Тень следует за каждым моим шагом, 

И мой взгляд всегда прикован к тому месту, 

Где есть она.

Я ненавидел то, как я сбежал. 

Прежде чем я это понял, 

Мы превратились в подобия друг друга,

Как декалькомания.

Я хочу видеть тебя в лицо.

Фэн Синь не понимал, где оказался: всё вокруг казалось ему ослепительно белым, таким непривычным, отличающимся от темноты, в которой он всегда тонул и беспомощно барахтался, стоило провалиться в сон. Однако только он задумался об этой странности, — и вдруг сплошное белое полотно начало изменяться.

Вокруг постепенно появлялись, словно из ниоткуда, предметы мебели, а всё пространство стало окрашиваться в древесные цвета. Сбоку нарисовались окна в пол, почти всегда завешенные тканью: за ними ветвилось высокое дерево, раскинувшее свои толстые лапы, увешанные зеленью листвы, среди которой всегда резвились птицы. Фэн Синь понял, что оказался в детской комнате.

Когда-то она принадлежала ему: он помнил эти стены, помнил, что всегда отвлекался на пташек, юрко перелетающих с ветки на ветку… Смотреть на них ему было нельзя — иначе он ужасно злил матушку.

На противоположной стороне стены виднелись другие окна: оттуда открывался вид на дворец, но это окно было всегда открыто, и крыша места, которому малыш должен будет посвятить всего себя, призывно сияла в солнечных лучах. 

Однако в детской комнате было ужасно пусто: вместо игрушек — бесконечное количество свитков, а вместо удобной детской мебели — старый стульчик со сломанной спинкой и маленькая кроватка в самом углу.

Ведь будущему телохранителю наследного принца не было нужно никаких излишеств.

Вдруг перед Фэн Синем вспыхнуло воспоминание — от него хотелось отшатнуться, лишь бы не видеть ярости, вспыхивающей в глазах человека, которого когда-то Наньян называл отцом.

«Ты должен быть благодарен за то, что у тебя есть место для сна», — сказал однажды мужчина, и в голосе его слышалась ничуть не сдерживаемая злоба. Отец замахнулся на него, недовольный тем, что его четырёхлетний сын отказывался засыпать сразу после объявленного отбоя. Ни властный голос, ни резкий оклик не могли успокоить разыгравшегося малыша, не желающего спать. 

А ведь ребёнок, уставший после изматывающих тренировок, просто никак не мог успокоиться, рассказывал без конца о новых приёмах, которые освоил, с завидным упрямством дёргал мать за одежды, просил рассказать о том, что будет на тренировке завтра… но та лишь отворачивалась. Будто не было у неё сына. 

Но Фэн Синь был! 

Он знал, что был — потому упрямо добивался внимания, за что и получил от отца.

Словно это произошло вчера, Фэн Синь помнил, как быстро тогда билось сердце. Тогда, когда он вдруг резко осознал, что его могут ударить за малейшую провинность.

— Давненько мы здесь не были, кажется, — на постели, совсем маленькой, принадлежащий ребёнку, сидел Фэн Синь. 

Точнее — некто, очень на него похожий. Словно зеркальное отражение, отрёкшееся от своего прообраза, Он вальяжно расселся, приподнял подбородок и с вызовом смотрел на Фэн Синя, Его полную противоположность — совершенно поникшие плечи и потухший взгляд.

Он лениво улыбался, и, стоило посмотреть на Него, как человек, имеющий лицо и тело Наньяна, нарочито медленно потянулся, очевидно наслаждаясь каждым мгновением, и прилёг на постель, с трудом на ней умостившись.

От одного взгляда на Него казалось, будто было что-то, о чём Фэн Синь забыл. Что-то, о чём нельзя было забывать, и оттого оно не давало покоя, зудело под кожей, мучило своей неуловимостью. 

Зажмурившись, бог войны сжал виски пальцами, надеясь хотя бы так сосредоточиться и на странном ощущении, что мелькало перед ним яркой вспышкой, дразня, но так и не давало себя поймать.

Кажется…

Кажется, Фэн Синь Его искал?

Но для чего?

Где-то глубоко в нём теперь вертелось ещё и странное ощущение опасности, непонимание происходящего. Ощущение, будто он упускал какую-то странность этого сна, в котором вдруг оказался.

Но Фэн Синь бессердечно откинул его — его не волновала придуманная им и его больным воображением опасность — она точно не настоящая. 

Ведь она не волновала так, как обстановка вокруг.

Фэн Синь со смешанными чувствами осматривал детскую комнату, когда-то принадлежавшую ему: вот — его стол с первыми письменными принадлежностями. Фэн Синь помнил подзатыльники и вереницы грубых слов, которые слышал от матушки, которая никогда, сколько Фэн Синь помнил себя, не была им довольна. Её, усталую, похудевшую даже несмотря на вторую беременность, страшно раздражало, что её маленький сын не может своими маленькими ручками удерживать кисть, рассчитанную для руки взрослого человека, не может идеально ровно выводить первые, неровные иероглифы. 

Намного лучше, чем он сам, те дни помнили его колени, которыми он стоял на мелких круглых рисинках, которые ему накидывали после вмешательства отца, если ребёнок был недостаточно усерден в учении.

Сегодняшнего, настоящего Фэн Синя передёрнуло: он надеялся, что не вспомнит о таком, но от одного вида на ровно сложенные писчие принадлежности, от следов ногтей на столе воспоминания нахлынули, накрыв волной. 

Его мать — неестественно остреющие скулы, тени под глазами, красными от слёз, проливаемых за закрытой дверью — послушно выполняла все приказы мужа.

«Почему ты не можешь быть послушным? — восклицала в сердцах женщина день за днём. Все её слова в ситуациях, когда у сына что-то в очередной раз не получалось, звучали так, что ребенок от малейшего повышения голоса рефлекторно опускал голову и складывал руки на коленях. — Почему ты только и можешь, что подводить всю семью и меня? Ты совсем меня не любишь, да?». 

Фэн Синь, пусть и в точности запомнил эти слова, которые стали для него непреложной истиной за сотни или даже тысячи повторений, хотел верить, что никогда не осуждал её, не ненавидел за то, какой она была бессердечной. 

Он ведь как никто другой знал, что матушка очень уставала от ежедневной рутины, от проблем их семьи, которые мог исправить только маленький мальчик, если бы смог поступить на службу во дворец… Но больше всего на ней сказывалось влияние деспотичного мужа, срывающегося на членах семьи, особенно на сыне и жене. 

Отчасти маленький мальчик — будущий телохранитель, принявший свою судьбу, единственная надежда семьи — и правда понимал её. Точнее — пытался. 

Он на подсознательном уровне чувствовал, что на самом деле его матушка могла бы быть другой. 

Он помнил лишь, что, кажется, когда-то очень давно видел её другой — читающей сказки, обнимающей его, поющей колыбельную. Фэн Синь не был уверен, что эти воспоминания не ложные, и они были так обрывочны…Но, кажется, чтение правда было: он хорошо помнил её голос, умело подстраивающийся под всех персонажей, что были в сказке.

Возможно, причиной того, что тогда мать была совсем другой, было то, что тогда рядом с ней почти не было видно отца: всё внимание матери было направлено на её малыша. Тогда она ещё мало понимала, что ждёт её, родившую слишком мягкого, по мнению главы семейства, ребёнка, ещё и не способного даже себя защитить — что уж говорить о наследном принце.

Вскоре она стала заложницей своего замужества, заперев себя в страхе, боли, ненависти и уходе за маленькой дочерью, которая требовала много внимания к себе, ведь очень часто болела. 

Фэн Синь правда чувствовал с матерью странную внутреннюю связь — она ведь тоже страдала от жизни в этом доме — и понимал её поведение. Он повторял себе это каждый раз и честно старался не злиться на неё, даже когда она причиняла ему боль, кричала, срываясь на истерический визг.

