Словно пострадавший в аварии, я парализован.

Ты насквозь видишь мое притворство.

С момента рождения я начал разлагаться

И теперь уже ничто не идет по-моему.

Одно плавное движение, подобное шагу в прошлое.

Застывший в янтаре, окаменевший,

Все еще не удовлетворен.

Подобающий внешний вид и светские манеры,

Восхитительная красноречивость.

Я примкну к своей игле, моему любимому способу убийства времени,

Одновременно безвольный и возвышенный.

Placebo — Teenage angst

×××

После четырех суток изводящего абстинентного бреда и безрезультатных скитаний по чужому дому в условиях полнейшей изоляции, последовавшие за ними пять дней «чистоты» становятся для Антона, пожалуй, самыми странными трезвыми днями в его жизни — как минимум потому, что большую часть этого времени он проводит бок о бок с плохо знакомым мужчиной, чье поведение (невзирая на то, что он, как и сам Антон, промышляет торговлей наркотиками) раз за разом вырывало парня из неустоявшегося равновесия.

Вся странность заключалась в необъяснимой нервозности Арсения, проявляющей себя с завидным рвением и резкостью, и почти всегда захлестывающей его с головой: в один момент он с нерушимым спокойствием на лице мог читать книгу, непринужденно рассевшись в кресле, а в другой — зашвырнуть ее в дальний угол дивана и, поелозив около минуты, резко вскочить и скрыться за дверями ванной или спальни с покрывшейся испариной и красными пятнами физиономией. В первые дни осознанной трезвости Антону, по обыкновению сидящему где-то неподалеку, приходилось перебарывать собственное недоумение, успевшее крепко осесть в его голове спустя два или три таких выпада. Молчаливо наблюдая за тем, как после очередного срыва мужчина, отсидевшись за запертыми дверями, уверенно направлялся к шкафчику с алкоголем, чтобы обязательно опустошить большую часть бутылки, или спускался в подвал, чтобы раскурить там сразу несколько косяков и, может быть, даже чего-нибудь нюхнуть — Антон точно не знал, так как все попытки спуститься за ним вслед мгновенно пресекались самим Арсением, однако, запах жженой анаши, коим пропитывалась помятая одежда и длинные волосы его челки, а также беспричинно расширенные зрачки говорили сами за себя, — а иногда и вовсе уходил из дома в неизвестном направлении, чтобы на несколько долгих часов затеряться среди освещенных ночных улиц столицы, Шастун не сразу заметил, как его сознание ежеминутно пропитывается образом Арсения: сосредоточенного и спокойного в те моменты, когда он занят прочтением очередной заумной книжки, взятой из огромного шкафа в его спальне; рассудительного и сговорчивого, когда Антон от скуки привлекал Попова пустой болтовней, едва ли стоящей его внимания; расслабленного и улыбчивого в те редкие минуты, когда они вместе смотрели какую-нибудь глупую телепередачу и, не стесняясь в выражениях, откровенно подтрунивали над происходящим на экране; взвинченного и напряженного, убегающего от растерянного взгляда зеленых глаз, неизменно прикованного к его удаляющейся спине, покрытой мелкими мурашками под тонкой тканью футболки — Антон не единожды замечал их на оголенных руках мужчины, прежде чем тот успевал взъерепениться и подскочить с насиженного места.

Мысли о наркотиках и пустующей в дебрях Москвы старой однушке, еще несколько дней назад беспощадно съедающие его мозг, постепенно и со скрипом уступили место тревожным, разрозненным отрывкам каких-то замечаний и хлипких подозрений, в тщетных попытках желающих соединиться в понятную для Антона картинку, для которой попросту не хватало деталей. В силу складывающихся обстоятельств, что чаще всего зависели от присутствия или отсутствия в доме Арсения, пересекались они с поразительным непостоянством.

В конце пятого дня вынужденно-трезвого образа жизни Шастуна оба неожиданно встретились за кухонным столом — почти все предыдущие разы парни завтракали, обедали и ужинали отдельно, а иногда и вовсе пропускали прием пищи.

Арсений, коротко зыркнув и молча усевшись по правую руку нехотя ковыряющего тарелку Антона, с тихим стуком поставил перед собой скромный ужин из овощного рагу и пары ложек картофельного пюре — по обыкновению проигнорировав мясо, которое, как подозревал парень, Попов готовил исключительно из-за и для него, – приготовленных им всего около часа назад. Как-то неуверенно сжав вилку, он несколько секунд буравил взглядом нетронутую пищу, так и застыв с прибором в приподнятой над столом ладони, что не утаилось от Шастуна, чье внимание теперь почти всегда было обращено в сторону Попова. Впрочем, что еще ему оставалось делать? Теперь Арсений был единственным живым существом, с которым парень имел возможность взаимодействовать, поэтому излишний интерес к его персоне Антон считал вполне себе простительной прерогативой.

