По щеке Вэша прокатилась капля пота.

Оставив узкую плёнку блеска на его коже, она на мгновение зависла на крае нижней челюсти, прежде чем соскользнуть и присоединиться к своей предшественнице; впитаться в высокий воротник лонгслива.

Вэш её не смахнул.

Николас – тем более. Им обоим было совсем не до этого.

Жарко и тяжело дыша, очевидно задыхаясь и страдая от неудобств, возможно, ещё и от боли, Вэш жмурил глаза, морщил лоб – и не отвлекался ни на что, кроме своего занятия. Он не мог остановиться. Не мог уйти. Крепкая хватка Николаса на волосах не давала ему двигаться свободно, не давала свободы как таковой, но Вэш не сопротивлялся; в конце концов, именно он был тем, кто начал это всё. Ему, Нечистому, и следовало расплачиваться за прегрешение.

Не то чтобы он роптал или раскаивался.

Отнюдь.

Пальцами он крепко цеплялся за бёдра Николаса, за его приспущенные брюки и наверняка заламывал ткань в глубокие складки. Брал ртом глубоко, тесно и возмутительно громко; он всхлипывал, он троил гласные и тянул их до звенящего скулежа; прижимаясь к тонкой натянутой коже языком, давил им на рисунок вен и упруго, влажно скользил, и снова, и снова – ногтями вонзившись ему в затылок, Николас сорванно вздохнул и собственным затылком ударился о стену.

Минутная боль не рассеяла дурмана перед глазами. Он толкнул Вэша к себе ближе, и тот подавился; его ресницы заблестели, а по щеке скатилась очередная капля пота. Может быть, с самого начала это был вовсе не пот, но жалости, непростительной нежности, проявлять Николас не собирался. Не должен был.

Не полагалось.

Острая кромка зубов режущей болью задела чувствительную головку, но язык тотчас же с просительной нежностью прошёлся по ней, и Николаса крупно перетряхнуло. Швырнуло в пасть Генны Огненной, окатило жаром от паха до груди. Испепелило на месте.

Свободной рукой он вцепился в стену позади себя, с силой вонзил ногти – и не почувствовал боли.

– Осторожнее, блядь, – прохрипел он, стуча зубами, и отпихнул Вэша.

Коротко и почти мучительно кончил себе в кулак, между пальцами растёр тёплую влагу и отвернулся. Выравнивая дыхание, но не позволяя себе наслаждаться послеоргазменной опустошённостью, он нарочито неспешно завозился с пряжкой ремня.

Руку, мгновения назад цепляющуюся за стену, ломило; под ногтями разлился багровый цвет.

– Я сделал тебе больно? Прости, я… – О да, он отвернулся, для того чтобы не видеть этих глаз.

– Проваливай. Я устал, хочу отоспаться.

– Нико. – Металлическая ладонь легла ему на плечо, и Николас со всевозрастающим раздражением стряхнул её и решительно направился в ванную комнату.

Оставляя Вэша в одиночестве. С нажимом ставя точку в их так и не случившемся разговоре; подобных точек с некоторых пор – хватит исписать небольшую тетрадь.

Заперев за собой дверь, он выкрутил вентиль до упора и тяжело опёрся ладонями о края раковины. Сквозь шум льющейся воды прислушался. Вэш не должен был пойти за ним: он никогда не ходил после того, как Николас неизменно прогонял его, – и всё же каждый раз в груди затягивался тугой узел, и фоном – неясная буря на горизонте, причину которой трактовать Николас не брался. Вэш мог бы закричать. Он мог бы выбить дверь ногой и этой же ногой врезать ему под дых, так что ни одного вдоха сделать не получится. Он мог бы, он должен был: чего-то такого Николас от него и ожидал, намеренно провоцируя на ответную грубость, ища пределы, границы, прощупывая каждую из них с остервенением и бесстрашием приговорённого; и ждал наступления той самой бури, – но бури не случилось. Не в этот раз. Как и ни в какой из предыдущих.

