Этот странный майа прибыл неделю назад. Если верить его словам — принадлежал Йаванне, пока его не забрали в Чертоги более взрослые. Взрослые… Смешное слово, но Айнур, воплощенные в облике детей, могли не взрослеть годами — или же мгновенно становиться взрослыми. Этот застрял где-то посередине. Неровно отхваченные чем-то острым серые волосы, темно-изумрудные глаза, полудетское лицо и абсолютное нежелание контактировать с кем-то помимо Мелькора.

В принципе, его даже можно было понять — после Валинора сложно довериться кому-то. Мелькор… Он был исключением. Из всех правил. Всегда. А еще — он единственный смог назвать имя майа. На другом языке, фактически возродив уничтоженное слово, но он смог назвать его. И майа ответил ему.

Так начались их беседы. И Эллери в такие моменты предпочитали держаться подальше от того крыла Хэлгора, где находились эти двое — в их словах буквально чувствовалась тяжесть темного, пропитанного болью Амана, некогда благословенной земли. Курумо появлялся только один раз — и сразу ушел, чтобы не убить ненароком новичка. «Где Саша? С ней все в порядке?» — «Да. Я… случайно ранил ее, но Эсте обещала, что исцелит». Не «Эсте исцелила», а «обещала исцелить» — заметна разница, не правда ли?

— Смерть — это не выход. Особенно — теперь, — Мелькор встряхивает крыльями, сбрасывая с них какую-то паутинку, принесенную ветром. — Тебе не надо возвращаться. Оставайся здесь — никто не будет косо смотреть.

— Я ничего не хочу… только тишины, — спокойно отвечает Зар. — Тишины и света. А после смерти фэа мы все вернемся к Изначальному. Да и нет тех, кто заметил бы мою смерть.

— Саша отдала тебе часть своей… она назвала это душой. Часть души.

— Я не просил об этом. Тогда я был почти мертв, и не был особо рад возвращению.

— Мандос и Лориэн? Они привели ее к тебе. И им было не все равно.

— Это их долг.

— Они в любом случае не обрадуются.

— Что ты хочешь мне доказать?

Рядом слышатся шаги — быстрые и легкие, словно идущий танцует, а не просто идет по холодному камню.

— Смотри, что будет после, — в руке Мелькора вспыхивает металлическим блеском кинжал, и спустя всего мгновение он с влажным звуком входит в его же грудь, с легкостью разрезая тунику и жилет. Из коридора — открытая арка, широкий полукруг над головой — как-то медленно, словно с опозданием на долю секунды, доносится крик. Без слов, без даже мыслей — по открытому разуму бьет несформированная волна боли.

Рыжий вихрь проносится мимо, когда Мелькор опускается на колени; сломанной куклой падает на пол, но его успевают поймать чужие руки, поймать и прижать к себе, непонимающе глядя на восковую бледность лица и проступающую кровь. Сильные пальцы выдергивают кинжал, тут же зажимая рану — и ладони красятся в алый, который толчками вырывается наружу.

— Нет, нет, нет… — словно в языке больше не осталось других слов. Голос то поднимается вверх, то падает в хриплый шепот. — Нет, нет, нет…

Золотые волосы падают вниз, чуть вьющиеся концы пачкаются в алом, и, когда Майрон поднимает взгляд на Зара, тот отшатывается — в золоте глаз не осталось ничего разумного, только сияние и сжатые в точки зрачки, почему-то пульсирующие в такт с биением крови из тела Мелькора.

— Нет, нет, нет… — снова опускает глаза, пытаясь прижечь края огнем, свести, стянуть — хоть как-то. И в осанвэ — «Не смей умирать! Не смей!..»

Толчки в ладони становятся реже и слабее, вязкая красная кровь стекает между пальцев, и вниз, пачкая черно-серые одежды; каждый вдох Майрона все больше похож на хрип, словно не хватает воздуха; в голове Зара бьется единственное — «Но зачем? И почему?.. Он же может… сбросить тело, создав заново…»

А вокруг волнами бьются боль и страх, которые Светозар никак не может понять — это ведь вала, он просто создаст себе тело, и умереть он не может. Никто из Айнур не может умереть без желания на то Эру, и разве этот майа не знает этого? Разве он не видит, что душа крылатого еще здесь, еще держится за мир, а значит — не исчезнет? И почему эта боль так сильна?..

— Так выглядит смерть, — внезапно прерывает это голос Мелькора. Рана мгновенно затягивается, оставляя только кровь, но в застывшем взгляде рыжего на осколки разлетается что-то очень важное.

— Пошел ты к Эру, — задыхающимся голосом шепчет он, не отрывая глаз от собственных рук, с которых все еще капает кровь.

— Я думал, ты заметишь…

— Придурок!.. — срывается на крик, хватает за горло, пытаясь то ли придушить, то ли — вырвать гортань.

— Майрон, я правда не…

— Ненавижу тебя!!! — поднимается, дрожа всем телом, тут же снова падает — колени подгибаются; снова встает, делая несколько шагов, и снова падает. — Ненавижу!

Майрон хватается за стену, в третий раз удерживаясь на ногах, и только тут Зар замечает, что кровью вымазано и лицо майа — тот прикрывает глаза ладонью, но из-под нее текут, срываясь с подбородка и разбиваясь о пол, золотые капли.

— Я. Тебя. Ненавижу, — тихо, хрипло и с безумной болью говорит Майрон, и выходит, стараясь не показывать, насколько сильно ему хочется сейчас разрыдаться прямо на этом полу.