Поджав тонкие губы, мужчина вновь опустил ладонь и разжал пальцы, отложив чистую вилку на лакированную деревянную столешницу, а затем уверенно поднялся и быстро преодолел расстояние от стола до шкафчика со стеклянными дверцами. В следующую минуту рядом с полной тарелкой Арсения и полупустой — Антона величаво опустилась бутылка какого-то — определенно дорогого и почти наверняка вкусного — вина на пару с двумя сияющими чистотой бокалами. Проследив за недоумевающим взглядом Шастуна, мечущимся между посудой, бутылкой и самим Арсением, мужчина мягко опустился на прежнее место, пододвинув стул поближе к столу. Когда вилка, недавно отвергнутая ее хозяином, вновь коснулась теплых пальцев, Попов, глядя исключительно себе под нос, непринужденно заговорил:

— Как самочувствие?

Антон, кинув взгляд из-под дрогнувших бровей, снова уткнулся в остатки ужина. Неприятное ощущение легкой тошноты, возникнувшее будто бы из воздуха, решительно не позволяло парню закончить трапезу. Насилу сглотнув вставший поперек горла ком, Антон глухо ответил:

— Нормально.

Глаза Арсения на долю секунды одарили хмурую физиономию парня мягким светом голубых радужек, после чего быстро скользнули в чужую тарелку.

— Невкусно?

Антон мотнул головой.

— Вкусно, — честно заверил он, — Спасибо.

Задержав взгляд на извечно бледном лице, Попов без особого энтузиазма вернулся к остывающему ужину. Переливающаяся в свете кухонной лампы бутылка вина время от времени приманивала к себе неоднозначные взгляды вплоть до того момента, пока рука Арсения вновь не оказалась на приятно холодящем кожу стеклянном горлышке.

— Выпьешь со мной? — наполняя собственный бокал, он негромко обратился к откинувшемуся на стуле парню. К остаткам еды Антон больше не притронулся.

— Давай, — негромко отозвался Шастун, наблюдая за движениями — подрагивающих и красивых, с выступающими венками под тонкой молочной кожей — мужских рук.

С задумчивым видом глядя на его выверенные манипуляции, помимо неприятного подташнивания Антон чувствовал толику восхищения: оно скромно ютилось рядышком с неопределенным паршивым ощущением, что зародилось задолго до него, но теперь безоговорочно уступало ему в размерах — до неожиданности светлая и малознакомая эмоция, поселившаяся в районе солнечного сплетения, неуемно росла с каждым разом, когда Арсений без каких-либо упреков убирал наведенный Антоном бардак, когда, уставший после многочасовых разъездов, плелся на кухню, чтобы приготовить им ужин, даже не надеясь на постороннюю помощь, когда, оторвавшись от писанины авторства Кафки, или Сартра, или Достоевского (в силу своих скромных познаний в области литературы, искусства и прочей «возвышенной» дребедени, на каждую из них Шастун косился с недоверием и толикой любопытства), он вдруг принимался говорить на отвлеченные темы с заскучавшим у телевизора Антоном и зачем-то всегда искренне желал узнать мнение парня на тот или иной счет.

Арсений был умным.

Часто он сам выводил Антона на диалог, при этом не пытаясь вдаваться в чьи-либо личные проблемы или неуместные факты, чему парень был несказанно рад, ведь мужчину интересовали его мысли, а не — в кои-то веки — количество дури, налички и (чисто для интереса) снятых им девиц: последние несколько сотен разговоров, в коих он принимал непосредственное участие, по обыкновению сводились именно к таким темам и впоследствии скоропостижно заканчивались ничем.

Арсений был добрым.

После смерти мамы и бабушки последующие три года Антон прожил с острым ощущением дефицита доброты и заботы и, казалось бы, даже успел свыкнуться с бесконечным чувством одиночества и безразличия к себе и всему, что его окружает — в конце концов, у него всегда были наркотики и тысяча возможностей уйти от реальности в беспощадные лапы самообмана. Однако наркотики не могли полностью отрезать Антона от социума в силу особенностей его натуры: он всегда был общительным, повсюду ищущим единомышленников, и, пожалуй, на этом же строилась вся его жизнь — сама сфера деятельности, в которой он крутился большую часть юности, требовала от него тех качеств и навыков, которые Шастуну приходилось усердно оттачивать. Поэтому даже находясь под препаратами он зачастую искал компанию, сторонников или просто интересных людей, способных поддержать разговор, но, как правило, никогда не находил. Он всюду натыкался на пустой треп, льющийся из пустых людей — Антон тонул в вакууме, и постепенно ему начинало казаться, будто и он тоже пустой. С каждым разом его мысли путались и становились все бессмысленнее, в определенные моменты Антон переставал понимать окружающих, понимать себя, что зачастую приводило его к отвратительным поступкам, большинство из которых он даже не помнил, и, наверное, к лучшему.

