Помните про традицию Папируса и Меттатона заканчивать вечера в гримерке песнями? Конечно, помните, ведь забыть Меттатона, что полностью отдает все свои переживания, сомнения в мелодии, невозможно. Папирус просил играть и, если у Меттатона было настроение, петь. Чем чаще Меттатон играл по просьбе, тем быстрее это превратилось в привычку. Меттатон не заметил, как под конец вечера, когда времени оставалось мало, он садился за пианино, открывал крышку и играл, приходилось импровизировать. Меттатон в такие моменты закрывал глаза, глубоко вздыхал и, поднимая руки над клавишами, пытался прочитать ноты в глубине души.
Чистый звук пианино заполнил гримёрную, да и не только ее; Папирус всей душой и телом ушел в размеренную мелодию, что наигрывал Меттатон. Тело невольно покачивалось из стороны в сторону, а перед глазами стоял образ Меттатона, который играл на пианино в заснеженном лесу Сноудина. Он и пианино. Больше никого. Только снег падал крупными хлопьями вокруг.
В этот вечер Меттатон казался одиноким. Даже слишком. Папирус и раньше видел, как Меттатон одинок, не смотря на большое количество людей, что так его любили и поддерживали. И вот его игра на пианино наполнена грустью и одиночеством. Папирус хотел взглянуть в теплые серые глаза Меттатона, чтобы убедиться, что игра из под его пальцев не вторила взгляду. Папирус не хотел видеть то, как горячо любимые серые, как металл, глаза покрывались инеем.
— Иногда мне кажется, что я никогда не пойму, что тебя тревожит, — игра Меттатона прервалась, когда Папирус подошел к нему и положил руки на его плечи. — Ты для меня самая большая тайна, Меттатон.
Душа Папируса забилось быстрее, когда он почувствовал, как ладони Меттатона обхватили его руки. К животу прилил жар от чужого тела, обжигая, будто олово.
— Тогда я постараюсь стать загадкой полегче для тебя, — глаза цвета ртути пересеклись с взглядом Папируса. Ох уж этот взгляд полный нежности и страсти. Если приглядеться, то Папирус мог бы разглядеть там любовь, но он не копал так глубоко. Не хотел смотреть Меттатону так глубоко в душу. Плавать в чужом море из чувств не было желания, он и своих толком не понимал. Чувства новые и обжигающие, как пламя, пугали и дурманили разум.
— Спасибо за игру.
Папирус на прощание пару секунд помял пальцы Меттатона в своих руках в надежде сгореть до тла в чужом тепле.
— До Свидания, Папс, — с улыбкой на лице проворковал Меттатон Папирусу в след.
Ответом был кроткий кивок и щеки цвета зимнего рассвета.
Свидание не кончалось, точнее мелодия наигранная Меттатоном не сменялась на новую. Меттатон во время игры резко останавливался и замирал с тяжёлым взглядом в одной точке, потом он, будто просыпался ото сна, мотал головой в разные стороны и продолжал играть те же ноты. Папируса смущало лишь одно, тяжёлый взгляд Меттатона, который не спадал вуалью с глаз прочь.
— Почему ты играешь одно-и-тоже?
Папирус не сдержал этот вопрос в себе, ведь он сводил с ума, заставлял нервно елозить на софе в гримёрке, когда пианино снова звучало как вчера и позавчера, пальцы ковыряли одежду на себе, иногда кости.
— В голове вертятся слова, когда играю, — проговорил Меттатон, не прекращая играть, — Хочется запеть, но как только пробую, пустота.
Папирусу было достаточно того, что он услышал. Больше он не закатывал глаза и не вздыхал, когда слышал поднадоевшую мелодию, но все еще приятную для души. Мелодию, что чиста, как вода, в которой можно было увидеть не только себя, но и то, что было на дне, размыто, но все еще четко.
В один из вечеров Папирус испугался телефонного звонка, ведь звонили редко, обычно Андайн, а кто-либо другой еще реже. Папирус пару секунд смотрел на экран телефона и ничего не понимал. Меттатон почти не звонил, обходился только сообщениями для сохранения приватности общения, казалось, только громилы не далеко от гримерной Меттатона знали об их встречах.
Папирус не стал долго мучать себя громкой мелодией звонка и взял трубку. Не успел он и слова сказать, как услышал громкий голос Меттатона с желанием, чтобы тот бежал к нему в гримёрную, а то времени нет. Папирус подорвался в ту же секунду. В голове мелькали пугающие душу мысли, сознание терялось и путалось. Папирус бежал и бежал, чуть не врезался в дверь гримёрной, открыл ее настежь и застыл. Меттатон рукой указал, чтобы он присел. Папирус все сделал тихо и быстро: сел на софу и посмотрел на Меттатона в тревожном ожидании.
