Твои слова как пепел — кружатся по ветру

Твоя любовь в пакетах, зиплоках и конвертах

Моя любовь — прожить твою боль.

Я глотаю алкоголь — ты любишь вещества

Внутри меня война, внутри тебя война.

Три дня дождя — Привычка

×××

Кокаин, подарив Антону быстротечный прилив бодрости и почти естественный эмоциональный подъем, в конечном итоге выжимает из него все соки: подвижность скатывается к абсолютному нулю, в голове полнейшая неразбериха, внутренности скручивает в спазмах, а от нормального сна остается одно название. Вдобавок ко всему — перепады настроения от истерики и зудящего раздражения до абсолютного безразличия. В определённый момент однокомнатная квартира превращается в карцер. Ловушку. Темную сырую яму, в которую он сам себя затолкал.

В ней Антон проводит несколько суток.

Заработанные в тот вечер деньги Шаст спускает на таблетки и увесистый пакетик героина. На оплату счетов ему ожидаемо не хватает, поэтому последние гроши парень тратит на небольшой пакет еды из круглосуточного и пару пачек излюбленных сигарет.

За час до второй вылазки в новую для него точку Антон решает ограничиться оксикодоном: давит и растирает ложкой через бумагу сразу две таблетки, выравнивает их в одну ровную полоску и вдыхает через бумажную трубочку. Перед выходом к Сереже он забрасывает еще парочку в карман, чтобы проделать те же манипуляции в одной из кабинок клуба, а потом добить дозу сразу двумя стопками виски, купленными на недавно заработанные деньги.

Антон вваливается на порог обесточенной квартиры с остатками денежной доли в кармане и полиэтиленовым пакетом за пазухой, который он купил у себя же с легкой руки Сереги. На ходу сбросив куртку где-то в коридоре, он быстро проходит в спальню, поджигает недогоревшие свечи на тумбочке, там же нашаривает шприц и почерневшую изогнутую ложку. Долг за коммуналку покорно залезает в самый дальний ящик — яркий свет, вода и пустой работающий холодильник, в отличие от наркотиков, не смогли бы унять боли, ежесекундно сжигающей его потроха.

Запасов таблеток и порошка ему хватает на всю последующую неделю. Есть и курить Антону почти не хочется.

Он не следит за количеством доз. Не дожидается очередного приступа после отступившего прихода. Заваливается спать где придется, отключается на неопределенный срок и просыпается совершенно разбитым, больным и до костей промерзшим, потому что чаще всего находит себя на холодном полу.

С каждой новой инъекцией парень все больше отрывался от внешнего мира; часы трезвости стремительно сокращались, обращаясь в минуты, и с каждым разом возвращаться в «обычное» состояние становилось сложнее и больнее.

Антон горел изнутри.

В часах, днях и числах он потерялся точно так же, как и в пространстве: без возможности найтись. Звонки, время от времени поступающие на стационарный, казались Антону незначительным посторонним звуком, до которого ему не было никакого дела. Поэтому, когда со стороны входной двери — Шастун забыл, когда в последний раз запирал ее на замок — доносится жалобный скрип поворачивающейся ручки и несмазанных петель, парень, в беспамятстве распластавшийся на диване, на посторонний шум совершенно не реагирует, возможно, приняв его за очередную галлюцинацию.

×××

Он просыпается не с первого и даже не с десятого раза, но в какой-то момент все же открывает веки и пытается не слепить их обратно; с тянущей болью во всем теле медленно приподнимается на кровати, совсем не похожую на его старый скрипучий диван, и с миной полнейшего замешательства одними глазами прощупывает то место, в котором как-то оказался.

Небольших размеров светлую комнату заливало полуденное осеннее солнце — фиолетовые длинные шторы были раздвинуты по разным от — огромного по меркам Шастуна, который с детства привык жить в небольших квартирках с такими же небольшими и холодными окошками — окна углам. Мебели в помещении было по минимуму: двуспальная кровать, на покрывале которой восседал одетый и грязный Антон, прикроватная тумбочка и небольшой шкаф у одной из стен. Зеркала, к превеликому счастью парня, в комнате не было.

Осмотр периметра с замыленным опиатами сознанием не дал никаких результатов, а внезапный шум, послышавшийся из-за темно-коричневой двери, и вовсе свел попытки Антона что-либо понять к абсолютному нулю.