Арсений был сдержанным.

Этого человека буквально переполняли чувства, мысли и эмоции — иногда это настолько бросалось в глаза (взять хотя бы его странные «срывы» на пустом месте), что вызывало неукротимое желание схватить его за плечи и хорошенько встряхнуть, — которым мужчина очень редко давал волю.

Арсений был одиноким.

Это прослеживалось в каждом движении, в каждом как бы невзначай брошенном взгляде, в каждом слове и каждом действии — даже в этом нелепом предложении выпить, которое он мог бы озвучить еще несколько дней назад, — будь то уборка или готовка, с которыми он справлялся так, словно все эти функции изначально были прописаны у него на подкорке.

Иногда Антону, как и многим людям, действительно требовалось время, чтобы понять некоторые очевидные вещи; в большинстве случаев он просто не был заинтересован в их осмыслении, другими словами — ему было глубоко насрать, но не сейчас, когда чужая тоска и опустошение ежедневно просачивались даже сквозь самые мелкие раны его тела, такого же одинокого и всеми забытого. Его тоже снедало это паршивое чувство, однако же, оно разительно отличалось от одиночества Арсения, и дело было даже не в отвратительных кулинарных способностях парня или периодической нарко-небрежности.

Осознание этого дарило непрошеное чувство единения и вместе с тем еще пуще умаляло желание вернуться в привычную обстановку хрущевской многоэтажки: холодные, местами покрытые плесенью серые стены, узкие облезлые окна с заклеенными щелями, в которые все равно просачивался трепыхающий занавески ветер, ледяные половицы, сломанный телевизор, неоплаченные счета, шипящее старое радио, тошнотворные воспоминания и многое, многое, многое из того, чем еще была переполнена его старенькая квартира.

Вполне вероятно, что очарование его являлось весьма неуместным элементом в той шаткой картине мира, в которой все они невольно оказались, проще говоря — девяностые были наиболее неподходящим временем для восхваления богатеньких помазанников, к коим — по мнению Антона — относился и Арсений: он был красив, влиятелен, самодостаточен, и, как и большинство ему подобных, вертелся исключительно в самых выгодных кругах, где априори пренебрегали законами и ни в грош не ставили ту часть населения, что изо дня в день убивала себя ради того, чтобы выжить. Впрочем, сам Антон уже давно не причислял себя ни к тем, ни к другим; какое-то время он будто болтался между двумя крайностями: мог позволить себе взятку, квартиру, качественную одежду и продовольствие, однако, прибыль его никогда не отличалась постоянством, и чтобы накопить хотя бы на половину имущества Арсения, даже на самом пике своего достатка Шастуну пришлось бы фарцевать без продыху как минимум год, — пока его окончательно не выплюнуло за пределы досягаемости обеих.

Пожалуй, исходя из этого, Арсения ему полагалось ненавидеть. Любой другой на месте Антона давно бы воспользовался шансом (коих на долю Шастуна выпало никак не меньше десятка) и обобрал до нитки, вынес все двери, разбил окна и устроил пожар — чтоб неповадно было! — но, несмотря на мимолетную зависть, играючи оцарапавшую его в первые дни знакомства, парня больше волновал контраст, вызываемый образом Арсения на фоне окружающего его благолепия, из-за чего порой казалось, будто все это хозяйство принадлежало мужчине только наполовину. Чаще всего он просто не вписывался в стены собственного дома — ровно как и в образ «типичного» бандита в малиновом пиджаке, — увешанные резными бра, несколькими копиями известных картин, замысловатыми фигурами, расставленными по углам и прочей роскошью, там и сям разбросанной по периметру дома. Арсений — тот Арсений, которого он чаще всего видел по вечерам: утомленного и слегка растрепанного, в помятой футболке с местами выцветшим рисунком и мягких домашних штанах — больше всего сочетался с теплым пальто, прокуренной котельной, запахом книжных корешков, просиженным кожаным креслом и крепким чаем с ароматными примесями.

Глядя на него, сидящего всего в нескольких сантиметрах и едва ли не соприкасающегося с ним коленями, Антон видел в нем красоту — не бросающуюся назойливой резью в глаза, не сражающую наповал с первого взгляда, не пожирающую кишки, мозг и сердце, но уютную и простую, ту, что, будто пленка, проявляется постепенно и лишь при определенных условиях, ту, что выдает изъяны за исключительные достоинства, ту, что вновь и вновь упирается в нечесаные волосы, босые ступни, широкую футболку со смешным рисунком и домашние штаны.