Получалось это у маленького ребёнка, с самого детства вынужденного выживать, доказывая, что не бесполезен, паршиво.

— Погружаешься в чудесные воспоминания о детстве, самом счастливом и самом наивном времени своей жизни? — ирония в голосе неожиданно решившего дать о себе знать двойника, который даже решил привстать на локтях, слышалась так отчётливо, что Фэн Синь не сдержал грустной улыбки.

— Может быть, тогда я и правда был счастливее.

— В чём же? — склонил голову вбок Он. — Меньше ответственности? Или, может быть, тогда ты чувствовал больше любви?

Казалось, что эти вопросы были первым, чем искренне поинтересовался Он, не намереваясь провоцировать, подталкивать Фэн Синя идти по нужному одному Ему сценарию. 

— Не угадал — тогда меня кормили. Если заслужил, — ухмыльнулся Фэн Синь, однако его глаза, не в пример изогнувшимся губам, были совершенно пусты и ничего не выражали.

— Какие у тебя высокие стандарты, — иронично заметил Он.

— Подожди, почему ты не угадал? Разве ты не должен знать обо мне всё? Это так странно, — призадумался Фэн Синь, оторвав взгляд от письменного стола и отойдя подальше, всё так же не смотря на своего двойника. — Разве ты не способен ещё до меня понять всё, о чём бы я ни подумал?

— Должен. И я знаю, что ты скажешь дальше, — склонив голову вбок, ответил тот. — Просто хочу, чтобы ты был честен с самим собой и говорил о своих переживаниях вслух. Это, знаешь ли, полезно.

— Как чудесно, — ирония в голосе Фэн Синя, отошедшего от стола, звенела так, что, казалось, стены его детской комнаты способны затрястись. Стоило ему отойти подальше от стола, как, круто развернувшись, он навис над воплощением своего подсознания, глаза которого тут же опасно блеснули. — Ты решил мило побеседовать со мной о детстве потому, что мы с тобой переспали? Что дальше — перенесёшь меня в храм, чтобы мы сыграли свадьбу?

— Так лестно, что ты помнишь о нашей маленькой тайне, — Он намеренно понизил голос, чтобы сказанное звучало интимнее. — Не хочешь повторить перед свадьбой, раз уж ты о ней заговорил?

Пусть Его голос тянулся, как сладкая тягучая масса, завлекая игривыми нотками, но отчего-то Фэн Синь был уверен, что это всё — лишь слова. Было очевидно по странному спокойствию, что Он не намеревался ни повторять, ни, тем более, связывать себя узами брака с двойником-неудачником.

Намерения подсознания сегодня явно отличались от привычных. Это пугало, и Фэн Синю даже казалось, что он видит в чужих глазах тоску и нежелание продолжать этот разговор.

— Нет, — тем не менее отрезал Наньян, глядя на двойника с непроницаемым лицом. — Я не хочу ни повторять, ни свадьбы с тобой. И, кстати, сложно не помнить о том, что заставило тебя заткнуться так надолго. Как и о том, что заставило меня потерять сон, вынудило взять и… — в висках запульсировало: казалось, что Фэн Синь наконец нащупал что-то, что всё это время его беспокоило, но это было словно скрыто за запертой дверью: его нельзя было взять в руки и распутать, разобрать по нитке… — Ладно, не важно, что произошло дальше, просто ответь: что за дьявольщина это была?

— Ну ничего себе — как ты заговорил! Дьявольщина, ха! — звонко рассмеялся Он, но вдруг Его лицо вновь расслабилось и стало необычайно серьёзным. Таким, каким Фэн Синь никогда не видел. Голос стал нежным, мягким — хотелось утонуть в нём и забыться навсегда. — Мой милый Синь-эр, всё идёт так, как надо. Своим чередом… И нет ничего демонического ни во мне, ни в твоих переживаниях, ни в том, что я пропал. И ты скоро это поймёшь, обещаю.

— Что ты имеешь в виду? Что я пойму?

— Ты просто наконец стал обретать себя, — ответил Он так, будто эти слова были невероятно просты для понимания, но, услышав раздражённый выдох Фэн Синя, всё же терпеливо пояснил: — Скоро мы с тобой всё-всё вспомним: всё твоё детство, всю твою юность, всё, что ты зарывал в себя так долго… 

— Я не понимаю, — беспомощно взглянул на него Фэн Синь. — Я ведь не лишён памяти, а то, что я мало что помню из тех времён — это нормально, так у всех. Разве не так? Ведь все плохо помнят своё детство и годы юности — особенно боги, которые прожили всё это сотни лет назад. Ведь, если всё это помнить, можно сойти с ума?..

— Так ты и сошёл, — Он ласково огладил кончиками пальцев линию челюсти. — Ты ведь сам об этом рассуждал, не так ли? Разве не ты думал о том, что, чтобы сойти с ума, нужно было хоть когда-либо в нём находиться? — Фэн Синь отшатнулся от Него, в груди противно заныло от воспоминаний о дне, когда эта мысль промелькнула в мыслях. 

Тогда всё только начиналось, и он даже не представлял, насколько правдивы были его страхи и нежелание ступить ещё хоть один шаг по направлению к дворцу Линвэнь.

— Но не волнуйся, Синь-эр, это я лишь шучу… Просто, знаешь ли, обычно люди не помнят детство настолько обрывочно: да, иногда перед ними вспыхивают ненадолго счастливые моменты, тёплые мамины объятия, радость встреч с отцом, вернувшимся с подарком… Кто-то может вспомнить не самые приятные моменты, но в основном для всех детство — это самая беззаботная пора… Но у тебя такого нет — прямо как сейчас, когда ты оказался в своей детской комнате. У тебя нет счастливых воспоминаний о тех временах. Зато при малейшем потрясении ты вспоминаешь, что на тебя выливали ушал помоев за одно лишь твоё существование. За то, что ты не оправдывал их завышенных надежд. За то, что был всего лишь ребёнком, и оттого был просто не способен спасти целый род.

— Но… — Фэн Синь рухнул на колени рядом с кроватью, на которой сидел его двойник. От чужого замешательства Он улыбнулся ещё шире: казалось, что Он только этого и ждал.

— А как я ловко тебе напомнил о миссии, где вы с… — казалось, что Он, желая продолжить удивлять его, на мгновение потерял контроль над собой, совсем как сам Фэн Синь зачастую, но быстро исправился. — Ах, ладно, это не так уж важно сейчас. Позже поговорим о миссиях и о всяком таком. Давай-ка начнём с детства, — тоном, не терпящим возражений, сказал Он. — Ты должен вспомнить всё это и преодолеть себя, чтобы вернуться… Чтобы тебе было куда возвращаться.

— Что ты имеешь в виду, — обессиленно прошелестел Фэн Синь. — Зачем мне возвращаться? К кому возвращаться? Куда? О чём ты вообще? — вопросы сыпались будто сами себе, но вдруг в его сердце закралось страшное сомнение: — А что, если я не справлюсь?

— Ты справишься, — заверил Он и сжал руку Фэн Синя. — Ты ведь уже пережил это однажды.

— Я не справлюсь, — упрямо пробормотал Фэн Синь, замотав головой. Он вспомнил, как ком встал в горле, стоило ему увидеть столик и лежавшие на нём писчие принадлежности. Фэн Синь, наверное, совсем не хотел ничего вспоминать. Это больно, неприятно, и… — Я ведь так слаб… Просто невероятно слаб! И мы оба это знаем, ведь правда? Ты ведь сам меня в этом убеждал всё это время в том, что я ни на что не годен.

