Не трогай огонь, не то обожжёт — до глупости простое правило, вот в чём дело. Субару выучил его ещё в том возрасте, который уже и не помнит: в их доме была газовая плита, и его родители, конечно же, не хотели бы, чтобы их ребёнок поджёг себя спичками. Ему никогда и не хотелось нарушать это, если только и не считать того самого детства, когда всё вокруг было новым и интересным; став взрослее же, Субару не видит в огне никакой особой... притягательности, которую ему приписывали. Выглядит неплохо, окей — но Субару никогда не посещало желание смотреть часами да хоть на ту же горелку.

Скорее напротив, наверное: если он всё же глядит на пламя дольше, чем требуется, без всякой цели, в его желудке поселяется неприятное, отторгающее чувство — сложно объяснить человеческим языком, на самом деле. Инстинкт обезьяны, подпалившей шкуру о воспламенившееся от молнии дерево — не трогать врага, не смотреть на врага, держаться от врага подальше. Определённо ничего заманивающего.

Но всё же, когда Райнхард появляется в переулке пышущем и гудящем, обжигающем пламенем, Субару чувствует себя пироманьяком, готовым запустить пальцы в чёрные угли, в трещинах которых кроется испепеляющий кости жар.

— Довольно, — произносит огненный столп до небес, необъятное пекло, непотушимый пожар. Драконий огонь, проносится в голове у Субару, глядящего безотрывно — на человека, на котором глазами не увидишь ни искры, но душой поймёшь сразу и безошибочно, что в нём, не кроясь, существует сила полыхающего до выжженной земли континента.

— Ты не пострадал? — спрашивает костёр, разведённый посреди холодной и безлунной ночи в лесу, прогревающее тепло, оберегающий свет. Он несёт в себе большее, чем обещание — нерушимую клятву: я защищу тебя.

Субару смотрит и смотрит, не в силах отвести взгляда: он хочет шагнуть в пламя, хочет стать топливом пламени, языком пламени, единым с пламенем, хочет разжечь угли в себе, став иным пламенем, хочет взглянуть на чужое пламя с равностью жара, хочет слиться с ним в одно готовое поглотить мир пламя, хочет... его мозги как будто плавятся от температуры.

Лицо Райнхарда перед ним, озаряющее его теплой улыбкой — и Субару тянет докоснуться до него, попробовать промять кожу: расплавится ли она на пальцах, как воск — или треснет, как керамика, являя пышущее жаром нутро? А если пальцы Райнхарда дотронуться до него, прожгут ли они его насквозь —или подожгут, как факел зажигается от факела?

Субару никогда не интересовался пироманами, но ему закрадывается в голову мысль: может, и у них наступает момент, когда они осознают, что пламя вышло из-под контроля, начало пожирать их? Когда они стоят посреди полыхающей комнаты, когда почерневшие тела бросаются им в глаза, когда их одежда воспламеняется от летящих с когда-то уютной мебели искр — понимают ли они, что натворили, чувствуют ли страх?

Он чувствует. Райнхард улыбается ему ободряюще, дружески, буду рад видеть тебя снова, Субару, и желудок Субару делает кульбит, а в голове стучит мысль, не облечённая в слова, но полная жара — и тогда он чувствует, сразу и неостановимо, засыпавшиеся за шиворот угли, лезущий в ноздри дым, лопающиеся на ладонях волдыри, боль и отвращение и ужас, пожирающий его вслед за огнём.

Слова его после этого пусты и бессмысленны, хоть и сыплются изо рта потоком — он не помнит, что сказал даже, желая лишь сбежать — но частью, о существовании которой не подозревал до сего дня, желая остаться.

И когда пышущий мощью жар отдаляется от него, оставшись за спиной, уйдя в поисках тех, кто нуждается в его обогреве, продолжая нести себя всем равноправно и без любимчиков, Субару чувствует не ожоги — но пробирающий холод выгоревшего дотла дома.

Это пустота, поселившаяся в нём — и сковывающее, запоздалое осознание, вползающее щупальцами в рассудок: это — взаправду было.

***

Память погорельца: везде начинаешь чувствовать дым.

Райнхард кроется в уголках его сознания случайной искрой от костра, нечаянно уроненной спичкой, неожиданно занявшимся огнём. Субару хочется верить, что тот ускользнул из его рассудка — но всякий раз он возвращается чужими словами, синевой неба, пламенем в очаге, глядя на него с тёплой улыбкой.

И он никогда не уйдёт, шепчет недобро противный голос в затылке, ты разве не знаешь? Те, кто встретились с богами, никогда не останутся прежними.