Из круговерти мыслей его вырывает хрипловатый звук, очень похожий на неловкое покашливание. Нога Антона нервно дергается под столом и коротко упирается во что-то твердое — колено Арсения, все это время находившееся в неосязаемой близости. Шастун непроизвольно почесывает щетину, косясь на гладковыбритое лицо Попова, без лишних колебаний совершающего очередной глоток вина.

Несмотря на многочисленные умозаключения, потом и кровью добытые Антоном за пятнадцать минут совместного ужина, они не говорят — молча распивают бутылку до половины, изредка роняя короткие, почти бессмысленные фразы на дно стаканов, после чего привычно расходятся по разным углам. Антон без задней мысли ретируется в ванную, где первым делом открывает воду, а уже потом снимает одежду и закидывает ее в пустую корзину. Вода набирается быстро и так же быстро заполняет комнату паром — Шаст предусмотрительно оставляет в окне спасительную щель и с головой опускается в обжигающие объятия; в них он сидит долго и не находит сил высвободиться, когда тело превращается в вату, уши заполняет белый шум, а голова отказывается соображать, отчего парню сначала думается, будто он ненароком обнаружил заначку галлюциногенов в одном из многочисленных тюбиков на полке. Подняться на ноги и кое-как выбраться из ванны его вынуждает пара капель алой крови, растворившихся в воде.

Кровь вытекала из его левой ноздри, сползала по губам и стремительной струйкой стекала по подбородку, пачкая босые ноги и теплый кафель под ними. Тошнота с новой силой сдавила горло и вид собственного бледно-окровавленного лица в запотевшем зеркале, казалось, еще пуще ее раззадоривал. Придерживая на бедрах концы полотенца, Антон наспех ополоснул лицо и распахнул дверь, намереваясь проделать то же самое с захлопнувшейся форточкой, но вдруг сложился над унитазом в сокрушительном приступе рвоты. С поверхности грязной воды, что возымела теперь красно-рыжий оттенок, на него укоризненно взирали непереваренные кусочки овощей. На белом ободке унитаза алели три размытые точки.

В коридоре послышался приглушенный звон и нарастающий звук торопливых шагов; на влажном полу ванной Антона захлестнуло волной стыда и отвращения к разлагающейся туше, которую он из себя представлял.

Сплюнув остатки горечи, парень вытер кровь основанием ладони и хлопнул крышкой. В тот же момент в распахнутых дверях — черт бы их побрал — показался всклокоченный Арсений. Неуверенно застыв на пороге, он тревожно уставился в кроваво-землистое лицо Антона, рассевшегося на полу и приникшего спиной к стиральной машинке.

— Что с тобой такое? — негромко заговорил Попов, переступая порог комнаты.

— Уйди, — голос был сиплым, а взгляд забитым, как у одичалой дворняги; взмокшие темно-русые локоны свисали и липли к коже, капельки воды стекали с них к подбородку, смешиваясь с кровью и падая на голую, с редкими вкраплениями родинок грудь; худая рука крепко стискивала концы заляпанного махрового полотенца, пока другая покровительски обнимала колени.

Антон выглядел разбито. Антон выглядел пристыженно. И при одном взгляде на такого Антона что-то внутри перекрывало кислород.

— Антон…

— Уйди отсюда, Арс, — и рычал он в точности как дворняга.

Выждав несколько секунд, мужчина медленно отступил и вскоре скрылся в полутьме коридора.

Подняться получилось не с первого раза. К смывной кнопке унитаза, а затем и к раковине Антон прополз на четвереньках, опираясь на свободную руку, после чего медленно встал. Кожу на лице стягивала омерзительная корка, которую парень поспешил смыть теплой водой, и только потом хорошенько умыться холодной. Духота постепенно покидала комнату, стыд и отвращение пропитывали стены — на воду им плевать, и холод им не страшен, а единственного средства, которым Шастун привык обороняться в невыносимые минуты слабости, парень был безжалостно лишен.

Чертыхнувшись над грязными тряпками, сваленными в корзину с бельем, Антон, придерживая неширокое полотенце вокруг узких бедер, с грацией пингвина прошлепал к закрытой двери гостевой.

Там было темно и пусто. Пацан, щелкнув выключателем, с опустошенным видом пересек комнату, приблизился к шкафу и с тихим писком приоткрыл дверцу. В нос пахнуло стойким букетом отдушек и стирального порошка. Его глаза бездумно скользнули по ровным стопкам сложенных вещей, лично выделенных для него Арсением, и уже спустя минуту узкие плечи укрыла широкая футболка с эмблемой The Prodigy (у Попова таких было всего две), а сырую ткань полотенца сменили теплые штаны.