— Ты невероятно силён именно потому, что не верил в это и продолжал идти вперёд, — Он опустился на пол рядом с Фэн Синем, обхватив его лицо пальцами. — Ты был уверен в том, что я говорил, только в мыслях, но ведь каждым своим действием ты протестовал: продолжал — из чистого упрямства, управляемый собственным гневом и желанием что-то кому-то доказать — двигаться вперёд, ничего не боясь. Более того — это ведь ты создал меня. Если бы не было тебя, я бы ни за что не появился, и ты сам это прекрасно знаешь, просто не помнишь. Ты спрятал в меня всё, что тебя беспокоило, чтобы защитить себя — того, прошлого себя — и не позволить себе сдаться. Ты спасся самостоятельно — в этом только твоя заслуга, Фэн Синь. Ты силён. Силён как никто.

Фэн Синь тихо всхлипнул — он не заметил, когда по его щекам скатились первые слёзы. Они текли сначала по его лицу, а потом их стало так много, что они начали противно проникать за ворот одежд, и всё никак не собирались хотя бы немного затихнуть.

И, чем сильнее он плакал, тем больше вспоминал. А чем больше он вспоминал, тем более сломленным себя чувствовал.

Вот он, сжавшись в комок, пробирался к родительским покоям после отбоя — он недавно слышал странные звуки, похожие на глухие удары, потому пошёл проверить. Фэн Синь увидел сквозь щель в приоткрытой двери, как матушка лежит на полу, держась за живот, а над ней нависает отец, напоминающий не человека, а злобного демона с гневно горящими глазами.

Ребёнок тогда замер и не мог пошевелиться, чувствуя себя таким же бесполезным трусом, каким его всегда называл отец. Опомнившись, он попятился назад, а затем позорно сбежал, слыша доносящийся вслед сдавленный плач матери.

Было страшно — и тогда, и сейчас.

Каждое болезненное воспоминание, оставившее след на его сердце, наградив этот бесполезный орган очередным шрамом, складывалось в картину, изображавшую его вечное одиночество, его страх вновь встретить какого-то человека, который тоже будет слишком занят спасением себя. И тоже от него уйдёт — может быть, даже не физически, а своими мыслями и действиями, грубыми словами…  

Какие-то из видений были ярче, вспыхивая перед ним, подобно слепящим звёздам на тёмном небосводе, а какие-то лишь проскальзывали мимо, пусть и оставляли после себя столько чувств, что было сложно поверить, что их все можно принять и прожить. 

Вот — Фэн Синь увидел свою маленькую сестрёнку, лицо которой сияло улыбкой каждый раз, как он, совсем маленький мальчишка, почти освоивший лук, гордо расправивший плечи, нависал над её крошечной кроваткой, ласково приветствуя. «Когда ты подрастёшь, я обещаю защищать тебя», — пообещал он, широко улыбнувшись.

Но, стоило ему повернуться к матушке, чтобы узнать имя родной сестры, он услышал злую усмешку: «Ты даже себя защитить не можешь — на тебе нет ни одного живого места! — мать резко дёрнула за ворот, оголяя его шею и грудь. — Ты весь в синяках после каждой тренировки! Как ты вообще планируешь справляться с обязанностями телохранителя? Ничтожество, ты всех нас подводишь!». 

Тогда Фэн Синь так и не узнал имени сестрёнки, но про себя поклялся, что сделает всё, чтобы на тренировках получать меньше оплеух от старика.

Старый генерал, которого он так невежливо называл про себя, казалось, совсем стёрся из его памяти. Но вскоре перед Фэн Синем промелькнуло его испещрённое морщинами лицо, всегда усталое. В его глазах, казалось, всегда можно было увидеть скуку. И воспоминания о нём были такие же: скучные, и не за что было в них зацепиться — старика не волновало ничего, кроме оружия, службы государству и государю… Но Фэн Синь искренне любил слушать его истории о временах службы, о разных техниках ведения боя… Его привлекало то, с какой любовью мужчина говорил о своём деле — казалось, это было единственным в словах окружавших Фэн Синя людей, в чём можно было услышать искренние, тёплые чувства. И он необыкновенно ценил это.

Тогда.

А сейчас он осознал, что успел забыть, как выглядел старик, отчего сейчас жадно впитывал его образ, надеясь, что больше не забудет человека, столькому его научившего.

Вдруг перед Фэн Синем предстала новая картина: он видел ещё совсем крошечного себя со стороны, который, надув губы, настойчиво пытался позвать мать. Однако она ходила рядом, занимаясь своими делами, и словно не замечала сына. Она заваривала чай, иногда возвращаясь на пару шагов назад, к посуде, подготовленной специально для этой церемонии, обязательно ежедневно проводившейся в их доме каждый день в одно и то же время.

Ребёнок сновал за ней туда-сюда, беспомощно тянул маленькие ручки, и на его крошечном лице залегли следы подступающих рыданий.

Фэн Синю — настоящему, сегодняшнему — стало плохо. Он помнил, каким ненужным он себя чувствовал, стоило матери вновь начать наказывать его так. 

Однако из его памяти ускользнул момент, когда на очередную детскую попытку привлечь к себе внимание она закричала так, что малыш прижал руки к ушам и недоуменно поднял на неё взгляд больших глаз, блестящих от готовых излиться слёз. Лицо матушки было искажено гневом, и она тяжело и шумно, сквозь зубы, дышала. Её ладонь была занесена для удара, и маленький Фэн Синь сжался — он уже знал, что должно последовать за замахом. 

Только это был первый раз, когда на него замахнулась матушка. 

Но она лишь засмеялась со странным выражением на лице, будто на самом деле хотела разрыдаться, но смогла лишь выдавить из себя хриплый смех. 

Совсем не добрый и весёлый, как когда-то. В какой-то другой, прошлой жизни. 

— Ну почему же ты не можешь от меня отстать? Ты такой глупый ребёнок, такой навязчивый… только и делаешь, что мешаешься под ногами, отвлекаешь… ты такой... — её речь была тороплива и отрывиста, будто она не совсем контролировала её. — И как ты планируешь быть охранником для наследного принца? Ты ни на что не годишься, и из-за тебя я... 

По щекам женщины покатились слёзы, и она упрямо утёрла их рукой. Малыш, не понимающий её почти бессвязного бормотания, подбежал, обрадованный тем, что неожиданно к нему всё же обратились. Он не чувствовал опасности — ведь её рука, готовая к удару, безвольно повисла вдоль тела. Она бы его не ударила — Фэн Синь всегда знал, что на самом деле матушка добра к нему, даже если кричит. 

— Матушка, не плачь, — залепетал он. — Я больше так не буду, ладно? Завтра я обязательно... 

— Да замолчи ты! — её голос сорвался на визг, она оттолкнула его от себя так, что ребёнок упал. — Ты просто... никудышный маменькин сынок, из тебя ничего не выйдет, ты опозоришь нашу семью, ты опозоришь меня... 

— Мама... 

— Захлопни пасть! 

Малыш остался на полу — там, куда его толкнула мать. Она сделала это отчаянно, будто это движение было единственным, на что она теперь, по собственному мнению, была способна. Фэн Синь горько плакал, не понимая, что сделал не так: он хотел порадовать матушку с отцом, подарить им подарок — ему говорили, что, когда он отправится учиться, он будет редко видеться с семьёй, потому что возвращаться домой он будет к ночи. 

Поэтому он нарисовал их втроём, стоящих рядом. Отца, правда, чуть подальше — ребёнок помнил, что тот не любил находиться рядом с кем-то, соприкасаться кожей. В любых случаях, кроме шлепков и ударов, естественно. 

Но матушке рисунок совсем не понравился, и она тут же начала его наказывать, лишая своего внимания. Будто он был пустым местом. 

Фэн Синь снова ошибся. 

Вновь всех подвёл. 

