Первые несколько раз отбили Тайлеру голову. Он влезал в собственную комнату через окно — замок пришлось расшатать окончательно, — и тогда-то вскрылось, что его защитные механизмы, как это называла Кинботт, пашут на износ. Мутное отражение из запотевшего зеркала ржало ему в лицо и захлёбывалось: охренеть, вломился домой, ты как в фильме про шпионов! Ну, вернее, мы.
Почему-то именно туда, в зеркало, Тайлер перестал заглядывать в первую очередь.
Что ещё?
Горячечный сон повторялся раз или дважды в неделю: проснуться, сдержанно охуеть, соскоблить с себя ошмётки листьев и чьих-то — всегда чужих — кишок, а потом брести по смутно знакомому направлению из чащи домой. Рыжая дамочка Торнхилл была снисходительна ровно настолько, чтобы высылать его отрывать чью-нибудь ногу посреди ночи, а не учебного дня. Тайлер из раза в раз повторял свой оконный ритуал и мирился с царапинами на раме, которые оставляли ломанные ногти и озябшие пальцы; рано или поздно всё это пришлось бы прикрывать — чем? Белками? Енотом? Помешательством?
Он сразу смекнул: лучше так, чем разбудить лязганьем запасного ключа папашу и объясняться под дулом табельного, почему голожопый, так ещё и в крови. Нет, пап, не в своей. Помнишь маму? Нихрена ты, видно, не помнишь. У меня самого провалы на целые сутки.
Насчёт мамы:
Кинботт всегда говорила одно, а в карточку записывала другое: про прогрессирующую чёрствость, дурных сверстников и травму. Так это называлось. Не именем и фамилией — просто травмой. Пережитком, блять, прошлого. Целый город виртуозно сходил с ума, выдумывая хайду погоняло, и только психотерапевт с пунктиком на мохнатые чучела в шапочках знала, что монстров — двое. Один, с вероятностью пятьдесят на пятьдесят по генетической лотерее, как раз сидел у неё в кабинете.
Тайлер Галпин подчёркнуто смиренно утопал в надушенном белом кресле и тоже кое-что знал. К примеру, что череп Валери придётся разможить: не сейчас — позже, за компанию; когда ему маякнет рыжая и очень-очень мёртвая Лорен. Про «если» и речи не шло: Кинботт — гениальный психоаналитик. Она догадается. И когда это произойдёт — метафорическая лоботомия до странно возбудимого участка его больного мозга — у Тайлера не будет выбора; помимо карточки на перевоплощение — только дерьмовая актёрская игра, чтобы продлить ей жизнь, и остатки скисшей признательности вместо топлива. Чудовищный альтруизм.
Так вот про первые несколько раз: он вваливался в комнату через окно, перебежками хромал то в ванную, то обратно к себе за штанами, смывал кровь кипятком, бесшумно оттирал полы, избегая каждой скрипящей половицы, и сидел на кровати до самого рассвета. Скованный. Парализованный. Эй, Галпин, у тебя волосы стали больше кудрявиться! Спасибо, я просто не касаюсь фена. Не знаю, устою ли перед соблазном макнуть в воду.
Рюкзак, брошенный к ножке стола, служил лишь гнусным напоминанием: а вот сейчас ты намотаешь сопли на кулак, тряпка, и потащишься в школу. И скажешь спасибо, что до сих пор ходишь туда, а не в Невермор.
Каждую минуту Тайлер был готов сломаться пополам, спуститься к отцу, который бессонно сторожил кухню к пяти утра, и гаркнуть во всё горло: «Знаешь, пап, а я видел её досье».
Что-то безнадёжно повзрослевшее за кромкой потускневших радужек подсказывало: ты скорее получишь пулю между глаз, чем задушевную беседу от своего старика. Всегда так было: он терапевтом-то от тебя откупился, чтоб не касаться лишний раз. Думаешь, сейчас поймёт и убаюкает?
И Тайлер сидел, боялся, злился, жался спиной в стену и обнимал себя за плечи. Выпотрошенный, напряжённый. Ха, пуля в лоб! Так ведь нынче с монстрами расправляются? Нет.
Монстрам нынче иглу под ребро. А про пулю — это ты сам. Выдумал.
Раньше Тайлер хотел немного: компьютер помощнее, девчонку погорячее, сдать экзамены.