Приятный запах цветочной свежести щекотал пазухи и дразнил чувствительные рецепторы; подцепив горловину футболки, Антон осторожно вдохнул.

Порошок. Кондиционер. И больше ничего.

Горький запах красных Marlboro, терпкий душок алкоголя и остаточные нотки мужского одеколона — так пахло в шкафу у Арсения, и так пахла одежда, которую Шастун носил в первые дни: еще не утратившая память о своем бывшем владельце и не задушенная химикатами — ничего из этого он больше не чувствовал, как если бы Арсения и вовсе не существовало.

Голые стены, приглушенный свет, полупустая комната — немного воображения, и вот он уже в родительской квартире, где-то посреди неспокойного Бутово, ему пятнадцать и он ходит в школу. Он еще совсем юный, по большей части беззаботный и потому — счастливый, немного прыщавый, забавно-нескладный, но здоровый. За стенкой о чем-то увлеченно говорят мама и бабушка, а в щель между дверью и полом просачивается едва уловимый запах борща и свежего хлеба: значит, совсем скоро в комнату заглянет бабуля и они вместе сядут ужинать; потом он уйдет к себе и засядет за уроки, после чего ляжет спать и снова проснется, чтобы дальше опять: мама, бабушка, завтрак, школа, друг по парте, перемена, сигареты за углом, дорога домой, мама, бабушка, ужин, уроки, сон, утро, мама, бабушка…

— Антон, — негромкий мужской голос за спиной прерывает поток мыслей, ведущих в никуда; веки распахиваются сами собой, и он рвано выдыхает, отчего тело заметно содрогается. Вокруг него полупустая комната и голые стены, перед самым его носом — распахнутый шкаф с безликим химозным запахом и безупречно ровными, раздражающими до зубного скрежета — вся эта якобы невольная вычурность в каждом действии Арсения казалась напускной и плоской, как будто она не была его частью, а являлась следствием чего-то, что он пытался тщательно ею прикрыть — стопками одежды на полках, позади него — приоткрытая дверь и человек на пороге. Это не мама и не бабушка, но рядом с ним и его запахом отчего-то всегда остановится чуть легче.

— Ты как? Может, таблетку?

Да, колеса сейчас точно бы не помешали.

Антон медленно разворачивается и тут же сталкивается с обволакивающим взглядом потемневших глаз на расстоянии двух неполных шагов; небольшая комната вдруг резко уменьшается в размерах и становится совсем крохотной, и дело вовсе не в волшебных эликсирах и пирожках, а всего-навсего в голубоглазом — дилере, подельнике, соседе — мужике, по вине которого мозги Шастуна из раза в раз давали сбой.

— Не надо, — наконец выдавливает он, — все нормально уже.

— Уверен? Хочешь, я отвезу тебя в больницу?

Антону хочется горько и ядовито рассмеяться, но его лицо по-прежнему покрыто коркой равнодушия.

— Чтобы меня в лечебку упекли?

— Просто я… — он осекается и несколько секунд пытает Антона взглядом, — ты меня напугал. И наркотики, скорее всего, уже давно вывелись.

И вот снова: стыдно и омерзительно.

Он не сделал ничего такого, ведь случались вещи куда более нелицеприятнее обычного недомогания, однако, разница снова упиралась в наркотики: без них Антон чувствовал себя уязвимым, скованным и невыносимо больным; мысленно он уже представлял, как впивается ногтями в собственное лицо и вдавливает глаза в черепушку, доходит до самого мозга и с упоением отрывает от него смачные куски.

Но — подумать только! — его развезло от какой-то гребаной ванны. Он выблевал весь ужин и вино, и все заляпал своей омерзительной кровью.

И напугал его.

При виде Арсения и его вечного спутника — пристального, испытывающего и до крайности бесстыдного, ни на что не похожего взгляда, преследовавшего парня с самой первой встречи, к Антону медленно возвращалось привычное раздражение и уже менее знакомое утробное волнение, что брало начало где-то на уровне селезенки и плавно спускалось к сокращающимся мышцам внизу живота.

Парень медленно моргнул, фокусируясь на помрачневшем лице приблизившегося к нему Арсения.

— Чего бояться? Я ж торчок, а торчкам всегда хреново.

Попов шумно тянет воздух носом:

— Шаст, — и выдыхает совсем близко, опаляя ноздри Шастуна приторным дыханием — стойким запахом перегара, которого не было слышно за ужином, вынуждая того слабо поморщиться.

— Зачем меня держать? Почему просто не дать мне сдохнуть? Игорю насрать, он даже не приехал ни разу. Всем насрать. Даже мне — насрать.

