Йокогама, апрель 1881 года.
Выпущенный еще несколько недель назад номер газеты «Токё Ёкохама майнити симбун» явно был призван скрыть испорченный пол. Нелепая попытка, не говоря уже о том, что газетку сдувало при любом порыве ветра, и она открывала выжженное место. Как так получилось – загадка, хотя можно было спросить у хозяина, что это за след маленького пожара, но такая мысль в голову не пришла, а вот сама газета заинтересовала куда больше, пусть ее сведения уже несколько устарели. Среди заметок о все еще волнующем прессу мартовском посещении Японии королем Гавайев и планах о том, чтобы Япония вместе с другими восточными государствами стала противовесом Западу, была еще одна – менее пафосная, чем надежды на прокладку подводного кабеля с Гавайями, но все же интригующая. Таинственное – это слово очень нравилось газетам – убийство средь бела дня генерал-лейтенанта Мори Огая в собственной резиденции в Йокогаме. Статья во всех допустимых для ежедневной газеты красках описывала кровавую сцену в кабинете, где его со страшной до предсказуемой фатальности раной на горле обнаружил один из слуг. Дело вмиг стало громким. Еще бы! Приближенный к императору, один из тех героев, что, не щадя себя, вел Японию из темных веков изоляции под властью сёгуната к ярчайшему свету, ни дать ни взять – просвещенный человек! Тот, кто впервые выбрался во внешний мир, храбро взглянувши на него. И такая смерть, совсем недостойная великого человека, верного подданного своего императора, своего государства и великого народа, который так надо просветить!
В этом выпуске еще не было ни слова сказано о предполагаемом убийце, лишь догадки о политических мотивах и завистливых соперниках. Ни слова и о том, что потом еще больше вызвало разговоров среди пораженной публики: похищении одной иностранной ценности, что предполагалась в дар самому императору, – комплекта из двадцати семи бриллиантовых хризантем, изготовленных, судя по множащимся слухам, придворным австрийским ювелиром. История, правда, умалчивала тот факт, что эта партия изготавливалась без цели дара божественному императору, да и вообще – не с подачи ли газет или кого еще вдруг возникла эта история о том, что хранившиеся у Мори драгоценности должны быть подарены императору?
Ода Сакуноскэ сильно сомневался, что Мори распространялся насчет этих хризантем, которые, как может показаться, затесались в этой драме для пущей красоты, но история их была далека от той, что им приписали, и правдой разве было то, что они в действительности были изготовлены иностранными умельцами – в Японии о таком и не помышляли, но как именно они попали к Мори и мог ли он в самом деле додуматься их подарить – вопросы своеобразного характера, и как-то Ода не решался определить для себя, как для него обернется то, что газеты уже дали на все «ответы», присвоив несчастные хризантемы столь важной особе. Возможно, если бы речь шла о каком другом цветке, не несущем в себе столь мощной символики, никто бы не зацепился за эту тему, но так или иначе: похищение этих драгоценных цветов удваивало, если не утраивало вину преступника, который не просто лишил жизни столь важного для развивающейся империи человека, но и посягнул на дар, предполагаемый божеству на земле, то бишь императору Мэйдзи. Да даже противники революции себе такого отношения не позволяли, ах!
Эта старая заметка в самом деле довольно невинная. В ней нет главного, и дело не в тех самых хризантемах, которые в истинной части этого кровожадного происшествия важны немало. Есть кое-что, однако, что поважнее все же будет – имя того, кого обвиняли в страшном преступлении.
Оде часто казалось, что его собственное имя полыхает ярко иероглифами на его изнеможденном лице. Он последнее время так привык склонять голову низко, прячась под бамбуковым каса, что держал ее так, даже когда оставался наедине с собой. Мимо прошел человек, который покидал идзакая, и Ода опасливо отодвинул от себя газету, словно боялся, что чтение как-то выдаст его, но тот уходящий неплохо так влил в себя сакэ, что ему едва ли было дело до кого-то вокруг, но Ода уже заражен был мнительностью относительно окружающих. Особенно, когда они уже были просвещены при помощи этих ненавистных газет об имени виновного в смерти Мори Огая.
Если бы не необходимость ждать, Ода бы уже давно убрался отсюда подальше, но у него была назначена неотложная встреча, и он про себя даже не решался думать относительно того, что это может стать его спасением из той ситуации, в которой он оказался. Единственное, что его коробило: это спасение его предвещало лишь возможность сохранить жизнь, но в остальном не являлось решением даже не проблемы, а его личной трагедии.
