Нечто между башэ и лун; Бай Чжу почитают и любят местные жители, ища спасение в тени его знаний и милости. Народ, укрытый исполинскими крыльями могучего змея, всех святых в собственных глазах будет равнять на него, лишь бы чувствовать себя ближе к нему.

      Правда в том, что в Бай Чжу нет ничего ни от башэ — аппетиты его схожи с людскими, а на экзотику его не тянет совершенно, — ни от лун, — предпочтёт он места сухие и тёплые, постоянно простужаясь в дождь, — и почти ничего святого в нём не найти.

      Вся его святость — лечебные снадобья да травы на полках, умение понимать проблемы людей и осознание того, насколько хрупко людское тело. Его благословение свыше — образование и тайные знания книг, которые не сумеют прочесть те, что способны лишь возводить недостижимых для себя людей в ранг небожителей.

      Единственный его секрет — тонкий, ехидный голосок Чан Шэн, шепчущий ему то, что не сумеют даже избранные прочесть и в сотнях книг, не сумеют постичь и познать самостоятельно.

      В конце концов… у кого нет секретов? Никого не должно удивлять, что таковые имеются у скромного целителя подле небольшой деревеньки в глуши. У всех них есть свои заботы и свои печали — не до бесспортно талантливого, всегда улыбающегося — губами, не глазами, — мужчины. Пусть хранит свои секреты, пока они не вредят — не станут иначе спрашивать, отчего же он так привязан к змее, что, смертельной удавкой замерев на шее, неотрывно смотрит на каждого, кто лишь проходит рядом.

      А ночью, ночью вновь принимается шептать: всё ради бессмертия.

      И ведёт его на кладбище. Ведёт заросшими тропинками, ведёт под покровом ночи — туда, где он окончательно теряет крупицы своей мнимой святости, берясь за лопату и оскверняя могилы.

      Но что есть мимолётное богохульство против возможности действительно вознести своё слабое, бренное тело над законами жизни и обрести бессмертие? Что на самом деле есть «добро» и «зло», когда одним — с рождения дают всё, а другим — даже перед самой смертью не позволяют обрести счастье? Будет ли желание достичь справедливости — злом?

      Это не имеет значения… больше не имеет.

      Каждый миг, посвящённый обретению знаний — ради того, чтобы однажды понять, как заставить мёртвое тело двигаться. Понять, как предотвратить смерть. Понять, как начать прятки со Смертью. И пусть не удаётся — пусть не помогают пока ни запретные снадобья, ни заклятья, что шёлковыми речами диктует ему Чан Шэн, пусть… никакие знания не способны оставаться тайной веками.

      В ночь перед Цисицзе, в ночь перед седьмым днём седьмого лунного месяца, столь ожидаемого, столь любимого суеверными земледельцам, чахнущим на полях без веры в лучшее, в лесу так громко воют волки, что будят всю деревню; никто не выходит на улицу, перепроверяя закрытые двери, ведь послышалось, как кто-то бродил по деревне, но никого так и не удалось рассмотреть в темноте.

      На утро — в деревню приходит Берна. Приходит и нарушает спокойный уклад своими северными чертами холодного лица; приковывает взгляд одной статью, да сталью в глазах, в которых изредка, но куда чаще, чем на губах, мелькает намёк на улыбку. Не груба — попросту слишком много беспощадных зим провела меж снегов; не сторонится других — попросту имеет свой секрет, что ценнее в сто крат, чем маленькая тайна самого Бай Чжу.

      Бай Чжу идёт вместе с ней, да несколькими крупными мужами в лес; застают они подранных волков, чего отродясь в их краях не было.

      — Не поделили чего, что ли, — недоумённо произносит мужчина, почесав затылок, — так выли… точно что-то неладное.

      — Это мог сделать и медведь, — спокойно ответила Берна, складывая руки на груди.

      Всё в ней — отражение непоколебимых льдов севера. Даже застань она ночное происшествие — вряд ли дрогнула бы, раз сейчас так спокойна. Бай Чжу усмехается себе под нос, пока Чан Шэн ворочает голову на его плечах, и находит это интересным. Местный напуганный житель — нет.

      — Какие у нас медведи, — машет он рукой на неё, хохотнув, — никогда не водились. Это у вас, северян, куда не плюнь — одни медведи.

      Берна, пусть в каждом слове сквозит неоправданное пренебрежение к её родине, остаётся спокойной и уверенной, бросая лишь небрежное:

      — Времена меняются.

      Времена меняются, думается Бай Чжу, а что-то остаётся неизменным.

      В праздник Седьмой Ночи к нему всегда приходят и женщины, и ещё совсем молодые девушки, и просят почти об одном и том же — счастье. У каждой, правда, своё — первые просят о хоть каком-то благословении на ребёнка или лёгкие роды, пока за ними присматривают Пастух и Ткачиха, наконец-то встретившиеся, а вторые — просят совета, как же привлечь внимание того самого. Чтоб было как у тех, что вознёсся вместе — крепко и надолго. И не объяснить ведь всем, что он не способен на это, ведь для всех он — чудотворец. Сумел ведь вылечить едва ли не обречённого на смерть — невдомёк им, что это волшебство называется медициной.