Ему не хочется в это верить: глупые, дурацкие мысли, недовыветрившийся эффект исекая, нервное расстройство на фоне... всего — но он ложится в постель, и сон приносит с собой виденье Райнхарда рядом с ним, в кровати, упёршегося локтем в белое одеяло. Он смотрит на него заботливо и улыбается с непонятной нежностью, и его шея, она не закрыта одеждой, как при их встрече, и она светлокожая, и аккуратная, и Субару видит на ней тонкую мышцу, выделившуюся с изгибом голову — и это всего лишь шея, но Субару охватывает такой неописуемый ужас, что он немедленно вскакивает в кровати посреди ночи, и по его спине течёт холодный пот, а сердце сжимается в груди, и внезапно ему сильно и невыносимо хочется к родителям.

Субару пожирает глазами Эмилию утром, чтобы убедить себя: с ним всё хорошо, он нормальный, он всё ещё любит её. И голос-колокольчик и впрямь звучит в его ушах музыкой, и от вида чуть застенчивой милой улыбки он всё также тает, как лёд по весне, но — но лучше ему не становится, потому что он не может перестать сравнивать, и вспоминать о таяньи брошенного в костёр снега, шипящего при касании с пламенем, и о другой улыбке, и о другом голосе, и всё это совсем по-другому, но в сути своей одинаково, и в его груди затягивается тугой и режущий узел вины, и, и, и.

Он чувствует себя... потерянным, так сильно, как никогда прежде: точно вместо с землёй Японии у него из-под ног выдернули и другую землю, метафорическую, заключающую в себе всё, что он когда-либо о себе знал.

Быть может, это влияние этого мира, проносится в голове Субару, и его разбирает почти что истерический смех от того, как это даже звучит жалко: что, какие-нибудь... споры в воздухе виноваты в в том, что он стал... кем?

(Он не решается даже думать над тем, как это описать: ему кажется, чем больше он об этом думает, пытается облечь в слова, тем реальнее это становится.)

— Райхард такой... замечательный, правда? — говорит Эмилия задумчиво, глядя в безоблачное небо — вспоминая, быть может, чужие глаза. — Даже не знаю, как ему удаётся.

Субару смотрит на неё, не отрывая глаз: её белое платье стелется по зелени травы, пышные волосы серебряной волной колышутся мерно на ветру, а черты лица кажутся сливочно-мягкими и фарфорово-хрупкими. Такая она — изящная до совершенства фигурка, кажущаяся отрешённой от этого мира, — выглядит ненастоящей — недостижимой.

Ему кажется: в его груди — дикий сад, заброшенный и разросшийся. Нежные фиалки оттенка аметиста и пушащийся серебром чистец здесь растут в кольцах шипастых, душащих сорняков: как он мог так поступить с ней? Она была первой, спасшей его, первой, поразившей его в самое сердце, первой, которой он хотел поклясться в вечной любви — как мог он даже допускать даже мысль предать это?

Но против воли Субару представляется — и может, это вина бескрайней синевы неба, похожей на размазанную по холсту гуашь, — другая фигура, шире и выше: она сидит напротив Эмилии, отражая позу зеркалом, и её чёрная одежда похожа на уголь, готовый треснуть огнём, и её короткие красные волосы пляшут так, будто ветер обернулся бурей, и её — его — синие глаза отражают тонущее в них небо.

Субару бы сказал, что глаза Райнхарда скорее оттенка океана — прячущая под собой неосознаваемую разумом глубину лазурь. Он видел океан лишь однажды, в детстве, когда родители взяли его с собой в отпуск на пляжи Окинавы, и его навсегда поразило это: простирающаяся до горизонта толща воды, в которой тонет вечернее солнце.

Субару даже не уверен, есть ли океан здесь.

В его груди растут пышные алые розы и причудливые морские губки, которых тут же увивают сорняки, давя и разрывая до сока. Райнхард его воображения выглядит таким... идеальным, пусть и идеал этот, Субару знает и знание это болезненно, блекнет в сравнении с Райнхардом существующим, воплощающим в себя совершенство, на которое не способна ничья фантазия.

Замечательный, Эмилия сказала. Повторил бы за ней Субару, что Райнхард замечательный — могло ли это слово вместить в себя его, чей огонь и силы не имели конца и края?

Быть может, Эмилия не считает также. Быть может, для неё Райнхард — обычный, просто классный парень, и, может, для всех остальных тоже нет в нём ничего такого затягивающего, и дело не в Райнхарде, дело в Субару, и он чувствует, как его сбрасывает в холодный безжалостный океан, и со всех сторон не видно берега, и рёбра его выламывает шипами, а лёгкие разрываются ими изнутри.