За дверью что-то снова громыхнуло и Антону пришлось напрячь слух, чтобы в наступившей тишине различить едва уловимые крики. Он сполз с кровати и голыми ступнями уперся в теплый пол; встал, сделал пару нетвердых шагов к двери, нажал на ручку и удивленно вздернул брови — не заперто. Как только нос Антона покинул пределы комнаты и оказался в небольшом затемненном коридоре, он наконец-то понял, куда его притащили. Более того, мог даже почти беспроигрышно предположить, кто именно это сделал.

Крики доносились со стороны подвала. Преодолев расстояние в несколько коротких шагов, парень приник к косяку закрытой двери и с невозмутимым видом бесшумно приоткрыл ее на пару сантиметров. Из глубины комнаты доносился низкий голос Арсения и громогласный бас Игоря.

— Ты щас мне честно скажи, Арсений, — отчеканивает Бык, — нахрена вы ему товар давали, а?

— Я уже говорил, — ровно отвечает мужчина, и этого беспристрастного звука хватает, чтобы перед глазами всплыло серьезное лицо с ледяным взглядом.

— Да, ты говорил. А помнишь, что говорил я? — Игорь замолкает на долю секунды и продолжает уже грубее, едва ли не выплевывая каждую букву. — Чтобы к наркоте его не подпускали, говорил? Чтобы вообще не лезли к нему без моего ведома, говорил? ГОВОРИЛ, ЕБ ТВОЮ МАТЬ?!

— Я отдал ему его долю. Думаешь, если бы не я, а ты ему деньги дал, он бы их не спустил на наркоту? В чем разница?

— Я бы не дал ему кокоса в довесок, вот в чем разница, — досадует мужчина. — А про Серегу, блять, я вообще молчу. Сука, вы че, сговорились? Че вы творите, придурки?

Попов сдержанно хмыкает.

— Решение было за ним. А той щепотки, что я ему дал, не хватило бы и на полдня обдолбаться.

— Решение? — Игорь заводится с полуоборота. — А какого еще, блять, решения ты ожидал от торчка, Арс? Подсунул ему дурь под самый нос, ещё бы на коленке рассыпал сразу! Ты издеваешься? Или, может, мстишь мне так, а? Ну ладно я, нахрена ты к нему-то лезешь?

Антон с силой поджимает губы, прикусывает их изнутри и отрывисто выдыхает через нос. Полный пиздец.

— Ты че, Игорь, — глухо отзывается, кажется, изумленный Арсений, — ты совсем сдурел? Какая еще месть? Я кто, вообще, по-твоему?

— Да не знаю, кто! Я же тебе говорил, что он сидит, что еле держится, говорил, Арс! А ты че сделал? И вот кто, кто ты после этого?

— Ну прости меня! Прости, блять! — вскидывается Попов, — можешь меня винить во всем, но и ты, и он, вы оба знали, как все будет. Ты же его предупреждал, и ты, Игорь, прекрасно понимал его мотивы. Он не ради дела, не ради дружбы какой-то все это затеял, и даже на себя ему откровенно похуй. Все ради наркоты. Даже если бы я ему ничего не давал, он бы и сам купил — у него на лице написано, и уж тут ничьей вины нет.

Они замолкают, шумно сопят и, как думается Антону, поочередно протыкают друг друга колкими взглядами.

— Не думай, что я не понимаю, почему ты так о нем печешься, — прерывает молчание низкий голос. — Я понимаю и пытаюсь не злиться, но ведь ему плевать, Игорь, — Антон стискивает зубы и впечатывает короткие ногти в мягкую ладонь, — Серега его вытащил из незапертой квартиры, в которой ни света, ни воды. Притащил ко мне посреди ночи, даже налоксон (пом.: применяется как антидот при передозировках опиоидов, в первую очередь героина) откуда-то достал, чтобы в чувство его привести, а он и ухом не повел — настолько обдолбался.

В прогорклой тишине слышатся шаги и тихий шорох диванной обивки.

— Я за него в ответе, Арс, — как-то удрученно выдыхает Быков.

— Да с каких пор? Он же не ребенок, Игорь! — недоумевает Попов.

— Я его тут оставил, когда он им еще по сути был: одного бросил, думал, что, мол, парень вертлявый — справится. А он не смог, — Игорь снова вздыхает, и Антон едва сдерживается, чтобы не распахнуть дверь, — и помочь ему, оказывается, было некому. Второй раз не брошу. Не могу я, — он снова ненадолго замолкает, а затем выдает следующее:

— Ты извиняй, конечно, но ведь тот же Димка и мизинца его прокуренного не стоит. Он же и пяти грамм продать не мог, а этот сразу два кило скинул, и кому? — Бык прыскает, — Бадяге, блять, пустозвону этому. В наших же интересах его уберечь. Попытаться хотя бы.

