– И все же вы рискуете, – Ода вздыхает так, будто бы это вопрос жизни и смерти – объяснить людям, что с ним не стоит связываться, но они почему-то не реагируют, а ведь потом спасения-то будет не найти! Кто в здравом уме станет на подобное напрашиваться в чужой стране, которая вроде как выглянула наконец-то из-за своего забора на то, что там за ним, вроде бы даже снесла собственным же телом этот забор, но в голове – из головы он еще не совсем ушел. Стоит там на всякий случай: такой особенький, чтобы можно было собрать, если вдруг чего, шустро. Как дом после землетрясения, проблема только в том, что забор этот хлипкий… В общем, у Оды странные были мысли о заборах, на которые он накладывал судьбу своей страны, а тем временем, все же его собственная судьба была в более сложном положении.
– Вы, главное, господин Ода, свои документы не теряйте, а там уж разберемся.
Ода кивнул, будто получил какое-то задание и его нужно выполнить, даже если смерть вдруг вдарит ему в спину. Потом он словно бы опомнился – что за глупости посещают его голову, но как-то иначе себя чувствовать перед этими людьми, которым был обязан, он не мог.
Савины всей толпой жили в этой немаленькой комнате, сейчас из них здесь остались лишь двое, и говорили они теперь все на китайском для удобства. Ода правда видел, что для Мишеля это представляет пока что более напряженную работу ума, он вслушивался и сам старался говорить очень четко; впрочем, Ода и сам не был привычен столь сильно к разговорному языку. Хорошо он ему когда-то давался, но практики имелось мало, так что они были почти на равных. А вот Ван Тао, судя по всему, уже порядком времени провел в Китае, впрочем, видимо, еще предстоит узнать о его путешествиях по этой стране, если Оде Сакуноскэ раньше времени японские власти не оторвут голову. Не хочется без головы-то. Тем более, когда такая перспектива замаячила…
Последние несколько недель, что он торчал тут в Хакодатэ: сначала в городской больнице, а потом найдя временное пристанище в жуткой гостинице, где его кормили рисом с примесью какого-то дешевого зерна из экономии, он находился в не менее волнительном состоянии, чем когда скрывался от нечестного к нему правосудия в Йокогаме. Лу Сунлин, вместе с Мишелем пришедший тогда к нему в больницу, заново перемотанному стараниями местного врача, который явно не любил свою работу, четко дал понять, что к чему, что обман не удался. И сложно было не согласиться с его опасениями, не говоря уже о вопросе относительно детей.
Кто бы мог подумать, что Танеда-сан не утратит своей сообразительности и снова спасет его. И пусть пришлось волнительно ждать: Ода не стал нарываться на неприятности и пытаться прорваться к детям, он лишь боялся, что Дазай проигнорирует свое благоразумие, но, как и любой ребенок, он легко отвлекался на что-то иное, увлекся новым местом, новым, как рассказали, знакомством, и терпеливо ждал. Но теперь Ода, словно бы уже ощущая себя предателем, лихорадочно думал о том, как вернуть его назад, и вопрос был не в методе, а в том, что Дазай ведь упрется. Захочет остаться с ним, но как? Новости из Токио сюда шли со страшным опозданием, но даже здесь мельком что-то уже слышали об убийстве крупного чиновника, и лучше будет поскорее убраться с Хоккайдо.
Как ни противился Ода, но он, после раздумий, что буквально штурмом атаковали его сознание, решил, скрепя сердце, снова обратиться за помощью к человеку, который уже, наверное, проклял его за то, что приходится то и дело выручать.
– Не посчитайте меня трусом, – произнеся это, Ода, сидевший ровно на коленях, поклонился, – но я не могу лично контактировать с Фукудзавой Юкити и сообщать ему о том, где сейчас находятся его подопечные. Вы теперь знаете, в каком я положении, и Фукудзава-сан человек высокой морали, умный человек, но даже он может оказаться в жутком смятении, когда узнает, куда девались дети, которых он взял под свою ответственность. Мне это явно будет грозить тем, что я лишусь жизни. Поэтому я решил снова положиться на Танеду-сана. Попросить его вступить с ним в переговоры. Помочь каким-нибудь образом обойти острые грани сего положения.
– Вам виднее, – Лу Сунлин, кажется, был вполне себе согласен с таким его решением, что думали русские – Ода пока не понял. – Лучше тогда будет поспешить теперь вам с ним связаться. Сложно сказать, сколько мы тут еще пробудем.