Несмотря на то что кран громко плевался подкрашенной ржавым водой, сухой щелчок закрываемой двери прозвучал отчётливо. Не то чтобы Николас намеренно старался различить его. Или не различить. Не имело значения.

Вэш ушёл.

И Николас наконец позволил себе с треском впечатать кулак в стену – ослеплённый болью, он тут же приглушённо зарычал, встряхнул разбитой рукой.

Мелкие брызги легли на плитку красным. Он сунул кровоточащие пальцы под воду и зашипел от окатившего кисть жжения. Пальцы подрагивали, бессильно сжимались и разжимались, а вода узловато огибала костяшки, спускалась с ногтей нитями-струйками и почти бесшумно дробилась о раковину. Николас запрокинул голову и устало закрыл глаза.

Кто должен был на самом деле расплачиваться за это всё перед Богом, он или Вэш, он перестал понимать уже после их третьей «встречи».

Время не помогало расставить всё по местам. Легче и понятнее не становилось – напротив. Алкоголь и курево не спасали, а вера неумолимо ослабевала, чем-то мёртвым и иссушенным уродливо крошилась под сердцем, и просыпа́лась сквозь зубы пустым, скрипучим: молитвами, пользы от которых было не больше, чем от грубости, которую в качестве защиты он предпочёл избрать.

Вэшу было больно.

Всегда больно. Всегда – из-за Николаса. Неисповедимы пути Господни: Вэш приходил к нему сам; он ни о чём не просил, ничего не говорил, но и без слов понятным становилось, для чего ему снова потребовался Николас. А Николас – душа, заблудшая во тьме, как мягко назвал бы его пастор Уильям; кретин конченый, как грубо, но справедливо обозвал бы себя он сам, – пытался отвадить грех. Донести до Ангела, что нельзя; не Ему, не с ним, Николасом – Господи, да как же это вообще возможно? Неуклюже и очевидно неправильно доносил: он щетинился и причинял боль – потому что ничего другого не умел.

Он был Карателем; клириком Божиим, благословлённым убивать. Не любовником.

Николас не отказывал вслух, не мог, не смел: смотреть никогда не выше лодыжек, голову не поднимать, с колен не вставать и, Бога ради, Николас, не открывать рта, – но делал всё возможное, чтобы Вэш оставил всякие попытки сблизиться с ним. Но он, упрямец, глупый всепрощающий Ангел, растративший всё Божественное, по-прежнему приходил к нему делить долгие вечера. С этой своей улыбкой мученика, от которой в груди переворачивалось сердце, и тянуло не то проблеваться, не то крепко обнять и разрыдаться на его плече – и Николас, жестоко зарываясь пальцами ему в волосы, стискивал зубы, чтобы не заорать.

В паху холодила остаточная влага, и Николас опомнился. Со злостью он плеснул себе в лицо ржаво-оранжевой водой, так до конца и не отмыв руку от крови.

«Святой Ангел Божий, хранитель и покровитель души моей…» – К горлу подкатил липкий ком тошноты, и Николас отшатнулся от раковины. Выключил воду и, не взглянув в глаза собственному отражению, торопливо вернулся в комнату.

Не раздеваясь рухнул в постель и накрылся одеялом с головой.

В этот раз – как и во все предыдущие – вечернюю молитву он пропустил.

***

Плотная завеса дыма вырастала впереди стеной. Непроницаемая, густая и зернистая на просвет, как испорченная плёнка, она простиралась, казалось, до самого неба. На вкус гаже и грязнее дыма дешёвых сигарет, – Николас кривил губы, вяло отмахивался, но шага не сбавлял. Вклинивался в неё, завесу, головой бодал кручёные клубы и двигался дальше, дальше и дальше.

На этой плёнке был запечатлён бесконечный ужас.

Июль тлел.