— Я и не говорил, что мы его бросим. Эта тема больше по твоей части, — спокойно заключает Арсений, но в голосе его отчетливо сквозит упрек.

— Долго еще будешь меня попрекать? — устало вздыхает Игорь, — Это было не только мое решение, а наше общее.

— Конечно. Но высказался тогда только ты один. Как ты там сказал? «Нарик конченный, он нам только мешает». Довольно иронично, не находишь?

Слушать и дальше этот раздражающий треп не было никакого резона.

Антон осторожно возвращает дверь в первоначальное положение и быстро возвращается в — по всей видимости, гостевую — комнату, которую он на всякий случай оставил открытой; еще раз пробегает по ней уже более трезвым взглядом, не находит ничего из того, что могло бы ему принадлежать, и босыми ступнями шествует прямиком к входной двери. В коридоре пяткой к пятке стоит только пара чужих ботинок и поношенные кроссовки сорокового размера, видимо, снятые впопыхах. Парень без зазрения совести всовывает голые ноги в чужие — наверняка арсеньевские — ботинки почти подходящего размера, в носы которых тут же упираются большие пальцы, хватает с вешалки первое попавшееся пальто и вываливается за порог, чересчур звучно хлопнув дверью.

— С-сука, — чертыхается Антон и буквально слетает со ступеней, не обращая внимая на жмущую обувь, — сука, сука, — дергает ручку калитки и едва ли не воет от досады — заперто. — Сука!

Довольно иронично, не находишь? звучит в голове голос Арсения, на что Шаст только скрипит зубами.

Он ищет опору на запертых воротах, ставит сдавленный ботинками носок на небольшой выступ где-то на уровне живота и подтягивается, не страшась даже кованых пик, торчащих по всему периметру забора.

От подкатывающего к горлу адреналина кровь закипала в жилах, в ушах шумело и в целом создавалось впечатление, будто он пытался вырваться из психушки, перед этим намотав пару-тройку лишних кругов по двору, в попытках оторваться от преследующей его своры бешеных собак.

Антон успевает дать мысленную оплеуху собственному разыгравшемуся воображению, когда на его спине возникает чья-то крепкая хватка, резко срывающая его с забора, точно нашкодившего наглого кота.

Он со сдавленным воплем падает на что-то мягкое, смачно бранящееся прямо в ухо — то был Арсений, которому не повезло приземлиться так же безболезненно, как Антону, — но тут же находит силы вырваться и вскочить на ноги. Он поочередно окидывает их округленным взглядом и задерживается на голых ступнях поднимающегося с земли Попова.

— Ты совсем ебанулся? — выпаливает Игорь, потрясая его за плечо. На нем только футболка, треники и те самые кроссовки, натянутые лишь наполовину. — Какого хера ты вытворяешь, а?! — он сжимает уже оба плеча и хорошенько встряхивает остолбеневшего Шастуна. — Я ж тебе говорил, говорил я тебе, падла!

— Игорь, не надо… — пытается вставить Арсений, но его голос теряется в оглушающем рыке, с которым Игорь припечатывает парня к дребезжащим железным воротам.

— ТЫ ЧЕ ДЕЛАЕШЬ, ЕБАНУТЫЙ?! — рявкает мужик и вписывает тяжелый кулак в его левую скулу, снова замахивается, но ударить не успевает — Антон что есть силы толкает его вперед, в руки Попова.

— Отъебись! — взрывается Шаст. — Сам ебанутый! Я не твоя шавка, блять, не собственность твоя, понял?

— Че, совсем мозги поплавились? — гаркает Игорь, сбрасывая с себя руку Арса. — Посмотри, во что ты превратился, Шастун. Самому не противно, а?

— Хватит, — Арсений вклинивается в сокращающееся между ними расстояние, удерживая руками обоих.

— Открой эту ебучую калитку, Арс!

— Да, Арс, открой, пусть к хренам катится!

— ЗАТКНИТЕСЬ НАХРЕН! Хватит, блять, я сказал!

Они наконец-то затыкаются, и Арс, пользуясь случаем, хватает парня за предплечье и молча тянет к дому, пока спотыкающийся Антон созерцает его босые ноги, низко склонив голову. Мужчина пихает Шастуна в приоткрытую дверь и оставляет его в коридоре.

— Стой и жди.

