Пока никого нет, высовываюсь в окно, распахнутое к заднему дворику школы. Жарко — скоро будет лето, и елку уже накрыли пологом для тени, а еще собрали поближе ветки сирени, чтобы ее не обдергали, как обычно, такие же полудурки, как я. Вот только со второго этажа можно дотянуться до самой ее макушки — если постараться и не вывалиться при этом вниз, разумеется, а то будет очень невесело падать с высоты вниз головой.

Голубовато-белые лепестки уже почти полностью раскрылись. Под грозный рык биологички успеваю отломать несколько самых развесистых веточек, стряхнуть с них остатки того, что некоторые почему-то называют поливом (при этом, скорее, поливая окна первого-второго этажа и отмывая стену между ними), и забраться обратно. Хорошо, что не в юбке — ногами махать как-то удобнее в джинсах.

Не знаю, любишь ли ты цветы, и если да, то какие именно, но сирень просто красивая. И ломать верх — можно, нам рассказывали, что иначе она в рост идет, а не в цветы.

Еще бы ленточку где надыбать… но ее, кажется, я не так давно видела в сумке. Прямо Гермионина, угу, склад барахла, иногда даже полезного.

Концы тонкой синей ленточки вьются мягкими кольцами. Закидываю ножницы обратно в сумку, кладу цветы на парту рядом. Метка одобрительно покалывает кожу, совсем не больно, почти нежно; интересно, если я отрублю себе руку, метка возникнет на другой части тела?

Нет, глупый вопрос. Известно же, что при ампутации метка может только зародиться заново, но не передвинуться. Иногда это решение кажется мне почти приемлемым, особенно когда я смотрю на тебя, и приходится снова и снова повторять себе — так нельзя, так неправильно, нельзя говорить другому о метке, если ты в ней не уверен.

Оттягиваю рукав. Роза медленно наливается цветом. Значит, ты уже тут, недалеко совсем, иначе бы она была почти прозрачной.

Что там сегодня первое? Кажется, химия, обещали свойства кислот разобрать и додиктовать конспект по качественным анализам каких-то из элементов. А потом алгебра с этой чертовой тригонометрией, до которой у меня никак лапы не доходят, а катать ответы у кого-то — совесть не дает. И плевать, что через две недели у нас каникулы, контрольные уже прошли, а лекции — так пригодится ж на следующий год.

Улыбаюсь.

— Привет, — не поднимаю опущенной на тетрадку головы, делая вид, что все еще почти что сплю. — Спорим, что голубую сирень ты не драла?

А у нас она сортовая растет, красивая, директриса как-то даже рассказывала, что специально выписывали из какого-то питомника десять кустов, и прижились только три. Голубая, красная и нежно-махрово-белая.

Меня убьют. Потом. Когда-нибудь. Например, ты сама, потому что одного взгляда за окно тебе хватает, чтобы понять, что до цветов дотянуться практически невозможно — разве что подтягивать к себе верхушку чем-нибудь и рисковать вынырнуть из окна той самой ненормальной ласточкой, пока обрываю нужные веточки.

Не смотри так. Пожалуйста.

Я и так не понимаю, на кой хрен творю все это.

Не успеваю услышать, что ты отвечаешь — нас сдергивают, всех, прямо с пары. Очередная проверка, нет ли у кого меток. Поднять руку и попроситься не участвовать, показав такую живую розу на руке, проще, чем объяснять, почему я трачу время, когда сама знаю, как за этим ухаживать и что делать и не делать.

Возвращаясь в класс, понимаю, что сейчас я, кажется, сорвусь, несмотря на всю привычку держать эмоции под контролем. Пропустить лекцию и проверку меток могут только те, у кого они уже есть — это первый отстраненный факт.

Ты так же спокойно сидишь и пересматриваешь какие-то главы в учебнике, не обращая внимания на попытку одного из парней завести разговор — это второй факт.

Я же знала, что так и будет. Знала, что мне ничего не светит, что вся моя дурная увлеченность, моя метка — это просто надо пережить, как переживают первые эмоциональные всплески в начале созревания или кошмарные сны в детстве. Почему мне хочется сбежать?

Просто сбежать куда-нибудь, где метка перестанет жечься на любую попытку не смотреть на тебя и не видеть тебя.

Я не могу зайти.

Приходится спускаться вниз, к школьному фельдшеру, и просить сначала обезбол для метки, а потом успокоительное. Оно действует не сразу, зато потом я смогу не думать еще целый день, а дома можно будет закрыться в душе и спокойно прореветься.

Я же знала. Знала. Почему, черт побери, мне хочется руку себе отрезать, чтобы не было там твоей метки? Почему именно ты?!

У тебя — чья-то метка стоит на коже, прорастает из тела, оплетая тебя цветком, и я надеюсь только на то, что это живой цветок, а не выжженный остов. Перед закрытой дверью закусываю палец до боли, чтобы прийти в себя.

Это было бы смешно — надеяться, что у тебя расцветет бессмертник с узкими рыжими лепестками. Перехватываю запястье, чтобы на секунду представить, что метки и вовсе нет, и снова устраиваюсь на парте дремать; пока вернутся остальные, можно не делать целое ничего, не будут же нам читать лекцию всего четверым — из целого класса.

Зато у меня будет еще хотя бы целое лето и еще один учебный год, если ты не сбежишь посреди него куда-нибудь еще.

А через обезболивающее метка почти не ощущается. Наверное, это и к лучшему.