— Ты не прав…

— Лучше бы ты меня выгнал, как того пацана, — он коротко замолкает, и маска безразличия на его лице дает трещину. — Выгони меня, Арс, — он неосознанно делает робкий шаг навстречу и оказывается почти вплотную, — или сразу пристрели, потому что от меня угрозами ты не отделаешься.

— Дурак, — узловатые пальцы незримо подрагивают где-то внизу, истязаемые желанием обнять худые плечи, сжать тонкие запястья или просто коротко коснуться мягкой кожи, но руки послушно остаются висеть по швам. — У меня нет причин тебя выгонять.

— Сейчас появится.

Оставшиеся между ними сантиметры сводятся к нулю и грозятся уйти в минус, когда голова парня устремляется вперед и вниз, в то время как тело остается на прежнем расстоянии. Сомкнутые рты сталкиваются смазано; губы Антона слепо впечатываются в верхнюю губу и ямочку под кнопочным носом, губы Арсения неподвижно лежат на его нижней и колючем подбородке, и никто из них не решается сменить позицию; они замирают.

Арс, одумавшись первым, ощутимо упирается ладонью в тощую грудь у основания шеи — за ней трепыхается пульс, и этот трепет фантомной дрожью отзывается в его пальцах. Глаза Антона метаются по чужому лицу, и мужчина насухо сглатывает, боясь предположить, что именно могла выдать сейчас его незащищенная мимика.

— Ну? — сипит парень, и его изогнутые брови коротко вздрагивают, придавая выражению на заалевшем лице убийственно-трогательный вид. — Давай, наори на меня.

Кричать не хотелось.

Вместо этого Арсения подстегивала столь же привычная, сколь опостылевшая мысль добить ту треклятую бутылку виски, оставленную им на кухонном столе, выкурить косяк и сбежать в подвал за горстью кислоты, чтобы довести себя до бессилия и беспамятства; хотелось вывалиться на улицу и завести мотор, чтобы через четверть часа вломиться в двери затхлой конуры, гордо носившей статус «приватной»; хотелось почувствовать под собой сжимающееся тело, на смену которому придет еще девять, чтобы наконец ощутить мимолетное удовлетворение.

Ему хотелось забыться, что подразумевало: забыть все и сразу, и желательно навсегда.

Поэтому вместо крика Антон слышит только хрупкое:

— Не делай так больше.

И шестеренки в его задеревенелых мозгах с противным скрежетом начинают свое неспешное движение.

— И все? — растерянно давится Шаст, окончательно смущенный возникшей ситуацией. — Даже пидарасом меня не обзовешь?

Ответное молчание вкупе с едва контролируемым выражением арсеньевского лица подливает масла в проржавевший механизм, вынуждая того поднабрать скорость и заставить Антона почувствовать себя блядской мясорубкой.

— Не смотри на меня так, — уже тверже проговаривает он, несмело отшатнувшись назад.

В помутневшем взгляде, похожем на две черные бездны, читается очевидный вопрос, который вскоре слетает с приоткрытых тонких — сухих, шершавых, горячих — губ.

— Как?

Сказать это вслух не позволяет настырный язык и упрямый нрав, чей союз значительно смягчает регулярно противоречащий самому себе рассудок.

— Будто я что-то значу, — шелестит он одними губами, настороженно глядя на Попова с двухметровой высоты.

Арсений молчит и словно нарочно не сводит глаз, даже не моргает, что выглядит жутко и делает его похожим на восковую статую — это длится всего пять секунд, которые Антон уже окрестил вечностью, но потом его веки наконец-то коротко мигают.

— Хочешь покурить? — неуместный звук его нарочито приободренного голоса режет слух и заставляет брови Шастуна медленно сместиться к переносице, — Я бы вот прям щас дунул. Пошли? — но наигранная бодрость, столкнувшись с помрачневшим взглядом зеленых глаз, мгновенно улетучивается с позорным пердяще-свистящим звуком сдувшегося шарика. — Антон?

К нахмуренным бровям парня прибавляются изогнутые в раздражении губы — и вот он снова напоминает обозленную на весь мир дворняжку.

— Пошел ты в жопу, и траву свою засунь туда же, — досадно отплевывается Шастун, — Что? Ну что ты смотришь? Что ты пялишься опять, а?

— Хочешь, я уйду?

— Да ты не понял нихрена! Это я уйти должен! Я провоцирую тебя, а ты… А ты пьяный опять. Что, все никак расслабиться не можешь? Что с тобой не так?

Сочащиеся ядом слова неаккуратно царапают тонкую корку незалеченных ранок, вызывая зудящее желание полоснуть мальчишку в ответ.

— Ты же мог ударить меня, — в тон парню язвительно заговорил Попов, — найти мою пушку или ножом зарезать, а потом взять ключи или просто выбить окно, но вместо всего этого решил поцеловать? — пухлые губы поджимаются в недовольную полоску, вызывая на лице мужчины кривую усмешку, — Ты рассчитывал уйти отсюда или потрахаться?

