— Ты не человек. — сказал Казуха и с тихим вздохом откинулся на спинку стула.

Вот и всё. Теперь, когда он произнёс это вслух, стало чуть легче. Прокрученные на сотню раз в голове, слова получились не такими идиотскими, как казалось сначала.

Скарамучча улыбнулся — верхняя губа приподнялась, обнажая зубы. Он был бледен, с пятнами размазанной красной подводки под глазами и выточенными умелой рукой скулами. Он так и не моргнул ни разу за весь вечер.

Казухе казалось, что он единственный замечает странности, и отчаяние от этой мысли перехватывало дыхание.

Утром он видел, как Скарамучча покупал фрукты в продуктовой лавке: скалился доброжелательностью, тянул руки к спелым закатникам, а вокруг суетился продавец. Он тоже был излишне добр, без конца говорил о качестве продуктов и предлагал чуть лучше присмотреться к фиалковым дыням, мол, утренняя поставка, ещё свежие. Увлечённый продажей, он даже не заметил, как ломанно и медленно Скарамучча складывал фрукты в корзину, а те всё продолжали выпадать из рук. Он завис почти на минуту прежде чем отвесил продавцу поклон и, заметив Казуху на пристани, улыбнулся ещё шире.

А на прошлой неделе он впал в оцепенение прямо за обедом, и всё смотрел то на Казуху, то на заглянувшего в гости Горо, — не моргая, не шевелясь, не говоря ни слова. Сначала он не дышал вовсе, а потом вдруг начал хватать ртом воздух.

Горо даже не обратил внимания.

Казуха так и не притронулся к еде.

С того дня он начал вспоминать, как вообще Скарамучча появился в его жизни, но так ни к чему и не пришёл. Тот словно существовал всегда: его тень скрипела половицами в родовом имении, наступала на следы по всей Инадзуме и царапала стены в каюте на Алькоре. Казуха был уверен, что ощущал вес этой тени на своих ногах всякий раз, когда просыпался в ночи от безумных кошмаров.

Его голова полнилась другими воспоминаниями: далёкие миры, объятые пламенем, холод и пустота звёздного неба, голодные твари за тонкой завесой бездны... А где-то за ними, быть может, одинокий тонкий силуэт, шорох шёлковых одежд и тихий звон колокольчиков, сменяющийся смехом.

Единственное, что Казуха знал наверняка: своё физическое воплощение Скарамучча обрёл в Сумеру — именно там впервые расползлись по бёдрам и шее синяки, а поясницу исполосовали следы от ногтей. Именно в тот момент Казуха понял окончательно: он до дрожи, до гнусного ледяного ужаса боится того, что преследует его всю жизнь.

В том, как Скарамучча сидел на стуле, бездумно глядя в стену, как скрежетал горлом, выдавая череду бессвязных звуков, Казуха слышал присутствие чего-то знакомого и вместе с тем — бесконечно чужого.

Не хотелось делить с ним постель, не хотелось смотреть в глаза и садить с собой за один стол. Но больше всего не хотелось злить. Казуха даже не знал, спит ли Скарамучча вообще: когда он ложился, тот снова и снова расчёсывал волосы перед зеркалом, когда просыпался — лежал на своей половине кровати и неотрывно смотрел Казухе в лицо.

Иногда, сквозь сон, Казуха чувствовал прикосновения: холодные пальцы забирались под одежду, пробегались по рёбрам, царапали живот и всегда останавливались на груди, прямо у замершего в испуге сердца.

Скарамучча не предлагал сам, но никогда не отказывал, если Казуха просил. И это всегда было так нелепо, словно произнесённое не своим голосом:

«Пожалуйста».

В неумелых мокрых поцелуях Казухе чудился тошнотворный, хоть и едва ощутимый, запах гниющего мяса. Но он, заворожённый, продолжал целовать, и тянулся податливым телом, пока разум в агонии просил остановиться.

Казуха вспомнил о прошлой ночи, заёрзал на стуле, и это не осталось незамеченным.

— Раньше тебя всё устраивало, золотце, так в чём проблема? — пропел скрипучий голос.

— Никогда не устраивало, на самом деле. — очень спокойно, не разрывая зрительного контакта, процедил Казуха.

— А много ты помнишь? Последние пару недель? Месяц?

Казуха замер. Скарамучча рассмеялся, и колокольчики на его шляпе тихим звоном вторили смеху.

— Не было ничего. — произнёс он тихо. В глубине его мутных зрачков Казухе почудилось синее пламя, пожирающее миры в его снах. — Алькор уже пару десятилетий лежит на дне океана. Вся команда во главе с капитаном кормит рыб, а ты...

Казуха не успел испугаться и отпрянуть — Скарамучча приблизился, коснулся пальцами лица и коротко поцеловал в лоб, как обычно целуют покойников.

И вдруг мир словно перестал существовать: вместо потрёпанного обеденного стола, вместо скрипучих стульев и бликов закатного солнца на стенах — одна ослепляющая белизной пустота.

И цветущее серебристое дерево, кроной подпирающее звёздное небо.

— ...тебя выбросило на берег. — продолжил Скарамучча, выдыхая слова в сомкнутые губы.

У Казухи пересохло в горле. Перед закрытыми глазами вспыхивали воспоминания: сверкающие в ночи молнии, шторм, накрывающий палубу ледяными волнами, надрывный голос капитана, что отдавала команды, пока соль не выскребла из горла весь голос.

Он слышал спор, но, кажется, это было много позже. И чувствовал соль на своих щеках, но она не принадлежала морю.

— Я... — произнёс Казуха.

...и вот уже не Скарамучча в воспоминаниях собирал фрукты непослушными руками, а он сам.

...не Скарамучча скрипел звуками, а его собственное, ссохшееся от времени, горло.

— Нахида предупреждала, что так и будет. Воспоминания о смерти вытеснят воспоминания жизни. — слышал Казуха голос у самого уха. — Но у нас полно времени, чтобы попробовать ещё раз.