Минута потребовалась Дилюку на осознание услышанного. Короткая. Бесконечно длинная. Одна из тех необъяснимых минут, в которые самому понять и принять происходящее невозможно; и неясно, это небо вот-вот разверзнется над головой, являя проклятия богов, или же земля проломится каменным зевком, пастью-пропастью поглотит. Тик-так, тик-так — звонко и учащённо стучало сердечко Паймон, отсчитывая доли секунд, а сердце Дилюка на фоне этого воробьиного биения казалось окаменевшим, неподвижным. Мертвенно спокойным.

Медленно развернувшись на пятках, он перекинул через согнутую в локте руку плащ и потянул себя за прядь волос — вынул её из крохотных пальчиков.

И заглянул в галактические глаза, полные мольбы и тревоги.

— Что ж, раз так… То не буду ему мешать! — И зевнул. Широко, с немалым удовольствием, со вкусом, так что не успел закрыть рот кулаком или отвернуться. Перед леди, пусть и леди эта была Толстяку Люку на один укус, некрасиво вышло. — Гм, прошу меня простить. А что до сэра Кэйи — он слишком самолюбив, чтобы поступить так с собой. Не бери в голову.

И неспешно направился в сторону городских ворот.

— Мастер Дилюк! — ошарашенно взвизгнула Паймон и бросилась вслед за ним. — Вы не можете просто уйти: всё серьёзно!

— Кэйа и «серьёзно»? — Дилюк остановился, поискал в кармане брюк мятный леденец — не нашёл, тяжело вздохнул и продолжил путь. — Скорее Нимрод бросит пить, чем сэр Кэйа откажется от своих шуток. Не переживай, я более чем уверен, что с ним всё в порядке.

— Он стоит на самом краю утёса и смотрит в пропасть! — не сдавалась Паймон. Уцепившись за рукав рубашки, она активно потянула Дилюка на себя.

— Может, по Родине соскучился? — пробурчал тот себе под нос, машинально поворачивая голову в упомянутом направлении.

Пустое. Увидеть утёс Звездолова со столь большого расстояния было, конечно, невозможно. Гиблую Каэнри`ах — тем более.

Мондштадт остался позади, отполированная сотнями и тысячами подошв брусчатка моста сменилась влажным грунтом, и Дилюк с неудовольствием вспомнил о минувшей грозе. Дороги размыло, а по грязи добираться до винокурни будет крайне неприятно и затруднительно. Как и до утёса Звездолова. Путь не из лёгких.

И проделывать его исключительно ради того, чтобы Кэйа вновь поглумился над ним, а Дилюк разозлился и послал его куда подальше — дальше, чем тот же утёс, — не хотелось. Напрочь не хотелось.

— А ещё он в шляпе Стэнли!

— А вот это уже серьёзно, — согласно кивнул Дилюк, сворачивая направо — в сторону Спрингвейла. — Веский повод для беспокойства.

Паймон закатила глаза и дёрнула его за рукав повторно, сердито засучила в воздухе ножками.

— Вы невыносимы!

— Только по четвергам.

— Сегодня среда!

— По четвергам и средам.

— Вы ведёте себя в точности как сэр Кэйа! А он, может быть, уже летит с обрыва вниз! Да скорее же!

— И не проси, — аккуратно, но решительно высвободил руку Дилюк. Помедлил. Устало вздохнул: признания никогда не давались ему легко. — Сэр Кэйа навряд ли будет счастлив меня видеть: сегодня мы немного… повздорили. — И предупреждающе качнул головой, прежде чем Паймон успела перебить. — Но не настолько серьёзно, чтобы из-за этого сводить счёты с жизнью. Хочешь действительно помочь ему — проследи, чтобы мы держались друг от друга как можно дальше.

***

На утёсе Звездолова бесчинствовали ветра: скрутившись в стылые жгуты, в длинные серебряные конские хвосты, они больно хлестали по щекам, трепали волосы и рвали воротник рубашки; норовя забраться под одежду, выхолаживали кожу и бросали в лицо пригоршни водяной пыли. Пахло мокрой травой, сыростью камня и отдалённо, едва уловимо, — морской солью. Дилюк, ёжась, накинул на плечи грязный плащ, ускорил шаг.

