получилось признать почти сразу. Зуши мог выбрать кого угодно, — а выбрал его. Это понимание прибавляло уверенности и согревало изнутри. И Казуха лишь потому не пытался ни разу пресечь слухи о Куникудзуши, что надеялся услышать в них и своё имя. Не важно, насколько неправдоподобными и извращёнными могли быть фантазии тех, кто их придумывает. Главное, что кому-то вообще пришло в голову, будто Куникудзуши и Казуха совместимы как пара.

Это было эгоистично — Казуха понимал, что рассуждает неправильно, несправедливо и лицемерно, — но даже зная, что подобные слухи навредят им обоим, не мог внутренне не ликовать.

Какая разница, если они с Куникудзуши знали, как всё происходит на самом деле?

***

С тех пор как Казуха утвердился в собственных чувствах, время для него как будто замедлилось: неспешно тянулись уроки, лениво ползли по циферблату стрелки часов, даже учителя как будто стали говорить неспешно. Хотя, может всё дело в том, что за окном во всю разгоралось лето. И последнее, о чём хотелось думать — это учёба. От солнца в школьных кабинетах было душно, улица дышала в раскрытые окна зноем. Над потолками кружили огромные зелёные мухи, и порой их жужжание становилось громче, чем неровный поток собственных мыслей.

Казуха думал, что на перемене он точно признается: не важно, как странно это будет, и что произойдёт после — признается и всё. В коридоре ли, на улице, возле столовой или где-то ещё — какая разница? Каждая минута промедления казалась невыносимой, а слова признания так и норовили сорваться с языка.

Вот только стоило столкнуться с Куникудзуши взглядами во время перерыва, как они куда-то девались. И ничего не было, кроме кивков головы, каких-то особенных, только им понятных, переглядок, и просто ощущения близости. Когда получалось так, что уроки у них проходили в соседних кабинетах — это на самом деле было очень и очень близко. Казуха прикрывал глаза, прислушивался и воображал, будто слышит, как скрипит карандаш Куникудзуши. Тот ведь наверняка от скуки занимался рисованием.

А потом, во время обеденного перерыва, Куникудзуши куда-то исчез. Не сговариваясь, они привыкли встречаться возле столовой и решать, где пообедают сегодня, но сегодня Казуха стоял там один и, нервно теребя лямки рюкзака, осматривался по сторонам. Он воображал, будто Куникудзуши задержал учитель, и вот-вот тот всё равно появится. И Казухе тогда будет всё равно, если кто-то посмотрит на них — он бросится Куникудзуши на шею точно так же, как сам Куникудзуши бросился сегодня утром, и пожурит его за опоздание.

Но среди десятка незнакомых лиц, никак не получалось найти одно знакомое.

А потом вдруг поползли какие-то разговоры. Сначала Казуха услышал фамилию Райден, произнесённую откуда-то из-за угла столовой, и обернулся. Там шептались девчонки. Казуха понаблюдал за ними, а потом отвернулся. Он услышал: «Вы знаете, что устроил Райден?» . И это было уже на другом конце коридора. Какой-то парень в мятой рубашке обращался к своим одноклассникам. В ответ ему кивнула одна девушка, но поспешила возразить: «Я бы на его месте сделала то же самое!»

Казуха начинал нервничать. Руки вдруг похолодели, а пальцы, не слушаясь, мёртвой хваткой вцепились в лямки рюкзака. В голове назойливым зудом роились мысли. Что-то случилось? Зуши ввязался в неприятности? С ним точно всё хорошо? Где он вообще?

Казуха сорвался с места, но тут же почувствовал, как его схватили за плечо. Он обернулся и увидел Сяо. Тот стоял недовольный, нахмуренный, серьёзный

— Где Райден? — спросил он твёрдо.

Казуха принялся мотать головой.

— Не знаю.

— Найдёшь — притащи его в комнату совета.

Казуха было собирался спросить, что случилось, но Сяо уже убежал. Вероятно, дела и правда складывались скверно, раз уж Куникудзуши искал ответственный за нарушения устава член совета. Казуха решил, что непременно должен найти Куникудзуши раньше и спросить, в чём дело. Что бы там не произошло, Казуха был уверен, что произошла какая-то ошибка.

Он побежал по длинному коридору, свернул вправо, чуть не поскользнувшись, и выскочил на улицу. Сначала он проверил заросший сад, где они иногда обедали, и где Куникудзуши прятался, когда хотел покурить. Но там никого не было. Затем Казуха побежал на задний двор и, обшарив там каждый угол, тоже никого не нашёл. Он вернулся в школу, на всякий случай снова проверил столовую — вдруг Куникудзуши сам вернулся к условленному месту. Но и там было пусто.

За всё время метаний, прислушиваясь к шёпоткам и тихим разговорам, Казуха примерно понял, что произошло: говорили, что Куникудзуши сломал кому-то руку. Но почему? Этого Казуха так и не понял. Он обходил коридоры, начиная с первого этажа. Он заглядывал в тёмные углы, просовывал голову в двери опустевших кабинетов и обшаривал туалеты. Кто-то называл Куникудзуши сумасшедшим, кто-то припомнил его постоянные драки в начале школе, кто-то, наоборот, говорил, что поступил бы так же.