– Мы все еще не оставляем надежды на то, что получится забрать Евдокию с Фёдором вместе с нами, но пока что это не представляется возможным, – Валентин переглянулся со своим племянником, и тот закивал с ярко выраженным сожалением. – Поэтому мы пока что как бы вынуждены здесь задержаться, так что не вижу препятствий в том, чтобы дать вам возможность уладить все через Танеду. И… У меня мелькнула одна мысль. Раз он предлагал свою помощь в обмен на то, что мы поможем вам, так почему бы его не вызвать сюда?
Ода сморгнул. Он не был в курсе таких подробностей, он лишь знал, что Танеда смог заверить их в его невиновности, но тут оказалось все несколько иным углом сложено. Ода немного смутился от того, что изначально принял все за какую-то добрую волю, однако тут же смекнул: добрая воля и вера – вещи хорошие, они никуда не делись, и они куда лучше, когда подкреплены какими-то гарантиями. Савиным нужна причина, чтобы идти на риск. Видимо, они видят ее достойной.
– В придачу можно вместе с ним вернуть детей в Йокогаму, – тут же добавил Мишель.
– Боюсь, Танеда-сан поразится моей наглости, но именно так я и поступлю: попрошу прибыть в Хакодатэ, – Ода более не колебался. Он решил хвататься за все возможности. С ним могло случиться все, что угодно, его могли скрутить еще в порту, его могли скинуть в море, но он тут, на земле, и на земле – в смысле все еще жив, и жизнь эта имеет надежды продолжаться, а там уж… В таких случаях живут настоящим, не загадывают, и некогда страдать. – Сегодня же подготовлю послание. Напишу от имени Накамуры. Он сообразит. Отправка будет зависеть от того, как скоро какое-нибудь судно отправится отсюда в Токио. Я прогуляюсь в порт. Единственное, что меня заботит… У меня есть при себе пока что средства, но мальчики…
– Этот вопрос, как мне показалось, решился, когда мы их привезли сюда, – подметил Мишель.
– Я смогу оплачивать их пребывание здесь, и учебу даже, – заверил Валентин, – думаю, не обеднею на том. Да и братья не против помочь. Я, признавая свои личные интересы, буду очень признателен вам, господин Ода, если господин Танеда прибудет сюда. У нас не было возможности найти точки соприкосновения за одну короткую встречу, к тому же мы еще пока лишь присматриваемся в плане ведения дел к японскому рынку, предполагая его как дополнение к китайским товарам, но может так статься, что закупки в Индии для нас будут куда прибыльнее. Этот вопрос я хочу проработать в свою предстоящую туда поездку. Если же удастся договориться о чем-то с Танедой, то, быть может, возможности японского рынка покажутся более перспективными и, я бы даже сказал, любопытными. Мне бы хотелось ведь не просто продавать людям чай, а чтобы для них это имело какое-то значение, иначе – это лишь коммерция. Помощь Танеды будет ведь и вам на руку.
– Я осознаю это.
– Чудесно, – Валентин встал, а затем что-то сказал Мишелю по-русски, и они оба откланялись.
Лу Сунлин раздвинул сёдзи пошире, а затем встал, взяв со столика папиросы. Курил он что-то европейское, и Ода то и дело подумывал о том, как бы попросить у него попробовать, но не решался. Вместо этого он произнес:
– Очень великодушно со стороны господина Ван Тао тратиться на мальчиков, – Ода так толком и не запомнил, как там правильно произносить его имя по-русски, поэтому счел уважительным использовать китайское прозвище, о котором рассказал Лу Сунлин.
– Великодушно… Да, есть у него такая дурь в голове, – к удивлению Оды, засмеялся Лу Сунлин, разве что смех его был с оттенком покровительствующей снисходительности. – Ода-сан, знаете, у некоторых людей складывается немного неправильное представление о нем, – Лу Сунлин с наслаждением затянулся папиросой, словно не курил давно, хотя он как раз докуривал, когда Ода вошел в эту комнату, – о нет, помощь его в самом деле бескорыстна, но другой момент, что средства, что он тратит, – далеко не горы золота. Его старшие братья в самом деле люди обеспеченные, но их дела давно налажены. Ван Тао же тратит сейчас на дело все, что имеет с него, при этом умудряется вот так вот еще разбрасываться деньгами. Опять же, старшие братья не оставят в беде, часть этой поездки оплачивается из их кармана, часть – сестрой Марией, женщиной тоже не обделенной, но затем Ван Тао вернется работать в Китай, и, знаете, мы там живем не в роскошном доме в окружении прудов с лотосами, не в украшенных тонкими шелками покоях, наполненных ароматами благовоний из изящных курильниц. При этом Ван Тао умудряется еще и там деньгами раскидываться в пользу тех, кто этого не особо заслуживает и мог бы сам постараться!