Не Июль – глубокий котлован, заполненный рыхлым пеплом, железом и раздробленными в пыль костями.

Красными огоньками перемигивался под ногами жар.

Коротко передёргивая ступнями, Николас стряхивал боль с нагретых подошв; вспоминал размыто, вскользь, как пару недель назад на заправке Вэш забавно пританцовывал на раскалённом песке точно так же – сейчас его ботинки с утолщённой подошвой наверняка пришлись бы кстати.

Они и пришлись.

Потому что где-то здесь, в этой чёрной обители смерти, он и должен был остаться.

Обогнув руины, некогда бывшие закусочной – покрытая толстым слоем серости вывеска фрагментарно крошилась под ногами, – Николас в очередной раз встряхнул обожжённой ступнёй, дёрнул за ремень сползший с плеча «Каратель» и остановился. Огляделся, не особенно надеясь различить что-то чуть более отчётливое, чем растушёванные по контуру силуэты.

Он не искал Вэша.

Искал не Вэша – своего Бога, Найвса Миллионса, который также должен был костьми срастись с мёртвым городом; с городом, который расцвёл с Его пришествием; с городом, который расцвёл с пришествием Вэша Урагана.

Второе цветение оказалось фатальным.

Николас только что вытащил Мэрил, следом – истекающего кровью Роберто. Успел за несколько минут до. Он прижигал его колотую рану стволом нагретого над зажигалкой «Карателя»; тот ещё пиздец: утолщённый металл раскаляться отказывался напрочь, Роберто тяжело хрипел и ногтями скрёб песок, его фляга оказалась потеряна, и хоть как-то обезболить его не выходило. Кажется, он плакал. Кажется, они трое.

«Держись, старик. Давай-ка, закуси ремень, ага, ну молодцом же! Сейчас мы тебя подлатаем, будешь как новенький!» – самая бесполезная и фальшиво-оптимистичная херня, которую Николас когда-либо нёс.

Мэрил, застывшая каменным изваянием в двух шагах от них, ничем не помогала.

Роберто она уже похоронила, ещё там, в лифте, и бросила одного – а тут нате-здрасьте! Вопреки выдуманной легенде о гробовщике, человека Николас не погрёб, а буквально выдернул с того света. Хрен знает, что толкнуло его в то мгновение прощупать пульс, чертыхнуться – в обители Бога, Николас! – и поиграть в спасителя. В кои-то веки не в Карателя. Даже смешно. Но смеяться не хотелось. К тому моменту, как кровь наконец остановилось, как Роберто потерял сознание, но задышал уже ровнее, спокойнее, у Николаса болели спина, руки, а в ушах звенело от нескончаемого плача Мэрил; смотреть на неё, раздавленную и опустошённую горем, оказалось на удивление тяжело. Поэтому Николас смотреть не стал: оставил их. И теперь возвращался в Июль в третий раз – за Вэшем.

За Найвсом Миллионсом, конечно же, что же это он? Не за Вэшем. Это всё усталость, в нём говорила она, не более того.

В горле запершило, щиплюще ободрало гарью. Мутный густой воздух не позволял увидеть дальше пары метров, и Николас двинулся дальше. Оставил закусочную позади. Он шатался, оскальзываясь на битом камне, железе и – иногда – на чём-то хрупком и рассыпчатом. Под ноги старался не смотреть. Изредка натыкался на таких же призраков, каким ощущал себя сам: ищущих, плачущих, кого-то зовущих. Вэша он не звал. Знал, что найдёт его и так.

Даже если искать его не станет – а он не станет. Его Бог оказался поражён, низвержен им, и из-за Вэша Урагана Николас потерял всё, что имел и во что верил – он должен был ненавидеть его, должен желать ему участи страшнее смерти; воздать наказание своими руками, если застанет его в живых. Но вместо ненависти в груди обреталась глухая пустота. Такая же плотная и непроницаемая, как мёртвый воздух над мёртвым городом, в который он загнал себя сам.