Казуха ничего не понимал, а обрывки разговоров мешались в его голове.

Куникудзуши наконец нашёлся в дальнем туалете на третьем этаже. К тому времени Казуха, весь взмыленный, напуганный, взъерошенный, напридумавший себе кучу невообразимостей, едва ли справлялся с волнением. Наверное, глаза у него выглядели как две круглые монеты, а искусанные губы — пожёванными и раскрасневшимися.

Казуха застал Куникудзуши плачущим. И тут же опешил. Слёз он, правда, не видел, но глаза были чуть опухшими и красными. Куникудзуши сидел на полу, поджав ноги обнимая колени руками. Его было почти не видно, ведь прятался он между раковинами и крайней туалетной кабинкой, прмо напротив нестройного ряда писсуаров. Кроме него никого в туалете не было. Когда Казуха вошёл, дверь за его спиной хлопнула. И Куникудзуши, дёрнувшись от шума, поднял голову. Он смотрел так, словно не мог сфокусироваться — блуждал взгляд из стороны в сторону, и с каждой секундой становился всё тоскливее.

Так странно — за всё время знакомства Казуха никогда не видел Куникудзуши заплаканным. Только озлобленным, побитым, безучастным, нервным, потерянным из-за галлюцинаций, сосредоточенным и иногда весёлым. Но плачущим — никогда.

Он неспешно подошёл ближе и опустился перед Куникудзуши на корточки.

— Нашёл наконец-то. — Казуха попытался улыбнуться.

— Зачем искал? — пробурчал в ответ Куникудзуши сдавленным голосом и снова, пряча лицо, опустил голову на колени.

— В совете тебя ищут. И я решил, что будет лучше, если найду тебя первым. — Казуха протянул руку и погладил Куникудзуши по волосам. — Всё в порядке?

Теперь, когда они снова нашли друг друга, испуг прошёл. И его место в душе Казухи заняло невообразимо щемящее сочувствие.

— Вполне.

— Расскажешь мне, что случилось?

— А то ты не знаешь.

Казуха не находил слов для выражения того, что в нем происходило. Он видел Куникудзуши — растерянного, съёжившегося, трясущегося всем телом. Даже в детстве он никогда не затевал драку первым и чаще выбирался оттуда весь исцарапанный и избитый, тогда как его оппоненты отделывались испугом. И даже если Куникудзуши действительно сделал то, о чём говорили, то, вероятно, и сам сильно испугался.

Казуха, перестав гладить волосы, коснулся пальцами рук Куникудзуши, осмотрел их и, не найдя никаких следов драки, чуть выдохнул.

— Только по слухам. — ответил он. — Но я хочу знать, что ты скажешь.

Куникудзуши нехотя поднял голову и посмотрел Казухе прямо в глаза. Он шмыгнул носом, и это было так очаровательно, что Казуха не удержался от улыбки. Их пальцы сплелись, и почти с минуту школьники просто смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

А потом в коридоре раздался шум. Что-то грохотнуло или ударилось, так что даже дёрнулась туалетная дверь. И Куникудзуши, продолжая держать Казуху за руку, другой рукой схватил свой рюкзак и вскочил на ноги.

— Идём. — сказал он торопливо и поспешил в одну из туалетных кабинок. Там он задвинул щеколду, ногой опустил поднятую крышку унитаза и, подтолкнув Казуху сесть, уселся ему на колени.

Теперь они оказались очень близко друг к другу. Куникудзуши положил ладони Казухе на плечи, придвинулся почти вплотную и как-то виновато ухмыльнулся.

— Лучше, если нас никто не увидит, да? — пояснил он свои действия.

Казуха не смог ответить сразу. Он только смотрел: на лицо Куникудзуши, оказавшееся так близко, на его чуть припухшие глаза, на длинные тёмные ресницы, на едва приоткрытые тонкие губы.

— Не так уж это и важно. — проговорил он, с трудом сглатывая.

То, что сейчас происходило, не шло ни в какое сравнение ни с одной фантазией Казухи. Куникудзуши — такой ощутимый, такой тёплый, подрагивающий всем телом — сидел у Казухи на коленях, блуждал растерянным взглядом из стороны в сторону и, наверное, едва ли контролировал свои руки. Ладони с плеч скользнули выше по шее, короткие ногти царапнули линию челюсти, а пальцы едва-едва сжали щёки.

— Я же обещал, что не буду доставлять тебе проблем. — Куникудзуши мотнул головой; голос его сделался вкрадчивым, тихим. — А если и про тебя слухи пойдут?

— Что ж, они хотя бы не будут полностью придуманы. — Казуха тоже теперь говорил тихо; он вдруг подумал, что уснул на каком-то особенно скучном уроке и теперь, подогретый с утра волнующими мыслями. видел один из самых чарующих своих снов. — Мы ведь действительно закрылись вдвоём в одной туалетной кабинке. И ты у меня на коленях.