Он хлопает дверью перед застывшим лицом парня, быстро спускается к Игорю, и только после очередной прогулки по холодному гравию начинает замечать некоторый дискомфорт в ногах. Попов останавливается по левый локоть Быкова, вставшего в недовольную позу и, судя по всему, не желающего с кем-либо контактировать.

— Я думаю, ты понимаешь, что тебе сейчас лучше уехать и хорошо обо всем подумать, — твердо начинает Арсений, упираясь взглядом в профиль, а точнее в ухо отвернувшегося компаньона. — Вам обоим надо в себя прийти, Игорь.

— Не надо меня жизни учить, Попов, — грубо отзывается мужик, поигрывая желваками.

— И в мыслях не было. Но сейчас именно ты чуть не обосрал и без того дерьмовую ситуацию.

— О-о! Так это что получается, во мне проблема? — ехидничает Бык, кинув в мужчину колкий взгляд.

— Прямо сейчас — да. Ты себя уже не контролируешь и этим только все усугубляешь. Ему от твоих побоев и матов легче не станет. Или что, ты уже передумал другу помогать?

Игорь мрачно хмыкает, покачивает головой и молча глядит в сторону.

— Думаешь, ему нужна она, помощь эта?

Арсений впивается в него молчаливым пасмурным взглядом, от которого внутри все летит кульбитом, а язык намертво присыхает к небу.

Быков шумно выпускает теплое дыхание в холодный ноябрьский воздух. Полуденное солнце едва ощутимо греет кожу и заставляет прищуриваться. За высоким забором слышен гул проезжающей мимо машины.

— Езжай домой, — доверительно настаивает Арсений, но подбадривающие жесты оставляет при себе.

— А его куда? — Игорь нехотя кивает в сторону дома.

— Он останется.

Игорь хмурится, медленно поворачивается и смотрит тяжелым взглядом.

— Не, Арс. Он не твоя забота.

— Не моя. И не твоя, если посудить.

Мужик упрямо сжимает губы и мотает головой.

— Я его заберу.

— Куда заберешь? Домой, к Кристине? Нет, Игорь, — он не сдерживается и укладывает руку на плече. — Езжай.

Тяжесть во взгляде сменяется растерянной благодарностью. Он снова вздыхает, опускает плечи и немного расслабляет мышцы под дружескими, краснеющими от холода, пальцами. Мужик опускает взгляд к ногам Арсения и подскакивает на месте.

— Ну ты и придурок, — причитает Бык, толкая парня к ступенькам, — нельзя было хоть тапки надеть, а?

— За ними идти далеко, так что тут одно из двух: либо я в тапках, либо Шастун без переломов.

— Да заходи уже, — цокает Быков, — только куртку мою вынеси, — он выдерживает взгляд Арса и дожидается короткого кивка, после которого тот приоткрывает дверь и быстро снимает его одежду с вешалки.

— Спасибо, — искренне произносит он, натягивая куртку, — буду должен.

— Не будешь.

Игорь криво усмехается и отворачивается.

— Арсений, — говорит он в сторону, снова поворачивается, — чего удумал?

— Ничего, — челюсть, как и все остальное тело, начинает подрагивать; он ведет плечом и упирается обледенелой стопой в горячую икру под свободной штаниной, пока вторая топчется на коврике, — правда. Просто я столько раз у тебя просил, что, наверное, пришла пора что-то отдавать. Никто ничего мне не должен.

С ответом Бык не находится и только задумчиво хмыкает напоследок, пытаясь не думать о том, что на данный момент его от Шастуна отделяет только дверь и переминающийся в проеме Арс. Он уходит под провожающим взглядом Попова, взяв с него обещание позвонить.

Как только с другой стороны калитки слышится двойной щелчок игорева ключа, Арсений полностью заходит в коридор и запирает дверь; оборачивается к Антону, с мученическим видом подпирающему стену лопатками — запрокинув голову, он запоздало хмурится в сторону закрытой двери и переводит глаза на мужчину. Левая скула отсвечивает багровеющим кровоподтеком.

— Выпусти, — сипит Антон, поблескивая нездоровым взглядом из-под прикрытых век.

— Если хочешь со мной говорить, сначала помойся, будь добр.

— Не хочу говорить.

— Придется, — выдыхает Арсений, ощущая прилив тепла от нагретого кафеля; он проходит в ванную и нарочно оставляет дверь открытой. Шастун материализуется на пороге как раз в тот момент, когда мужчина, подвернув штанины, опускает ступни в широкий тазик с горячей водой. Включенный кран шумит над наполняющейся ванной. Антон упирается плечом в косяк, блуждающим взглядом окидывает комнату и останавливается на лодыжках Арсения.