Отравляющая тишина развеялась, когда пианино в руках Меттатона зазвучало, словно лучи раннего весеннего утра, что так и пробирались через толстые и темные шторы. Солнце хотело разогнать тьму во круг, будто это было долгом, а может обещанием? Обещанием, которое сказали, глядя в глаза и держа за руку в полной темноте, когда сил нет ни на что, и надежда, казалось, умерла.
— Don't forget, — Папирус слегка испугался напористого, но все еще нежного пианино, — I'm with you in the dark...*
Тишина. Ощущение теплых лучей солнца пропали, но душу Папируса не отпускало волнующее приятное до покалывания в кончиках пальцев чувство. Чарующий голос Меттатона эхом проносился в голове и вызывал россыпь мурашек по телу.
— Как тебе? — Меттатон впервые взглянул в глаза Папирусу.
— Необычно, — Папирус сложил руки в замок на ногах и отвёл взгляд в пол, подбирая слова. — Не похоже на то, что я... мы... нет (он неловко замялся) все мы, да, все мы привыкли слышать от тебя.
Меттатон не отрывал взгляд от Папируса, пока закрывал крышку пианино. Серые глаза Меттатона помутнели, как туман вечером, густой и не проходимый. Он будто и не слышал Папируса. Мертвая и неловкая тишина начинала душить. Хотелось разбавить гнетущую и смущающую атмосферу комнаты.
— Понятно, а теперь на выход, — Меттатон подорвался с места, как ума лишенный. Папирус даже и заметить не успел, как его схватили за руки, подорвали с софы и начали выталкивать из гримерки.
— П-подожди, — Папирус пытался перехватить ладони Меттатона, — Почему?!
— На выход, дорогой.
Толчки в спину Папируса приходили чаще и сильнее, чем в первый раз. Если бы Папирус мог, то скривил бы лицо в болезненной гримасе, но все что он мог, так это издавать невнятный звуки в надежде, что Меттатон хоть что-нибудь объяснит.
— Chao, сладкий!
Только Папирус повернулся лицом к Меттатону, как он оказался за дверью, что в ту же секунду захлопнулась. Вот так просто! Прямо перед самым носом.
— Вау! Шик, блеск!! — приглушённый и раздосадованный голос Папируса было последнее, что слышал Меттатон.
Меттатон упёрся спиной в дверь и скрестил руки на груди, ощущая, как не поддаваемый жар разгорался кострищем в груди. Меттатон тяжело вздохнул, прохладный воздух, который все еще витал от недавнего присутствия Папируса, отрезвил голову.
Во время игры на пианино Меттатону хотелось уйти в вечно холодный Сноудин, потому что не понятный жар преследовал его, особенно когда слова для какой-то там импровизации появились на бумаге. Казалось, что пожар разгорался в нем и не тух; уличный ветер только усиливал пламя, и снег не мог его потушить. Голова кружилась, вздохнуть было трудной задачей, дым перекрывал воздух, заставляя задыхаться пеплом сгоревших до тла листьев и деревьев. Руки невольно тянулись к горлу, хотелось его царапать и рвать, лишь бы хоть что-то привело в чувства.
— Нужно сходить к Альфис, — прошептал Меттатон, смотря на отражение в зеркале туалетного столика, — А то давно пора.
В лаборатории Альфис всегда стоял дым горелок, которые никогда не выключали. Казалось, Меттатон буквально вчера заходил в наполненную дымом лабораторию Альфис в первый раз. В голове проносились неподходящие сравнения с притонами, наполненные непроглядным приторно-сладким дымом, только вот весь первый этаж лаборатории пах гарью. Глаза слезились, гарь щекотали горло и нос. Меттатон, кашляя и отгоняя рукой дым от лица, пробился на второй этаж. Альфис чаще всего обитала именно там, ведь она сутками залипала на своих любимых нарисованных героев, распивала чай с все возможными травами, которые не сочетались между собой, читала комиксы и книги, вызывающего характера, только там, втайне от посторонних глаз.
Дым перебрался наверх. У Меттатона першило в горле и здесь.
— Альфис, мне, кажется, ты потеряла счёт времени, — как и предполагал Меттатон, Альфис засиделась за новой серией "Мяу-мяу Милашка Целовашка 2".
