Господи-господи-господи-господи, почему не хватает дыхание даже на то, чтобы просто вдохнуть, и получается только задыхаться? Глажу волосы — а рука, когда отвожу ее дальше, дрожит и трясется; касаюсь кожи — виски, линия скул, челюсть — и кажется, что током бьет насквозь. Вдыхать не получается, только молча глотать куски воздуха, который плотный, как пересыпающийся тальк или белая пыль канифоли.

Улыбаюсь, слушая твой голос. Дышать бы, но нечем. Господи, почему так, почему ты? Почему я не могу просто сделать вид, что ничего не было? Почему меня изнутри — каждый раз, снова и снова — колючими стеблями прошивает? И лепестки, как будто издеваясь, уже не жгут, а щекочут запястье.

В этом мире больше нет ничего. Есть ты, есть то, как ты смотришь на мою руку, есть мои пальцы у тебя в волосах, и больше нет ничего.

Пустота.

У меня, кажется, не бьется сердце — замерло и стоит, дурное, до сих пор. Как будто я на границе мира живых и мертвых, сама ставшая одним из не-живых-не-мертвых, пытаюсь найти хоть что-то, что не даст мне самой рассыпаться прахом под дуновением ветра.

Я почему-то даже умудряюсь что-то говорить. Обсуждаем политику ордена доминиканцев, сравниваем ордена в разные века, и мне все равно не хватает воздуха. Голова кружится почему-то, и тальк забивает горло, заставляя то и дело замолкать, чтобы он не стал единым камнем, не дающим двинуться с места.

И еще, когда я моргаю, кажется, что с ресниц падает пыль, незаметная, но странно отражающая свет; как будто у тебя от уголков глаз к вискам тонкой серебряной ленточкой вьются чешуйки, как будто у тебя зрачки похожи на звездочки, и все это — дрожит и качается в солнечном луче. Когда я касаюсь пальцами, то не ощущаю ничего подобного, но не могу отделаться от того, как явно стоит перед глазами отблеск серебра на твоем лице.

Даже отвечаю тебе что-то осмысленное — по крайней мере, на это меня еще хватает. И когда ты перехватываешь мое запястье, коснувшись пальцем метки, даже получается не захлебнуться вдохом — сквозь белую пыль, которая вьется в воздухе, я продолжаю говорить что-то про тамплиеров и их реорганизацию…

— Подождешь меня завтра? — внезапно спрашиваю, стараясь сделать вид, что все в порядке. — Я быстро, мне документы переподписать и все, буквально минут двадцать, не больше.

Июнь. Чертов июнь, чертово солнце, которое попадает в глаза. Не люблю свет, как и жару, и сижу какого-то черта на самом солнце, пока ты щуришься, как довольная кошка, и серебро играет переливом, стекая вниз. Вот оно охватило скулы, царапнув пальцы, вот очертило контур губ, медленно-медленно проросло сквозь изгибы надбровных дуг и подбородка, мелкой змеиной чешуей покрыло веки и самый кончик носа… мне все это только снится, наверное. Почему это снится мне, сердце мое?

— Угу, — от серебристых ногтей, похожих на отлитые из металла когти, тянет прохладой, и я перехватываю руку, прижимаясь к ней щекой. Мягкие сияющие капельки на ладони не режут кожу, наоборот, они кажутся мягче, чем все, что может быть в этом мире.

Поддаваясь чему-то необъяснимому, целую запястье — это легко, только голову чуть повернуть; от чешуек, закрывающих руку, как тонкая-тонкая перчатка, пахнет чем-то живым, металлическим и почти родным. Роза почти пульсирует, но уже не болью, а просто напоминанием — чтобы я не забывала о том, что нельзя отрицать метку или связь.

От прикосновения становится легче, она затихает, и я, отпуская руку, переплетаю пальцы с твоими.

Я не знаю, как потом я смогу отпустить тебя, я не знаю это каждый раз, когда касаюсь, но почему-то забываю, как это все же получилось сделать. Может быть, для того, чтобы сильнее тянуло не отпускать? Чтобы хотелось — вот так, держа за руку, чувствуя ее всеми чувствами сразу, от зрения до тепла, чтобы ощущать тебя полнее и ярче?

Только вот иначе — невозможно. Это аксиома, известная с допотопных времен. Этакая абсолютная истина, как желтое солнце и мокрая вода.

А завтра будет другой день. Я все-таки сделаю это, и плевать на все. Плевать на мать с ее «вот выйдешь замуж», на одноклассников с идиотскими шутками, на все, что может пойти не так. Двадцать минут — подписать заявление на нужные экзамены, потому что я все равно не буду сдавать нежно ненавидимую химию, лучше возьму вместо нее английский; а потом… окна нашей библиотеки выходят на школьный двор, и это будет самым простым способом заявить о себе.

Это смешно, но Метка выводит из-под суда, дает право не свидетельствовать против и почти полную индульгенцию в некоторых моментах, о которых я и думать раньше не могла. Например, когда я знаю, что тебя щекочет острыми лепестками мой гелихризум, мне становится куда легче повторять себе — теперь можно.

Тонкие серебряные пластиночки на твоем лице кажутся именно той частью, которой не хватало, чтобы все вокруг стало настоящим. Теплые-теплые, как обычная кожа, но мягкие и словно сияющие изнутри.

Я стараюсь не думать о том, что завтра их вкус останется у меня на губах.