Загадка: если в компании есть специалистка в области истории, которая, впрочем, увлекается всем, кроме своей специальности; ученица факультета астрофизики с образом жизни большой уставшей кошки; въедливый староста курса ботаники, который отмазывает прогульщиков только в случае их смерти; и два ученика военной академии, то кто из них больше всего будет заинтересован в древности и будет без умолку болтать о том, сколько всего современные люди потеряли, отказавшись от античного наследия?

      Конечно же архитектор.

      Кавех — личный ураган университета, где он учится; постоянно носится по коридорам, вечно что-то забывая или теряя, и постоянно таская за собой миллиард работ, которые рисует по сто в день, а когда приходит время сдавать — оказывается, что ни одна не готова. Он настолько же гениален, насколько же и взбалмошен; приходится смириться и принять его характер как должное, потому что в остальном — неплохой, свойский парень.

      Если проследить за тем, чтобы он не пил слишком много.

      Шер, самая далёкая от большинства в компании, познакомилась с ним на одной из посиделок, которые обычно упорно игнорирует — тесно она общается лишь с Сайно, поскольку и видится она чаще всего с ним, да переписывается с мамой-кошкой Санерой, что безмерно любит дружеские сходки, и ни одна из них не проходит без алкоголя — уставшие студенты разгружаются как могут. А один из них — слишком увлекается.

      Не спрашивая её мнения, роль трезвого водителя компании досталась Шер, опоздавшей на главное веселье. Бонусный подарок за невероятное везение — пьяный Кавех и билет прямо до его дома.

      Так и познакомились. Так и подружились.

      Так Шер и узнала, что Кавех, кажется, совсем дурной, не разграничивающий реальность и искусство.

      Кавех рассказывает ей про совершенство линий; чертит свой очередной шедевр — не нужно быть учёным, чтобы понять, насколько Кавех талантлив, так горя своим делом невозможно сделать что-то плохо, — и словами рисует ей пейзажи античности. Под его карандашом — схема замудрённого особняка, а слова складываются в мраморные роскошные храмы древних греков. И глаза — глаза одинаково блестят в обоих случаях.

      — Может, люди и сделали скачок в эволюцию, но определённо по пути потеряли где-то свой непревзойдённый вкус, — Кавех хмурится, перебирая чертежи, пытаясь найти нужный, пока Шер откладывает телефон рядом с собой на кровать и смотрит на него, — в какой момент человечество решило, что остро нуждается в панельках? Что за безвкусица… Будь я представителем античности, я бы разрыдался от того, что мои потомки променяли роскошные двора и резиденции на чёртовы панельки.

      Шер широко зевает, прикрываясь ладонью, и мимо неё проносится мысль, что, вообще-то, всё дело в перенаселении и всех прочих важных, но чертовски заумных и скучных вещах — думать об этом не хочется, как и объяснять что-то увлёкшемуся причитаниями Кавеху. Самой ей искренне без разницы — панельки или дворцы, главное, чтоб тепло было. И вкусно кормили. А Кавех вкусно готовит — это очень важно. Каждый раз приятно вернуться к нему домой, когда есть возможность чуть передохнуть от обязанностей и побездельничать в уюте — пусть к Кавеху можно устраивать экскурсии, как в музей, учитывая сколько изысканно-возвышенных мелочей он тащит к себе, он удивительным образом умудряется сохранить тонкую грань между роскошью и атмосферой дома.

      Но разграничивать реальную жизнь и искусство он действительно не умеет.

      Кавех вырос на любви к ренессансу, где наготы не стеснялись; где каждый нарисованный изгиб тела был воплощением расцветающего искусства; где человек сам становился воплощением искусства. Шер знает, насколько он тактильный — и по тому, как он избегает прикосновений с ней, становится понятно, что рубеж нелепо начавшейся дружбы они давно прошли.

      Никого не удивляет, что Кавех считает искусство неприкосновенным, сакральным; для него любовь к человеку равняется его безграничному обожаю в сторону живописи, античной архитектуры и мягким изгибам мрамора. И этот факт уже немного обременителен.

      Шер решает перестать подыгрывать ему, больше не строя из себя неприступную статую; она не Венера Милосская и не Ника Самофракийская, руки у неё не отвалятся, да и голову терять пока что не собирается. Каким бы возвышенно-романтичным придурком он не был, с его «я-хочу-нарисовать-тебя-с-натуры» далеко они не зайдут. Давно же все уже догадались, что он влюблён — даже Шер, которая намёков не понимает в упор, но тут явно начала подозревать неладное, — и он сам прекрасно знает, что это уже не секрет, но никак не может выдать из себя что-то чуть более прямолинейное, чем «я бы тебя зарисовал на синей софе, как Франсуа».

      — Хотя, если честно, тот факт, что в современности мы избавились от некоторых древних традиций, даже к лучшему, — продолжает болтать о своём Кавех, разворачивая на кульмане чертеж, — вот, например, Луперкалии, с которого пошла традиция праздновать день святого Валентина, это была трагедия! Представь…

      — Кавех.

      — …они приносили коз в жертву и..!

      — Кавех.

      Он замирает, оборачиваясь на неё — слишком увлёкся своими разговорами, чтобы сходу переключиться на что-то другое. Шер пользуется его заторможенностью и хлопает рядом с собой по кровати. Кавех бросает быстрый взгляд на чертежи — точно прикидывает, как далеко до крайнего срока сдачи, — а после, не слишком долго размышляя, подходит к ней и садится рядом.

      — Тебе не интересно?

      — Интересно-интересно, продолжай, — фыркает Шер, щурясь и прикидывая, стоит ли поступать настолько радикально, насколько ей внезапно захотелось.

      — Вот в наше время действительно есть замечательные праздники! — с былой страстью продолжает Кавех, словно его и не перебивали, разворачиваясь полубоком к Шер. — Вот, например…

      Он вновь замолкает, как только Шер встаёт с кровати, и проводит её недоумённым взглядом, но не далеко — она фривольно садится к нему на колени, перекидывая одну руку ему за спину и наслаждаясь его реакцией. Она видит, как дрожат светлые ресницы Кавеха; весь он превращается во что-то трепещущее, совершенно обомлевшее и, одновременно с этим, в безгранично очаровательное. Одно наслаждение — наблюдать, как такой светлый-светлый мальчишка, напоминающий в обычное время мельтешащего перед глазами солнечного зайчика, весь покрывается румянцем, безгранично смущённый и в миг растерявший все слова.

      — Так что там с праздниками? — беззаботно спрашивает Шер, аккуратно заправляя выбившуюся светлую прядь за заалевшее кончиками ухо, ничуть не заботясь о ситуации.

      — В Индии празднуют день… — взгляд Кавеха метнулся на её губы, а руки, которые он до этого не знал куда деть, всё же плавно опустились на талию, заставляя Шер усмехнуться, — коровьих объятий.

      Шер закатывает глаза — ей становится плевать, правду он сказал или от смущения начал нести бред. Вместо ответа — то, ради чего это всё было затеяно.

      Аккуратно, лишь бы не спугнуть творческого возвышенного ребёнка, Шер целует его — губы у него мягкие, чуть горчат гигиеничкой, и выходит до того невинно, что почти смешно, ведь иначе, чем ребяческим чмоком, это нельзя назвать, и всё равно каждый миг, когда она терпела его надоевшие речи, стоил того.

      Стоит отстраниться, и Кавех жмётся ближе к ней, пряча горящее, но безгранично довольное лицо в её распущенных рыжих волосах, а после выдаёт тихое:

      — Я могу дарить тебе валентинки на День святого Валентина?

      — Да хоть на день коровьих объятий.