Но если Эмилия думает также — о, так совсем не легче. Субару представляет, как она глазеет на Райнхарда, думает о нём невольно посреди дня, говоря с Субару, просыпается ночами с мыслью о скользящем по ней взгляде, и и его жжёт ядом и разрывает корнями ревность.

Ревность поднимается в его груди лавой вулкана — и он смотрит на Эмилию, чьи глаза качают в себе небо колыбелью, и в нём остаётся лишь холод застывшей веками назад пемзы.

Отчаяние приходит туда, где остаётся выжженная земля. Он любит недостижимо совершенную девушку — как может он любить ещё и недостижимо совершенного парня?

***

Время разминает его, как сырое тесто, и запекает с кровью. Мир кажется немного ненастоящим: улицы и здания, пол и стены, люди — люди особенно. Всё — всех — можно смять и выкинуть в мусорку, как лист календаря, только такого, который отсчитывает дни задом наперёд.

Пламя горит — константа сквозь времена.

Пламя прорывает линию времени, существуя всегда — что-то, что Субару знает нутром, не проверяя: несчётные ветви времени, которых никогда не случалось, шелестят над ним в воздухе, как молодые побеги вишни под майским ветром, нашёптывая с ним бы никогда такого не стало.

Пламя ловит взгляд Субару в зале, полном роскоши и вычурной красоты, и улыбается ему тепло и приветливо:

— Всё же ты пришёл, Субару, — и у Субару захватывает дух, всего на мгновение, всего на долю секунды, тянущуюся веками, и он думает: как?

Как вышло так, что не изменилось ничего, как не изменило Райнхарда оборванное и начатое заново время, как в своей белоснежной форме он выглядит всё так же, как и в чёрных простых одеждах — чересчур, не вписывающимся, чем-то большим, чем рыцарь и стражник в неисчислимые разы, в числах, в которых Вселенная больше Субару, — как посреди зала для королей он выглядит настолько превосходящим всё это — и как никто этого не видит?

(Он вспоминает случайно и невовремя, как однажды, галактические годы назад, его друг — принимавший его дружбу снисходительно, всегда слишком умный, слишком крутой, с ямочками от улыбки, и заразительным смехом, и ясными, глубокими глазами, — пришёл в школьный спортзал в новой спортивной форме; и Субару даже не помнит, какой эта форма была, но помнит, как смотрел на него и удивлялся: как остальные не смущаются от того, что все они не выглядят так круто. Так обрывается линия времени, которая не могла, казалось, оборваться — оставленная в памяти неразрывность восприятия, и Субару кажется, что ему снова вывернули наизнанку внутренние органы.)

Эмилия поглядывает на него обеспокоенно, и это — ожог того, кто встал на границе льда и огня, и Субару мучительно горько и стыдно, волной и пожирающим мясо — покорёженная плита, развалившийся холодильник, — животным. Как это бесстыдно и жадно: хотеть себе двух божеств?

(И если они божества, то он — проклят.)

(Кто-то ещё смотрит на него: нелепо-лиловые волосы, пристальный взгляд, сведённые брови. Это не кажется важным. )

Это не кажется важным, а затем становится — когда на Субару так смотрят все неотрывно, а божества взирают безмолвно.

Лёд становится холоднее, а пламя — пламя всё греет.

Пламя улыбается Субару сочувственно, обжигая взглядом — на один градус горячее, чем Большой взрыв, 141-на-10-в-32-плюс-1.

— Ты в порядке, Субару? — спрашивает Райнхард, выглядящий всё также безупречно, как и сейчас, Райнхард, прошедший тайфун дворцовых интриг и вышедший без пылинки на плаще, Райнхард, справившийся с ним неотъемлемым достоинством божества.

Субару смотрит на него неотрывно, чувствуя желание искусать губы до мяса. Буря не отступила, он видит это в глазах Райнхарда так ясно, словно в них кружат затягивающие на дно водовороты.

Этот огонь не загасит ветром, думает Субару отчаянно. Ему хочется быть таким: влезть в чужую кожу, примерить чужое лицо, ощутить чужую силу — стать божественно-идеальным, живущим жизнью совершенство, температурой, плавящей свой путь в мире и в чужие сердца.

Ему хочется быть с таким — верным мечом и голосом на его стороне.

Райнхард смотрит ему с тревогой вслед и качает головой — и это, полагает Субару, чувствуя, как на него таращатся десятки жаждущих крови глаз, а под ногами хрустит песок так, будто это кости, его ответ.