Его шаги — тяжелые и отчетливые — слышны очень хорошо, и несложно поймать тот момент, когда он переходит на бег, а потом резко останавливается. Тишину, которая следует за этим, разрывает новый звук — звонкий удар и снова шаги. На этот раз — в сторону зала.

— Ты вконец рехнулся, Тано?! — Курумо почти не обращает внимания на то, что рядом с крылатым стоит ребенок. И, кажется, ему все равно, на кого он сейчас кричит. — Нравится смотреть, как мой брат сходит с ума?! Тогда какого Эру забрал нас от Ауле?!

Мелькор стоит, неподвижный и словно потемневший от осознания того, что произошло, а на его скуле медленно расцветает синяк, оставленный тяжелым кулаком Курумо, который тут же вылетает обратно, судя по звуку, следуя куда-то за Майроном.

Зар стоит, непонимающе глядя на проем, сквозь который видно темные стены. Почему так? Почему смерть (даже не настоящая, всего лишь смерть тела!) так пугает их? Почему смерть вообще пугает? Она ведь несет покой, свободу — все, чего нет в этом мире!

— Она несет боль для тех, кто рядом с тобой, — тихий голос валы отзывается непонятной дрожью в руках. — И для тех, кому дороги близкие тебе. Лишь в одном случае она дает спокойствие — когда фэа уже мертва, и тело существует в этом мире без цели и без смысла, но у тебя он есть. И своей смертью ты причинишь эту боль Намо и Лориэну, Саше, Курумо… А значит, Майрону, мне, Эсте, Ниэнне — и многим еще. Ты этого хочешь, маленький майа?..

***

Проходит еще неделя. День за днем в комнате, где лежат полукольца, оставленные Курумо, появляются новые майар — чаще всего группками по двое-трое, держащиеся за одно кольцо, и с каждым днем он становится все тревожнее. Саша давала срок в месяц — обычный, не валинорский, но ни один из прибывающих не передает никакой информации. Только обрывки… Впрочем, их хватает, чтобы выстраивать хоть какую-то картину происходящего.

Да, странную человеческую женщину поселили в Чертогах. Да, Владыка Судеб много времени проводит с ней — не наедине, там всегда присутствуют остальные четверо, связанные с ними каким-то договором. Да, один раз появлялся Ульмо. Да, поблизости видели герольда Сулимо и ищеек Оромэ. Нет, никто не знает точно, что происходит.

К концу третьей недели (Майрон все еще не разговаривает с Мелькором, Светозар помогает распределять майар по комнатам и подыскивать общественно-полезные занятия, но дел все равно столько, что спать попросту некогда) Курумо похож на то, что в Сашиных книгах звалось назгулом. Глаза болят от яркого света, и их приходится прикрывать капюшоном; рыжие космы все чаще стягиваются в тугую косу, которая хитрым образом крепится к голове и плечам, не мешая двигаться; темный плащ на плечах дает хоть какую-то защиту от постоянного ветра и холода, которые неосознанно притягивает вала, осознавший, что и перед кем он устроил. Не хватает только черного коня или ящера, которые пока что не нужны — дела бьют по голове только в Хэлгоре, пока Эллери самостоятельно разбираются со своими проблемами.

К концу четвертой «назгул» успевает перехватывать по три-четыре часа для сна каждый день, но этого все равно слишком мало. Майрон все так же молчит, Мелькор — страдает, но бить его по голове, как советует один из новеньких майар (судя по всему, это должно помочь, но молот остался в кузнице, до которой еще надо добраться!), сил попросту не остается. Зар бегает рядом молчаливым, но весьма полезным помощником, и в какой-то момент Курумо понимает, что вот этот тихий ребенок умудрился снять с него почти треть обязанностей, успевая при этом решать какие-то свои дела.

Середина пятой недели знаменуется бурным примирением — под глазом валы переливается от лилового до желтого огромный фингал, у Майрона — заплаканные красные глаза, но теперь они хотя бы разговаривают друг с другом. Молот лежит в комнате, сиротливо поблескивая отполированным боком. Десяток майар бегает по всему Хэлгору, постепенно превращая обычные каменные стены в произведения искусства, Зар следит за ними недремлющим оком, а Курумо пытается понять, что могло задержать Сашу, если она даже не прислала вести, как обещала.

Конец недели похож на бредовый сон — на последнем кольце, теперь целом, сиротливо блестит смятая в комок диадема, к которой прикреплена записка, явно написанная чужой рукой (Саша показывала запись своего языка, но ее почерк разительно отличается от того, который красуется на куске плотной ткани).

Курумо разбирает только несколько слов — тех, которые он запомнил в прошлый раз — и эти слова куда хуже, чем он ожидал увидеть.

«… не вернусь… суд… уничтожат… в ярости… чертоги укроют… я останусь… прошу… не жди…»

Тишина, царящая вокруг, сразу начинает казаться неестественной, словно затишье перед тем, как грянет буря. Он — разум. Он не должен поддаваться эмоциям, как это может сделать брат. Он должен быть спокоен — все можно решить, если как следует обдумать ситуацию с разных сторон.

— Майрон!.. — и вторая сторона — это Май, которого еще надо найти в этих коридорах. Потому что Саша говорила — никогда не решать в одиночестве. Они были созданы вдвоем, как две части единого сознания — и вместе они смогут найти верное решение.