Носок зацепился за что-то, как в мягкую петлю попал, и Николас споткнулся. Выронил «Каратель» и грузно рухнул на колени; угрюмо сжал губы и обернулся: ярко-красная ткань дерзко проступала из-под наслоений гари. А в груди неожиданно стало плотно и жарко, и пустота заполнилась нарывающей тяжестью – Николас подполз к находке и, остервенело соскребая ногтями горячую пыль, вывернул несколько крупных камней; порезал ладонь и не глядя встряхнул ею, прогоняя короткую вспышку боли. Сердце колотилось в горле, сжималось спастически и как-то совсем неправильно. Он расправил обрывки ткани, которые сумел извлечь, и расстелил их на земле.

Нет.

Не плащ.

Просто чьё-то платьице, детское, судя по аккуратному воротничку и уцелевшему рукаву-фонарику.

Густой и навязчивой сделалась подступившая тошнота, клейко пристала к корню языка. Он поспешно встал, вытер ладонь о брюки и, подхватив пулемёт с земли, бегом бросился дальше.

Ещё одна несчастная судьба. Ещё одно дитя, которое никто не спас.

Когда Николасу говорили: «Убий», – он убивал. Когда говорили: «Солги и введи недругов в заблуждение», – он лгал напропалую, в собственном сознании выворачивая имена, места и события. Они настаивали: «Запри сердце на замок и отринь всякую жалость», – и с этим оказалось сложнее всего. Потому что у Николаса был Ливио, а у Ливио – никого, кроме старшего братика Нико.

И за Ливио Николас сражался до последнего.

За непослушание его били, ломали кости раз за разом и твердили: «Отрекись, отрекись, отрекись», – тоже раз за разом. Николас отчётливо помнил, как рыдал тогда. Его тело уже совершило форсированный скачок роста, но разум ещё отказывался воспринимать новую реальность и мириться с нею; он был мальчишкой, напуганным и преданным, запертым в теле взрослого. Собственные всхлипы, звучащие незнакомым грубым голосом, его голосом, настигали во снах до сих пор.

Месяцы спустя в коридоре он столкнулся с таким же выросшим Ливио. И… не сделал ничего. Даже не подал голоса. Они сухо кивнули друг другу и разошлись каждый в своём направлении. Заставить себя обернуться Николас так и не смог: что-то умерло в нём в ту минуту, какая-то его часть, которая неожиданно подняла голову и заскрипела мёртвым ртом – позже. Когда Роберто хлопал его по плечу и угощал сигаретами, когда Мэрил провоцировала его на бессмысленный, но интересный спор, а Вэш смотрел будто бы сквозь них, рассеянно улыбаясь собственным мыслям.

В моменты собственной слабости Николас гадал, какой могла бы сложиться его жизнь, не окажись он избран Богом. Мысли были греховные, запретные.

Теперь же некому было запрещать их. Бог покинул его, пастор Уильям скрылся, а что с Легато и остальными клириками – неизвестно. Остался только Вэш. Он не требовал поклонения, не требовал ничего: странный, неправильный Ангел, к которому неизвестно как подступиться. Он – единственное, что осталось у Николаса.

И когда Николас зацепился взглядом за раскрошенную многоэтажку, обвинительно устремляющую в небо пальцы-штыри арматур, то поначалу не различил между ними человеческого силуэта.

Он остановился и присмотрелся, а спустя несколько минут уже застыл окаменелым. Дыхание перехватило от увиденного.

Поначалу он не узнал его. Забыл, что плащ больше не красный, а лицо – теперь уже не мягкое, снисходительное и немного печальное. Сейчас эта была посмертная маска.

Вэш лежал на земле неподвижно.

