Хакодатэ, май 1881 года.
– Ах, ну кто там! А, это ты.
– Наряжаешься? – Мишель задвинул за собой фусума и, пройдя через всю комнату в десять татами, раздвинул сёдзи, позволяя майскому солнцу во всю мощь заполнить пространство. Валентин в этот момент сдвинулся в сторону, словно опасался, что кто-то увидит, как он тут, напевая себе под нос китайский мотивчик, словно сам на ходу сочинял, рядится в кимоно, примеряя то одно, то другое.
Зараза такая, гляньте на него! Ведь ему очень даже шло. Вот Мишелю – нет. Ему впору было носить военные мундиры, и мать его, дочь потомственного военного, Катерина Кирилловна, в девичестве Потешкина, до сих пор была вне себя из-за того, что сын бросил все к чертям и занялся какой-то позорящей лично ее саму деятельностью; только Мишель подобное мнение мысленно посылал очень нехорошими словами, от которых матушка бы принялась охать и старательно изображать обморок, в который рухнула бы просто от усилий в него рухнуть, но уж простите, Мишель не чурался порой резкости, он не барышня из института, не гимназисточка; хотя все же и правда порой корил себя, нельзя так с матерью-то… Но его maman! Она имела слишком громкое мнение о том, чем он должен был заниматься. И ладно бы копал землю в поисках золота, как его бестолковый, по ее словам, отец, впрочем, состоянием ныне повыше, чем всё ее благородное семейство военных, так сынок еще и удрал в земли азиатских варваров. Конечно же, Валентин тут выступал крайним, главное зло – ни больше ни меньше, сбившее нежное чадо с пути, но все Савины так или иначе в глазах благородной Катерины Кирилловны были и сами варвары, и на нее явно затмение нашло, когда она, совсем еще девчонка, желающая убраться из опостылевшей своими нудностями семьи, связалась с этим Савиным! История вообще в самом деле была занятная. Мишель был очень ранним ребенком, отец его, шестнадцатилетний балбес, в натуре своей юношеской был очень уж горяч когда-то и был уверен, что если любовь – то все, ждать конца ее до гроба, но если так уж честно, ветром голову ему било не только на почве привлекательных совсем юных барышень, а нежелание следовать воле отца и идти учиться! В самом деле: ныне всегда собранный и деловой Дмитрий Алексеевич подростком не желал постигать наук, а хотел жениться, и едва ему семнадцать стукнуло, он и сделал предложение знакомой ему по приездам в Москву Катерине Кирилловне, которую не мог не очаровать, а та на радостях и возопила о том, что умрет, но замуж выйдет. Тут у умных взрослых сразу и мысли нехорошие замелькали, а вдруг уж не девица? Чего доброго… Но нет. Никаких явных намеков на добрачную связь явлено не было, и Мишель родился, когда родители уже почти как год были в законных отношениях; только вот после этого случилось пробуждение в голове отца, взглянувшего на свою избранницу под иным углом и решившего, что папаша-то был прав, и учиться надо, лишь бы не жена под носом! Катерина Кирилловна тоже была огрета по голове тем же обухом, и почти сразу как раз стали распеваться эти песни о том, как она решилась на брак с человеком из семьи такой вот! (точное определение «семьи такой вот» никогда не звучало), и теперь она, бедная, вынуждена страдать, потому что развод – это дело долгое, муторное, позорное, хотя, может, в чем-то было бы более выгодным, но сложно сказать, выиграла бы Катерина Кирилловна, обязав своего мужа после нескольких лет брачных мытарств платить ей пенсию, или же лучше тянуть из него деньги без фиксированной суммы, когда приспичит, а то ведь написала записочку, и плюс лишние четыреста-пятьсот рубликов прилетели, и это самая меньшая сумма, когда мать извещала, а чего это ты, дражайший супруг, так позорно мало шлешь, а ну, подкинь еще к той тысяче!
А стоит отметить, что приспичивало ей регулярно, причем телеграммы порой приходили из самых неожиданных мест. То она наслаждалась видами швейцарского озера в обществе какой-то там графини, которая ее бесила тем, что рот не закрывала, когда жует; то она вдруг оказывалась на греческих развалинах, при этом писала, что в жизни больше не поедет туда, где валяется древний мусор, а затем строчила из Рима, все с того же древнего мусора, что ей нужны деньги на переезды куда-нибудь в Виши, потому что она сама себе прописала лечение водами. Организм-то у нее слабый, с трудом выдерживает все эти переезды. Определенно нужно лечение!
О нет, Мишель с уважением относился к матери. Он воспитанный сын, пусть и воспитывался не ею вовсе и чаще видел занятого то учебой, то работой отца. Особенно хорошо у него получалось быть воспитанным на расстоянии. Вот сейчас невольно о ней вспомнил, да тут же забыл, вертя в руках конверт, который только что доставили. Помимо японских иероглифов он имел пометку латинскими буквами: кто шлет и кому, но вот содержание он все равно вряд ли сможет осилить.
Валентин тем временем повязал на бедрах пояс и попытался оглядеть себя. Японская одежда ему, вне сомнений, пришлась по вкусу. Они накупили много кимоно еще будучи в Киото, но только тут, в Хакодатэ, где уже шла третья незапланированная изначально неделя их пребывания, оказалось возможным рядиться в местную одежду.