Ода заметил, что Лу Сунлин сделался особо раздраженным на последней фразе. Подумал, что неудобно будет спрашивать, кого он там имеет в виду, но тот вдруг проложил, словно сам с собой:
– Го Цзунси, конечно, толковый мальчишка, работу видит насквозь, но я бы и гроша не потратил на него. Ван Тао же тратится на европейских учителей, которые приходят к нему, а он может взять и удрать кутить где-нибудь в злачном месте Шанхая, а потом плачется, что он не нарочно, словно ребенок пятилетний. А ведь если бы не Ван Тао, так бы и прозябал со своей глупой сестрицей на плантациях. Ван Тао и сестру его пристроил по знакомству служанкой в приличный дом одного китайского торговца, я уверен, еще и приплатил, чтобы тот не колебался. И та хотя бы в самом деле честна, но этот же… Хваткий, конечно, сообразительный, но слишком обнаглевший. Одень его, содержи его… Впрочем, ребенок, который не получил должного воспитания и манер, уже пропавший в плане своих моральных качеств.
Откровений подобного рода Ода не ожидал, но Лу Сунлин, судя по его виду, и не думал как-то смущаться из-за своих слов. Тут Ода догадался, что, скорее всего, ему даже надо было кому-то высказаться, и, видимо, вопрос с этим странным Го Цзунси давно его нервировал.
– Отвратительно, когда кто-то пользуется добрыми людьми с мягкой натурой. Ладно, Ода-сан, не буду вас больше грузить своими думами. И без того вы уже удивились, чего это я несу тут и распекаю какого-то незнакомого вам человека. Прошу прощения. Готовьте письмо и прогуляйтесь в порт, как задумали.
Ода не стал никак комментировать все его слова, лишь кивнул уже на последнюю фразу, что касалась непосредственно его, а потом тоже покинул комнату. Однако письмом он решил заняться вечером, когда вернется в свою позорного вида комнатку в гостинице, а сейчас лучше пройдется в порт, чтобы точно узнать, когда можно будет осуществить отправку корреспонденции. На самом деле ему надо будет очень хорошо подумать над содержимым письма, и он уже почти мысленно к этому делу приступил, но невольно отвлекся, когда пересекал большую комнату, где мальчишки занимались уроками. Вчера, когда Ода впервые явился в этот дом, погода была куда лучше, но сегодня небо хмурилось и позже ветер поднялся, поэтому сидели они в комнате, поглядывая с некоторой тоской на сад, где их словно бы манили к себе колеблемые ветром ветви красных и белых камелий, что все пышнее расцветали.
Ода не додумался пробираться тихо, и Дазай, и без того знавший, что он здесь, тут же приметил его. Ода вчера провел с ним весь день, из-за чего даже все важные разговоры пришлось отложить, потому что Дазай слишком уж много чего хотел ему сказать. И, кажется, до сих пор не досказал.
– Одасаку! – игнорируя строгий взгляд учителя, Дазай опять срывает ему занятие. – Ты уже уходишь?
– Мне надо отбыть ненадолго в порт. Я приду завтра.
– Я с тобой!
– Молодой человек, – слышится голос, который явно дополняет обращение фразой: «а не обнаглели ли вы?», – у нас, между прочим, занятие еще не закончилось! Я перед кем распинаюсь здесь? Уж не перед вами ли? Извольте, непослушный мальчишка, сесть на место и более не вставать!
– Одасаку, смотри, это Сакагути-сэнсэй. Он очень даже ничего, если на него не нападают духи занудства!
Взгляд, полный не ненависти, но чего-то, что вполне с ней граничит, впился почему-то именно в Оду, видимо, его обозначив виновником того, что урок срывается. Кажется, вчера Ода тоже пришел во время занятий. Как-то неловко.
– Одасаку, я хочу прогуляться с тобой в порт. Все равно мы уже почти закончили.