Лёд замерзает до абсолютного нуля, выворачивая кровь из сосудов и выламывая изнутри кости, но пламя остаётся константным — ни меньше, ни больше.

Как, спрашивает себя Субару, но не находит ответа.

Время идёт ровной неразрывной линией лишь для того, чтобы затянуться в удавку, и он задыхается, чувствуя, как сжимается горло от застрявших внутри рыданий. Его посещает мысль: он мог бы сделать это, оборвать время своими руками, и это так дико, так ужасающе, так отвратительно, и нетпожалуйстатольконеснова, что его тошнит.

Эта мысль: застрявшая в нём против его воли, скребущаяся о стенки черепа, если бы ты не был трусом, ты мог бы всё исправить.

Всё немного ненастоящее — но и настоящее слишком, впивающееся в тело саднящими синяками, холодными словами и взглядами в спину.

Как жить в двух реальностях сразу — как божество, думает Субару, и ему хочется рыдать и смеяться.

Никто не видит.

Пламя окидывает его взглядом ещё раз, обеспокоенно и пристально, и всё так же, как издёвка над старой памятью, это кажется взором обратившего на тебя внимание бога, но Субару знает, знает, знает: глаза цвета океана не так глубоки, как кажутся, а температуры Большого взрыва недостаточно, чтобы сплавить время воедино.

Как, хочет спросить его Субару, но не находит слов — лишь смотрит немо и беспомощно.

— Субару, — начинает Райнхард с неясным рвением, но останавливает себя вдруг и резко — и вместо того, что хотел сказать, потупляет взгляд и тяжело вздыхает. — Мне жаль.

И сгореть дотла было бы милосерднее.

Я должен был вмешаться, говорит Райнхард, огонь, что никогда не угаснет.

Мне очень стыдно, говорит Райнхард, светило, воплощающее не уверенность, но знание своей мощи.

Прости меня за это, Субару, говорит Райнхард, божество, превосходящее всё и вся.

Ах да, и ни в чём этом не было смысла, говорит Райнхард, чистое совершенство.

Субару смотрит — и не может поверить.

Субару смотрит — и впервые видит: как под реальностью чёткой материи скрывается зыбкая нереальность времени, так под Райнхардом, совершенным богом, скрывается Райнхард — несовершенный человек.

И это невыносимо — как боль загнанного в угол зверя.

Он хотел так — содрогаясь от омерзительности и наглости своего желания, — чтобы божество протянуло ему руку, согрев своим теплом неземного огня. И вот рука ему протянута — но это рука человека, не горячее, чем 36,6, с линиями на ладони и венками на запястье, живая и существующая в линейности времени, и Субару хочет выть.

Как, вопрос жжёт его грудь, он влюбляется за совершенство тех, у кого его нет?

— Оставь меня в покое, Райнхард, — цедит Субару и ловит в глазах Райнхарда что-то, знакомое ему до боли и отвращения сильно, и по всему телу его невольно проходит дрожь, и он отворачивается быстро и резко.

За что, шепчет и скребётся в затылке мысль, ты полюбил их, если не за совершенство?

Стадия принятия: тот день, когда пироману придётся признать, что виновен не ветер и не пот на пальцах, а он, зажёгший в гостиной спичку.

***

Субару смотрит в прошлое, как в кривое зеркало: со смутным узнаванием и удивлением — это правда я?

(В зеркале у него отрастают клыки, покрытые кровью, и отражение хмыкает: от своей памяти ты бежишь, а от чужой-то получится?)

— Давно не виделись, Субару, — приветствует его Райнхард, улыбаясь так — сейчас Субару это подмечает, — как он всегда улыбается на публику, приветливо и уверенно. Глаза, однако, выдают его — ищуще-спрашивающие, ждущие.

Уязвимо — как это одновременно и по-простому понятно, и страшно, как будто влезаешь в чужие секреты. Странно и всё ещё как будто бы богохульно думать: Райнхард не всегда знает, что делать.

Таково распознавать человечность в мраморной статуе: каждый раз неловко и стыдно, но Субару себя к этим чувствам уже приучил. Он находил человечность в монстрах — а это куда неловче.

Язык его, осознаёт он, всё ещё вяжется сам при одном виде Райнхарда — но Субару выдыхает и позволяет уголкам своих губ приподняться в приветствии.

Пламя всё ещё манит к себе — и в груди всё ещё закручивается вина в узел, — но он может удержать руки в карманах и лишь созерцать, как созерцают факел, освещающий путь всем путникам одинаково.

Он может быть ему другом, решает Субару.

На пожарище прорастают васильки.