Мишель так тоскливо глянул на него. И японское ему идет, и китайское. И с тем же успехом наряди его в какой-нибудь мундир – получится тоже очень привлекательный молодой человек с чуть задумчивым рассеянны видом, немного скрытным. Или европейский костюм. У Валентина была одна карточка, которую хранила у себя тетя Маша, где он был снят на фоне их старого дома в Екатеринбурге, приобретенного еще их дедом во времена золотой лихорадки в тех местах. Валентин Алексеевич стоит на ступенях, ему лет девятнадцать, он еще студент, который совсем уже скоро удерет в Китай… Мишель непременно захотел следом. Прежде Мишель подростком не имел возможности столь сдружиться с дядей, несмотря на год разницы между ними, учился он сам в гимназии в Екатеринбурге, а дядя в Москве, но именно в тот момент пробудился в нем интерес к тому, ради чего Валентин бросил все, все возможности сделать типичную карьеру своего окружения или пойти по стопам братьев, и умчался в край никому неизведанный, ведомый лишь тем, к чему душа лежала, куда рвалась, гонимая глубоко личными причинами, суть которых – дело людей далеко не посторонних. С ним тогда приехал какой-то живший в Петербурге китаец, бывший торговцем, вполне себе недурно говоривший по-русски, только он тогда никому не понравился, но он помогал осваивать Валентину премудрости китайского, которым в университете не обучали, не говоря уже о секретах чайного производства, что тогда неимоверно увлекло Валентина, и Мишелю, наверное, бы сейчас самому не помешал такой учитель в языковых и чайных областях.
Вроде времени не так много прошло с тех дней. Или пять лет – это не мало? Интересно оглядываться назад с момента, в котором находишься. Тогда Мишель в жизни бы себя не представил в Японии в каком-то прежде неизвестном ему городе; его манила Европа и все ее развлечения, хотя желал он там бывать лишь набегами, дабы никто не видел, что непотребного (в рамках уголовного права, конечно же!) он там творит, а так – не думал, что у него возникнет желание именно жить где-то вдали от дома. Но оказалось, что это очень даже комфортный способ существования.
– Что-то там у тебя в голове завертелось, что я даже слышу шум? Смахивает на механизм музыкальной шкатулки, которую надо смазать, – послышался голос Валентина: вроде бы и поддел, и вроде бы как-то по-доброму звучал; он уже с минуту стоял возле него, поглядывая на конверт в руках племянника, а тот буквально потерялся в содержимом.
Валентин, однако не дождался ответа, он выглянул на улицу, где в саду на циновках сидели дети: Фёдор Достоевский вместе с японским мальчиком, который упорно не давал звать себя по имени и раздражался, когда кто-то так делал, при этом Валентину это не мешало все равно находить его довольно милым ребенком. Он вообще в этом плане мог быть жутко терпимым. Но даже и у него находились пределы: его терпения, к примеру, не хватало на несносную дочку одной богатой госпожи Киреевой, что проживала безвывозно в огромной квартире пафосного вида дома на Литейном, где в моменты своего пребывания в столице Дмитрий с Даниилом предпочитали снимать себе жилье. Девочка та – совершенно неуправляемая особа десяти лет, кошмар своих гувернанток, и будь она просто типичным сорванцом, но нет: это просто был злой и капризный ребенок. Мать звала ее Abeille[1], и почему-то настоящего имени ее никто не знал, но и оправдывала она себя в полной мере – та еще назойливая пчела, да еще злобная и ядовитая, как гадюка. Вот имя ее. Была у нее, однако, сестра, Надя, тихий и забитый ребенок, заброшенный на фоне сестры. Вроде бы и одета всегда хорошо, и под присмотром, но вечно одна и грустная. Как-то в один месяц, когда Валентин еще в дни учебы жил в квартире братьев, он сдружился с этим ребенком, пригласив ее даже раз попить вкусный чай, подаренный ему кем-то из его китайских знакомых, – подобный точно нигде никогда не попробует! Девочка с тех пор так и караулила постоянно в окно, следя за тем, когда появится знакомая фигура, и она сможет поприветствовать его, помахав рукой. У них не было возможности много общаться, да и Валентин сам шугался ее: что могут надумать люди, если молодой мужчина, вдруг начнет водить в дом к себе маленьких девочек, мысли же сразу скачут на хромой ноге в одном направлении – кому надо думать об ином, оно же скучно… Надя постоянно строчила ему какие-то письма, а он их хранил, что-то отвечал, и радовался, когда получал от нее новое письмо. Михаил видел письма и Нади, и Валентина ей… Он не был сам чувствительным человеком, но было то, что могло его смягчать. Добрые наивные письма. Грустные в чем-то… Он глянул сейчас на своего дядю, который молча смотрел на улицу – тот словно бы из мыслей племянника схватил грустинку и размазал по своему лицу.
– Ты ведь не знаешь, наверное, что вчера сказал врач, – вдруг заговорил Валентин. – У меня пока не очень с освоением японского, Лу Сунлин помог объяснить, потому что Евдокия Михайловна настырно отмалчивается и говорит, что все придет в норму. Плохо с ней все. И до нашего приезда дела с ее здоровьем шли не лучшим образом, о чем она умолчала в письмах Маше; Митя при нас поругался на это, конечно, но он просто переживает, как теперь выполнить ее поручение. Мы можем еще долго ждать, когда ей станет легче, но врач категорически против длинных путешествий. Мы не можем быть уверенными, что у нее хватит сил добраться хотя бы до Суэца или Индии; Фёдор же упорствует: без сестры он не согласен никуда ехать. Она не знает, как правильно поговорить с ним, да и, боюсь, в спокойный разговор это не выльется, а ее лишние переживания могут спровоцировать очередной приступ. Она и так вчера ему не стала говорить, что очередной вердикт был не в пользу ее здоровья.