— Я не буду с тобой жить, — пресно заявляет Шаст его мокрым лодыжкам.

— Говоришь прямо как моя жена, — парень поднимает потухший взгляд к лицу ухмыляющегося мужчины, — бывшая.

Внимание Шаста переключается на почти полную ванну; он шагает за порог и здесь же сбрасывает одежду, которую впору было бы залить бензином и устроить барбекю — она и вправду жутко воняла. Антон не любил быть грязным, ровно как и жить в грязи, но иногда соблюдать чистоту получалось из рук вон плохо. И добровольно отказываться от горячей воды, за которую не нужно платить, парень точно не собирался.

Не стесняясь собственной наготы, он перешагивает тряпки, а затем и бортик ванны. Вода расслабляет, и мышцы на время перестает стягивать ноющая боль. Со стороны восседающего на крышке унитаза Арсения слышится чирканье зажигалки и совсем скоро духоту ванной комнаты — даром что дверь никто не закрывал — разбавляет густой дым.

— Кто такая Кристина? — несвязно озвучивает Антон, откинувшись на бортик, и глядит в белый потолок с голубыми разводами, едва ли не задыхаясь от подскочившего давления.

— Дочь.

Парень сглатывает, чтобы смочить горло и избавиться от мысли, что у Игоря, оказывается, есть ребенок, о существовании которого Шастун, видимо, не имел права знать. Свербящее в мозгу желание утопить мужчину в вопросах и свойственных Антону взбрыкиваниях пропадает само собой.

Арсений смотрит на свои покрасневшие ступни, затягивается и медленно встает. Расплескивает воду мокрыми ногами, крепко и немного слюняво зажимает косячок, чтобы вылить воду в унитаз; отставляет тазик и подходит к ванне и раскисшему в ней Антону. Через мутную воду видны очертания его худого тела, вытянутые руки усыпаны синяками и красными пятнами — последствиями инъекций, на раскрасневшейся груди — пара-тройка бросающихся в глаза родинок, длинная шея с выступающим кадыком и измученное лицо с налипшей на лоб челкой. Он молча скользит взглядом по нему и упирается в закрытые веки, снова затягивается и медленно выдыхает в сторону парня. Кончиками пальцев с зажатым в них окурком осторожно касается тыльной стороны ладони Антона, покрытой испариной. Шастун заторможено открывает глаза и смотрит безразлично.

— Больше не дам, — от выкуренной травки низкий голос срывается на хрип; чужие пальцы благодарно принимают косяк, но во взгляде Антона по прежнему ничего нет — только равнодушие и болезненная усталость, что транслируются в его потемневших глазах точно на повторе.

Антон молча закуривает, отчего-то тихо хмыкает, смотрит исподлобья и довольно щурится, втягивая щеки. Арсений этот взгляд выдерживает недолго и ретируется из ванной в соседнюю комнату, гостевую. Там он стягивает покрывало, на котором сутки провалялся Шаст, и тащит его к стиралке, собирает антонову одежду с пола и бросает ее туда же.

— Вы не сможете меня вечно тут держать, — Антон входит на кухню в арсовой футболке и трениках, из-под коротких штанин которых выглядывают его босые ноги.

Арсений на его голос не оборачивается и спокойно отвечает, откупоривая горлышко прозрачной бутылки.

— Я закрыл дверь, потому что сейчас так надо. Через несколько дней ты оклемаешься и сможешь выходить, выезжать на точки и тому подобное.

— Но?

— В свою квартиру больше не вернешься. Пока мы не будем уверены.

— Я не буду с тобой жить, блять.

— Тебе придется. И мне придется. Нам обоим придется, — он все-таки поворачивается и мгновенно натыкается на недовольную мину Шастуна. — Да, представь себе, Антон, я не горю желанием делить свое пространство с торчком и терпеть все его торчковые выходки. Но нам придется.

— Это все пустое, — досадует парень. — Я же все равно не брошу. Так зачем мучиться?

— Мы обсудим это, когда тебя отпустит, — и он снова отворачивается, чтобы осушить низкий стакан. — Садись, поесть надо.

— Нет.

— Я не спрашивал, — стенки пустого стакана вновь омывает жидкость янтарного цвета.

— Блять, нахуй иди, — цедит сквозь зубы Шаст и срывается с места, чтобы укрыться от мужчины — от одного лишь бесстрастного тона подмывало вскрыть себе артерии — за хлопнувшей дверью гостевой.

