Сложно сказать, что именно разбудило Казуху в тот день.

Он слышал, как с тихим стуком бились по стеклу капли дождя; слышал тихие разговоры людей на улице, слышал тихий скрип половиц в спальне. Единственное, чего он не мог слышать — дыхание того, кто забрался на кровать и с тяжёлым нажимом уселся прямо на бёдра.

Казуха лежал на спине с закрытыми глазами и старательно пытался не подавать признаков жизни. На губах предательски расплывалась глупая улыбка.

— Доброе утро, соня. — бездыханные слова касались уха. — Вставай, солнце уже высоко.

Чем дольше звучала фраза, тем менее искренней она становилась. Под конец Скарамучча и вовсе рассмеялся, сопроводив смешки отрывистыми поцелуями в шею.

Казуха наконец открыл глаза.

По стенам ползли солнечные блики, отбрасывая жёлтые полумесяцы на обрамлённые картины Заоблачного предела и опустошённые пейзажи инадзумских островов.

На кровати, уперевшись коленями в прогнутый матрас, сидел Скарамучча. Он вздёрнул подбородок, улыбался почти с вызовом и облизывал сухие тонкие губы. Хаори сползала с плеча, обнажая голую кожу и острые, изогнутые вопросительными знаками ключицы. Он был хорош, о чём прекрасно знал без напоминания. И пользовался этим слишком бесстыдно.

Казуха шумно втянул воздух, потянулся и быстро заморгал, словно его глаза были сломанными линзами камеры. Он положил ладони на бёдра Скарамуччи, совсем немного сжав пальцы, и произнёс:

— Сколько время?

Несмотря на дождь, за окном было солнечно и чересчур оживлённо.

— Около девяти. — сказал Скарамучча тихо, но в голосе его больше не было приторной лести. — Я похож на часы?

Его пальцы коснулись, поглаживая, открытую шею и поднялись выше. Ладонь легла Казухе на щёку, и Скарамучча, озорно взглянув из-под ресниц, наклонился за коротким поцелуем.

— На раздражающий будильник, разве что. — ответил Казуха, и слова получились отрывистыми, полузадушенными.

Он очень старался выглядеть недовольным, но в голове было звеняще и пусто, приятно тянуло низ живота. Казухе было паршиво от надоедливого стука дождя, но в то же время до одурения хорошо. Он бы сказал: «Хочу просыпаться так каждое утро», но эта тяжёлая, предательская мысль потерялась в тихом вздохе, когда тёплый язык Скарамуччи коснулся мочки уха.

— Мне скучно. — хихикнул он. — Это, знаешь ли, слишком неудобно, когда из нас двоих спишь только ты.

— Ты же был здесь ночью, нет?

В воспоминаниях Казухи жар прижимающегося тела, тонкие, но сильные руки, обвивающие талию, и несколько отрывистых поцелуев в выступающие позвонки.

Теперь же Скарамучча целовал нагую грудь, царапал зубами кожу, холодными пальцами пробегался вдоль рёбер и снова возвращался к губам, прерывая поцелуй всякий раз, когда Казуха пытался отвечать.

«Может, это был сон».

— Заглядывал пару раз, да. — ответил Скарамучча, и это было до безобразия честно. — Ты во сне болтал. Интересно было послушать.

Казуха нахмурился, но всё ещё продолжал улыбаться.

— И что же я говорил?

— Говорил: «Какой же хороший Скарамучча — подтыкает мне одеяльце как маленькому дитю и готовит завтраки».

Изломанный кукольный голос звучал тонко, почти по-женски, но большую комичность создавала притворно доброжелательное лицо: поднятые углом брови, надутые губы и такой жалостливый взгляд, словно вот-вот расплачется.

Казуха рассмеялся и лёгко сбросил с себя Скарамуччу. Они поменялись положением.

— Ты приготовил завтрак? — спросил он, стягивая с худых плеч едва завязанную хаори.

Скарамучча не сопротивлялся. Отвернув голову к стене и разглядывая солнечные блики, он позволял Казухе делать всё, что тому вздумается. Он втянул носом воздух и принялся отрывисто, неумело дышать.

— Говорю же, мне было скучно. — только и произнёс он.

Казуха проводил языком линии, вычерчивая узоры поверх тех, что уже были вырезаны на кукольной груди. Большего ему не хотелось — лишь ленивые подразнивая, чтобы растянуть на несколько минут это ленивое дождливое утро.

— И что на завтрак? — спросил он, выдыхая слова в шею.

— Картофельные оладьи.

Пальцами Скарамучча забрался в растрёпанные светлые волосы, царапнул несколько раз и не сильно потянул, вынуждая отстраниться.

Первое время Казухе казалось, что Скарамучча безучастен, что он целует и касается только по какой-то странной необходимости целовать и касаться. Со временем он понял, что Скарамучча немного иначе понимает привязанность. И это совсем не значило, что ему не нравится происходящее. Всё это было: в его искрящихся больным блеском пурпурных глазах, в кривоватой улыбке и в том, с какой обескураживающей игривостью он кусал свои губы.

И Казуха довольствовался тем, что ему предлагали.

— Не знал, что ты знаком с мондштадтской кухней. — сказал он, прерывая затянувший поцелуй.

— Пару часов назад познакомился. — Скарамучча хмыкнул. — Ты всё проспал. И лучше бы ты терзал еду, чем меня. Остынет.

Казуха опустил голову на неровно вздымающуюся грудь и прикрыл глаза.

— Ещё пару минут? — слова расстаяли в зевке.

— Я тебе не будильник. — напомнил Скарамучча и, обвив руками, прижал Казуху ближе.