Мишель глянул на мальчика. Первое время он казался ему куда более угрюмым, но, судя по всему, общение со сверстником послужило для него пользой. Вчера Мишель отлучался из дома, так как был приглашен провести вечер в обществе случайно попавшихся под знакомство гостящих здесь по делам двух французов, а тем уж совсем как-то было грустно в окружении чужих людей, при них был лишь японец-переводчик, который не особо желал с ними общаться помимо рабочих моментов, и они были рады любому, кто с ними может поговорить на родном языке, а заодно хорошенько влить в себя. Вот и выцепили Мишеля, таская его теперь везде с собой и оплачивая даже расходы, лишь бы не бросал. Не особо веселое общество, но эти двое занимались также торговлей в Индии, а Мишель мотал на ус все, что слышал об этой стране, так как в их планы входило освоение чайного рынка и этой страны. Так что он почти что с толком проводил время, по крайней мере, убеждал в этом других и себя заодно, но вот только уже сегодня днем узнал, хотя скорее убедился в том, что их отправление из Японии снова повисает без определенных сроков.
– Так и что? Какими будут наши дальнейшие планы? К тому же ты сам говорил, что у тебя есть несколько дел, требующих решения, я имею в виду транспортировку, – Мишель помахал конвертом.
– С этим письмом что-нибудь еще пришло? Я просил Жюля, чтобы рапортовал сюда о том, как там обстоят дела с товаром в Шанхае. Учитывая его языковые способности, не буду удивлен, если его уже заманили в темное место, разве что верю, что он способен отбиться, – Валентин звучал не особо весело, при этом едва ли он выражал серьезное беспокойство относительно человека, о котором сейчас говорил. – Однако ж если все хорошо, все было отправлено, то лично нам с тобой переживать нечего. Это Митя с Даней могут страдать по поводу того, что их там заждались, но, думаю, Костя и сам справится; наоборот, наверное, рад, что старшие братья не треплют ему нервы, еще и молитвы возносит на тему того, чтобы они тут подольше поторчали; ты знаешь, что он мне даже письма писал, мол, ради бога, не отпускай их быстро, должен буду! Вот теперь думаю, как с него взыскать хоть раз в жизни что-то полезное для себя, потому что также в этом письме была приписка, мол, пришли китайские снадобья и побольше, буду должен – опять. Интересно, какую болезнь он там себе снова придумал, надеюсь, не из коллекции смертельных, а то снова всех изведет. В общем, как видишь, особых причин дергаться и трястись нет. Хотя где-нибудь в Токио вам, наверное, было бы веселее. Они там даже балы на манер европейских дают.
– Это дядя Даниил может по подобному страдать, я точно переживу, буду пользоваться случаем – изучу новую местность, раз уж тут оказался. Туристическую часть поездки ведь никто не отменял!
Мишель так про себя подумал: ведь и правда! Когда еще представится возможность просто ничего не делать? Отца, конечно, такое не особо устроит, но он может хватать, если уж так желается, за шиворот своего брата, и тащить домой, едва попадется ему отсюда первый рейс до Нагасаки или даже до Шанхая, но в самом деле: дома есть, кому за приисками присмотреть. Валентин был прав насчет Константина. Ему и без того неймется самому поруководить, хотя он и живет с демонстративной верой, что местный климат и был создан богом ради того, чтобы убить его, Константина Алексеевича, и не важно, что, по словам старших братьев и сестер, он в детстве мог хоть по сугробам скакать босиком, ни черта его не брало. Да он при этом и сам не желал вылезать с насиженного с младенческих лет места.
Константин Савин был на два года старше Валентина, и тут стоило бы, наверное, остановиться с уточнением на том, что Дмитрий и Даниил были сыновьями деда Мишеля от первого брака, оттого и возник такой разбег в возрасте между братьями. Мать их, в отличие от некоторых постоянно ноющих, здоровьем хорошим была обделена начисто, болезненная, она одним зимним вечером оставила на этой земле мужа, шестилетнего Дмитрия и двухлетнего Даниила одних. А через год дед женился снова, желая, чтобы воспитывали малолеток не няньки, а кто-то, у кого будет авторитет. Елизавета Константиновна хоть и оказалась дамой с характером и задатками управленца-тирана, но мать из нее вышла не хуже. Мишель помнил, как отец всегда ему говорил, что бабушку Лизу надо слушаться, она умная, дурного совета не даст. Строгая, но как же она любила своих приемных и родных детей, которых у нее у самой появилось четверо: старшая Таисия, затем Мария, Константин и младший Валентин. Мишеля, а к его немного коварному довольствию, более-то внуков в тот момент не было, она тоже спешила всегда баловать, и бабушка внесла свою лепту, урезонив приехавшую с разборками мать, когда та узнала, чем собрался заниматься единственный сын, но еще не успел удрать.