      Бай Чжу быстро принял правила игры — улыбаться и лгать. Лгать и улыбаться — «если очень верить, то обязательно выйдет достучаться до богов, и тогда они, коль сочтут нужным, благословят тебя». Когда работает — приходят, благодарят. Несут свежий урожай, домашнюю еду и благодарят, бесконечно благодарят. Когда не работает — приходят и горько плачут, говоря, что, видимо, не достойны счастья. Бай Чжу улыбается — такова судьба, и ничего с этим не поделать, — и, успокоив несчастных, провожает домой.

      Быть хорошим целителем пусть порой и затруднительно, но всё же выгодно.

      Ведь с ним всегда делятся секретами, не прося того же в ответ.

      — Знаете, господин Бай Чжу… — начинает девушка, нервно комкая в руках края передника, — со мной по соседству поселилась северянка… Берна. Но ведь утром на пороге того дома были следы когтей. А вдруг проклятье? Вдруг и на меня перейдёт? Что мне делать?

      — Уверен, что Берна — славный человек, — спокойно отвечает Бай Чжу, сортируя травы на своём столе, — ничего дурного ведь не случилось.

      — Но она ведь пришла в нашу деревню после такой беспокойной ночи, — девушка пугливо отводит взгляд, вжимает голову в плечи и понижает голос, точно боясь собственных слов, — а вдруг… а вдруг она одна из тех, кто проклят двуликой луной? И по ночам… обращается в кровожадное чудовище?

      Бай Чжу улыбается девушке, отвечая мягко, непринуждённо:

      — Глупости.

      Было бы замечательно, окажись оно так.

      Все знают, что двуликие — ближе всех к бессмертию. Не берут их болезни, не взять их сталью — всё им нипочем. Они, рождённые для охоты на себе подобных, умеют брать след — и сбивать со следа Смерть. Единственное, что способно их погубить — они же сами, теряющие остатки человечности в период, когда отдаются во власть своей животной сущности.

      Зелья, отвары — всё станет действеннее, если добавить кровь одного из таких.

      Берна — на голову выше местных женщин, крепче и телом, и духом. Не станет просить благословения на здоровье, не станет просить благословения на любовь — здоровьем её наградила природа сполна, а нежность ей, дочери северных вьюг, чужда. Никто не узнал ещё, зачем она появилась в их краях, но уже поняли — она племенная охотница. На шее — оберег из медвежьих зубов, и, как болтают местные — такие, как она, разделывают их голыми руками, иначе и быть не может.

      Бай Чжу знает — такие, как она, рвут клыками да когтями. И её родство с севером тут совершенно не при чём.

      Берна приходит к нему сама — под покровом ночи, когда праздник, проведённый в неясной тревоге и смятении, почти кончается. Не стучится в дом, точно зная, что ей открыта дверь — но слышится мнимое скрежетание когтей. И глаза, обычно отдающие сталью, в ночном мраке кажутся совершенно дикими. Игра ли это теней, или всё же разума?

      — Молва о тебе дошла даже до севера, целитель, — спокойно, в противовес приукрашенным ночью образу, начинает Берна, проводя ладонью по столу, не сводя хищного прищура с Бай Чжу, — даже той, что ещё не известна миру, как и не находила ещё лечения. Правда это, или я зря проделала весь путь?

      — Зависит от того, что именно вас гложет, сударыня, — медовыми речами Бай Чжу скрашивает ночную прохладу, но Берна лишь щурится на подобное обращение, не ведясь, — в чём ваша беда? Поведайте мне и, как знать, может, найду спасение.

      — Не тратьте время на лишние слова, — Берна качает головой, лёгким движением одной руки собирая густые и тёмные волосы в высокий хвост, а второй — оттягивая ворот рубахи, обнажая алеющий след когтей, — по вам сразу видно, что вы знаете о таких, как я. И я мечтаю избавиться от этого благословения… в прочем, слова южан, что это проклятие, симпатизируют мне больше. Мне пришлось потерять родного, обратившегося без возможности вернуться к людской жизни, чтобы понять это.

      — Думаю… я могу помочь вам, — отвечает Бай Чжу и сам знает, что лжёт. Куда важнее — мысль, сколько драгоценной крови было пролито в этом бессмысленном акте жестокости.

      Он бы нашёл применение каждой капли, не смея тратить подобное сокровище впустую.

      Берна смотрит недоверчиво, недоверчиво склоняет голову, отпуская волосы и скрывая свою бледную шею — не верит, но хочет верить, устав от бесконечных погонь.

      И Бай Чжу знает, что играть с диким животным опасно; знает, что не приручить их, не добиться милости в случае ошибки и лучше отказаться от собственных слов, пообещав хранить молчание, но Чан Шэн скользит по шее холодной удавкой, и шепчет, шепчет и не позволяет отвести голодного взгляда:

      Всё ради бессмертия.

      Уставший, раненый зверь, сам не сумеет от смерти сбежать.

      Для одного из них не наступит весна; не принесёт счастья праздник Седьмой Ночи.