Куникудзуши хихикнул.

— Тебя это как-то смущает?

— Нет.

— Хорошо. — он огладил лицо Казухи ладонями, а потом, наверное случайно, пальцы скользнули по губам. И Куникудзуши отстранился. — Не возражаешь, если я попрошу тебя, кое о чём?

Казуха не знал, что происходит. Он лишь хотел, чтобы Куникудзуши рассказал ему о случившемся. (Всё, чего он хотел на самом деле — чтобы Куникудзууши делал с ним, всё, что вздумается.)

— Нет. — повторил он.

Куникудзуши кивнул и развернулся, ища взглядом, куда бросил рюкзак. Он Чуть наклонился, поднял его с пола и, резво звякнув молнией, принялся наощупь шарить в нём рукой.

— У меня здесь где-то помада. — пояснил он; голос дрожал — А, вот. — Куникудзуши вытащил из рюкзака руку. В пальцах он сжимал небольшой, длиной не больше пальца, тюбик с чем-то блестящим и вязким внутри. — Это блеск для губ вообще-то. Но у него слишком яркий красный оттенок. — он открутил крышку и принялся торопливо, трясущимися от волнения руками, размазывать блеск на губах. — Для блеска, я имею в виду. И я подумал, что на тебе хорошо будет. Лучше, чем красная подводка.

Казуха недоверчиво хмыкнул.

— Но ты мажешь блеск на себя, а не на меня.

— Потому что так надо. — Куникудзуши закрутил помаду и, разжав пальцы, позволил ей упасть и укатиться. Он снова заёрзал, устроился удобнее и вернул ладони на плечи Казухи. Его взгляд был таким лукавым, с таким смущением блестели подёрнутые поволокой пурпурные глаза, что Казуха догадался о словах прежде, чем они были произнесены. — Можно поцеловать тебя? — большими пальцами Куникудзуши не сильно надавил на губы Казухи. — Один раз. Два. Лучше два, потому что с первого раза помада может не отпечататься.

Его голос сделался совсем тихим. Куникудзуши говорил как будто бы одними едва ощутимыми выдохами, и Казуха не был уверен, что понял правильно.

— Зуши, ты уверен?

Ещё ближе — коснулись друг друга кончики носов.

— Можно? — повторил Куникудзуши. — Да или нет?

Сердце в груди колотилось, щёки лихорадочно горели, дрожь слабым отзвуком зазвучала в голосе. Казуха был уверен, что говорит шёпотом. С другой же стороны, не был уверен, что говорит вовсе.

— Да. — прозвучал ответ тихим выдохом прямо в губы.

И тут же Куникудзуши поцеловал его — коротко прижался, а потом отпрянул, словно в испуге. И после поцеловал ещё раз. Это было быстро, невесомо, непонятно. Казуха чувствовал липкий блеск на губах, чувствовал, как ледяные пальцы с размеренной ленностью оглаживали его щёки. Он видел перед собой лицо Куникудзуши, рдевшее от смущения.

— Получилось? — произнёс Казуха, едва удерживаясь от желания лизнуть испачканные блеском губы.

— Думаю надо ещё.

Новый поцелуй вышел чуть более продолжительным. Куникудзуши прижался губами с настойчивостью, с таким рвением, будто всё, что его действительно интересовало — оставить чёткий блестящий отпечаток. Не прерывая поцелуя, Казуха чуть улыбнулся и поцеловал сам. В следующее мгновение Куникудзуши резволо отпрянул, чуть ли не соскочил — пошатнулся и округлил глаза. Лицо его стремительно багровело от смущения.

— Что? — спросил Казуха.

— Ты не говорил, что станешь целовать тоже.

— А это не предполагалось?

Куникудзуши принялся часто-часто моргать.

— Не знаю. — растерянно ответил он, словно действительно задумывался об этом ранее. — Пока не понятно. Сделай так ещё раз.

И молча, движимые одной и той же мыслью, увлеченные теми электрическими токами, которые держат любящих в беспрерывном общении, упоенные нежностью, они снова поцеловались. Прикоснулись друг к другу губами коротко, отрывисто, словно пытаясь распробовать. И снова. И снова. И до тех пор, пока поцелуи не стали немного смелее.

Куникудзуши запустил пальцы в светлые волосы, царапал голову и всё жался — жался всем телом с каким-то исступленным желанием оказаться как можно ближе. Он ёрзал, нетерпеливо хмыкал, когда Казуха отстранялся, чтобы перевести дух, и сжимая ладонями его щёки, целовал снова.

А потом входная дверь хлопнула и раздались шаги. Куникудзуши тут же отстранился и одним движением, словно прося быть тише, прислонил к губам Казухи пальцы. А тот, не удержавшись, неслышно чмокнул их и улыбнулся. Куникудзуши недовольно поджал губы, но ничего не сказал, только продолжил прислушиваться. Раздался шум сливаемой воды, потом загрохотала раковина, и снова хлопнула дверь.

Убедившись, что они снова одни, Казуха, опьянённый чувствами, ещё раз поцеловал пальцы, прижатые к губам, и произнёс:

— Я не против, если нас услышат.