Вошедший спешно в идзакая мужчина сразу же заказал себе сакэ и без промедления двинулся в сторону Оды. Одет он был несколько непривычно, видимо, не желал привлекать внимание, но, по мнению Оды, все же перестарался, обрядившись в какие-то не самого приличного вида в плане изношенности вещи. Единственным неотпугивающим предметом из его гардероба была европейского вида шляпа, явно новая, недешевая – Ода смог в этом убедиться, когда она, снятая тут же, оказалась на полу вблизи него, обнажив гладкую лысую голову пришедшего человека.
– Прошу прощения, опоздал! – громогласно выдал он, уперевшись руками в собственные бедра и склонив голову – Ода аж оторопел, но даже не от жеста, а от слишком большого шума и привлечения внимания, и он тут же напрягся, словно был готов биться с врагами, что сейчас схватят и потащат его каяться и отдавать свою жизнь в качестве расплаты за то, чего он не совершал.
– Танеда-сан, ничего страшного, – Ода еще ниже склонил голову, обращаясь скорее к полу, – только не шумите так!
– Прошу прощения! – выдал он снова, будто Ода его застыдил чем, из-за чего еще больше засмущал.
– Что вы так передо мной… Не стоит, – и правда не стоит! Такой человек, да так с ним разговаривает, словно с равным. Впрочем… Ода приподнял голову, всмотревшись в него. Танеда-сан давно оставил службу. Или это служба оставила его. Лишенный всех своих самурайских почестей с падением сёгуната, этот человек нашел себе иное призвание, занявшись торговлей и обнаружив способности к тому, чтобы вполне успешно вести дела и не бедствовать в отличие от многих его собратьев-самураев, но все же Оде было жаль этого человека, чья вера была подорвана. Смог бы он сам так найти в себе что-то новое, чтобы идти дальше? Зачем он задает себе такие вопросы, когда у него перед носом откровенно маячит шанс вынужденно набраться опыта? – Мне очень неловко просить вас о помощи, Танеда-сан. Но более не сыскать, наверное, во всей Японии сейчас того, кто бы поверил мне.
– Если уж так честно, то, с моей стороны, это не вопрос веры, – Танеда с вожделением тем временем глянул на поданное ему сакэ и намеком предложил Оде, но тот отказался – не стоило туманить голову, в ней и так непроходимые дебри сейчас. – Нет, я склонен тебе верить, что это не ты, я прекрасно осведомлен о твоем положении, приведшим тебя к этому, кхм, господину, но другой момент заключается в том, что я сам бы с радостью грохнул его и не пожалел бы об этом.
У Оды крамольно так проскочила в голове мысль о том, что подобрался только что отличный кандидат в подозреваемый вместо него, но он тут же отмел это – что за низость!
– Однако вы бы этого на самом деле не сделали.
– Не сделал бы, – не особо уверенно прозвучали слова Танеды, он задумался, отхлебнул сакэ, скривил лицо, но явно не из-за вкуса напитка. – Тяжело, когда твой некогда друг оказывается по иную сторону баррикад. Впрочем, я понимаю, что его действия были направлены лишь в сторону улучшения. Знаешь, эти жертвы новой Японии – не нам, современникам, их оценивать. Потомки скажут, велика ли была жертва или нет. Теряем мы больше, чем кажется, но я ушел в слишком запутанные пространства, и тебя сейчас явно волнует совсем иное.
– Была бы не столь мрачная ситуация, Танеда-сан, я бы с радостью разделил с вами момент этого разговора, – Ода поклонился, – но сейчас, наверное, я должен думать об ином и искать способы поскорее покинуть Йокогаму.
Ода не глядел ему в глаза, боясь, что ему сейчас укажут на слабость, почти трусость, что так и звенела в его поступке.
– Звучишь ты при этом не особо уверено, я не прав? – вдруг подметил Танеда, подлавливая его чувство растерянности.
– Простите?
– Я вижу, что ты готов спешить. Но скажи – я ошибаюсь, думая, что ты колеблешься?