Мишель давно не виделся ни с дедом, ни с бабушкой. Они оба долгое время проживали в своем старом доме в Екатеринбурге, для деда это место было особо значимым, но в целях сохранения своего здоровья еще пару лет назад перебрались оба на юг Франции; там вели они довольно тихий образ жизни, где единственным для них развлечением стало оттачивание навыков шустрого укрытия от Катерины Кирилловны, которая любила заваливаться без предупреждения, чтобы повидать дорогих родственников, кои не были в восторге от того, как она их якобы ценила. Перед самым отправлением в Китай Дмитрий успел получить из Франции письмо о том, что его отец был на грани того, чтобы сделать старшего сына вдовцом, и даже был уверен, что за это благодарность получит, однако остановила его все та же беда: статьи определенного характера в уголовном праве маячили какой-то нехорошей перспективой. Даниил только вот недавно перестал отпускать шутки на тему газетных заметок или целых разворотов, где бы его старший брат фигурировал в качестве несчастного вдовца, обезумевший – газеты бы так и написали – отец которого грохнул его женушку. О, да тут можно будет долго потом обсуждать, несмотря на банальности: Катерина Кирилловна просто была женщиной весьма раздражительных качеств, а Алексей Дмитриевич Савин и без того взрывным человеком, а на старости лет накопивший еще больше опасного заряда, который умело могла распалить его вторая жена (кто-то тут должен вбросить присказку о сатане, да?). Смешно это все или нет – Мишель на все это улыбался, но как-то не хотел потом бы услышать от знакомых вопросов, с какого перепугу дед вдруг решил пристукнуть его maman.
– Лу Сунлин! – Валентин оживился, когда тот вошел к ним, неся в руках еще пачку писем, что осталась в большой комнате на высоком столике явно не местного происхождения; именно из этой кучки Мишель ранее вырыл более важное послание. – Мишель уже принес то, что ты, по-видимому, искал! Поможешь нам?
Мишель броском отдал конверт, Валентин же поспешил устроиться на дзабутоне. Он вообще так неплохо освоил все эти посиделки на полу. Мишель же пока не особо привык да и не старался. Поэтому порой стоял, словно идиот. Сейчас вот делал вид, что наблюдает за мальчиками в саду. Он чуть высунулся, приметив на энгава Чую, который из-за своей ноги был лишен возможности свободно перемещаться, хотя периодически пытался скакать туда-сюда, но ни Фёдор, ни этот мальчик Дазай с ним почти не общались, к себе не звали, так что он так и просиживал все дни один, развлекаемый лишь О-Кими, которая приносила ему время от времени какие-то книги или о чем-то пыталась болтать, видно, жалея его.
Лу Сунлин не сразу озвучил содержание письма, под конец даже нахмурился, потом ухмыльнулся, а затем глянул на ожидающих его ответа молодых людей. Мишель, пока ждал, ощутил желание покурить, но сдержался.
– Господин Танеда в полной мере готов подтвердить слова Оды Сакуноскэ относительно того, что он рассказал. Он пересказывает суть истории так, как знает, что совпадает с рассказом Оды, и поручается за него целиком и полностью. Более того! Господин Танеда даже готов оказать помощь в налаживании торговых связей (тут он намекает на наш разговор перед отъездом), если господа Михаил и Валентин Савины примут на себя риск помочь его хорошему другу покинуть территорию Японии. И, – Лу Сунлин немного замялся, – еще он тут расписывает способности и знания Оды. Явно не случайно.
– Какой шустрый и ушлый мужичок! Даже не знаю, стоит ли в самом деле с таким иметь дело, но мне вообще-то он показался как раз надежным при первой встрече, во всяком случае, не юлил, как прочие до него. Хитрец. Давайте подумаем. Если исключить вероятность сговора, а она, как мне видится, в данных условиях все же мала, у нас появилось больше причин доверять тому, что говорил Ода, – Мишель зачем-то потянулся за письмом, но он пока что китайские иероглифы недостаточно хорошо понимал, а тут – японский бурелом какой-то. – Лу Сунлин, ты свел нас с этим Танедой. Что скажешь?
– Что сказать? Как вы там на русском про чертей в тихих омутах выражаетесь? Я правильно понимаю смысл? Это все равно как взглянуть в чье-то лицо, но что там внутри, в душе… Как и в случае с Одой, так и в случае с Танедой – я не могу развеять или подтвердить ваши опасения. История, которую рассказал Ода, звучит искренней, ее подтверждает Танеда, и как ты, Мишель, сказал: у них не было возможности устроить сговор, во всяком случае, это мало очевидно и по времени невыполнимо. А еще у нас есть два мальчика, которые тоже не верят в его виновность, выказывая ему свое расположение. Дети наивны, их легко обмануть, но все же эта их вера меня подкупает. Что сказать? Из меня дрянной бы вышел прокурор или судья, я бы сразу сдался. К тому же я смотрю на Ван Тао: ты так легко проникаешься чужими бедами: явно уже поверил ему и рад сейчас все это узнать и услышать, я прав?
– Не смущай меня.