Матушка уже давно ушла — Генерал Наньян помнил, что последний день перед отправкой на обучение искусству владения оружием маленький ребёнок, которому едва исполнилось три года, он провёл в полном одиночестве, безмолвно захлёбываясь слезами. 

Неосознанно Фэн Синь протянул руку вперёд и коснулся макушки маленькой версии самого себя. Было страшно представить, что такой маленький человек познал на себе так много боли, которой вовсе не заслужил. Но прикосновение было невесомым — рука мужчины прошла сквозь его маленький образ из воспоминания. 

Тут же Фэн Синь почувствовал чьё-то присутствие — рядом с ним оказался Он. 

— Помнишь ли ты всё это? — послышались слова, полные надежды, но в то же время — страха. 

— Теперь помню, кажется, — задумчиво ответил Фэн Синь. — Я только... не помню, почему моя мать... так себя вела? Да, отец был жесток с ней, но она ведь, кажется, не всегда меня ненавидела? Или я и это себе придумал, прямо как тебя?

— Не придумал. Если бы ты не справился, семья Фэн, положение которой и до твоего рождения было шатким, рисковала прекратить своё существование. Об этом не говорили напрямую, но все всё прекрасно понимали, потому тебя так рано начали готовить — только твой успех мог подарить им надежду остаться на плаву. Но в противном случае больший позор был бы на ней, — грустная усмешка мелькнула на Его лице. — Ведь у нас так принято, что вина за ребёнка лежит на матери. Не на отце, который точно так же участвовал в зачатии, который годами изводил всех ненавистью и попытками компенсировать свою несостоятельность…

— Варварство, — подытожил Фэн Синь. Он заинтересованно приподнял бровь. — А я ведь правильно помню, что… когда я был меньше, она... не была такой. Она читала мне, она дарила мне тёплые улыбки, и… Была совсем другой! Как, как так вышло? 

— Ты и сам всё понимаешь, так зачем задавать вопросы? — Он очевидно решил съехать с темы, и Фэн Синь это принял: все их рассуждения о том, как тогда было, были, в большинстве своём, догадками, основанными на детских воспоминаниях. — Во всяком случае, очевидно, что тот, кого ты называл отцом, — не лучший муж, — пожал плечами Он и, схватив Фэн Синя за руку, потянул за собой. — Хорошо, что ты не вырос таким же, как он.

— Я, кажется, всё ещё плохо помню его, — Фэн Синь следовал за Ним, чувствуя себя безвольной куклой. Все его внутренности скрутило от понимания, как много он на самом деле не помнил столько лет, сколько боли хранил так глубоко в себе. 

Ещё совсем недавно в его воспоминаниях были лишь жалкие обрывки чтения сказок матерью, в достоверности которых он даже сомневался, её крики и слёзы, а также образ всегда отвернувшегося от него молчаливого, но сердитого человека, лица которого он не помнил. Собственный отец почти не отпечатался в воспоминаниях Фэн Синя: он помнил лишь, что тот не брезговал его ударить — хоть рукой, хоть связкой упругих прутиков. 

Но, судя по увиденному и услышанному здесь, в этом странном сне, все эти лоскуты, дополняясь новыми, собирались в страшное полотно семьи, внешне благополучной, но на самом деле — погрязшей в жестокости. Страдающей, бесчувственной, эгоистичной — где на самом деле каждый был сам за себя. 

— Возможно, оно и к лучшему, — натянуто улыбнулся Он. Фэн Синь посмотрел на Него, и ему показалось, что границы между ними начали стираться: исчезла та жестокость, острота в своей-чужой улыбке. Он будто смотрел в своё отражение, но уже не искажённое. И от этого отчего-то по коже пробежался холодок. Стало казаться, что вот-вот что-то должно произойти.

— Тогда почему ты показываешь мне это? Разве не лучше будет оставить всё как было, жить дальше, не вспоминая об этом ужасе? 

— Запирая в своих воспоминаниях такое, ты только вредишь себе, — Он обернулся, чтобы невесомо, кончиками пальцев коснуться щеки Фэн Синя. Это прикосновение, как и голос, были полны тоски, которая копилась сотню лет. — Это всё равно что оставить в ящике невыпотрошенную тушу, чтобы разобраться с ней как-то потом. И забыть. Только вот она сгниёт, мерзкий запах пропитает всё вокруг настолько, что дышать станет невозможно. И от неё придётся избавляться, но даже после этого ощущение осевшего в носу смрада будет преследовать тебя ещё долго. Ты будешь тщетно выискивать источник запаха, но он — в твоей голове.

— Омерзительно, — скривился Фэн Синь от сравнения, но про себя поразился, насколько же точно оно описывало происходящее с ним прямо сейчас. — Неужели то, что я уже успел вспомнить, — это ещё не всё… Что ещё я успел забыть? 

— Сам погляди, — кивнул Он, и Фэн Синь тут же обратил взгляд туда, куда, печально улыбаясь, показывал его двойник. От его улыбки и глаз, в которых впервые за долгое время Наньян не видел ни искорки смеха, по спине пробежали мурашки. 

Перед ними предстали руины. От этой картины почему-то сжалось сердце, заставив и самого Фэн Синя замереть. В воздухе пахло смертью, горем и страхом. Оглядевшись, Наньян обнаружил покосившийся створ городских ворот — от этой картины сердце бешено забилось, будто норовя пробить рёбра. Казалось, что этот город — его город — был совсем не рад ему, оттого и ощерился развалинами, встретил гнетущей пустотой. Фэн Синь сглотнул ком в горле, пытаясь сориентироваться: что ему показывали, какой это промежуток времени? 

Судя по состоянию отдалённо знакомых зданий, по непривычной, неправильной тишине, Фэн Синь оказался в родном городе, который казался совсем чужим, ведь был разрушен гражданской войной, страшным мором, падением государства… Этот город теперь казался осиротевшим, никому не нужным — таким же, как Фэн Синь когда-то, лишившийся последнего смысла жизни.

От сравнения стало тошно: разве заслуживал бывший телохранитель, который и был, и остался никем, сравнивать самого себя с городом, что когда-то подарил ему приют? 

Вдруг из относительно неплохо сохранившегося дома выскользнул Фэн Синь — не нынешний, а тот, прошлый — напоминающий больше свою бедную тень. Спутавшиеся волосы, лохмотья вместо одежды, сажа, размазанная по лицу, шаткая походка... Бывший телохранитель наследного принца еле переставлял ноги, но упрямо шёл вперёд, очевидно что-то ища. 

Фэн Синь почувствовал, как тревога сдавливала грудь, пока он смотрел на юного себя, такого жалкого, но по-глупому уверенного в чём-то. Казалось, что то, что он искал, было для него необычайно важно — с таким отчаянием он цеплялся за это. Сбивая ноги и оставляя за собой кровавые следы — настолько прохудилась его последняя пара обуви за время бесполезных скитаний — вновь и вновь упрямо шагал вперёд юный телохранитель, которому больше некого было охранять. 

Вдруг до Фэн Синя будто начали доходить обрывки его собственных мыслей — принадлежащих тому мальчишке из далёкого, давно стёртого из памяти прошлого. Подросток самоотверженно пробирался через руины, иногда давая себе несколько мгновений на то, чтобы перевести дыхание и смахнуть пот со лба. 

«Прошу, будь здесь, — твердил про себя юнец, стискивая зубы. — Ты не можешь сдохнуть, кто угодно, но не ты...». 

Мальчишка упрямо двигался вперёд, и Фэн Синь понимал — и вспоминал — что тогда, обойдя весь город, обнаружив свой старый дом жутким, пустым и разрушенным жестокостью того страшного военного времени, он решил отправиться в сторону местного кладбища, разросшегося, словно ползучий кустарник, за чертой города. Это место всегда пугало Фэн Синя — он в детстве опасался смерти и всего, что с ней связано, а в юности, пусть украдкой и мечтал навсегда покинуть этот мир, заставлял себя забыть о подобном.