Ода поднял голову и внимательно всмотрелся в него. С Танедой он познакомился еще до службы у Мори-сана, с которым его самого лично свели определенного рода обстоятельства некоторое время назад. Что же касалось Танеды, то он был еще с юности знаком с Мори, не просто знаком – они были друзьями, только пути их то сходились, то расходились; то соратники, то враги. Танеда сейчас неплохо читал своего собеседника и вопросы свои задавал не просто так. Ведь ему известны были причины, по которым судьба привела Оду Сакуноскэ на службу к ныне покойному.
– Я догадываюсь, что у тебя на душе, Ода-кун. Скажи мне, есть ли, однако, в данной ситуации смысл твоему благородству? Честности? – они говорили тихо, но Ода все равно боялся, что кто-то услышит хотя бы отголоски их разговора. – Неужели стоило того: потратить несколько лет своей жизни в надежде на исполнение туманного обещания, но по итогу не получить ничего да еще и пострадать? Я бы не стал здесь даже сомневаться на твоем месте, к тому же речь идет о чести твоей семьи. Как бы ни менялись времена и порядки: это все еще имеет важность.
На лице Танеды в дополнение к его словам читалась явная обеспокоенность. Ода ощущал ее на своем уровне, понимая, что тот прав, и что в самом деле подобного рода помыслы – пойти и сдать себя – в нем сейчас буквально до крови дерутся со здравым смыслом, который ясно напоминает ему о том, что это все не только его одного касается.
– У тебя правда нет возможных предположений относительно того, кто мог совершить это? – сквозь шум в голове прорвался еще один вопрос.
Ода лишь мотнул головой, сильнее хмурясь и сжимая кулаки.
В тот день, когда он возвращался с задания Мори из Токио, незваным гостем мог стать любой недоброжелатель человека, который с властью приобретает все больше волнений о своей жизни. В доме на воспитании находилось несколько детей, которых Мори, демонстрируя явно выгодное для себя благородство, взял к себе, когда их собственные семьи, по тем или иным причинам, в основном пострадавшие от войны, не смогли принять на себя тягость заботы. Но детей тогда в доме тоже не было: большую часть отвели в храм в честь дня весеннего равноденствия Хиган помянуть своих усопших родных; остальные несколько воспитанников вынужденно находились в изоляции из-за опасений распространения холеры, которую они подцепили, судя по всем симптомам. В дальней пристройке к усадьбе, расположенной в тенистом саду, находилась прислуга, но оттуда едва ли можно было знать, что происходит в центральной части дома. Газеты все же не зря бравировали словом «таинственный». В доме в тот момент была и охрана Мори. Человек он был государственный, с кучей врагов. Но охрану, исключая отдельных лиц, никогда не допускали в хозяйские помещения.
Ода все теперь думал, если бы он не пришел тогда в усадьбу… И ирония столь жестока: он ведь никому тогда не попался на глаза. Вместе с запечатанным конвертом, который он специально для Мори забрал из Министерства внутренних дел, прошел в дом, словно к самому себе; конверт он оставил в передней части кабинета, которую Мори использовал для встреч. Знал бы Ода, что в тот момент за разрисованными в стиле суми-э фусума скрывается кровавая сцена, точно бы поднял шум, что послужило бы доказательством того, что он никакой не преступник. Но Ода не посмел ломиться туда. Мори всегда сдвигал плотно перегородки, если желал, чтобы его не беспокоили, так зачем было цеплять к себе излишнее внимание? Оставил конверт в месте, где обычно складывал подобного рода корреспонденцию, и спешно покинул дом, не имея на тот день более заданий и не напрашиваясь на новые. Ушел все таким же незамеченным, судя по всему, намереваясь тотчас отправиться в Осаку, имея в запасе редчайших пять дней отпуску в связи с неделей Хиган.
Мори обнаружили, наверное, спустя пару часов. Ода впоследствии узнавал в основном все новости из газет, и сведения там были противоречивыми: в одной писали, что нашла его прислуга, в другой, что глава охраны таки сподобился проверить безопасность дома. В одной газетенке так вообще додумались наврать о том, что хозяина дома нашли его собственные малолетние подопечные, что все же было неправдой, как и то, что комната была вся залита кровью. Тот, кто сотворил подобного рода убийство, явно был переполнен жестокостью по причинам по-прежнему неизвестным, но грязь он не развел, лишь действовал, в порыве, судя по глубине раны. Кровавый след предположительно вел в сад, через который убийца скрылся в неизвестном направлении (эти подробности Ода узнал при первой встрече с Танедой, единственным, кому смог тогда довериться).