— Хочешь, чтобы я тебя ударил?

Арсений наигранно вскидывает брови.

— Теперь ты спрашиваешь разрешения?

— Мне не нравится бить людей…

— Ну да, тебе нравится их целовать.

— … но сейчас я готов тебе врезать.

Оба вдруг замолкают, скованные ожиданием и нерешительностью, разделенными на двоих.

— К твоему сведению, я выпил немного, — глухое бормотание Арсения разорвало тишину, — и это вообще не помогает, — нырнув в один из карманов, он вытянул на свет вездесущую самокрутку и закурил прямо в комнате.

Поведение Попова преображалось буквально на глазах. Антон уязвленно поморщился.

— Можешь выйти в коридор?

— Брезгуешь? — он ухмыльнулся и будто нарочно выпустил дым в его сторону, — Ты же торчок, — ехидничал Арсений, — о чем ты не устаешь напоминать.

Антон смотрел на него исподлобья, наблюдая за долгой затяжкой, и чувствовал себя так, точно его заточили в клетке; фыркнув и вытянув руку вперед, он бесцеремонно выдернул косяк из сомкнутых губ и тоже закурил.

— Помогает? — негромко произнес наблюдавший за ним Арсений.

Как слону дробина.

— А тебе?

Их пальцы соприкасаются, когда Попов тянется за тлеющим в руке Антона косяком; он неспешно затягивается и хитро прищуривается, смотрит безотрывно, не замечая падающего к ногам пепла, затем резко выпускает струю дыма перед собой — и вдруг ныряет в образовавшийся туман, одним рывком притягивая Антона за грудки.

— Теперь я точно тебя ударю, — ворчит в его губу охреневший Шастун, пока Арс тушит бычок о дверцу шкафа за его спиной и подхватывает под бедра до безобразия легкого парня. Антон слепо ударяет его по плечу, глухо бранясь в чужой рот, со всей дури вжимающийся в его челюсть. Круто развернувшись на месте, Арсений вслепую шагает вперед, почти сразу упирается коленями в мягкий угол матраса и заваливается на кровать вместе с повисшим на нем Антоном.

Проникающий в ноздри запах, исходящий от кожи Арса, обволакивает и крепко ударяет в голову — Антона ведет; настойчивые губы и пронырливые узловатые пальцы кажутся вездесущими, поджарое тело, вжимающее его в матрас, и упирающийся в бедро член, обтянутый мягкой тканью штанов, на короткий момент становятся для Антона целым миром, в который он ныряет наобум, и так же резко выныривает, судорожно хватая воздух губами.

— Арс, — он сипло выдыхает в ухо Попова, впившегося в тонкую кожу под скулой. Горячие прикосновения пускают череду импульсов, устремляющихся прямиком к мошонке, и Антон остервенело вгрызается в собственную губу, то ли в попытке отвлечься, то ли — не завопить от наслаждения. Но гулкий стон все же вырывается из горла, когда теплая ладонь, проигнорировав единственную преграду в виде штанов, неожиданно накрывает его незащищенный пах.

— А-ах, блять! — звук собственного взбудораженного голоса немного отрезвляет, и Антон пробует снова, — Арс, нет, — чужие пальцы коротко сжимают член у основания и совершают плавное движение вверх, выдавливая из легких такой необходимый сейчас воздух, — с-стой… Да подожди ты! — он что есть силы пихает мужчину в плечо той самой руки, наконец прерывая его; в лицо Антона жадно вонзается пара черных кругов с голубой каймой, и разведенные ноги непроизвольно стискивают чужие бока под задравшейся футболкой. — У меня условие.

Нависший над парнем — взлохмаченный, разгоряченный, запыхавшийся — Арсений удобнее переставляет локоть, все еще задевая пальцами бледную кожу и непросохшие русые кудряшки. Несколько последующих секунд он просто смотрит: плавно скользит по лицу сверху вниз и обратно, задерживается на вьющихся волосах и спускается к торчащему уху, щекоча его подушечкой пальца, в то время как притихший Антон медленно сгорает изнутри и наверняка жутко краснеет снаружи, в пятидесятый раз одергивая себя при мысли, что мог бы отказаться ото всех своих тупых условий, лишь бы только все это никогда не заканчивалось. Он едва не скулит, когда воцарившуюся тишину прерывает мягкий голос:

— Какое?

Антон молча всматривается в его глаза, нервно облизывая нижнюю губу, в которую только что самозабвенно впивался Арсений, морально подготавливая себя к провалу.