Потому это направление было выбрано сугубо из страха и отчаяния — видеть город, в котором ты родился и рос, таким мёртвым, было невыносимо. И сам Фэн Синь себя чувствовал таким же. 

Но всё равно иногда казалось, что всё вокруг него — неправда, страшный сон. Что, если зажмуриться, потереть глаза, то всё снова станет как раньше: он снова окажется в монастыре Хуанцзи. Всё будет хорошо: Се Лянь снова будет без устали самосовершенствоваться, по-доброму улыбаться, а Му Цин — иногда одаривать своим взглядом, даря надежду.

Но Фэн Синь, чувствуя странное обязательство казаться взрослым и сильным — неизвестно, правда, перед кем — упрямо шёл к кладбищу. Он уже давно смирился с болью и со смертью: мужественно принял такую судьбу родных мест. 

И пусть в уголках глаз скапливались слёзы, пусть сердце бешено стучало где-то в горле... 

«Найдись же, блять... Ты же живучий, прямо как какое-нибудь мерзкое насекомое», — злость смешивалась с паникой, юный Фэн Синь, подойдя к кладбищу, словно почувствовал прилив сил. Он заметил вдалеке силуэт — это был первый человек, которого он увидел с тех пор, как ступил в город. 

Волнение и паника взметнулись в груди пожаром.

Фэн Синь ведь остался один — Се Лянь ясно дал понять, что не желает его видеть. Му Цин искренне ненавидел и наверняка даже не думал со своей высоты наблюдать за жалкими попытками жалкого человека, когда-то делившего с ним некоторые обязанности (и ничего больше), выжить. 

У Фэн Синя осталась последняя надежда — тот, кто мог остаться в живых даже после случившегося. 

Последний родной человек. 

«Отец!» — мальчишка сорвался на бег, и из его глаз сорвались предательские дорожки слёз. 

Отец из-за слёз назовёт его слабаком — и пусть. 

Тогда Фэн Синь сразу узнал его даже с огромного расстояния, даже со спины — не мог не узнать. Военная выправка осталась с мужчиной даже спустя годы, когда седина окрасила некогда смоляные густые, чуть вьющиеся волосы. 

— Отец... — голос Фэн Синя, молчавшего, наверное, несколько месяцев, с того самого момента, как Се Лянь выгнал его, — напоминал предсмертные хрипы, и мужчина обернулся на него, в страхе распахнув глаза. Будто увидел призрака. — Отец, это... я, и я... 

— Вернулся?! — взгляд тут же наполнился гневом, а сильный голос мужчины, как всегда необычайно громкий, казалось, сотрясал небеса, как колокол. 

— Да... прошу... — Фэн Синь опустил плечи и спрятал взгляд. Он знал, что отец не выносил прямого зрительного контакта и мог даже ударить за это. 

— И сжался весь — смотреть, тьфу, противно — как трусливый щенок, — отец плюнул прямо в лицо сына, и Фэн Синь зажмурился и попытался расправить плечи, не выдать на своём лице страха, разочарования, боли.. — Как ты только посмел после всего, что произошло, вернуться?! 

Фэн Синь открыл глаза, чтобы тут же получить кулаком в лицо. Вспышка боли от рассечённой кожи на мгновение заставила его потеряться, но, тем не менее, бывший телохранитель не упал. 

— Я выкармливал тебя, растил и тратил столько времени, сил и денег на такую никудышную мразь... Ты опозорил меня! Из-за тебя, не способного ни на что, кроме нытья, случилось всё это! Ты вернулся, потому что не защитил принца, да?

Фэн Синь, проживающий это во второй раз, затрясся, и Он сжал его ладонь: 

— Ты справишься. Ты знаешь, что человек, которого ты когда-то называл отцом, не прав — он лишь срывал на тебе злость. 

— Но... 

Наньян не успел ничего сказать, ведь в этот момент его образ из воспоминания вдруг отбросил подальше все былые надежды и, кажется, даже успел пожалеть о том, что вообще пришёл сюда.

— Ты ничего для меня не сделал, отец, — сплюнув кровь вместе с этим ненавистным словом, юный Фэн Синь поднял взгляд. — Меня выкармливала матушка. Она меня растила, она тратила на меня своё время, пока ты... 

— Да как ты смеешь вспоминать о ней! — мужчина ещё больше разъярился, схватив Фэн Синя за грудки. Сейчас некогда сильный мужчина напоминал немощного старика: поседевший, грязный, с испещрённым морщинами и шрамами усталым лицом, он казался старше своего возраста. Фэн Синь был выше его и, возможно, даже физически сильнее, потому перехватил его руки, сжав их, будто надеясь, что это заставит мужчину одуматься. — Гнида... неблагодарная свинья! Она умерла в мучениях, как и твоя сестра! Они гнили заживо от поветрия тысячи ликов, пока ты нихуя не делал. В твоих руках было оружие, ты был в составе армии… Ты мог сделать что угодно, но ты… Ты просто бесполезен! Надо было избавиться от тебя ещё тогда, когда ты был ещё совсем мелким. Утопить, как никудышного щенка!

Юный Фэн Синь, не сдержавшись, сжал его запястья сильнее: отец бредил, точно бредил. Его кожа казалась раскалённой лавой, его потряхивало — наверное, он болел, но не делал ничего для того, чтобы вылечиться. 

Фэн Синю было жаль — он жалел, что не вернулся сюда, когда они с королевской семьёй и Му Цином сбегали. Жалел, что испугался осуждения отца, не решился забрать мать и сестру с собой, чтобы хоть они могли выжить. 

— Сиван* умерла первой — ты, мразь, наверняка помнишь, какой она была слабой… даже слабее тебя. Но она так плакала, умирая, и я ничего не мог сделать. Я не мог даже похоронить её — негде, не в чем, а твоя мать… глупая женщина… не позволяла предать её земле без почестей. Глупая, суеверная баба! Потому давно остывшее тело Сиван было рядом, когда я держал исхудавшую руку твоей матери, такую маленькую, в своей ладони. Её лицо лишилось всей былой красоты — поветрие ликов напрочь стёрло её красоту… и она резала, резала, резала эти лица… стоило им только появиться — она их резала. Она боялась спать, не ела… Твоя мать, умирая, плакала и просила у меня прощения за всё, а я лишь надеялся, что тоже заболею и уйду вслед за ней...

*имя сестры Фэн Синя переводится как “надежда”. 

— Ты ненавидел матушку, бил её у нас с Сиван на глазах, а теперь смеешь говорить о ней с такой нежной тоской в голосе? — ненависть окрасила мир в глазах Фэн Синя в кроваво-красный. Услышанный бессвязный бред едва ли позволял сохранять хладнокровие: было сложно представить, что пережила его семья, пока его не было рядом. — Знаешь, я тоже жалею, что ты не сдох вместо них. Лучше бы я не встретил тебя сейчас. Почему… ты жив? Для чего?

— Ты... неблагодарная свинья! Сам не помнишь, каким слабаком был? Надо было и правда добить тебя, когда ты чуть не помер после первого тренировочного боя... — голос мужчины, до этого громоподобный, сейчас с каждым словом становился всё тише, и он закашлялся. — Как ты смеешь врать! У тебя нет... нет никакого права так говорить о моей семье! Мы могли бы быть счастливы, если бы не ты... 

Фэн Синь, воспользовавшись моментом, повалил мужчину на землю, начав наносить тяжёлые удары один за другим. Казалось, он не успокоится, пока не превратит ненавистное лицо в кровавое месиво. Он ударял вновь и вновь, и его руки, казалось, налились свинцом, потяжелели. Казалось, что в его руках собрался весь гнев, который он копил в себе. 

Фэн Синь даже не знал, как много силы могла подарить ненависть.