– Дазай-кун! – сэнсэй чуть ли не плачет в попытке вернуть его на место, даже стало жаль его. – Вернись! Иначе…
– Дазай, я тоже хочу с вами!
Ода почему-то сначала глянул на Чую, который с неприкрытым недовольством следил за ними, но потом посмотрел на другого мальчика, тут же припомнив, что Дазай еще вчера говорил о нем и хотел их познакомить, но так до этого дело и не дошло. Одасаку приходится очень постараться, чтобы припомнить его имя, но Дазай сам уже называет его:
– Фёдор-кун, можно, пойдет с нами? Он к тому же очень хорошо знает город! Я тебе говорил про него вчера, – шепотом уже добавляет он.
– Если только Сакагути-сэнсэй будет не против, – Ода не настолько беспардонен, в отличие от дергающего его за руку Дазая.
– Да пусть делают, что хотят, – учитель не скрывает того, насколько раздосадован подобным отношением, но сражение – видимо, не его стихия, ему все равно заплатят за урок, а удерживать силой он точно никого не настроен. Хотя все равно обидно.
Не стоило учителю, конечно, говорить так. Откуда взяться дисциплине? У Оды вот в школе в Осаке был совсем иной учитель. Строгий, злобный, требовательный. Нынешние учителя тоже не были лишены строгости, и все же – видимо, это дело характера сэнсэя. В противном случае Дазаю бы очень досталось. Одасаку аж пробрало от своих личных воспоминаний, а Дазай и Фёдор уже спешат на улицу, и остается лишь что извиниться, на что он получает хмурый взгляд, и, пытаясь как-то изменить положение, интересуется, как там Чуя и ничего, если он тут один останется.
– А мне эти двое не нужны! – Накахара хватает свой учебник, но что-то подсказывает, что смотрит в него просто, без всякой мысли.
– Чуя-кун, – Ода склоняется над ним, касаясь взъерошенных вихров – Чуя дергает головой, словно ему неприятно. – Может, нам с тобой поговорить?
– А?
– Я про то, что Дазай-кун сказал тогда еще на корабле. О твоей семье, куда ты не хочешь возвращаться.
– Если вы хотите, чтобы я туда вернулся, то – нет!
– Я хотел лишь спросить, твой дядя тебя как-то обижал или что?
– Нет, – сложно сказать, врет он или просто это нежелание отвечать на неприятный вопрос, но вдруг добавляет: – Это отвратительно, Ода-сан, когда мужчина жалуется. Самураи – воины. Мой отец был таким. Он не стал бы ныть и жаловаться. Вот. Я тоже не буду. Но к дяде я не вернусь. Лучше зарежьте меня!
Они с Дазаем стоят друг друга в плане смертельно-опасных угроз. Не самый удобный момент Ода выбрал, чтобы попытаться поговорить, к тому же Дазай его упорно зовет с улицы, и он, извиняясь, кланяется учителю, который косится на них, и быстро уходит, шепнув, что готов, если Чуя захочет, поговорить с ним в любой момент.
Ничего Чуя не захочет. Чуя смотрит ему вслед, а потом тянется за лежащим рядом на татами прутиком. Чесалка для ноги. Плохая чесалка. Была прежде другая, очень удобная, но тупой Дазай из вредности сломал ее и выкинул. Чуя бы побил его, но догнать не смог, а потом уже как-то было бы смешно его бить: они рядом оказались вместе за обедом, и Чуя посчитал ниже своего достоинства вести себя подобным образом при О-Кими, что обедала с ними. Девочек ведь не должны касаться мужские разборки! О-Кими вообще казалась ему очень милой, так что не хотелось бы ее расстраивать. К тому же все и так тут думали, что Чуя – злобный драчун!
Обидно! Дазай сам был во всем всегда виноват, а доставалось ему! А еще… С кем угодно! С кем угодно бы он сбежал куда-нибудь, но за что-то ему выпал в пару этот придурок!