– Я вроде как причисляю себя к здравым людям и мне не хотелось бы иметь дело с потенциальным убийцей, но и таковым Оду мне признать не хочется, если вы это надеетесь от меня услышать. Определенно ему присуща доля безрассудной отчаянности, у него есть на нее мотивы, этот человек явно крепок духом. Позволить выехать из страны вместе с нами – здесь не вижу сложностей, у него есть при себе документы, что позволят это сделать, мы даже не обязаны делать вид, что знаем его, скорее просто наша задача его не сдать, если мы хотим посотрудничать с Танедой, но, судя по тому, как витиевато он пишет, что я аж не сразу все разобрал, намек более очевидный. Стал бы я возиться с этим Одой? Да не в жизнь! С другой стороны, при делах с Японией иметь при себе обязанного жизнью японца… Скажут, я дерьмо, а не человек, но я практичный человек, и я бы таким воспользовался. В Китае в нашей работе я бы нашел ему применение. Но опять же – это будет значить то, что нам придется тоже ему довериться. Моих решений здесь нет, и, Ван Тао, захочешь ли ты ввязываться в подобное, пусть тебе и жалко его. В любом случае, надо определиться. Насколько нам нужен тот же Танеда и японский рынок. Но это все одна сторона. Есть тема, которая серьезнее, и она касается мальчиков. Об этом, кстати, вторая более краткая часть письма. Всё, как и сказал о них Ода. В их отношении надо действовать здраво. И если мы решим довериться словам Танеды об Оде Сакуноскэ, то именно с ним, с Одой, предстоит решать, как быть с детьми.
– Как ты всегда четко рассуждаешь, – Валентин будто бы дивился, тот лишь склонил голову, мол, не перехвали.
Мишель молчал. Он уже ранее высказался, повторять не собирался. Честно говоря, после этого письма стало чуточку легче. Еще в те часы на корабле, когда они впервые столкнулись с этой странной компанией из двух мальчишек и мужчины, уже не могли просто так поверить в их историю. Между собой обсуждали эту троицу, придя к общему мнению, что все это жутко подозрительно, поэтому и решили отделить мальчиков от «Накамуры» в случае, если с ним окажется что-то не так. В полицию они так и не обратились, рассудив это еще и тем, что те сразу начнут действовать, а один из мальчиков был не в состоянии передвигаться, ему нужен был покой. Поэтому прежде было решено разобраться с «Накамурой», к тому же уже и дети начинали проявлять беспокойство.
Лу Сунлин также взял на заметку то, что обнаружил Оду в городской больнице, куда он обратился, приврав об обстоятельствах ранения, но честно рассказав о болях и лихорадке. Его оставили там под наблюдение, подлечили, делали перевязки. Он уже вот-вот собирался вырваться на волю и пойти по адресу, который ему оставили, но Лу Сунлин явился все же раньше вместе с Мишелем, чтобы поговорить начистоту. Ему сразу был выставлен ультиматум: говорить правду, если он желает увидеть мальчишек. Лу Сунлин, как всегда, хладнокровно выложил ему все подозрения и попросил или подтвердить или опровергнуть их.
Мишель, признаться, изначально оторопел, когда узнал, что перед ним человек, которого подозревают в убийстве какого-то там важного японского чиновника, хотя мысленно при этом уже во всех жутких красках, словно заправский мастер слова, представлял, как будет рассказывать своим друзьям о таком приключении, вот уж будет самая яркая часть его путешествия. Ода Сакуноскэ попытался изначально темнить, но в итоге, опередив всё заявлением о том, что он не виновен, поведал всю правду, на что получил однозначный ответ: сдавать они его не будут, но доверять напрямую не могут, значит, допускать его к детям никто не станет, и в его случае лучше держаться подальше, а еще лучше, раз представилась такая возможность, скрыться где-нибудь на этом северном острове, куда доступность осложнена, и маловероятно, что его будут тут искать, если, конечно, тому не поспособствует капитан Ито с командой. Эти личности отдельно беспокоили Мишеля, особенно после того, как Ода рассказал и что это за мальчики у них оказались. Но пока что в Хакодатэ было спокойно, и они в тот день долго говорили с Одой, позволив предоставить ему все возможные оправдания.
Сложно верить человеку на слово. Мишель, признаться, и не оказывался в ситуации, когда его бы лицом к лицу сталкивали с подозреваемым в убийстве, хотя он частенько слышал всякого неприятного рода истории отца о том, что за люди бывают на золотых приисках на Урале и в Сибири, но опять же – сам он с ними ни разу не пересекся. Какое-то прям упущение в плане уроков жизни. Но влезать в неприятности тоже не хотелось, черт его знает, судьба не ищет, как бы намеренно кол всадить в задницу, так чего самому прыгать на него? Вот это мысли пошли с каким-то не тем дном…
Возвращаясь к насущному: поворотным моментом в том их серьезном разговоре стал вопрос о том, откуда у Оды поддельные документы, которые, однако, оказались не совсем поддельные, и тут – да, именно тут прозвучало имя Танеды Сантока. Мишель и Лу Сунлин тогда переглянулись, уточнив, что это за Танеда… И Ода тоже что-то смекнул: «Танеда-сан в день, когда отдал мне бумаги и билет, сказал, что будет иметь встречу с русскими в отеле Tivoli Gardens, он очень торопился».
Едва ли существовал какой-то еще Танеда, который бы встречался с гостями из России в одном из отелей Йокогамы в один обозначенный четко вечер. Для Мишеля этот человек, которого он видел раз в жизни, едва ли имел какое-то значение, но Лу Сунлин, знавший его по рабочим делам и ранее, задумался, насколько можно это использовать.