И это был первый раз, когда он это понял.

— Ты даже исключил меня из «своей» семьи, хотя именно из-за тебя все это и произошло: ты породил меня, ты истязал матушку, пока она была беременна, ты смел поднимать руку на неё и на меня, потому что только так чувствовал себя сильным... Ведь тебя, склочного, мерзкого, ненавидели в высшем обществе Сяньлэ. Тебя избегали — и правильно делали. Ты жалок. Даже я не такой жалкий, как ты, отец... 

Глухой голос молодого человека разрезал тишину. Лишь иногда Фэн Синь затихал, чтобы услышать хрипы и стоны, вырывающиеся из горла того, кого он называл отцом. Эти звуки приносили ему странное удовольствие, как и ощущение его крови на руках — даже не хотелось смыть с себя противную липкость, начавшую уже сворачиваться, застывая.

— Я жалею только о том, что не успел попрощаться с матушкой и Сиван, — тихо сказал он. — Но когда я стану богом, я сделаю всё, чтобы их души успокоились. А ты сдохнешь тут и станешь уродливым призраком, которого я, став богом, с удовольствием прикончу. 

Юный мальчишка встал, чтобы немного очистить жутко выглядящие окровавленные руки о лохмотья и уйти, не оглядываясь. 

Его отец не заслуживал быстрой и лёгкой смерти. Но тогда Фэн Синь был уверен, что его травмы достаточно серьёзны, чтобы принести мучительную смерть от кровопотери. К тому же, мужчина был ослаблен болезнью…

— Ты знаешь, умер ли он? — хрипло спросил Фэн Синь, повернувшись к Нему. Юнец, только что жестоко избивший собственного отца, пожелавший ему смерти, исчезал вдали. Он не знал, куда идёт, но был полон решимости выжить вопреки всему и во что бы то ни стало исполнить обещанное.

— Я — это ты, Фэн Синь, — помотал головой двойник, и на его губах играла грустная улыбка. — Мы не видели, что случилось с твоим отцом, когда и как он умер…

— Жаль.

Повисло молчание. Фэн Синь чувствовал, как утомлён всем, что вылилось на него. Этот странный сон будто не планировал заканчиваться, хотя по ощущениям в этом сне была прожита уже целая жизнь.

— Разве я ещё не всё вспомнил? Почему я ещё не…

— Ох, ты не вспомнил самое главное — то, ради чего ты должен вернуться в реальный мир.

— Стой, — Фэн Синь подошёл к Нему ближе, уставившись в глаза, — ты уже в который раз говоришь о моём возвращении, будто поторапливаешь. Что это значит? 

— Помнишь ли ты, что предшествовало твоему погружению в сон? — Он задал вопрос в лоб, и Фэн Синь тут же нахмурился, замерев. Весь беспорядок, что возник после проникших в его разум воспоминаний о прошлом, начиная от совсем неярких, крошечных, детских, заканчивая моментами тихой и нежной юности, прошедшей бок о бок с Се Лянем в тени деревьев, будто не давал сосредоточиться на всём, что произошло недавно. Фэн Синь помнил задание, помнил осколок маски Безликого Бая…

— Что я должен помнить? — беспомощно спросил бог.

— Му Цина, — вспышкой перед Фэн Синем, зажмурившемся от сдавившей виски боли, возник образ ухмыляющегося напарника. — Ваши глупые ссоры, ставшие причиной ухудшения твоего состояния. Выброшенную заколку. Растущие, словно семечко, попавшее в плодородную почву, недопонимания. Ты был в отчаянии, не мог спать и… выпил отвар из неизвестных трав.

— Лан-ту… — прошептал Фэн Синь.

— Да, Синь-эр, — Он погладил его по голове, с печалью взглянув в глаза. Фэн Синь отвёл взгляд, заметив, что теперь, после руин родного города, они оказались в саду вишен — ярком, сияющей зеленью с отблесками спелых алых ягод. — Тебя отравили, и ты был на грани.

— Был?

— Да, тебя кое-кто спас, — на дне Его глаз скрывалось нечто, опасно поблескивая. Фэн Синь боялся разгадать то, что скрыто за этим выражением. — Кое-кто, буквально совершивший чудо.

— И кто же это? — Фэн Синь, пусть и понимал, что смысла не верить самому себе у него не было, но сомневался. Кому вообще захотелось бы его спасать? 

— Ха… Му Цин, — усмехнувшись по-доброму, коротко и просто ответил Он. — Вспомни, что, стоило тебе почувствовать неладное после того, как ты выпил отвар, ты отправился искать его. Ты наткнулся на него прямо в дверях и упал в его объятия, успев прошептать лишь название того растения, которое так удачно вспомнил. Растения, которым тебя так успешно отравили.

— Неужели Му Ци… Сюаньчжэнь… — Фэн Синь не мог поверить в услышанное, не мог себе позволить произнести чужое имя вслух — будто в этом было что-то предосудительное. Его спас Му Цин? Это какая-то жестокая шутка? 

— Я не шучу, Синь-эр, и сейчас я позволю тебе вспомнить, почему.

Фэн Синь повернулся и увидел, как он, ещё совсем юный — несуразно высокий угловатый, с уже начавшими проявляться мужественный чертами лица — лежит головой на коленях Му Цина. Чёлка закрывала его глаза, но чувствовалось, как сильно он злился.

— Ты совсем не умеешь думать головой, да? — послышался треск ткани, и Му Цин без зазрения совести оторвал лоскут от своего рукава. 

Фэн Синь вскочил, но тут же был настойчиво возвращён обратно в лежачее положение. 

— Что ты творишь? Зачем? — он не успокаивался даже лёжа. Фэн Синю казалось, что от треска разрываемой одежды Му Цина у него внутри словно что-то надломилось: как можно было так запросто допустить порчу вещи? Ещё и ради кого?

— Предлагаешь оставить тебя истекать кровью? — проворчал слуга, перехватывая руку и пытаясь рассмотреть рану на предплечье, полученную из-за удара тетивой. Фэн Синь затаил дыхание: взгляд Му Цина, такой внимательный, что-то очень долго разглядывал. Было некомфортно — телохранитель принца чувствовал себя обнажённым перед ним. Особенно под этим взглядом: внимательным, острым, изучающим. 

— Что ты так долго там разглядываешь? Вдруг и правда кровью истеку, пока ты тут пожираешь глазами мою рану, — Фэн Синь попытался вырвать руку, но не смог: головокружение и последовавшая за ним слабость, которые заставили его показаться таким перед Му Цином, так и не отступили. В голове всё ещё, казалось, висел густой туман, не позволяя ни на чём сосредоточиться. 

— Ты всегда такой противный и разговорчивый после того, как теряешь сознание, падая в чужие руки? — Му Цин, видно, решил, что они сейчас должны были обмениваться вопросами. — Тц, у тебя столько шрамов... Ты вообще пользуешься защитой? Сколько раз ты вот так терял сознание? О, боги, ты… Откуда столько шрамов?

Генерал Наньян, наблюдавший за этим, чувствовал, как становится тяжелее дышать. Как он мог забыть такое? Как можно было зарыть в себе моменты искренней заботы Му Цина, которого тогда по-настоящему любил — скрывал свои истинные чувства за строгостью, старался не давать себе надеяться на большее, изводил себя тренировками... 

— Как забавно — ты ведь продолжаешь традицию падать в объятия Му Цина, когда тебе плохо, — шепнул на ухо Он. 

Наньян отмахнулся — был слишком погружён в воспоминания, причудливо проплывающие перед ним. 

Плечо и предплечье юного Фэн Синя были иссечены шрамами, но поверх них краснели, кровили, заливая собой всё, несколько недавних следов от тетивы, рассёкшей ничем не прикрытую кожу — ведь Фэн Синь, тренируясь, упрямо закатывал рукава, потому что единственные оставшиеся и более или менее подходящие ему наручи не давали такой нужной точности и стесняли движения. 