— Всего одну таблетку, — несмело шепчет он в нависшее лицо, с каждой секундой постепенно теряющее благоговейные черты. — Хоть что-нибудь, пожалуйста, Арс! — неожиданно для обоих его руки обхватывают шею Попова будто распоследнюю соломинку, жалостливо склонившуюся к нему с крутого обрыва над зияющей пропастью. — А потом можешь делать со мной все, что захочешь.

— Нет.

Грубые нотки больно режут слух и царапают что-то в районе селезенки, где совсем недавно все буквально сжималось и сладостно томилось от удовольствия, которого Антон собственноручно лишился. Лицо Арса, как и его голос, заметно мрачнеет; он совершает попытку высвободиться из сетей сплетенных на нем конечностей просто приподнявшись, но тут же заваливается обратно под напором повисшего на нем мальчишки.

— Останься, — выпаливает куда-то в висок Шастун, больше не стараясь контролировать звучание собственного жалкого голоса, — пожалуйста, Арс, не бросай меня.

Позволив объятиям немного затянуться, Арсений осторожно, но настойчиво приподнимается вновь.

— Тебе не я нужен, — уперевшись в изголовье кровати одной рукой, другую он заводит себе за голову, размыкая на ней тонкие пальцы Шастуна, — а спать со мной за наркоту я тебе не позволю.

— Но ты уже делал так? — предугадывая его последующие действия, Антон сильнее стиснул его бедра своими, ненароком соскользнув вниз по подушке. Его теперь уже свободные руки раскинулись на кровати, сминая простыни в кулаках. Расположив ладони по обе стороны от головы Шастуна, Арсений смотрел на него сверху вниз, никак не реагируя на чужие слова и движения.

— Всего одна таблетка — это же просто хуйня, даже по сравнению с порошком, который ты мне давал, — еще одна тупая попытка — еще один смачный плевок в колодец, где больше не осталось пресной воды.

Арсений не злится и не кричит, даже не пытается влепить ему затрещину — лишь в пару быстрых движений высвобождается из узла худощавых ног, все это время не сдерживающих его ни на йоту.

— Если тебе нужна только наркота, от меня ты ее не получишь, — сказал он, больше не глядя в его сторону, и шагнул с кровати на пол. Антон раздраженно подтянулся к изголовью, усевшись задницей на мягкую подушку.

— Но ты же сам давал мне кокаин! — возмущенно выпалил он, даже не пытаясь убрать обиженные нотки, — Ты знал, и все равно дал мне пакет!

— Прости, — судя по всему, к Арсению возвращалось его хваленое самообладание: он говорил спокойно, смотрел прямо и почти безропотно, а на фоне вдарившегося в эмоции Шастуна больше походил на мудреца, познавшего дзен. — Я не знаю, зачем это сделал, это было глупо… Прости меня, Антон.

В ответ на это Шастун слабо замотал головой, будто не понимая или не принимая его слов.

— А что изменилось? Это из-за Игоря, что ли? Можешь хоть транквилизаторами меня накачать и затрахать здесь до смерти — всем будет похуй, веришь, нет? Я же идеальная кандидатура!

— Ты что, не слышишь меня? — эмоции снова преобразили его лицо, а голос стал на октаву выше, — Мне не нужна обдолбанная тушка, Шаст! Я не маньяк и не насильник, я не трахаю деревья или трупы, или людей в отключке! — грудь и плечи, скрытые под широкой футболкой, приподнялись и вновь опустились — он тяжело вздохнул. — Я хочу тебя, а не то, чем ты станешь, если ширнешься.

Смысл сказанного доходит до Шастуна частично и не сразу, поэтому он успевает обронить только хамоватое:

— Я не просил ширяться, — прежде чем вдруг наконец заткнуться и инстинктивно приобнять свои колени.

— Ты безнадежный, — смерив его взглядом, Попов пренебрежительно отвернулся и зачем-то шагнул к незакрытому шкафу, там наклонился, подобрав что-то с пола, и снова развернулся, чтобы уйти, но вдруг замер в шаге от порога. В его пальцах белел недокуренный сверток марихуаны. Покрутив косяк между пальцами, он поднял глаза к замершему на кровати Антону, а затем — швырнул самокрутку на кровать, пачкая белые простыни в пепле.

— Тебе нужнее.

Мельком взглянув на упавший к его ногам сверток, Антон продолжил вглядываться в подрагивающие черты его лица, будто бы силясь запомнить их, сохранить, намертво пригвоздить к памяти, сгрести в охапку со всеми прожитыми здесь днями и засунуть в самый надежный угол — чтобы надолго и до конца. В глотке снова застрял ком, на чью незавидную долю можно было бы спихнуть причину его молчания, когда вновь зашевелившийся в дверях Арсений бросил короткое «Спокойной ночи» и, не дожидаясь какого-либо ответа, вышел прочь.