Это было похоже на утреннюю фантазию: Куникудзуши на его бёдрах, неловкие касания, нерешительные поцелуи, шёпот и просьба вести себя тише. Но Казуха не поступал так как думал, что может поступить. Вообще-то он хотел, чтобы их услышали.

— Лучше не надо. — Куникудзуши попытался нахмуриться и придать себе серьезное выражение лица, но сдержать тянущейся довольной улыбки не получилось.

И что-то после этих слов, наверное, переменилось. Куникудзуши, ведя тазом, придвинулся ближе, снова запустил пальцы в волосы и поцеловал. Не так, как до этого, но настойчиво и тягуче, мазнув по губам языком. Почти не отстраняясь, он прохрипел:

— Можно попробовать?

И Казуха, примерно догадываясь, что было нужно, даже не успел полностью согласиться. Он только кивнул головой, чуть приоткрыл рот, намереваясь произнести «да», но ничего у него не вышло.

Куникудзуши полностью перехватил инициативу. Он довольно выдохнул и скользнул языком Казухе в рот — странное, чуть горьковатое ощущение от табака оставалось на губах, мешались со слюной и — то ли от неопытности, то ли от чувственного голода, — тонкой нитью стекало по подбородку. Куникудзуши целовался с таким жадным и воодушевляющим энтузиазмом, что было тяжело оставаться абсолютно беззвучным. И Казуха выдохнул как-то совсем уж шумно, когда поцелуй прервался.

Куникудзуши снова погладил его по лицу. Дышал он часто-часто, а взгляд всё скользил и скользил, ни на чём не в силах зацепиться.

— Подожди. — попросил он. — Пока хватит, ладно?

И словно бы закрепляя слова, чуть отстранился.

— Хорошо. — Казуха кивнул.

Куникудзуши больше не смотрел на Казуху. Если бы не приоткрытые влажные губы, если бы не размазанный блеск, отливающий красноватый переливами, если бы не рдеющий на скулах румянец - он был бы похож на того самого КУникудзуши, который, в моменты приступов, едва ли понимал, где находится.

— Я перестаю понимать, что происходит. — прошептал он словно самому себе. — Всё такое странное.

Казуха, пожалуй, тоже едва ли понимал, что сейчас случилось. Куникудзуши прямо перед ним — живой, человечный, чуть подрагивающий. И в то же время он — не больше, чем акварельный рисунок. Такой же размытый, едва уловимый, похожий на странное, но красивое видение.

Наверное, у Казухи от такого положения затекли ноги, но он уже не ощущал веса Куникудзуши на своих бёдрах.

— Насколько странное? — спросил он.

— Приятно странное.

Какое-то время они молчали. Держались за руки, восстанавливали сбившееся дыхание и тишиной пытались сгладить неожиданно возникшую неловкость. О чём они думали? Вероятно, об одном и том же - о поцелуях.

— Теперь расскажешь, что случилось? — наконец Казуха решился задать интересующий вопрос. Он протянул руки, обрамил ладонями лицо Куникудзуши, обратив его на себя, и мягко, почти невесомо принялся гладить большими пальцами тонкую кожу под глазами. - Сяо всё равно потом до тебя доберётся, а я хочу знать, как тебя защитить.

Куникудзуши ответил не сразу. Он коснулся ладоней руками, прижал их ближе к своим щекам и, глубоко вдохнув, прикрыл глаза.

— Не надо меня защищать.

— Хочешь сказать, что ты правда сломал какому-то парню руку?

— Нет. — насколько позволяло положение, Куникудзуши мотнул головой и открыл глаза. — Этот придурок драматизирует. Я только отмахнулся. Не знаю, может запястье ему вывихнул. Но точно ничего не ломал.

— А что случилось?

Куникудзуши закусил губу. Он словно сомневался, стоит ли вообще говорить.

— Он хотел меня облапать. — слова прозвучали как раскат грома. — Я сначала… даже не ожидал… и как-то завис… Он этим воспользовался и потянул свои культяпки ко мне. — Куникудзуши перехватил запястья Казухи и переместил его руки с лица к груди. — Вот так. — продолжая держать, он повел руки Казухи вниз по телу, вдоль по рёбрам, к животу, и дальше до бёдер. — И я отмахнулся. — вопреки рассказу, от Казухи Куникудзуши отмахиваться не спешил. — Это всё, что случилось.

— Ужасно. — у Казухи на мгновение перехватило дыхание. — Надо было сломать ему руку. Обе руки.

— Не стоит. Не хватало мне ещё и этих проблем. — Куникудзуши пожал плечами. — С другой стороны, может хоть болтать перестанут.

Казуха недоверчиво хмыкнул и потянулся, чтобы погладить Куникудзуши по щеке. Пальцами он провел вдоль высокой скулы, зацепил тёмную прядь волос и заправил её за ухо. В этот момент Казухе казалось, что он обладал Куникудзуши именно так, как могла обладать одна влюблённая душа другой такой же душой. И он негодовал от того, что кто-то другой решил, что может претендовать на Куникудзуши. Да так, что он из-за этого расплакался. Все эти касания, все грязные разговоры, которые Казуха слышал до этого — всё это вдруг стало слишком мерзко.