— Моя защита стала мне мала, — нехотя поведал он и почувствовал, что наконец Му Цин начал накладывать повязку на руку. Тогда стало ясно, что в этот раз лучник явно перестарался: кровь, не останавливающаяся после непосредственного ранения, успела пропитать весь рукав, отчего одежды неприятно потяжелели, начав липнуть к коже. Противно защипало, когда Му Цин случайно надавил на край раны, но Фэн Синь не издал ни звука. Не позволил себе дёрнуться.

— Какой смысл тренироваться без защиты тогда? Дождёшься, когда будет готова новая, и продолжишь. Зачем истязать себя? 

Фэн Синь не нашёл, что мог бы ответить. Прямые вопросы от Му Цина всегда вышибали воздух из груди, но теперь, когда они оказались смешаны с заботой, дышать становилось совсем тяжело. Фэн Синь посмотрел на то, как ловкими движениями руки слуга пусть наспех, но аккуратно затягивает повязку на ране — кровь пропитывала кусок ткани, и Му Цин хмурился, иногда прикусывая губу. 

— Ты был у лекаря? — спросил он, а затем, столкнувшись взглядами с пострадавшим лучником, закатил глаза. — Впрочем, зачем я спрашиваю — твои неровные не заживающие шрамы говорят обо всём честнее тебя. 

— А смысл в этом? Мне скажут не тренироваться и дождаться новой защиты, а я... — Фэн Синь замолчал, стараясь подобрать слова так, чтобы они не звучали слишком жалко и глупо. Но не мог. 

— Смысл в этом такой, что, если ты занесёшь в свою кровящую рану заразу, будет очень плохо, — проворчал Му Цин, а потом взял Фэн Синя за вторую, не пострадавшую, на первый взгляд, руку, чтобы почувствовать явно болезненные мозоли. Слуга тут же нахмурился. — И ради чего ты себя так изводишь? 

— Тебе не понять, — отвернулся Фэн Синь. Не хотелось чувствовать, как о нём заботятся — привыкать к такому было опасно. 

— Может быть, и не понять, — но Му Цин не унимался и даже не думал выпускать чужие руки из цепкой хватки. — Но мне не надо ничего понимать и разговаривать с тобой по душам для того, чтобы отвести к лекарю и попросить его тебя осмотреть, если у тебя самого язык отсох. 

Фэн Синь фыркнул — одновременно с Наньяном. Забота Му Цина была пусть и искренней и красивой, такой желанной, но оплетённой шипами. Вся она напоминала розовый куст: необыкновенно красивый, манящий прикоснуться… но колючий. 

— Ничего смешного, — закатил глаза Му Цин. — Вставай и пойдём, тут неподалёку должен быть родник — промоем твою рану, а то старик Ван на нас наворчит, что грязь ему притащили. 

— Грязь — это я? — ухмыльнулся Фэн Синь и чуть не получил оплеуху от Му Цина. Его глаза опасно сверкнули, и Фэн Синь неожиданно залюбовался: оказывается, темнота в чужом взгляде, рассеиваясь, сияла серебром.

Телохранитель принца послушно встал — и тут же пошатнулся, едва не упав обратно. Если бы не скорость реакции мечника, он мог бы ещё здорово удариться головой о вишнёвое дерево, что, вероятно, могло бы возыметь бы такой же эффект, как дальнейшие действия Му Цина. 

Он хмыкнул про себя, а потом, присев, подхватил Фэн Синя, не ожидавшего такого поворота событий, так, что он оказался на чужой спине, рефлекторно, боясь упасть, схватился за плечи. 

— Если я тебя уроню, не жалуйся, — сказал Му Цин, сделав пару шагов. — Сам виноват, что вымахал таким длинным. 

Наньян отвернулся от них: в горле встал ком. Двойник смотрел на него снисходительно, и уголок его губ был насмешливо приподнят: 

— Что, даже не хочешь вспомнить те самые слова Му Цина, после которых твоё сердце стало напоминать цветущий куст пионов?

Наньян остановился, чтобы обернуться через плечо. Му Цин нёс прошлого его, украдкой прижавшегося ближе и бессовестно воспользовавшегося своим положением, на спине. Молчание, повисшее между ними, вовсе не было неловким. Казалось, что, когда они не разговаривали, они были настоящими: не пытались примерить на себя другие роли или постараться выглядеть лучше и важнее, чем были на самом деле.

— Фэн Синь, — вдруг тихо позвал Му Цин.

— Что, тяжело стало? — он надеялся не выдать разочарования в голосе, придав ему смешливости.

— Ещё чего, — проворчал тот, но после продолжил говорить изначальным, тихим и спокойным тоном. — Для чего ты тренируешься на самом деле? 

— Что за вопрос? — фыркнул Фэн Синь, хотя и внутренне напрягся: с чего вдруг Му Цин заговорил об этом? — Тренироваться мне необходимо, ведь я телохранитель Его Высочества наследного принца. Я должен всегда быть в форме, готовым… ко всему.

Чем больше Фэн Синь говорил, тем более глухим становился его голос. 

— Ты сам-то веришь в то, что говоришь? — выдохнул Му Цин. — Просто… пожалуйста, помни, что никто не должен причинять тебе боль. Тем более ты сам. То, что ты телохранитель, пусть и обязывает тебя беречь Его Высочество… но ведь в первую очередь, чтобы хорошо выполнять свою работу, ты должен беречь себя. Поэтому для тебя самого ты должен быть важнее, чем он… понимаешь?

— И откуда ты этого понабрался? — Фэн Синь устремился спрятать смущение и бесстыдно заалевшее лицо хоть где-то, но едва ли мог пошевелить руками: это грозило закончиться позорным падением с чужой спины, что явно не входило в его планы. — Свитков каких-то начитался?

— А вот и нет, просто… — он на некоторое время замолчал, и Фэн Синь с облегчением вздохнул: хвала богам — не он один смущён из-за этого разговора! — Просто я хотел тебе это сказать. Матушка учила меня тому, что никто не должен причинять тебе боли, даже ты сам… и, увидев тебя, так истязающего себя на тренировках, мне захотелось и тебе это сказать. Вот и всё. Просто слова матушки.

Фэн Синь не мог ни пошевелиться, ни даже вдохнуть. Но ему невыносимо хотелось заглянуть в лицо слуги и увидеть выражение, с которым он сказал такое.

Но, стоило Фэн Синю открыть рот, чтобы поблагодарить Му Цина за эти слова, как тот остановился и сказал:

— Вот мы и подошли к роднику! — и совсем не аккуратно сбросил свою ношу со спины. И засмеялся — даже ручеёк, свободно бегущий по горным тропкам, им же и проложенным, не мог сравниться в звонкости с этим смехом.

И Фэн Синь понял, что утонул в Му Цине окончательно.

Наньян резко отвернулся — смотреть на это было отчего-то тягуче больно, будто отрывать корку с только начавшей заживать раны, заставляя её кровоточить вновь.

— И для чего же ты мне это показал? — с обидой в голосе спросил Фэн Синь. — Всё это — прошлое, которого мне не вернуть. Все те чувства, которые тогда Му Цин, может быть, и испытывал ко мне, сегодня… закопаны.

— С чего ты взял?

— Он не переносит меня… Вечно цепляется к словам, ехидничает, а ещё… не хочет находиться со мной рядом.

— … Он подарил тебе заколку, он был внимателен к тебе с самого начала миссии, после того, как увидел, что ты ведёшь себя… странно. Он беспокоился о тебе. И он шёл на компромиссы, видя, что тебе плохо.