Из Осаки спокойно вернуться в Йокогаму ему уже не предвиделось возможным. Изначально его не было в списках подозреваемых, там не было никого вообще; о человеке по имени Ода Сакуноскэ быстро вспомнили, желая допросить, но вот выйти на него сразу не смогли – никому более о своих перемещениях и планах кроме Мори он никогда не отчитывался, а тут – этот злосчастный конверт. Быстро выяснили, что Ода Сакуноскэ был тем днем в министерстве в Токио, где, отметившись, получил посылку для своего начальства, которую и оставил в тот день. Никто не видел, как он ее принес, но факт его появления в доме был неоспорим, а невидимость, с которой он перемещался, – подозрительной! Ода и сам бы себя заподозрил, будь он не на своем месте – еще бы, тут и думать не надо! А мотив… Ода не знал, какой мотив ему вменяла полиция, но в газетах чего только не писали, вплоть до того, что его рука лишь выполняли злодеяние. Однако какими бы мерзкими ни были газеты, только благодаря им Ода узнал о том, что он главный подозреваемый раньше, чем его местоположение было определено, и тогда уже некогда было ужасаться тому, что случилось.
И вот здесь уже, наверное, наконец-то стоит обратиться к тому, что мотивы – эти чертовы мотивы! – у Оды быть могли. Только вот могли ли они быть известны кому-то кроме него и убитого? Разве что точно человеку, что готов был его поддержать. Чтобы обратиться к этим мотивам и сплести их с этой, по версии газет, «таинственной» историей, стоит отправиться на несколько лет назад.
Семья Оды еще с момента становления сёгунов рода Токугава преданно служила им, однако с течением лет отстраняясь все дальше и дальше, теряя свои преимущества. Возможно, поэтому, едва их власть начала яростно шататься, было легко занять нейтральную позицию и не сгинуть в распрях между кланами. Эта часть истории, однако не имеет никакого здесь смысла. Лишь то, что, несмотря на утрату влияния, семейство их жило в Осаке далеко не худо, имея неплохой доход и уважение среди местных.
Одним из самых приятных воспоминаний детства было время, проведенное с сестрой Хисако, старше его на три года. Хисако хоть и была внешне покладистой и покорной девицей, как того требовала традиция, но характером она все же была живая, предпочитая женским занятиям игры на улице. Подростком Ода был очень дружен с сестрой, поэтому его разлука с ней, когда осенью 1867 года она вышла замуж за самурая из семьи Хоо, стала для него непростым испытанием, но Хисако хорошо было в новой семье, однако, уже тогда повсюду плавали волнения, и уже в январе нового года император принял решение вернуть себе все полномочия, что в итоге спровоцировало гражданскую войну.
Хисако тогда вместе с новой семьей уехала в Эдо, и из-за неразберихи тех месяцев, в семье Ода долгое время не знали даже, что с ней и как она, к тому же муж ее явно выступал на стороне сёгуната. Летом стало известно, что Хисако может быть где-то на севере страны, где все еще шло сопротивление мятежников императорским войскам. Ода точно не знал, как именно Хисако могла столкнуться с Мори Огаем, но это не было чем-то удивительным, учитывая его непомерные усилия в ходе всех этих событий. Муж сестры и другие члены клана, по обрывочным сведениям, погибли в одном из сражений, а саму ее забрал Мори, оставив при себе содержанкой, если не сказать грубее. При этом присвоил он себе не только Хисако, но и кое-что очень ценное, что Хисако имела при себе. Те самые проклятые хризантемы, которыми владела семья Хоо, и которые стали принадлежать Хисако, так как с гибелью ее мужа более никого не осталось. Эти хризантемы были большой тайной Хоо. Их очевидное иностранное происхождение могло вызвать расспросы, и история их обретения в самом деле была несколько туманна: якобы это была взятка, данная иностранцами еще где-то в 1859 году, когда Япония уже насильно была вынуждена открывать свои порты иноземцам, чтобы Хоо своими связями смогли обустроить им торговые контракты, но Хоо или же не выполнили их намеренно, или же что-то пошло не так, но обещания остались неисполненными, при этом хризантемы они заполучили в свое распоряжение. Сложно было рассуждать о честности сторон, и что стало с теми иностранцами, не убили ли их в то время, учитывая, сколько совершалось нападений местным населением, однако с тех пор хризантемы стали большой ценностью в семье Хоо, и спустя почти десять лет вместе с их новой владелицей они оказались в руках Мори Огая.