— Даже если перестанут говорить, то не перестанут думать. — снова хмыкнул он.

Куникудзуши отмахнулся.

— Значит в следующий раз я проломлю кому-то голову. Или натравлю на них тебя. — голос его сделался таким же беззаботным, как и всегда.

Казуха, услышав это, хихикнул. Негодование постепенно отпускало его, размывалось в тёплых прикосновениях и тихих шёпотках.

— Что? — Куникудзуши, улыбаясь, притворно возмутился. — Смешно тебе?

— А если я подумаю о чём-то таком? Ты и меня ударишь?

— Не знаю. Сложно такое представить на самом деле. А ты думал?

— Может быть пару раз. — нерешительно признался Казуха. — Может я и правда думал…

Куникудзуши, услышав ответ, кивнул. Он вдруг выпрямил спину, чуть отодвинулся. Лицо его, до этой секунды мягкое и, как казалось, влюблённое, застыло привычной маской — то самое выражение, всегда окрашенное упорным равнодушиием ко всему и всем вообще. Казуха и раньше видел это выражение, но никогда до этого не испытывал его на себе. Ему подумалось, что с этим ответом, пусть честным, он сильно ошибся. И, наверное, правильнее было бы соврать.

Куникудзуши, не сводя пристального взгляда с Казухи, коснулся пальцами его рук, всё ещё покоящихся на бёдрах. Он сжал запястья и смахнул с себя эти прикосновения.

Сердце тревожно сжалось.

— Я не совсем… — попытался оправдаться Казуха, но голос дрогнул. — …я не хочу, чтобы ты думал, будто я…

Как объяснить такое в двух словах? Как правильно донести те ощущения, которые испытывал Казуха по утрам, когда, ещё не до конца проснувшись, прикрывал глаза и грезил о близости?

Да, ему хотелось прикосновений.

И поцелуев.

И всех этих едва слышных интимных переговоров.

И нарочитой скрытности.

Хотелось иметь одну маленькую сладкую тайну, о которой приятно было бы думать, заскучав на уроке.

Казуха не имел на это права? Видимо нет, если Зуши был против.

Все надуманные слова признания вдруг вылетели из головы.

Казуха закусил губу и стыдливо отвёл взгляд в сторону, в самый угол кабинки. Он ждал хоть какой-то реакции, но её не последовало. Куникудзуши ничего не говорил. С настороженной внимательностью он лишь замер, затих. В пурпурных глазах — так на мгновение показалось — блеснули понимание, но тут же потухло. Куникудзуши хмыкнул и кривовато улыбнулся.

— Я ничего не думаю. — сказал он тихим, безэмоциональным голосом. Куникудзуши сполз с колен Казухи и рывком потянул его на себя. Их лица снова оказались слишком близко, размазанный на губах обоих липкий блеск начинал подсыхать, и до ужаса хотелось ещё раз поцеловаться. — Я понял тебя с первого раза. Если ты так хочешь, то ладно.

Куникудзуши старался выставить себя безразличным, таким же насмешливо едким, как и всегда, и ничуть не переживающим. Но голос его сломался в самом конце и дрогнул, срываясь странной позвякивающей дрожью. Он отпустил Казуху только для того, чтобы упереться ладонями в его грудь и оттеснить к самому краю кабинки, чтобы лопатки касались стены.

Казуха не сопротивлялся. Он бы хотел сказать, что не сопротивлялся, но на самом деле Куникудзуши почти толкнул его, и всё это произошло слишком быстро. Он едва подумал о том, что зря, наверное, вообще открыл рот, как руки, упирающиеся в грудь, скользнули ниже и рывком выдернули из брюк заправленную рубашку.

Казуха от неожиданности дёрнулся.

— Зуши, подожди… — только и пискнул он

— Почему? — руки Куникудзуши дрожали, пока он пытался расстегнуть нижнюю пуговицу рубашки. — Это же то, чего ты хочешь.

Казуха с трудом смог сглотнуть. Он видел Куникудзуши перед собой, видел его испачканные блеском губы, видел подрагивающие плечи, его сбившуюся рубашку, растрёпанные волосы, едва заметный румянец на лице. Он не мог не думать о том, что минуту назад тонкие пальцы путались в его волосах, пока они, смущаясь почти до бессознательного, неловко целовались. Всего на секунду Казуха позволил себе признать, что и правда, наверное, желал большего.

А потом снова дернулся, смахивая с себя судорожные прикосновения.

— Зуши, перестань. — вновь попросил он. — Это странно.

Куникудзуши отвязался от нижней пуговицы, но протянул руки к вороту: пальцы коснулись шеи и чуть выше, до самой границы нижней челюсти. Он прижимался всем телом и, чуть прикрыв глаза, утыкался в щёку кончиком носа. Можно было даже поверить, что он и сам — на самом деле — не против. Но то, как дрожали его руки…

…в этот момент он больше походил на Куникудзуши из начальной школы, который вздрагивал от каждого громкого звука, смотрел на всех исподлобья и постоянно ходил с разбитой губой. И совсем ничего в нем не было от того многоголосого «Райден», что шелестом проходился по коридорам.