Ода сам предложил написать письмо. Капитан Ито тогда еще не успел отплыть из Хакодатэ, задержавшись по каким-то своим делам, таким образом можно было без промедлений с обычной почтой послать письмо в Йокогаму.
Ждать ответа, однако, пришлось долго. Но они и без того задерживались по причине обострения болезни Евдокии, и с каждым днем определенность так и не спешила вырисовываться, так что времени разобраться с Одой получалось достаточно.
Мишель взглянул на Валентина. Тот думал о чем-то, не показывая внешне никаких своих мыслей. Могло вообще показаться, что его голова ничем не занята, и он просто наблюдает за мальчишками в саду, коих созывал на урок явившийся из местной начальной школы учитель, вид которого был натянуто страдающий, что слегка даже смешило. Бедному Чуе пришлось прыгать к ним.
– Даже если Ода сейчас в некотором смысле оправдан в наших глазах, то ничем хорошим может не кончится то, что мы связались с человеком, которого разыскивает местная полиция, – произнес Валентин наконец. – Мы сейчас можем благородно ему помочь, только если что пойдет не так, в лучшем случае нас сюда никогда не пустят, в худшем – хм, Лу, Сунлин, как тут казнят? Сразу голову рубят?
– Или что-нибудь садистское: ноги и руки вместе с детородным органом оторвут, а?
– Мишель – испорченный пошляк, – отчеканил Валентин.
– Повесят, скорее всего, – Лу Сунлин тут же развеял все фантастические представления.
– Тоска. Я от одного человека в Китае слышал, что у вас, Лу Сунлин, есть такая казнь, когда полностью раздетую жертву запихивают в клетку, каким-то особым образом связывают и специально садят так, чтобы против солнца находился. А потом вымазывают какой-нибудь сладкой гадостью, и его облепляют всякие мухи, черви и прочая дрянь, и весь этот ползучий и жужжащий легион забивается в нос, глаза, рот, задницу, и человека чуть ли не сжирают изнутри! Это правда?
– Где ты этой дряни набрался? – Валентин едва не отпрянул прямо в сад, а еще обидчиво посмотрел на племянника: тот ведь знал, что он подобных рассказов не терпит!
– Говорю же! Рассказали мне!
– Ну, я лично не знаю реальных случаев подобного, впрочем, вы, европейцы, любите говорить, что мы чрезмерно жестоки, – Лу Сунлин не обиделся, наоборот: это было противостояние, на которое его подначивали, а он был не прочь дать бой, ну и Мишель, не скрывая своего больного любопытства, в самом деле вечно спрашивал про всякие ужасы.
– Но казнь линчи ты же не будешь отрицать! Тот еще садизм! И даже в Пекине такое устраивают публично!
– Ты ходил на это смотреть? – уточнил Лу Сунлин чисто ради словесного подтверждения.
– Я дошел, но там толпились англичане, они так орали и мешались, что я решил: это знак, не стоит смотреть.
– А зря. Было бы тебе в назидание. Это есть профилактические меры. Если бы больше всяких незваных гостей видели подобное, то не полезли бы со своим уставом в Китай! Я бы еще не то с ними сделал, бамбуковым ножом, знаешь, как стругают тело?
– И так можно? Ну-ка, поподробнее!
– Господи боже мой, прекратите, я вас умоляю, – у Валентина на фоне их словесных атак сделался совершенно несчастный вид; мысли и разговоры о смерти вообще всегда нервировали его, а тут еще и такие подробности; он поспешил в другую часть комнаты, где среди вещей, оставленных тут старшими братьями, стоял столик с кувшинчиком сакэ. Прямо из горла влил в себя несколько больших глотков. – Я эти ваши игры понимаю, но не при мне, пожалуйста!
– Валя, это окружающая нас жизнь, – не унимался Мишель, порой позволяя себе так вот поиздеваться.
– Угомонись, я прошу…
– Я смотрю, местное пойло тебе особо приглянулось, – Мишель не стал его более мучить, мельком глянув на Лу Сунлина: битва не закончена, они еще обсудят, кто там кровожаднее: Восток или Запад.
– Просто так пить не интересно. Вот как на праздник фонарей, к примеру! Красота! Вино, фонарики, юаньсяо[2]… Песни, луна, высокая поэзия! – воодушевленно принялся вещать Лу Сунлин, переключившись на иную тему сходу, чисто для вида как бы намекая Мишелю, что в такие глупые противостояния он не ввязывается. Ну да, ну да…
– Еще скажи, что интереснее то, что потом происходит! – Валентин вытер с подбородка капельку, что не попала в рот.
– Винопитие. Что еще? И стихи. Я когда пьян, ох, как хорош! Ван Тао, между прочим, тоже пробовал.
– Ой, не позорь!
– Уже поздно!
– Это ужасно, я к такому не способен. Ты смеялся надо мной!
– Твой китайский после ляньхуабай или янхэдацюй[3] – это чудо какое-то, до слез!
– Боже, больше ни слова при тебе по-китайски не произнесу!
– Ну-ну…
– И вообще! Ты меня вынуждал пить!
– Цзюлин,[4] как ты знаешь, это традиция! Но не скрою, это было опрометчиво с твоей стороны в тот раз влезать в наше придумывание строк, – кого имел в виду Лу Сунлин под «нашими», Мишель не знал, так как это явно было без его участия, возможно, был кто-то еще из китайцев с фабрик, – ты проштрафился. А потом ты просто вдохновился. Винные приказы со стихами, между прочим, это почти та же высота, что поэзия и луна! Ты был близок.