Что тот знал о них – совершенно неизвестно, однако Мори хватило хитрости не распространяться о драгоценностях: ведь о них стало известно публично уже только после его убийства, когда выяснилось, что они пропали, о чем возвестил глава его охраны. Семье Хисако же было вовсе не до каких-то там драгоценностей, о которых они имели смутное представление лишь с ее слов украдкой; отец пытался связаться с Мори и договориться, чтобы он отпустил девушку, которую удерживал фактически силой, однако, судя по письмам, переданным от Хисако, она сама-то никуда не планировала уходить от него и сообщала, что сейчас иного пути для нее нет, и лучше она будет содержанкой у этого человека, чем окажется вдовой без всяких прав, вдовой человека, которого, скорее всего, еще и приравняют к врагам императора, и в таком случае – только смерть!
Письма точно писала она сама, но ее ли это были мысли? Отец Сакуноскэ требовал встречи с дочерью, и Мори спустя продолжительное время дал согласие. Только вот суждено им увидеться уже не было.
Мори Огай в силу своего положения в те дни не раз подвергался покушениям. Это было правдой, отрицать нельзя. Кто-то из его врагов организовал поджог его дома в тогдашнем уже Токио, где тогда и находилась Хисако. Мори Огай лично приезжал потом в семью Ода, чтобы сообщить о гибели их дочери, чем вызвал страшное негодование Сакуноскэ , впервые поселив в душе у него зерна самой настоящей ненависти, которая и напугала, и опьянила.
Мори в ходе своего визита много и витиевато говорил, но что они из этого поняли? Что с ней сталось на самом деле? Он привез им ее прах и выразил свои сожаления все в той же намеренно-почтительной форме, затем отбыв по своим государственным делам, даже не представляя, что перевернул в доме все пострашнее какого-нибудь землетрясения. Отец в отчаянии, которое Сакуноскэ с трудом мог выносить, попытался провести свое расследование, но это было практически невозможно, учитывая все еще правящий в стране бардак и само положение человека, против которого пришлось идти. Однако ему удалось пообщаться с некоторыми людьми, что ранее служили у Мори, и сложилось впечатление, что Хисако в действительности могла и не погибнуть, а он просто где-то спрятал ее, что представлялось чем-то даже более жутким, и мысли об участи Хисако с тех пор стали тяжким грузом на сердце всех членов семьи.
Отец Сакуноскэ скончался в 1874 году, так и не узнав ничего о Хисако, мечась между мыслями о том, что она погибла или же осталась жива, но где-то спрятана, однако он был уверен, что Хисако не стала бы терпеть такого человека и убила бы себя сама. Перед смертью он, преисполненный глубочайшей тоски, просил сына узнать о судьбе единственной дочери, а еще… Отобрать у Мори те самые хризантемы, как у человека, который не имеет на них никакого права. Продать их и пожертвовать на благое дело в память о Хисако.
Если первая часть просьбы еще могла бы быть выполнена ценой больших усилий, то насчет второй… Будут ли потом иметь смысл эти несчастные дорогие блестяшки?
Ода, уверенный в том, что это единственное, что может успокоить боль от утраты сестры и нанесения его семье оскорбления, не стал медлить, оставил в Осаке мать и немногочисленных родственников и отправился просить аудиенции Мори-сана. Намерения его были прямые, решение давно принято. Мори встретился с ним, но на вопрос о Хисако он отвечал все то же самое. И удивительно: он даже не пытался как-то юлить, наоборот, изображал самое искреннее переживание, на которое был способен, чуть ли не тоску явил перед Одой, и тот еще больше уверился в том, что все не так просто было с гибелью сестры. О хризантемах он умолчал: прежде этот разговор никогда не поднимался, и Ода решил, что умнее будет разузнать все по-тихому, если представится возможность.