— В к-каком смысле? — Альфис наконец-то оторвалась от просмотра. Ее взгляд полный недопонимания смотрел на Меттатона.
— Просто посмотри, что у тебя внизу творится.
Взгляд Альфис менялся так быстро, прямо как фотографии, что идут друг за другом, ее брови взлетели вверх, отчего маленькие, как смоль, глаза стали с размером по пять копеек, и она бросилась вниз, причитая в след, о том, какие образцы она погубила. Меттатон проводил Альфис взглядом полным сочувствия.
С первого этажа послышалось копошение, звон мензурок, переставляемых с места на места. На душе Меттатона стало спокойнее, а улыбка расцвела на губах. Взгляд Меттатона невольно приковался к рабочему столу Альфис. Смятые салфетки валялись на полу и столе, где-то на углу стола образовалась башенка из под тарелок быстро завариваемой лапши, какие-то листки, куча тетрадей, комиксов, книг, ручки — одна даже протекла, заливая чернилами исписанный листок бумаги. Меттатон молча смотрел на этот бардак, его разрывало желание убрать все это в мусорку, но он только вздохнул медленно и тяжело.
— Как я могла забыть про чёртовы горелки, — тихий голос Альфис прорезал тишину второго этажа, заставляя Меттатона обернуться.
— У тебя что-то случилось, Меттатон? — Альфис прошла мимо МТТ, даже не взглянула на него, — Я знаю, что ты редко приходишь просто так.
— Меня смущает работа кулера.
— Кулера? — Альфис покосилась на Меттатона
— Да, в последнее время я чувствую, как сильно перегреваюсь, боюсь, что кулер не справляется с работой. Не могла бы ты осмотреть меня?
— Присаживайся, а я пока схожу за инструментами, — Альфис тяжело вздохнула и удалилась в одну из комнат на втором этаже.
Меттатон в последнее время на многое в себе жаловался, постоянно что-то да нестабильно работало. Альфис заработала уже нервный тик, она постоянно старалась модернизировать его тело, когда делать уже нечего, поэтому Альфис все списывала на самовнушение, но вопрос кулера ее заинтриговал, ведь они вправду могли не справляться. Альфис ставила только пробные, чтобы посмотреть какой должна быть минимальная температура охлаждения.
Меттатон недолго ждал Альфис, как только она пришла, то за пару движений открутила крышку на спине и приступила к осмотру. Тишина долго была их собеседницей, пока Альфис не завязала разговор:
— Как в Сноудине?
— Получше, но все равно чувствую, как перегреваюсь.
— Я про обстановку там, — проговорила Альфис и присела на стул напротив Меттатона.
— А ты об этом... — Меттатон неловко отвёл взгляд. Опять не то сболтнул. — Хорошо, так же снежно, как и всегда, правда метели больше и сильнее с каждым днём.
— Твои кулеры в норме, — после долгого молчания Альфис перевела тему, — Они работают исправно, я их подчистила только, чтоб не барахлили, — Альфис замолчала. Ее взгляд был направлен в пол, она будто думала, как правильно подобрать слова. Тишина давила на Меттатона, хотелось услышать хоть что-то. — Твоя проблема перегрева заключается в другом. Твои системы не справляются с яркими эмоциями, которые испытывает твоя душа.
— Эмоции? Ты сейчас серьезно?
— Я тебе не раз говорила о том, как твое тело чувствительно на любые эмоциональные перемены, — слова Альфис резали душу Меттатона, как лезвие ножа. Он не верил в то, что она говорит, не осознавал столь очевидное. Меттатон не видел и не чувствовал, как его тело горело и жгло, а багровые пятна покрывали щеки, — Такая реакция твоего тела говорит лишь о том, что ты...
— Альфис, — надломленным голосом Меттатон перебил, не давая договорить заветные слова, — не начинай.
Альфис смотрела на Меттатона и была поражена до глубины души. Никогда его серые глаза не выглядели столь пронзительными. Глаза Меттатона напоминали калейдоскоп из чувств. Меттатон горел. Пламя бушевало в глазах, жар его тела обжигал на расстоянии вытянутой руки, а шум кулеров, что работали в бешеном темпе, заполняли тишину.
— Я рада за тебя, Меттатон, — тихо проговорила Альфис, когда она подошла к Меттатону и с таким сестринским теплом положила руку на его плечо, — И не важно, кто этот монстр.
— Спасибо, — еле-еле выдавил Меттатон в пустоту второго этажа.