Валентин испытующе глянул на своего подчиненного, а тот не прекращал шутливо издеваться. Лицо начальника не могло не задеть улыбкой, которую он тут же попытался скрыть в смущении, отвернувшись.
– Хочу на это посмотреть, – Мишель понял, что от него многое скрывали. Дядя его не то чтобы любил прикладываться, но алкоголь действовал на него скорее как успокоительное; Валентин шутливо замечал, что он вполне себе соблюдает древнекитайское требование достигнуть чжунхэ: Мишель ничего не понял в этой винной философии, но суть была примерно такова, что вино не должно затрагивать пагубно душу и тело – это есть истинное искусство. К тому же Валентин среди китайских предпочитал все же те вина, кои, как правило, служили для укрепления здоровья, что, однако не мешало, судя по всему, захмелеть от того же сладкого байицзю или наливки из лепестков роз мэйгуйлу, а вот сам Михаил хмелел быстро, предпочитал что-нибудь крепенькое, окуренное гвоздикой, и как результат – все самое интересное пропускал. Или становился объектом самого интересного. Как повезет – везло не ему точно, зато вокруг все были счастливы. Главное, не при чужих.
– О, едва вернемся в Шанхай, я все устрою! – Лу Сунлин с предвкушением потер руки. – Главное, проследить, чтобы Шэнь Чжидун к нам не прокрался, – имелся в виду весьма назойливый и много о себе мнящий бывший коллега Лу Сунлина, который почитал себя за его лучшего друга, – если он опять начнет декламировать свои отвратные стихи, прославляя жизнь и деяния Ду Кана и его шуцзю[5], словно более тем не знает, вместе с вином польется кровь!
– Да, в прошлый раз и правда всех замучил, но ты излишне кровожаден в его отношении, делай с ним, что хочешь, но не при мне. Так вот, о делах, – Валентин нервно дернул руками, прося, чтобы его не прерывали. – Будет лучше, если Ода покинет Японию, и уже за ее пределами мы все попробуем обсудить, и, быть может, я буду готов иметь с ним дело в Китае, если он сам не решит от нас дать деру. Другой момент – дети. Как было имя того человека, который сейчас стал их опекуном? Я думаю, самым разумным с нашей стороны, и Ода это поддерживает, вернуть их к нему. Даже если они этого не захотят.
– Считаю, Ода сам должен с ними это обсудить, нас точно слушать не станут, – разумно рассудил Лу Сунлин.
– Передай ему это, заодно с тем, что мы получили ответ от Танеды. Кстати, да, Лу Сунлин, я тут подумал: невозможно сидеть так без дела, я решил немного изменить личные планы. Это на случай, если мы продолжим здесь наш затянувшийся отдых. Я один без вас поеду в Индию и встречусь там с нужными людьми. В июне, если расписание сложится, здесь будет английское судно, которое потом пойдет сразу в Индию через Сингапур. В таком случае мне не придется потом туда мчаться из Шанхая: когда мы прибудем туда все вместе, то Митя и Даня поедут вместе со всеми подарками и частными заказами домой, а мы вернемся в Ханькоу, если ты, Мишель, конечно, не передумал.
– Я не передумал, но ты лишил меня полноценной поездки в Индию, остановки в порту по пути домой – тоже мне путешествие. К тому же ты ни словом не обмолвился об этом, когда рассуждал о наших планах!
– При желании ты сам сможешь туда съездить, а еще выйти по пути и прибыть другим рейсом, – для Мишеля это вообще прозвучало, словно издевка, и он в возмущении поднял брови, но Валентин невозмутимо продолжал: – А моя поездка – я просто не хочу потом зря терять время, которое бы я потратил с пользой и проработать в Ханькоу возможность долгосрочной аренды фабрики для байхового чая хотя бы. Не хочу иметь посредниками англичан во всех делах, надо пробовать самим с учетом возрастающих перспектив в плане транспортировки водным путем. Я говорил об этом с братьями. Они поддерживают меня.
– Если так, – Мишель не мог ничего сказать против авторитета старших, даже приуныл как-то. – Только все равно: ехать потом одному – подохнуть от скуки.
– Извини. Я всего лишь хочу заранее оценить перспективы в Индии. Может, и начинать там не стоит. Хочется надеяться, в качестве дешевых сортов чая на массовую продажу будет достаточно кирпичного китайского. К тому же, может, в самом деле у нас выгорит идея прессовки хуасяна в плитки в ¼ фута, и тогда по пошлине это может сойти за кирпичный чай. Не уверен, что потом пошлина не поднимется, я вообще пока что боюсь что-то прогнозировать, учитывая мартовские события, – Валентин замолчал на миг, видно было, что его нервам заставшая их в путешествии новость о убийстве императора совсем не понравилась; в их семье не было ярых монархистов, но все они были люди делового толка и прекрасно понимали, как такого рода события могут отражаться на прибыли, так что всегда приходилось учитывать все дурные последствия, – в любом случае, на скорые перспективы я не рассчитываю, но в дальнейшем представляю, что это все дешевле, чем ввозить за ту же пошлину, что и байховый. Я думаю, в таком плиточном виде чай едва ли потеряет свои свойства. В северных провинциях его так и потребляют, ты видел? прямо руками разламывают кривые плитки чая. А мы можем их привести в более цивильный вид. Я еще из Киото отправил по этому вопросу письмо в Москву и Шанхай, не знаю, когда дойдет, но надо будет рассмотреть по этому направлению бюджет и учесть траты на магазины, включая ремонтные работы в Екатеринбурге под новые помещения. Если мы сможем экономить, то твои надежды на открытие крупного магазина в Петербурге, Мишель, в самом деле оправдаются. Так что ты не теряй время, подумай хорошо, к тому же если ты хочешь сделать подобие московского чайного салона в центре на Невском. Тебе понадобится управляющий.