Ему нечем было даже пытаться прижимать Мори к стенке, и он оставил его, но остался тогда в столице, имея уже полезное знакомство с Танедой, который был некогда в связях с членами семьи Хоо, знавшего мужа Хисако, и не без его, Танеды, протекции Ода поступил на службу в городское управление, где уже своим трудом быстро смог попасть в личное услужение к одному высокопоставленному человеку, составляющего конкуренцию амбициям Мори Огая. Шаг этот со стороны Оды был отчасти преднамеренным, но он, работая все это время честно и ладно, не ожидал исхода такого своего решения: за три года до нынешних событий этот человек пал жертвой интриг и вынужден был оставить свой пост, вскоре оставив и этот свет. А в адрес Оды без промедления поступило странное предложение от Мори – переметнуться к нему. В этом предложении звучал скрытый намек и на то, как Ода будет полезен ему, учитывая, что он знал многие вещи противника Мори. Ода бы непременно отверг его предложение, но решился на встречу, где Мори, понимая, его смятение, озвучил кое-что, что точно должно было заинтересовать Оду. Хисако. Служба ему в обмен на сведения о Хисако. Он ничего не уточнил, но уже и так видел, какое решение примет молодой человек. Сколько же наглости было в том человеке, если он своими намеками-обещаниями решался вскрыть свое вранье!
Ода, несмотря на внутреннее негодование, не мог не поддаться. Только вот добился ли он своего на этой службе? Лишь увяз в делах и тайнах Мори, но не добрался до того, чего желал.
На основании всей его истории можно определенно сделать выводы о том, что Ода Сакуноскэ был вполне себе подходящим кандидатом на убийство Мори, но только вот о Хисако никто нигде не упоминал и, по всей видимости, вблизи Мори не осталось людей, кто бы о ней что-то точно мог знать, или же эти люди предпочитали не раскрывать рот; да и Ода никогда и не планировал устраивать кровную месть, не говоря уже о том, что ему прозрачно намекнули, что судьба его сестры могла сложиться иначе, ты только заслужи это узнать: выполняй мои грязные поручения, расскажи все, что знаешь о том, кому ранее был предан, и тогда решится участь сих сведений… Ода в силу своей честности следовал этому немому указанию, терпел, и что? Теперь, значит, без толку?
Теперь его считали преступником, который из то ли корыстных, то ли еще каких неведомых, заказных мотивов пошел на убийство. Да, призрак Хисако не мелькнул пока нигде, но знали зато о том, что он имел связи с противником Мори, и пусть тот был мертв и умер вполне себе мирно, выводы напрашивались сами собой, разве только Ода зрил их натянутыми, зная правду.
Так или иначе, других подозреваемых не называли и как будто не искали. Или было их неудобно искать.
– Не глупи, Ода-кун, – Танеда совершенно успокаивающим тоном врывается в его подобные безлунной ночи в непроходимом лесу мысли. – Не думай о благородстве. Подумай о том, чего ты добивался все эти годы. Ты делал все возможное, вплоть до унизительной службы снизошел. Я не могу сказать, оправдана ли эта цена, я ничего не знаю, но ты по-прежнему имеешь право на то, чтобы знать все обстоятельства судьбы твоей сестры. К тому же! Я что, зря так старался ради тебя? Я ведь принес то, что тебе необходимо. Документы на чужое имя, что позволят тебе покинуть страну. И билет до Шанхая. Отбытие завтра.
Ода выглянул из мрачного леса своих мыслей. Да. Ради этих последних слов он и сидит здесь, рискуя. И чуть склоняет голову, показывая, что нет предела благодарности за такие старания.
– Ваши слова звучат так, будто я не имею никакого шанса на оправдательный приговор.
– А как ты сам думаешь? Даже если тебя не казнят, то свободы тебе не видать. Твое благородство стоит того?
Ода уже миллион раз все это прокрутил в голове. Везде между мыслей стояла Хисако, стояла его семья, которая иссыхала от горя, и эти чертовы хризантемы, которые ему самому даже не сдались, но нечестное их присвоение! Нет, это его не трогало. Но в нем каждый раз закипало чувство, которое заставляло трепетать от несправедливости и боли за Хисако, за своих родных… Это отрезвляло, и притупляло все его порывы. Как и тогда, когда он стиснул зубы и первый раз пришел к Мори, а потом и перешел к нему на службу.
– Из-за меня вам пришлось повозиться с документами, – опомнился он вдруг. – Я не хотел бы, чтобы потом Танеда-сан имел какие-то проблемы.