Упадок сил сменяет закипающая в жилах агрессия, которую Антону приходится выместить, трижды вломив кулак в стену.

Больно. Хорошо.

Потрясая рукой, он подходит к расстеленной кровати, скрипит зубами от недовольства, но уже через секунду-другую плюет на все, кроме этой самой койки. Он валится на матрас без единого звука — в этом явно заслуга матраса, — подкладывает руку под подушку и накрывается одеялом по самые уши, потому что трогать шторы или что-либо еще в этой блядской «усадьбе» Антон по прежнему не имел ни малейшего желания.

×××

Антон знал не понаслышке, как действуют наркотики.

В первый раз это чистый кайф. Не у всех и не всегда, но здесь ему определенно везло. Дальше — сплошное привыкание с бесконечной погоней за ощущениями или же систематическими покушениями на собственную жизнь. В секунды прозрения ты сознаешь, что гонишься за иллюзией, собственной прихотью, долбанным миражом, который никак не можешь развидеть, и потому раз за разом вгоняешь иглу в истерзанную вену, вдыхаешь кривую дорожку, глотаешь колеса и постоянно ищешь что-то, чего еще никогда не пробовал.

Временная петля, водоворот, день сурка, заезженная пластинка, грабли в траве — вот, на что это похоже.

Наверное, со стороны он казался глупцом и слабаком. По крайней мере, именно такого человека он чаще всего видел в зеркале. И, наверное, он захотел бы что-то изменить, если бы только нашел на это силы. Но Антон не искал, потому что постоянно нарывался на вопрос, каждый раз встающий гигантским острым сталагмитом на пути:

зачем?

Не за чем — таков был ответ. И другого у него никогда не было.

Антон был одинок: ни семьи, ни друзей, ни близких. Были только люди, с которыми он когда-то кололся, у которых покупал товар и с которыми продавал сам. Были те, кого он трахал и те, кто трахал его; те, кто платил ему и те, кому платил он. У него не было образования, никогда не было нормальной работы, да и денег, собственно, теперь тоже почти не было.

Была страна, утопающая в бандитизме, нищете и безнравственности, где никто никому не был нужен, где жизнь больше походила на выживание в экстремальных условиях с жестким отбором, который проходил далеко не каждый. Антон никогда не хотел в этом участвовать, но и уйти, не выжав из собственной никчемной жизни все самое лучшее до последней капли — не мог. Раньше наркотики были одним из ключевых способов это сделать, теперь же — они сами как будто стали той самой последней каплей.

О таких вещах он задумывался будучи трезвым и буквально ненавидел это каждой своей клеточкой. Антон не хотел думать об одиночестве, не хотел знать, что происходит по ту сторону четырех стен, не хотел видеть, не хотел слышать, не хотел чувствовать; и жить — влачить бренное существование, — соответственно, тоже больше не хотел.

Прошло четыре дня его пребывания вне стен привычной хрущевской однушки. Ломка закончилась без малого часов шесть назад, большую половину коих он провел в скитаниях по пустому дому — Арса здесь больше не было, что сам парень заметил только после того, как мимоходом заглянул в его спальню.

И снова замкнутый круг.

Он захлебывался рвотой, заходился в судорогах, драл глотку нескончаемыми воплями, сворачивался в узел, отключался, и был никому не нужен. Разница была лишь в окружающей его обстановке, на которую Антону было откровенно насрать. Он думал лишь о дозе, о заживо пожирающей тело агонии и собственной ничтожности, и только изредка — о том, как сильно он ненавидел всех тех, кто, по его мнению, был виновен в адских пытках, которые ему снова пришлось пройти.

Он лежал на диване в неосвещенной гостиной, одетый лишь в пропитанные потом футболку и трусы — треники, видимо, остались в одном из многочисленных углов дома, — свернувшись калачиком и уткнувшись носом в мягкую подушку. Антон не спал, но пребывал в некоем полусознательном состоянии, и уловить посторонние звуки со стороны прихожей ему удалось только когда оттуда донеслись чьи-то голоса.

— Что, даже не впустишь?

— Жди здесь и не ходи никуда.

Наступает минута тишины, которую Антон тихонько пережидает на своем пригретом месте, после чего ее снова нарушают шаги и приглушенные голоса в прихожей.

— У тебя тут ураган был какой-то? Вся хата вверх дном.

— Так, вот, держи, — голоса разбавляет глухой шелест полиэтилена, — Этого достаточно.