Барбатос пребывал явно не в лучшем расположении духа.

Может быть, стоило простить ему долг и разрешить вновь посещать таверну — глядишь, и распогодилось бы. Мысль показалась на удивление заманчивой. Поднимая воротник плаща и закрывая им лицо от порыва промозглого ветра, Дилюк пообещал себе обдумать её на досуге. Если время для этого самого досуга у него когда-нибудь появится.

Паймон исчезла, лишь цепочкой синих искр-созвездий периодически вспыхивала перед глазами — торопила, указывала путь.

Дилюк и сам не понял, как позволил уговорить себя. Теперь уже значения не имело: до верхней точки утёса было рукой подать. О Кэйе он не тревожился: знал, как тот хитёр и изворотлив, как ценит собственную жизнь — и без видимых причин обрывать её не станет. Наверняка было что-то другое, что имело логическое объяснение. Осталось выяснить, что именно, чтобы Паймон оставила в покое их обоих, — и вернуться на винокурню. Успеть поужинать перед тем, как облачиться в чёрное одеяние, надеть маску и пробраться в Мондштадт тайными тропами.

Отоспаться перед ночной вылазкой Дилюк уже, увы, не успеет — спасибо Кэйе. И Паймон. Он ещё не решил, для кого из них его «спасибо» будет бо́льшим.

Каменные выступы и громадные кряжистые пихты, скрывающие утёс, остались позади — и тёмный бархат небосклона в тусклых пылинках-звёздах развернулся широким рукавом. Вечер догорал, обжигая манжет-горизонт алыми тонами; в их свете высокая трава казалась облитой кровью. Залюбовавшись, забывшись на мгновение, Дилюк остановился. Вдохнул свежесть и прохладу полной грудью. А Паймон, показавшись вновь, метнулась парой сердитых искр влево — и он увидел.

Подавился воздухом, схватился за горло в приступе сухого кашля.

Тонкий, угловатый, словно бы вырезанный из чёрного картона второпях, силуэт Кэйи отчётливо угадывался на фоне поднебесья. Он действительно стоял на самом краю, обхватив себя за локти, и смотрел на океан. Кота при нём уже не было. Но была широкополая зелёная шляпа с красно-белым орнаментом, большая, не по размеру, съехавшая набок; плечи напряжены, а накидка — сломанным лебединым крылом за спиной, плещущаяся в порывах ветра и не то обнимающая их, плечи, не то безжалостно хлещущая, — Альбедо оценил бы картину. А Дилюк не оценил: образ Кэйи угнетал, источал глубокое одиночество и холодил внутри не хуже обозлённых ветров.

Сердце болезненно сжалось. Кэйа не должен выглядеть так. Не должен находиться здесь один — не должен быть один.

— Кэйа, — негромко позвал Дилюк, а тот обернулся на голос не сразу; показалось поначалу, что не услышал, что ветер украл звучание его имени на потеху себе.

А когда обернулся, угасающий день как ножницами разрезало на «до» и «после»; на две половины, белую и чёрную, — и вот же она чёрная, чёрная-пречёрная, а не те мелкие неприятности, из-за которых Дилюк сердился и которые считал несчастьем. Потому что Кэйа выглядел смертельно уставшим, опустошённым. Не печальным, не злым или раздражённым — именно опустошённым; как когда-то, как тогда.

Тревога Паймон обрела смысл, материализовалась ледяной глыбой в груди; и страшно, что Дилюк мог не поверить ей и действительно уйти. Мог оставить всё как есть.

— Дилюк. — Удивлённо приподнял бровь, Кэйа в растерянности шагнул назад — не в пропасть, пока ещё нет. — Не лучшие время и место для прогулок, не находишь?

— Кэйа, давай поговорим, — осторожно начал Дилюк, делая к нему шаг, маленький, медленный — на пробу. — Нет нужды в крайних мерах.