Теперь руки чесались вспороть себя живьём и сразу ножиком для масла. Вместо амбиций — дырка от бублика; вместо терапии — только наивный повод, зацепка, хоть билет в один конец; что угодно, что прокатывало с ним раньше: затянутое обещание вместе сыграть в бейсбол на выходных или выбраться в ресторанчик покруче Уэзервейн на другом конце города, до которого и пешком-то — час? Дайте два. И упаковку бенадрила, пожалуйста.
Тайлер мечтал уснуть, чтобы проснуться нормисом, у которого целая жизнь впереди.
Тайлер продирал глаза каждое следующее утро с безошибочным ощущением раздутой язвы. Пульсирующей, набухшей желчью. Прямо посередине него, между рёбрами и лёгкими — хайд. Воспалённый гнойник. Отражение с кривоватой улыбкой, точно у жертвы инсульта.
Обожаю эти наши совместные воспоминания, пап. С каждым днём всё больше хочется быть человеком.
Вечером Галпина традиционно ждал сеанс полоскания в кипятке, а на следующий день — влюбиться в несуразную Уэнсдей Аддамс. И где-то с этого момента всё окончательно пошло по пизде.
Он подогнал ей тачку, без особой надежды вбил и тут же скрыл в телефонных контактах профиль, с которого вызвонил Уэнсдей, разменялся на робкие улыбки, выдернул из капкана пилигримов и вспорол полоумного очкастого лунатика, который лез вперёд него пересчитать Аддамс позвонки, — да, всё это было, убедился Тайлер. Калейдоскоп смазанных лиц и крапинки фейерверка сквозь проплешины листвы. А вот дальше — сплошь белая лихорадка. Новый провал.
Однажды с ним такое было: забрёл глубже обычного в чащу и вышел с другой стороны, к заросшему шоссе. Сказать, что пересрался с непривычки — ничего не сказать. Память-то отшибло — думал, всё, конечная, граница. И непонятно, перевесил ли тогда ужас эйфорическое облегчение.
Наркотрипы в шкуре хайда на эйфорию вообще были мало похожи. Скорее, как обдолбаться стероидами и героином на голодный желудок: тяжело, тупо, глубоко невменяемо. А ещё почти всегда бело и амнезично. С одной мизерной разницей — просыпаться со вспухшей от мигрени головой приходилось не в уютном жестяном контейнере, а где угодно. И что делать? Адаптироваться. Как в том допотопном меме. Тайлеру не впервой; стал хреновым бойскаутом — его заслуги и в этом не было. Оказывается, Торнхилл сама выжгла ему на подкорке инструкции: мотаться кругами, путать следы и всё такое. Как легко быть чьей-то тряпкой-промокашкой.
Почему-то в этот раз, впервые после калибровки, его снова гнало, точно дикое животное под страхом убоя, и явно не кругами, а какими-то пьяными эллипсами. Хайд уснул, Тайлер проснулся — и оказался уже по пояс в ледяной воде озера, охваченный дымкой раннего тумана, безмолвной истерикой и знакомым, сдержанным ахуем. Отходняком.
Ну не могло ему понравиться. Не могло. Что любить в том, как липнет, чешется, красным склеивает ресницы? Заткнись, Торнхилл, заткнись, без тебя в башке тесно.
Он был на озере, а значит, в милях от того места, где проводили фестиваль. Окаменевшие мышцы вело крупной судорогой. Кровь с его предплечий на чёрном зеркале воды плыла плёночными разводами, рябью; липла к гусиной коже и не слезала. Но хуже всего — кровь была во рту.
Здорово, застучал зубами Тайлер. Я пропустил график ночных полосканий и решил склеить ласты от обморожения. Где бы взять верёвку и камень?
С востока как назло понесло морозцем, пока он, ссутулившись, еле переставлял ноги по илистому, колючему дну. Кругом пахло спёрто, гнилостно. Железно. Мозг от этих ароматов потихоньку немел. Это был плохой знак. Хороший — горизонт еще не начал светлеть. Если он выдержит первые пятнадцать минут трупного окоченения, если не откусит себе нечаянно язык, то сосуды снова расширятся, станет теплее. Нужно добраться домой. Нужно…
Тайлер Галпин не появился на своей смене в Уэзервейн. Слёг с температурой — сначала пониженной, затем лихорадкой. Уэнсдей, опять невесть как сбежавшая в город, видно, сочла это за личное оскорбление.