Шум продолжается еще несколько секунд, и этого времени тормознутым мозгам Антона хватает в полной мере, чтобы осознать, что именно сейчас происходило на пороге. Парень шумно выдохнул, поджал сухие губы и провел по ним шершавым от обезвоживания языком.

— Арс. Что, вот так теперь все будет?

— Что тебя не устраивает?

— Ты щас прикалываешься? — пауза и тишина, видимо, послужившая ему ответом. — То есть, по-твоему, я только на это гожусь?

— Слушай, — он осекается, но только лишь для того, чтобы продолжить на полтона тише, — разве ты не делал все это ради дозы? Тогда с какого хрена ты говоришь со мной так, будто я тебе должен что-то помимо ебучего порошка?

— А с каких пор мы жмемся на пороге и шушукаемся, вместо…

— Заткнись, если не хочешь, чтобы этот раз оказался последним, понял меня?

— Слышал, у вас новая шавка завелась, — усмехается парень в голос. — Что, небось и его подкармливаешь, как ручную мартышку?

— Я, блять, не шучу, — трение одежды, глухой звук удара и тяжелое дыхание, — вали отсюда и больше не приходи. А если все-таки сунешься — собственноручно всажу всю обойму и глазом не моргну, ты усек?

Снова шелест одежды, тяжелое дыхание, пара секунд молчания и затем — быстрые размашистые шаги.

— Сука, — чей-то хрип перекрывает скрип подошвы двух пар ботинок по скользкому кафелю. Шум борьбы перетекает из прихожей в коридор, но вскоре резко прекращается, сменяясь уже неразборчивым шепотом. Антон бесшумно подбирается на диване, прижимая голые ноги ближе к телу и подушке.

— Арс, пожалуйста! — парень вскрикивает, нечленораздельно мычит и снова резко замолкает.

Шаги, дыхание, шелест одежды. Глухой стук.

— Не надо, Арс, — он едва ли не скулит, и Шастун непроизвольно морщится, — Не бросай меня… Что мне сделать, а? Ну что мне сделать, скажи?

— Свалить отсюда и лечиться, — цедит Арсений, почти наверняка грозно нависая над парнем.

— Хочешь, чтобы я ушел? Ладно, — продолжает он уже без раздражающего скулежа. — В таком случае, я больше не обязан молчать. Я им все выложу как на духу, Арс, все, слышишь?

Попов отвечает лишь через несколько секунд напряженного молчания.

— Валяй, — грубо выплевывает Арсений, — но они тебя слушать не станут. Потому что в их глазах ты всего лишь лживый наркоман, который ворует у своих же. И если сунешься к ним, они тебя по стенке размажут. Так что давай, иди и избавь меня от лишней мороки.

— Думаешь, по тебе не видно, какой ты? Гнилой. Ты, блять, прогнил насквозь, но вечно строишь из себя черт знает что. Думаешь, ты лучше, потому что можешь себя контролировать? Так подумай еще раз, Арсений.

— Разговор окончен. Убирайся.

— Гнида ты меркантильная…

— Даю десять секунд, а потом стреляю, — резкий взвод курка, — Один.

— Серьезно, твою мать?

— Два. Три.

— Да чтоб ты сдох!

Копошение и щелчок входной двери.

— Четыре. Пять.

Сквозняк, окутывающий ничем не прикрытые ноги Антона. Тихий скрип калитки. Звук закрывающейся двери и двойной поворот замка. Острожный щелчок спускового крючка и продолжительный шумный выдох Арсения; тяжелые пошаркивающие шаги в сторону темной гостиной, где Попов, прошествовав к ближайшему креслу, со слабым стоном роняет в него собственное тело, от которого веет ноябрьским холодом и за версту несет спиртным.

Антон задерживает дыхание и пытается слиться с обивкой, благо света из коридора и прихожей хватает только на малую часть комнаты. Он несколько секунд прокручивает услышанное в голове, после чего в мыслях загорается даже не лампочка, а целый указатель, состоящий из десятка ламп.

ДОЗА

ДОЗА

Д О З А

Слово буквально вырвалось из его сознания и воспарило над головой вымотанного, замерзшего и наверняка пьяного Арсения, в сторону которого Антон до сих пор не решался даже взглянуть.

Но, как это обычно случается, инстинкт самосохранения улетучивается во мгновение ока, стоит наркотикам только взмахнуть кроваво-красным знаменем на пылающем огнем горизонте. В голове Антона быстро вырисовывался незамысловатый план — прямой и пока что единственный путь к дозе, который определенно был чреват множеством отвратительных последствий, и которые парень определенно не собирался брать в расчет. Терять ему уже давно было нечего.