— Тебе надо было сказать раньше. — верхние пуговицы поддавались легче: Куникудзуши расстегнул три, открыв бледную грудь. Он царапал тонкую кожу под ключицами, а не щеках оставлял звонкие и липкие поцелуи. — Как много времени мы потеряли, да?

Казуха едва дышал. Прижатый к стене, он не мог никуда деться. Ему не хотелось толкать Куникудзуши. Он не собирался быть грубым. Всё, о чём он мог думать — слова, горечью застрявшие в горле. Произносить их сейчас было бы, наверное, неправильно. Как будто последняя попытка оправдаться — совершенно не искренняя, выкрикнутая впопыхах и не такая чувственная, как хотелось бы.

— Зуши, не надо… — только и мог просить Казуха, едва-едва касаясь ладонями подрагивающих плеч.

Куникудзуши, казалось, просто не слышал.

— Я так долго переживал из-за того, что мы можешь неправильно меня понять. — в тихой истерике хихикнул он. — Я целую неделю смелости набирался, чтобы попросить тебя всего об одном поцелуе. Я всё думал: как он отреагирует? Отказ меня не пугал, но твоё презрение… Я не хотел портить то, что у меня уже было. — перестав целовать щёки, Куникудзуши спустился ниже, кончиком языка лизнул шею, а потом прижался к влажному месту губами. — А всё было так просто на самом деле. Объясни, что нужно, и я сделаю. Если говорят, что я умею, значит и правда умею.

Казуха едва мог вдохнуть. Он сжал руки в кулаки, зажмурился и попытался представить себе всё, что угодно, но не Куникудзуши так откровенно предлагающего.

Он с трудом заставил себя произнести:

— Думаю, ты тоже неправильно меня понял. — не открывая глаз, он коснулся Куникудзуши и попытался отстранить его от себя. Тот и правда перестал шарить руками по груди, но ладонь вдруг опустилась ниже, основанием не сильно сдавив пах. Казуха распахнул глаза, весь сжался и судорожно схватил ртом воздух, словно выброшенная на мороз рыба. — Я не могу… — пальцы, казалось, гладили не ткань брюк, а касались прямо голой кожи. Настолько сильными были ощущения. — …я….

«Люблю».

— Но это же приятно, да? — прошипел Куникудзуши, прижимаясь губами к губам. — Я же не делаю тебе больно?

Казухе пришлось отвернуть голову, чтобы ответить.

«Люблю тебя».

— Вообще-то мне больно. — соврал он, надеясь, что Куникудзуши отстанет.

Тот и правда прекратил поглаживания. Вместо этого он резко опустился перед Казухой на колени и, не прерывая зрительного контакта, потянулся к брючному ремню.

— Тогда по-другому, ладно? Так даже лучше. Это быстрее. И ты на урок успеешь. Разве не хорошо?

Казуха ответил не сразу. Какое-то время, стараясь не обращать внимание на скребущееся внизу живота предательское желание, он, вглядывался в тёмные пряди растрепавшихся волос и во всю эту тонкую — подрагивающую явно не от возбуждения — фигуру. А потом сказал негромко, но, как мог, ровно.

«Правда люблю».

— Нет. Совсем не хорошо.

В голове Куникудзуши тут же словно нажали выключатель. Он отстранился, отполз в сторону и поджал колени, приблизив их к себе. Лицо его сделалось бледным, а глаза — пустыми.

Казуха выдохнул и тоже опустился на колени. Он протянул руку, погладил Куникудзуши по волосам так топорно, словно дотрагивался до бродячего напуганного кота.

Куникудзуши молчал недолго. Глядя на Казуху совсем уж затравленно, он дрогнул уголком рта и совсем уж чужим, неприятным и севшим голосом попросил:

— Не трогай меня. — он ещё сильнее подтянул колени к груди и произнёс ещё раз, жёстче и требовательнее. — Если тебе от меня ничего не нужно, катись отсюда.

Казуха сразу же одёрнул руки, словно обжёгся. Он обратил ладони к Куникудзуши, словно собирался сдаться.

«И мне показалось, что это даже взаимно».

— Прости. — он хлопал глазами. — Но сначала я всё же…

— Ты не расслышал? — каждое новое слово звучало громче. — Проваливай давай. Слышал, что говорят? — Куникудзуши дёрнул головой в том направлении, где была дверь в коридор. — Я набрасываюсь на тех, кто меня трогает. Хочешь узнать, что случилось? Я покажу.

Он словно бы действия угрожал и, если бы не уже знакомый Казухе полный едкой горечи взгляд, в это легко можно было поверить.

— Хорошо. Ладно. — слова никак не собирались в голове; Казуха поднялся с пола на ватных ногах. — Прости пожалуйста. Я уйду. — в подтверждение своих слов, он коснулся металлической ручки. — Я ухожу, видишь? Но потом я вернусь, чтобы мы могли с тобой поговорить, ладно? На следующей перемене? Или после уроков? Пожалуйста.