— Ты сейчас пытаешься выставить меня идиотом? Я и сам это заметил, знаешь ли, но…

— Что ты там заметил? Не ври: ты сам себя убеждал в том, что тебе кажется. В конце концов, вы оба с ним идиоты… Ты — тот, кто отрицает очевидное, а он — тот, кто не способен заткнуть свою тупую гордость куда подальше и начать говорить с тобой своим ртом… — Он на мгновение замолчал, но тут же запнулся о тяжёлый взгляд Фэн Синя. — Не смотри так, ведь, в конце концов, я такой же идиот, ведь я — это ты, которому доступны твои воспоминания. Я видел абсолютно всё, что делал Му Цин с самого начала этой миссии… и не пытался объяснить это так же, как ты. И знаешь, что? Ты ему небезразличен до сих пор. Это более чем очевидно — и если ты наконец используешь свою голову для того, чтобы подумать…

— Ты точно пытаешься выставить меня дураком, — скрестил руки на груди Фэн Синь, тяжело вздохнув. Всё это не укладывалось в голове. — То, что он стал себя вести немного более человечно — это лишь из… жалости? Я не знаю, из-за чего на самом деле — уж прости, я ведь не сижу у него в голове. И ты не сидишь, насколько я знаю — ты только меня изводишь, всё показываешь, а сам даже не говоришь, чего ты хочешь!

Он молчал. Фэн Синь совсем не понимал, почему чужой взгляд наполнен странной тоской.

— Кстати. О том, чего ты хочешь. Ты недавно, кажется, говорил о Му Цине… О том, что мне нужно к нему вернуться… А ты? А как же ты? Ты что, не вернёшься?

Он на мгновение замер, распахнув в удивлении глаза. Фэн Синь смотрел с надеждой, ждал усмешки, ехидной улыбки и колкостей… Но Он лишь помотал головой. И улыбнулся — совершенно обезоруживающе. Так, что сердце, замерев, резко ухнуло вниз.

— Рано или поздно это должно было произойти, Синь-эр.

— И зачем ты т…тогда пришёл сюда после того, как пропал? Зачем вернулся? — Фэн Синь всхлипнул, чувствуя, что видеть Его перед собой становилось всё труднее из-за слёз. Поверить в происходящее было невозможно.

— Попрощаться. Так, знаешь ли, принято: и у людей, и у богов. Прощаться.

— Но как же… Как же так? — ведь ещё совсем недавно Он всегда был рядом — и теперь собирался уйти? Так просто? 

— Я сыграл свою роль в твоей жизни — ту, что была заложена в меня тобой же. И я должен уйти, а тебя — заставить проснуться. Подарить надежду в то, что тебя ждут. В то, что больше тебя никто не оставит. Ты должен выжить и надрать задницу тому утырку, который устроил всё это… Тому, кто отравил тебя, тому, кто связался с Безликим Баем…

— Нет, подожди, нет-нет… Ты не можешь уйти! — выкрикнул Фэн Синь, пытаясь схватить Его за руку, но ладонь прошла сквозь. — Все меня оставляют… Дьявол, даже ты же меня оставляешь! Ты уходишь от меня! Как я могу тебе верить?

— Глупый, я ведь никуда не исчезну, — ухмыльнулся Он. — Я всегда жил в тебе. Как твоя тень — прятался во сне, в сумраке, пытался затянуть тебя к себе, во тьму. Ты, создавая меня, не хотел жить так же, как раньше. Но ты всё равно несмотря ни на что тянулся к свету. И я на твоём фоне был лишь… узником тьмы — твоими потаёнными желаниями, которым никогда не сбыться. Поэтому, стоит тебе лишь подумать обо мне, ты поймёшь, что я совсем рядом — в твоих мыслях, в твоих действиях. В твоём отражении. В тебе самом. Ведь ты — это я, а я — это ты. Пусть я не смогу тебя коснуться, но тебе это и не надо. И ты сам это понимаешь.

Фэн Синь утёр слёзы, неохотно кивая. 

Он понимал, что, несмотря на ощущение, будто из него наживую выдирали кусок плоти, так надо. Так, как жил он, жить больше нельзя. Нельзя погружаться в сон, чтобы забыться в самом себе, чтобы услышать горькую правду сквозь пожар противоречивых чувств.

Фэн Синь знал, что на самом деле ничего не терял. Наоборот — он обретал закопанные в самую глубину своего сознания воспоминания. Но все они, смешиваясь друг с другом, делали его таким отвратительно чувствительным. И оттого он никак не мог успокоить своё глупое сердце, ведь ощущение потери кого-то настолько важного… 

— Но скажи, почему… — выпалил Наньян, надеясь, что успеет задать вопрос, давно интересующий его. — Ответь, почему ты всегда был таким разным? Почему ты был то груб, то ласков со мной? То язвил бесконечно, то… Для чего ты подарил мне свои поцелуи и… самого себя?.. 

— Всё очень сложно. Но в то же время — так просто: создавая меня, ты видел во мне того, кого искренне любил, но в то же время ненавидел. И ты считал, что он ненавидит тебя… Ты хотел слышать меня, хотел быть рядом со мной… Хотел забыть всех, кто причинил тебе боль, но твоё сердце тянуло тебя к Му Цину. И поэтому ты выбирал меня, но в то же время наделял чертами того, кого на самом деле любил. Во мне смешалось твоё воображение, твоя боль, твои скрытые желания, твоя любовь, твоя ненависть…

Фэн Синь громко всхлипнул.

— Но… как? Как это возможно? — Фэн Синь отчаянно схватил Его за руки. Услышанное никак не укладывалось в голове, звучало как глупые выдумки. — Я же ненавидел Му Цина тогда…Я не хотел его знать и не хотел его видеть!

— Ты цеплялся за свои истинные чувства и следовал своему обещанию шагать вперёд несмотря ни на что, ведь верил, что любовь поможет тебе преодолеть что угодно. И ты преодолевал ею свою ненависть, свою боль, своё желание исчезнуть.

Он, казалось, стал бледнее, будто и правда намеревался исчезнуть, навсегда растворившись в подсознании. Фэн Синь, всхлипнул, попытался схватить его за руки:

— Ты — это ведь правда я? Я смогу быть хоть вполовину таким же?

— Ты можешь быть лучше.

— Правда?

— Правда, только, прошу, теперь отпусти меня. Ты должен очнуться — наверняка Му Цин очень волнуется. Долго же ты спал в этот раз, Синь-эр.

Фэн Синь почувствовал Его последнее прикосновение — поцелуй в лоб, непривычно нежный. Последних объятий своего двойника, в которых Он прильнул к Фэн Синю, почувствовать уже было невозможно. 

Он исчез, рассеявшись. Но Его присутствие всё равно ощущалось: будто он был вокруг, в каждом вдохе и насыщал собой лёгкие Фэн Синя.

Их отношения всегда были построены на контрасте. То опаляли жаром, то покрывали мурашками из-за холода. Но сейчас казалось, будто Он своим призрачным присутствием создаёт приятное тепло, не позволяющее ни обжечься, ни замёрзнуть.

Фэн Синь вдруг вспомнил, что в первый раз, когда Он материализовался, было больно. Сейчас тоже было больно — но в то же время ощущалась свобода, о которой он грезил так долго. Но, коснувшись её, понял, что всё ещё боялся остаться в одиночестве.

— Ты не один. Тебя ждёт тот, кто любит тебя. И я люблю тебя. Люби себя и ты, — прошептал Он напоследок.

И повисла тишина. Непривычная, страшная, пугающая. Отталкивающая. Фэн Синь почувствовал, как его охватывает знакомая темнота, как он погружается в неё, чувствуя себя необычайно лёгким.

Казалось, что он плавал в этой темноте, ощущая, что должен двигаться вперёд, к приглушённому свету, к тихому знакомому голосу. 

И Фэн Синь двигался.