Очки потерялись, и без них бледно-голубые глаза казались по-особенному уязвимыми, беззащитными; они устремляли в небо размытый остекленелый взгляд. Кровь пузырилась на его губах, обильно заливала подбородок. Вместо правой руки – тёмное пульсирующее разрастание корневищ, как клубок яростно сражающихся змей; левая разбита вдребезги. Три арматуры пронзали грудь и живот Вэша насквозь, тускло поблёскивали пыльным бурым на концах. Левый бок был разодран в кровавое месиво и, кажется, при желании можно было различить вывалившиеся внутренние органы. Земля вокруг была тёмной, плотной от напитавшей её влаги.

Вэш был распят.

Ангел, изгнавший Бога, он был жалок и ничтожен. Город, который он испепелил, последнее слово всё же оставил за собой – и Вэш уже едва дышал. Он не смог бы оказать должного сопротивления.

Даже жаль.

Николас остановился в трёх шагах от его тени. Перекрестился и щёлкнул застёжкой ремня, высвобождая «Каратель» от тесных пут: он должен был сделать то, что от него требовалось в случае «неудачи».

– Эй, Лохматый.

Вэш перевёл на него затуманенный болью взгляд и медленно моргнул. Он не выглядел испуганным или удивлённым; он всё понял правильно.

– Не трать патроны, – вымученно дёрнул Вэш уголком губ. – Я сам. Скоро.

Глаза он закрыл сразу же, как если бы не боялся, что Николас его словам не внемлет, или был уверен, что внемлет, но улыбка так и осталась на его лице. Она сделалась мягче, шире – из трещины губы скатилась свежая капля крови. Стиснув зубы, Николас с силой вогнал «Каратель» в землю.

– Заебал, страдалец, – рыкнул он, падая перед Вэшем на колени и пальцами нервно хватаясь за торчащие арматуры. – Говори, что мне сделать.

Вся его жизнь – череда неудач, и от одной неисправленной от него не убудет.

Вэш не ответил, а Николас вынул ампулу из кобуры и повертел между пальцами. Последняя. Хмуро взглянул на неё, оценивая шансы на успех, хотя и без взглядов понятным становилось, что это едва ли поможет. Вэш разлепил веки и слабо качнул головой: он тоже понимал.

– Всё хорошо, Вульфвуд. Просто посиди со мной.

– В пабе, блядь, посидим, – крепко сжал в ладони ампулу Николас. – За пару сотен километров отсюда. Лично я планирую нажраться до синих чертей – и тебе того же советую. А сейчас говори, что мне сделать!

– Тебе не нужно…

– Господи, помилуй мою душу грешную! Да это же просто издевательство какое-то! – взвился Николас. – Я сам решу, что мне нужно, а что нет! Можно? Точно? Ну спасибо нахуй! Так что?

– Твоя кровь, – помолчав, всё же нехотя выдавил Вэш. – Ты мог бы… перелить её мне. Думаю, тогда и твой препарат подействует.

– Думаешь или знаешь?

– Вульфвуд…

– А если мы несовместимы? – не успокаивался Николас. Раскрылённый и недовольный, он придвинулся ближе и навис над Вэшем. – Ну, кровь. Что тогда? Оба загнёмся?

– С тобой ничего не случится. Как и со мной. Не беспокойся об этом, – бледно усмехнулся Вэш.

– Ну так давай, хуле. Только где? – Он приподнялся на коленях и осмотрелся. – И как? Я смогу поднять тебя и не разъебать окончательно?

– Ты хороший человек, Вульфвуд. Спасибо, что заботишься обо мне.

– Я сейчас, блядь, уйду.

– Я всё сделаю сам. Здесь. Не нужно никуда меня нести. Просто наклонись ближе. Ещё, вот так. Не забывай дышать, Нико: это важно. Ты запомнил? – Вэш дождался небрежного кивка. – Теперь ампула.

Тонкое стекло лопнуло почти беззвучно, скрипнуло на зубах, и на язык хлынула знакомая горечь – Николас сплюнул опустевшую склянку. А в следующее мгновение Вэш рванулся вперёд и губами агрессивно впился в его губы. Его голова запрокинулась, а тело напряглось и поднялось, протащилось по арматурам, оставляя на витой резьбе свежую кровь. Николас запоздало схватил его за плечи, удержал.