«Ты поверишь мне, если я скажу это теперь?»

Вместо ответа Куникудзуши, не поднимая головы, лишь усмехнулся. Смешок получился сухим и горьким даже по звучанию. Его пустой взгляд так и не обрёл осмысленности. Он безмолвно шевелил губами. Будто хотел что-то сказать. Но так и не произнёс ни слова.

Куникудзуши.

С выражением смертельной тоски Куникудзуши схватился за голову и зажмурился. Он слышал, как Казуха вышел из туалетной кабинки и аккуратно прикрыл за собой дверь. А потом он ещё долго стоял снаружи прежде, чем совсем ушёл.

Как только стало тихо, Куникудзуши, весь дрожа и пошатываясь, вскочил на ноги. Едва дыша, безгласный, без слез, без стона, с беззвучно шевелившимися губами, с бессмысленным взглядом, с глазами и сердцем, в которых не оставалось ничего, кроме глубокого, мрачного, как ночь, уныния, он задвинул щеколду и снова опустился на пол.

— Прости. — сбивчиво прошептал он. И та часть его, что захлёбывалась бесконечным страхом и отвращением к себе, не была уверена, за что именно он извинялся с таким невыразимым отчаянием.

Не надо было делать того, что он сделал. Не поцелуи, вовсе нет. А то, что случилось позже — все эти намёки, все прикосновения, вся эта невыносимая грязь, которую он, Куникудзуши, позволил себе сделать.

Может быть, он извинялся не перед Казухой, а перед самим собой?

Всё это время — каждый день с момента первой появившейся сплетни — Куникудзуши до полуобморочного состояния боялся, что это может повлиять на их с Казухой отношения. Конечно же, он не верил в то, о чём болтали, и всё же… Ложь повторенная десятки раз для кого-то перестаёт быть ложью. Чужие слова так или иначе оставляли осадок. Именно поэтому Куникудзуши исподтишка фотографировали на переменах, поэтому какие-то незнакомые люди приглашали его на свидания, поэтому какой-то беспардонный мудила решил, что будет весело распустить руки. Потому что они искренне верили, будто Куникудзуши предлагал себя всем подряд, вызывающе прогибаелся в спине и послушно открывал рот.

Тогда как он на самом деле день ото дня кусал пальцы, придумывая, как попросить Казуху о поцелуе. Особенно теперь, когда ситуация сложилась именно так. Если бы кто-то узнал об этом, если бы увидел или услышал хоть что-то, слухи бы коснулись и Казухи. И Куникудзуши оказался бы в этом виноват. По крайней мере он бы точно винил себя в случившемся.

А в итоге всё сложилось так, что и сам Казуха, оказывается, был не против попредставлять всякие мерзости с участием Куникудзуши. Что творилось в его светлой голове? Чего он хотел? Если бы он сразу сказал, не было бы всех этих сомнений, заминок, уловок. Куникудзуши не пришлось бы выдумывать трюки с блеском для губ, чтобы попросить Казуху поцеловаться. (Но блеск, размазанный на губах и щеках, и правда смотрелся на нём хорошо.)

Куникудзуши готов был предлагать. Выгибаться в спине и рот открывать тоже, если это то, чего хотел Казуха. Лишь бы только не отмахивался, как отмахнулся сегодня…

Куникудзуши всхлипнул. Слёзы снова покатились из глаз, и он настойчиво принялся вытирать их рукавом рубашки. Он кусал губы, захлёбывался тоской и думал только о том, что оказался слишком настойчивым.

Если бы в эту минуту кто-то заглянул в глубь его души, то увидел бы, что все его устои пошатнулись под действием только что полученного неожиданного потрясения.

Сколько он просидел на полу в туалете? Куникудзуши не знал. Вероятно, совсем немного, потому что шум от захлопнутой двери едва перестал резонировать в его голове, когда она распахнулась снова. Раздались неуверенно приближающиеся шаги и, даже не поворачивая головы, чтобы посмотреть на обувь, Куникудзуши узнал Казуху.

А потом он услышал и его голос.

— Зуши… — Казуха опустился на пол и поджал ноги; Куникудзуши только слышал возню, но был уверен, что так всё и выглядело по другую сторону кабинки.

Настроение много значит. Бывают минуты, когда все кажется невозможным, а в другие минуты все представляется в ярком свете.

Когда дверь хлопнула первый раз, Куникудзуши готов был поклясться, что смертельно обижен на Казуху. Когда дверь хлопнула ещё раз, он уже простил его. Но пока не хотел в этом признаваться.

—Чего тебе? — фыркнул Куникудзуши.

— Там твои мамы. — начал Казуха неуверенно. — Возле комнаты совета. Они тебя ищут. Я сказал, что ты скоро придёшь.

— Ладно.

— Я не стал им рассказывать подробностей, просто убедил их, что ты ни в чём не виноват.

— Ясно.