– О, проблем не будет. Знал бы ты, как с этими документами ладно получилось! Рассказать? Если кратко, то документики принадлежали одному моему помощнику, которого я раньше брал в свои поездки. Тут совсем недавно выяснилось, что он та еще ушлая свинья. Я несколько раз посылал его дорогой вперед себя, чтобы к моему приезду он подготовил мне жилье и похлопотал о прочих удобствах, давал ему деньги. Он все выполнял, но всегда находил что-то ниже той суммы, а мне говорил, что с него много сдирали. Когда понял, что попался, дал деру в Токио. Я намеревался обратиться в полицию, но уже тогда мое возмездие потеряло всякий смысл. Буквально вчера утром, когда я прибыл заявить на этого мерзавца, случайно услышал, что полицейские пытаются опознать какого-то человека, найденного задушенным в районе Ёсивара, – Танеда как-то весело хмыкнул, словно посчитал, что факт нахождения трупа в увеселительном квартале Токио придает какой-то особый острый блеск его истории. – Я решил глянуть. А труп-то оказался мне знаком. Но не стал об этом говорить. Я тут же смекнул, как исполнить твою просьбу о том, чтобы достать для тебя документы, которые смогут указать на тебя, как на иное лицо, и не вызвать подозрений.
– Вы хотите, чтобы я выдал себя за него? – Ода слегка опешил, при этом не мог не оценить самого факта удачи. Такое вообще бывает? В жизни, не во всяких там историях? Ода был поражен такой благосклонностью, но вот не был уверен, что стоит хвататься за столь странный, по его мнению, шанс.
– Этот, кхм, господин, – Танеда наконец-то явил на свет из рукава свернутые бумаги, где Ода прочел имя этого человека – Накамура Кинноскэ, – нигде прежде ни в чем дурном не был замечен, иначе бы я вообще с ним не связался, так что репутацию он твою собой не зачернит. Труп едва ли опознают, так как Накамура был не местный, родом из префектуры Фукуи.
Ода, все еще колеблющийся на своих волнах смятений, так ничего и не ответил, поэтому Танеда добавил:
– Отбрось сомнения. Скройся. Быть может, появится возможность повернуть дело в нужное русло, я буду следить за ситуацией, но сейчас твое положение крайне невыгодное, и ты сам можешь понять почему. Газеты придумывают всякое, и у них есть к тому поводы, и это подогревает интерес к делу. Мори был слишком важным человеком, тем, кто влиял на новую жизнь всех нас. И власти надо показать, что бывает с теми, кто препятствует обновлению жизни. Я серьезно, я не шучу. А ты и так много своего времени, как теперь выясняется, потратил зря. Хочешь рискнуть и лишиться еще и жизни? Это будет легко. Слишком многое, включая твой побег, складывается против тебя. У меня сейчас власти никакой, и все же, если бы иметь хоть какую-то наводку, я бы мог подсобить. Есть мысли?
– Недоброжелателей у Мори-сана было полно. И среди случайных, и среди приближенных лиц. Я всегда не доверял одному человеку, я подумал бы на него, не будь он в тот момент на встрече в Токио. Конечно, не обязательно вершить преступление своими же руками. Да и скорее он убил бы меня, потому что я мешал ему завоевать полное доверие Мори-сана. Но у меня нет ни доказательств, ни возможности их раздобыть. Забудьте, Танеда-сан. Я не хочу вам проблем. Завтра же я отправляюсь, – Ода, внимая словам человека, который едва ли желал ему дурного, сгреб документы и приложенный к ним билет.
– Не уверен, что мы свидимся еще в ближайшее время хотя бы… Но, если что, адресуй мне вести. Пора. Я тоже должен поспешить: у меня меньше чем через час встреча с довольно любопытными торговцами из России в отеле Tivoli Gardens в Яматэ, промышляют чаем в Китае, решили вот с нашим рынком ознакомиться, всего на пару дней прибыли из Киото сюда, не хочу упустить возможность пообщаться, пока они не отбыли на Хоккайдо. Верю, у тебя все получится, а сейчас откланяться должен.
Ода отвесил ему поклон, исполненный наивысшей благодарности, и, едва Танеда скрылся, поторопился и сам поспешить прочь с людного места.