– Ох, мне бы прежде самому превратиться в дока в этой науке, а то – все пока только мои представления и наброски. Для них надо очень много денег.
– Так позволь мне их заработать.
Мишель обнажил зубы в немного кривой, но довольной ухмылке. Валентин пусть и оказался среди всех братьев совершенно бесполезным в плане управления золотыми приисками, но здесь – он удивительно проворно умудрялся маневрировать. Видно, и правда не зря не взялся за то, к чему душа не лежала, хотя он говорил жестче: «мозгов не хватало». Ну, может, и так. Не мозгов, а характера. С другой стороны, при всей мягкости, он смог до победного отстоять интересы своего племянника перед родственниками.
Мишель глянул на Лу Сунлина. Тот вполуха слушал рассуждения Валентина, незаметно кивая, вероятно, уже был знаком с его планами, так что больше его внимание было обращено снова к письму Танеды. Кажется, он находил его весьма удовлетворительным.
– Увижусь с Одой, – он свернул бумагу. – Пора принимать дальнейшие решение, хотя бы те, что в наших силах.
Не теряя времени, он направился устроить задуманное, слегка даже удивив своей скоростью. Впрочем, Валентин не раз о нем отзывался, как о человеке, который всегда четко принимает и исполняет решения.
– Я просто удивился, что ты решился мчаться куда-то один, – Мишель высунулся на улицу, пытаясь вдохнуть поглубже свежий воздух, притянувшийся с морских просторов. Вообще он в ходе поездки откровенно пользовался тем, что климат в этих местах куда лучше воспринимался его организмом, старался втянуть в себя побольше воздуха, над ним посмеивались, но она просто щурил глаза на такое, как бы намекая: знаем мы, кто будет смеяться последним, и наслаждался. Потом закуривал, правда, чем вызывал еще большее веселье, но будто бы его волнует, что там его родственники надумают.
– Один? Отправлю извещение в Шанхай насчет сопровождения. Хотя часть пути в самом деле придется страдать одному. Я не представляю, как я буду сам со своим багажом сражаться. Забыть трость или шляпу – одна беда, а вот поклажу с деньгами… Иногда представляю, что будет, если я останусь без денег и документов. Наверное, я умру тотчас же. Или сначала помучаюсь, а потом умру. Мне надо, чтобы за мной присматривали. Особенно в незнакомом месте.
– А, ну теперь мне все ясно. Кто-то соскучился.
– Прости?
– Ты в сопровождение себе выписать хочешь случайно не Го Цзунси? Честно, я не понимаю, что ты в них находишь, был бы я на твоем месте, мне бы больше по нраву были обычные крестьяне из деревни, хорошо сдобренные силами родной земли. Вот!
Валентин даже не попытался скрыть своего смущения, впрочем, он знал, что Мишель не издевается вовсе, просто, видимо, не думал о том, что его план так легко вскроется. Наивный.
– Я уж решил, ты с кем-нибудь местным познакомился, – продолжил Мишель, в ответ ему лишь мотнули головой. – Но раз тебе так по душе та китайская принцесса с, назовем это, тайным удом, то как я могу препятствовать…
– Иди к черту, Мишель. У тебя и без уда-то китайской принцессы нет.
Валентин, явно довольный, что уделал его, нацепил дзори и собрался выпрыгнуть во двор, но ему в спину все же треснулось:
– Кто-то научился даже колкостями кидаться.
– Чего пристал? – на ответную атаку его уже не хватило, и Мишель даже стушевался: он уж точно не хотел обидеть, а тут еще и прозвучало: – Вообще зря я с тобой о таком говорю, просто я не знаю, с кем иначе, – Валентин сбился и почти что умоляюще уставился на племянника, а тот лишь подумал о том, что зря начал пикировать его, с его-то мнительностью, когда даже в родных может увидеть врагов, безмерно дорогих, и оттого больно.
– Да брось, я же так, – Мишель не знал, как лучше выразить свое сожаление, – считай, это зависть.
Ну вот, уже преспокойно улыбается. Человек, который расстраивается зря и принимает все близко к сердцу, однако, слишком искусно способен все это отбросить ради тех, кто имеет для него значение. Валентин, прихватив книгу и тетради со своими рабочими заметками подмышку, выпрыгнул во двор и направился мимо занятых учебой мальчишек, по пути подпрыгнув высоко и содрав расцветший цветок камелии, которые наконец-то раскрыли свои лепестки.
А насчет зависти – Мишель ведь даже не приукрасили и не приврал. В самом деле издевательство! Какие уж принцессы! Ни японской, ни китайской, ни даже русской нет. Была одна, да дурой оказалась. К черту баб. Лучше чаем заниматься, право проще.