Куникудзуши старался отвечать коротко, чтобы не звучали в голосе всё ещё льющиеся из глаз слёзы. Как же он выглядел в этот момент? Весь заплаканный, с опухшим лицом, пятнами блеска для губ и наверняка растёкшейся подводкой. На месте Казухи, Куникудзуши бы и целоваться с таким не стал, не говоря уже о том, что он там предлагал дальше.

Что он вообще там предлагал?

Как же за это теперь было стыдно!

Куникудзуши спрятал лицо в ладонях и тихо-тихо заскулил. Он с силой зажимал рот, потому что хотелось кричать. И в напряжении жмурился, ведь через щель под дверью кабинки видно было обувь Казухи и его тонкие, выглядывающие из-под штанин, лодыжки.

Куникудзуши очень хотелось смотреть, но он не мог позволить себе такой вольности.

— Ты можешь выйти оттуда сейчас? — спросил вдруг Казуха.

Куникудзуши принялся изо всех сил мотать головой, а потом, осознав, что этого жеста не видно, еле слышно прохрипел:

— Нет.

На самом деле он с радостью бы вышел, если бы знал, что не выглядит как пожёванная жвачка, прилипшая к подошве ботинка.

— Мне надо сказать тебе кое-что. — Казуха продолжал настаивать.

— Говори.

— Сначала ты должен выйти. Я не хочу говорить о таких вещах через дверь туалетной кабинки.

— Тогда не говори.

— Разве ты не хочешь услышать?

«Хочу». — подумал Куникудзуши. — «Что бы ты там не собирался сказать. Но если мне для этого непременно надо выйти, то не так уж оно и важно».

— Казуха? — тихо позвал Куникудзуши.

С той стороны кабинки вдруг раздалось шуршание.

— Да?

— Дай руку.

В щели под дверью тут же показалась раскрытая ладонь. Куникудзуши схватился за неё, крепко сжал пальцы и смог выдохнуть только в тот момент, когда и его руку сжали тоже.

Одного Казухи было совершенно достаточно для его счастья. Мысль же, что его самого, быть может, недостаточно для счастья Казухи, еще недавно даже не существовавшая, сейчас смертельно душила. Да так, что перед глазами всё стало абсолютно белым.

— То, что ты хочешь сказать, может подождать немного?

Казуха замешкался с ответом.

— Наверное.

— Ты не забудешь? Не передумаешь?

— Нет.

— Уверен?

— Да, Зуши, я уверен.

— Хорошо. — Куникудзуши, удовлетворившись, кивнул. Не прерывая касания рук, свободную руку он приложил к губам пальцы, а потом коснулся ими открытой ладони. И отпустил. — Это поцелуй. — пояснил он свои действия. — Вернёшь потом, ладно? Вместе с тем, что хочешь сказать.

Казуха тут же сжал пальцы в кулак, после чего его рука скользнула из щели обратно.

— Договорились.

Куникудзуши улыбнулся.

— Теперь катись отсюда. — фыркнул он совершенно беззлобно. — Я не выйду, пока ты там.

Казуха, вздохнув, поднялся на ноги.

— Мы же увидимся потом? — спросил он.

— Да. — ответил Куникудзуши. — Потом обязательно.

Раздались удаляющиеся шаги, а затем снова — уже в последний раз — хлопнула дверь.

Куникудзуши выждал немного, а потом встал с пола и опасливо выглянул из кабинки. В туалете никого не было. Куникудзуши подошёл к раковинам, вывернул кран на полную мощность и, набрав в ладони холодной воды, выплеснул её себе на лицо. Он долго умывался, чувствуя на лице - на губах и вокруг них — липкие следы от блеска. И только тогда, впервые за всё время, подумал, а стёр ли с себя помаду Казуха.

Хорошо бы да, иначе неловко получится.

Хорошо бы нет, ведь Куникудзуши ещё не насмотрелся.

Закончив умываться, он выключил воду и, подняв голову, посмотрел в зеркало над раковинами. Намокшие пряди волос липли к лицу, бескровные губы подрагивали, а в уголках глаз остались следы красной подводки. Печальное зрелище. Вполне подходящее для ситуации.

Роковая мысль пришла Куникудзуши в голову в тот момент, когда он брал с Казухи обещание. Она была вспышкой, словно чиркнувшая о коробок спичка. Одна искра. Две. Маленькое пламя разгорелось, когда Казуха ушёл.

Теперь это уже был настоящий костёр. Вглядываясь в своё отражение в зеркале, Куникудзуши видел огонь в собственных глазах — словно молния ударила в сухую траву. Он кивнул сам себе и вышел из туалета.

В коридорах уже было пусто. Очевидно, начался урок. Так даже лучше — никаких шёпотков и посторонних взглядов.

Куникудзуши торопливо дошёл до лестницы, поднялся на четвёртый этаж и, едва свернув за угол, увидел обоих своих матерей, терпеливо стоящих у двери школьного совета. Он напустил на себя страдальческий вид и подошёл ближе.

— Вы можете перевести меня на домашнее обучение? — выпалил он, не давая никому сказать и слова прежде.