Кэйа нахмурился, поправил шляпу и быстро посмотрел вниз, на океан; вернул внимание Дилюку. Его взгляд был нечитаемым, но и не безжизненным, будто бы нерешительным — и хорошо, если это действительно было так; хорошо, если в своём намерении он не утвердился. Шанс переубедить его — существовал.

И Дилюк воспользуется им.

А затем выпорет Кэйю отцовским ремнём с пряжкой, хорошо так, крепко, чтобы задница горела с неделю, а перед стульями Кэйа испытывал волнительный трепет; и выпорет раньше Беннета, разумеется — чудо, каким востребованным стал вдруг ремень! Стоило заказать ещё парочку таких же.

— Ты хочешь поговорить… сейчас? — аккуратно уточнил Кэйа, неуютно, точно почувствовав чужие намерения относительно своей задницы, кутаясь в накидку.

— Конечно, сейчас!

— М-м, а ты уверен? — Кэйа вновь посмотрел в пропасть и с сомнением — на Дилюка. Вёл себя он престранно. Дилюк не понимал его, но его желание мёрзнуть на краю обрыва и любоваться далёкими волнами не понимал ещё больше. Значения не имело: он не позволит Кэйе погибнуть, не позволит совершить непростительную глупость; не позволит себе остаться без него, а ему — без себя. — Может, всё-таки…

— Нет, не «может». Кэйа, я всё исправлю! — с жаром воскликнул Дилюк и смело шагнул к нему, протянул руку. — Пожалуйста, дай мне шанс!

Это стало ошибкой.

Пусть Дилюк и был довольно далеко, Кэйа всё же шатнулся прочь — крупные комья глины позади него сорвались с утёса, отвалились грузно и влажно, и обрушились в воду; обрушились беззвучно, в освистанной ветрами тишине: расстояние до океанической глади было немалым. Покачнувшись, взмахнув руками, Кэйа поймал баланс и чудом удержался на краю.

— Дилюк, сейчас не время!.. — Ветер, ловко подхватив край лебединой накидки, хлопнул им Кэйю по спине — отвесил бы подзатыльник, если бы не шляпа. — Просто уйди, хорошо?

— Я никуда не уйду! — сжимая кулаки, перекрикивая грохот собственного сердца, рявкнул Дилюк. Сморгнул холодный пот с ресниц. — Знаю, я был эгоистом! И думал всегда только о себе! Мне жаль! Прости меня, прости, ладно?

— Я… Ты… Дилюк, ты издеваешься, да? — опасно сощурился Кэйа, материализуя меч. Балансируя на краю на кончиках пальцев и будто бы не замечая этого. — Что ты задумал?!

— Я не должен был выбрасывать тебя в окно! И я согласен забрать твоего кота — хочешь, навсегда заберу? Оставь это своё «дельце», мне ты нужнее, чем… чем там! Здесь. Ты понял!

— Подожди. Ты хочешь сказать…

— Я люблю тебя, идиот!

Мелькнула искрой Паймон: сине-лиловой, фейерверково-взрывчатой, — в густом смущении. А Кэйа ахнул, покачнулся на носках и распахнул глаз широко-широко, по-совиному; подобным взглядом одаривал его, Дилюка, и Чарльз с утра. Но без восторженного обожания — к счастью; только этого недоставало.

Воистину день удивительных событий.

— О, Дилюк, — растроганно выдохнул Кэйа, мгновенно вытравив злость и недоверие из голоса. Наконец-то начиная понимать происходящее правильно. — Так ты это серьёзно?

Хвала Архонтам!

— По-твоему, я похож на шутника?

— К слову об этом…

— Продолжишь — пожалеешь!

И Дилюк, криво, нервно улыбаясь, распахнул руки для объятий. А Кэйа дематериализовал меч и торопливо, вспугнутой птицей, порхнул к нему, сам улыбаясь широко и не менее глупо. Дрогнула, ухнула отсыревшая земля и загрохотала камнями: сорвалась в океан крупными крошащимися фрагментами. Утонула в дыхании туманной дымки, как и гулкое дробное эхо её осыпающихся комьев.

Как и не успевший миновать опасный участок Кэйа.