Словно ожив, корни из правой руки хищно устремились к нему.

Он понять ничего не успел, как они уже вонзились ему в спину, грубо и агрессивно проросли под кожу. Болью прошило насквозь, к земле прибило, как Вэша – железом. Николас дёрнулся и открыл рот в беззвучном крике – и тотчас же пожалел об этом. Изо рта Вэша в его глотку выстрелило свежими ростками. Тугими шершавыми узлами корни легли ему на язык, раскрыли стенки горла и устремились внутрь. Николас захрипел, подавился; «не забывай дышать, Нико: это важно», – он и рад бы, он правда рад, он так старался! Но рот заполнялся собственной кровью, перекрывался новыми сплетениями корней, и каждый глоток воздуха ощущался вырванным с боем. Ощущался последним.

Вэш проникал всё глубже: он обтекал каждую его мышцу, спаивался с сосудами и ввинчивался в кости. Он был повсюду. И новые корни уже скатывались с его лица, с тела, оплетали их двоих подвижным коконом.

Даже брат Легато, не знающий меры в жестокости, не был способен на такое.

Если бы мог, Николас выл бы от боли.

Но он был скручен и обездвижен, так что даже собственный язык, онемевший и придавленный, не повиновался ему. Над головой распустились крупные лиловые цветы, щекотно уронили пару лепестков в волосы. Крепко и сладко запахли, как дурманом опьянили. Кто-то закричал вдалеке, но Николас не был уверен, что этот крик ему не померещился. Голова уже кружилась от нехватки кислорода и обилия удушливой сладости вместо него. Перед глазами всё плыло.

Превозмогая собственную слабость, ладонями он обхватил Вэша за пояс и качнулся назад – вытащил его, снял с арматур. Тот слабо всхлипнул, а по рукам Николаса заструилось горячее. На мгновение цветочная сладость разбавилась резкой нотой крови. Наконец взметнулся пар регенерации и зашипел громко и зло. И тело Вэша тотчас же стало заживать: закрылись проколы от железа, вместо кровавого месива на боку уже проступила чистая светлая кожа. Без единого шрама.

– Ещё немного, Нико, я всё, я почти…

Вэш вылизывал ему рот, проталкивал язык через переплетения корней, и те тяжелели и утолщались, раскрывали атласные бутоны; у Николаса в горле горело мучительным, во всём теле ломота и лихорадочный жар – уже от кровопотери. Потому что, восстанавливая себя, Вэш пил его жадно и неотрывно. И, судя по его неровному дыханию, по закатывающимся глазам и множащимся крупным соцветиям над их головами, получал от этого удовольствие. Это не было переливанием крови; извращённым, неправильным, но всё ещё – нет. Это было поглощением. Но не хватало времени остановиться, подумать, осознать происходящее хотя бы на мгновение; взмолиться и раскаяться во всех грехах. Николас и не пытался. У него под кожей бугрились корни вместо вен, пульсировали кровью – одной на двоих.

Время словно бы застыло.

Носом Вэш тёрся о его щёку, может быть, шептал ему слова утешения, но ни одно из них Николас разобрать уже не был в силах. Он дрейфовал на грани с бессознательным; увязал, как ногами в рыхлом песке.

Он не почувствовал, когда всё закончилось – просто Вэш рывком отстранился, шумно и испуганно дыша, словно бы едва-едва опомнился. И корни резко вытащились из тела, едва не разорвав его на части, а из горла как будто выдернули само горло вместе с агональным дыханием. Наконец стало ужасающе больно и пусто – не менее ужасающе. Николас покачнулся и, кажется, начал падать лицом вниз.

Последнее, что он запомнил, было человеческой рукой, подхватившей его у самой земли.