Мысли о наркотиках разгоняли кровь: пульс грохотал в висках, на шее и руках вздувались вены. В доселе прохладной комнате как будто резко подскочила температура. Антон был на взводе.

И наверняка дышал непозволительно громко, но контролировать собственное тело парень больше не мог.

— Антон? — хриплый полушепот со стороны дернувшегося мужчины.

Притворяться невидимкой и дальше не было никакого смысла. Антон издает неопределенный звук.

— Ты чего здесь?

— Просто. Лежу, — собственный сиплый и скрипучий шепот заставляет Антона поморщиться.

Арсений возится в кресле, видимо, приподнимаясь и всматриваясь в полутьму.

— Ты там без штанов, что ли?

— Да.

— Почему?

— Не знаю.

— Потерял?

— Наверное.

— Тебе плохо, да?

— Уже отпустило, — и прихватило с новой силой.

Попов коротко мычит и вдумчиво замолкает.

— А ты… слышал, как я пришел?

— Да.

Мужчина нервно выдыхает и, кажется, трет ладонями лицо.

Шастун набирается храбрости — или дурости, — чтобы медленно сесть, все еще прижимая подушку к бедрам и животу, но на откровенный шантаж настороженно притихшего Арсения запасов его решимости пока что явно не хватает. Они оба сохраняют минутное молчание, пока согнувшийся в кресле Попов не заговаривает снова.

— Прости, за то что бросил, — Антон с силой прикусывает щеку изнутри, на мгновение зажмуривается, — Так и знал, что тебя начнет ломать, но пришлось…

И бесцеремонно прерывает поток ненужных слов на резком выдохе:

— Дай мне что-нибудь.

Арсений замолкает мгновенно и роняет лицо в едва нагревшиеся ладони.

— Нет, — стальной голос кромсает тишину, но Шаста совершенно не цепляет.

— Я все слышал, Арс. Мне-то Игорь точно поверит.

Мужчина тихо прыскает, встает с насиженного места и выходит в коридор, там он небрежно стягивает ботинки, рукой опираясь о стену, непрочно вешает пальто и плетется на кухню под нахмуренным взглядом уставившегося ему вслед парнишки. Позвякивание стаканов и резкий хлопок откупоренной бутылки действуют на Антона подобно залповому пуску и сиюминутно вырывают его из комфортной полутьмы в залитую светом кухню.

— И это все? Ты что, просто напьешься? — он складывает руки на груди, упираясь низом живота, прикрытым подолом длинной футболки, в один из столов посередине комнаты, дабы скрыть оголенные ноги.

Попов с присущим ему полунапускным спокойствием наполняет стакан ровно до половины, отставляет почти пустую бутылку и медленно отпивает, глядя на недовольного Антона поверх бокала.

— Разве у меня есть выбор? — лениво проговаривает он. — Твои беспочвенные провокации мне неинтересны, Антон.

— Прямо-таки беспочвенные?

— Да, — он вальяжно облокачивается о столешницу позади, придерживая стакан правой рукой, — потому что все, чем руководствуется тот парниша — лишь пустая обида и тяжелая зависимость, но ни то, ни другое меня напрямую не касается. А ты и вовсе ничего не знаешь, но хватаешься за любую нелепую возможность ширнуться.

— Тогда зачем ты ему угрожал? Или что, у тебя привычка такая — дулом махать?

— Это был единственный способ от него избавиться, — он тяжело вздыхает и запрокидывает голову, упираясь затылком в шкафчик. — Хватит вопросов, ладно? Я очень устал.

— Или очень бухой, — парирует Шаст, сканируя его недоверчивым взглядом исподлобья. Арсений звучно фыркает в потолок и опускает голову, глядя в ответ потемневшими глазами.

— Одно другому не мешает.

— Я все равно не отстану.

— Знаю.

Антон поджимает губы, покусывая и без того истерзанную слизистую. Мысли о дозе временно отходят на второй план, уступая место очередной смертельной зависимости.

— Закурить есть? Мои дома, наверное, остались.

Арсений смотрит устало и немного отрешенно, заторможенно реагирует на обращенные к нему слова и лениво наклоняет голову.

— В пальто, — доходит до широкого дна стакана в один большой глоток и, недолго думая, тянется к бутылке, чтобы выпить последние миллилитры коньяка прямо через горлышко.

Шастун коротко угукает, бросает на него косой взгляд и уходит в коридор с мыслью о сигаретах, потерянных трениках и о странном мужике на кухне, которому они все принадлежали.