Скрывался он последние пару дней в одном из полузаброшенных строений, служившим ранее чайным домиком, где некогда произошел пожар, и обитатели покинули его, перебравшись на новое место. В тех развалинах нашли приют какие-то бездомные мальчишки, с которыми и пристроился Ода. Он делился с ними едой, и те, проникнувшись, прикрывали его присутствие, но еще ранее Ода приметил там полицейских, которые могли просто патрулировать район, а могли вести дозор по его душу – стоило в таком случае сменить место укрытия. Неразумно, конечно, в его положении было вообще возвращаться тайно в Йокогаму, но он до последнего лелеял в себе надежду разумным и мирным способом исправить ситуацию, пока не понял, что тогда уж с самого начала надо было сдаваться, а теперь уже поздно, да и он все больше убеждался в том, что Мори Огай не стоит того, чтобы рисковать собой и своими наивными стремлениями на правду.
Переждать до следующего дня Ода забрался в хилый домик, что располагался на японском кладбище в районе Яматэ на пути к подразделению иностранной морской базы, в надежде, что, даже если наткнется на кого из иностранцев, они едва ли будут осведомлены о японце, которого тут пытаются выследить.
Пароход, на котором он должен был отправиться, выходил из порта Йокогамы вечером, из-за чего Ода предстояло еще примерно сутки провести в волнении, не говоря уже о том, что по прибытию в порт придется собрать всю волю в кулак. С собой у него имелось то, с чем он вернулся из Осаки. У него были мысли об отчаянном вторжении в жилище Мори, где остались его личные вещи: он проживал там в небольшой комнатке, но Ода, быстро вернув себе здравомыслие, убедил себя в том, что идея глупа и ничем удачным не обернется. Что ж, его одежда вполне себе прилична, чтобы зайти за человека, который по рабочим делам направляется в Шанхай.
Ночь прошла практически без сна. Слишком много шорохов она вобрала в себя, и Ода не мог успокоиться. Он не был уверен, что успокоится, когда отбудет от родных берегов, и не был уверен, что это есть правильный шаг. Но его охватывало снова это чувство всепоглощающей несправедливости, как тогда, когда Мори, не зная собственной совести, прибыл в их дом и посмел произносить имя сестры.
Днем волнения удвоились, но день – это всегда враг того, кто пытается скрыться с глаз. Можно было до самого вечера просидеть в укрытии, но Ода прекрасно понимал, что морить себя голодом неправильно, кто знает, как дальше пойдут дела. У него оставались запасы риса и кусочков сушеной рыбы, из чего он сделал себе не особо аппетитного вида онигири, оставив несколько на всякий случай чисто потому, что оставшиеся не лезли в горло – его сдавливало от волнения перед отправкой.
Он все думал: есть ли смысл этого побега? Будет ли он позже считать себя конченым трусом? А есть ли все же шанс, что его оправдают? Ведь кроме того, что он был в кабинете, когда, вероятно, Мори был убит, ничего более не доказывает… Как же не доказывает! Чего же он тогда скрывается? А если раскроют, что он в самом деле имел мотив? Ода чувствовал, что все эти мысли направлены лишь на то, чтобы свести себя самого с ума. Поэтому немо снова обращался к Хисако, взывал к ее духу, будто не верил никогда в то, что она жива, и просил сил и уверенности.
Повода раньше времени спешить в порт не было, но и сидеть на месте – невыносимо, и Ода, собрав свои вещи в менее приметный чемодану узел фуросики, поспешил все же в место своего отправления с родной земли, выбирая при этом самые неприметные пути. В порту жизнь пугала своим шумом, но, с другой стороны, затеряться было куда проще и скрыться среди массы разнокалиберного люда от глаз шныряющих тут полицейских. Не его ли они ищут?
Ода еще на подходе к порту ощутил, будто за ним следят, но не приметил никого, кто бы мог вызвать у него подозрение. Затаившись, издалека глядел на корабль. Лучше бы он не был японским, но еще лет пять назад «Мицубиси Сёкай» отбили в свою пользу рейсы на Шанхай у американцев и англичан, и теперь японцы превалировали на этом пути. Вроде бы гордиться надо, но в этот момент Ода ощущал сожаление.
Вот опять. Прям спиной ощущает чью-то слежку. Лучше уйти подальше, пока еще посадка не началась. Стараясь не оглядываться опасливо, Ода поторопился подальше от пирса в тень каких-то хозяйственных помещений, когда ему показалось, что кто-то устремился за ним. В суматохе порта можно ошибиться, но нет! И он, не оглядываясь, ныряет между зданиями, тут же пытаясь просчитать обстановку и прикинуть, как лучше скрыться, когда уже слышит оклик…