Почему так? Может, все просто, и простота эта в том, что Чуя-то и не думал сбегать. Во всяком случае, не так и не сейчас, и вообще! Что касалось решения Фукудзавы Юкити относительно его участи, так он все еще надеялся, что тот передумает и не отдаст его в семью дяди, где были ужасно строгие нравы и даже собственные дети его боялись взгляд на него поднимать. Чуя был тогда еще меньше, но ему прекрасно запомнился его низкий голос, диктующей матери, как она должна вести себя в его доме, пока он не решит ее участь, словно она была виновата в том, что осталась одна, слабая и беспомощная, с ребенком на руках после скоропостижной смерти мужа, предположительно, если Чуя правильно уловил, заразившегося гадостью, принесенной чужестранцами; после чего вдове некуда было деваться, лишь смириться с грубостью и унижением. Чуя мало что понимал в причинах, по которым оказался в доме Мори, но после – вернуться к дяде! Лучше уж улица, жизнь на которой Чуя, правда, плохо себе представлял, но видел куда более заманчивой в своем положении. Оттого переживал еще больше.
Чуя глянул на сэнсэя. С ним одним урок продолжать тот не собирался. Молча собрал свои вещи и пошел прочь, оставив Чую совсем одного. Тот аж огляделся. В этом доме столько людей обитало, и все такие странные. Накахара Чуя до сих пор ощущал себя как в какой-то истории из далекого прошлого: его, словно главного героя, занесло в мир духов, где один замысловатее другого. В тот вечер, когда он решил проследить за Дазаем чисто для того, чтобы потом на него наябедничать, что он смеет сбегать и вообще вести себя так отвратительно, Чуя едва ли мог подумать, чем для него все это обернется.
Если так уж честно, он считал себя храбрее. Он ведь не зря ощущал себя книжным персонажем. Много раз что-то такое фантазировал. Далекие путешествия (как раз такое, коего его лишал Фукудзава-сан), как он спонтанно отправляется познавать мир. Желания такие странные… И Хакодатэ – это точно не тот мир, которого он желал. И нога подвела, ох, как подвела, и все вокруг… Все чужие, не те преданные друзья, что идут бок о бок с главным героем весь его путь. Вот Дазай! Наверное, Чуя что-то сделал очень плохое, что именно с ним вынужден делить свое приключение. Впрочем… Чуя, злясь на себя, шмыгнул носом. Он уже себе пообещал, что вообще забудет, что тут есть Дазай, к тому же тот вел себя как раз тем же самым образом, так чего же смущаться? Чуя вот и пытался показать, что его нисколько не обижает это! Нисколько.
Снова огляделся. Где все-то? Он сидит посреди большой комнаты в чужом доме, сёдзи здесь едва раздвинуты – там снаружи ветер, слышно, как шумно беспокоит он деревья, и Чуе хочется выйти, но – зло берет! – нога! Ему просто хочется побегать, пройтись, а не скакать под смех тупого Дазая! Но сейчас того не видать, и Чуя уже довольно ловко, почесав перед этим еще раз ногу прутиком, подбирается к сёдзи и раздвигает их шире.
Здесь так поздно все цветет. Но он был впервые этому рад. Впервые он видел сакуру в день своего рождения, и многие другие цветы. Здесь все с опозданием, но будто бы ждало его. Чуя никому не сказал тогда, что у него был день рождения. Дазай знал, но сделал вид, что в упор не помнит. Еще бы! Чуя же его старше. Ему раньше исполнилось девять! В скором времени и этот придурок будет тем же хвастаться! Наверняка он и Ода-сан куда-то пойдут гулять… И с этим русским мальчиком, с которым, к удивлению Чуи, Дазай сдружился.
Дазай ведь вообще дома, когда они жили с Мори-саном, ни с кем не дружил. А здесь… Чего они вообще постоянно вместе ходят куда-то? Разговаривают вечно так, будто Чуи и нет рядом, какие-то странные книги смотрят. Этот мальчик вообще не нравился Чуе. Мрачный, как и сам Дазай, но еще хуже! Вечно таращится на него, чего он таращится? Неприятный. Чуя сначала искренне пожалел его, когда увидел, как мучается от болезни его сестра, его мама тоже так страшно кашляла, он помнил, а потом ее не стало. Он даже испугался сначала, а знает ли этот мальчик, что есть такая болезнь, что кашель такой, и кровь на губах, и боли, что потом люди умирают? У него даже был порыв предупредить, но… Этот Фёдор стал вызывать желание держаться от него подальше, а когда с ним стал общаться Дазай, Чуя вообще не захотел никого из них видеть.
Но даже если бы он попытался с ними дружить, все равно бы. Он все равно бы вот так и стоял сейчас один. Не будут они с ним играть. И не потому, что с ним далеко не уйдешь, хотя он бы и в гору – вот точно! – проскакал! Но Дазай – придурок, и все. Чуя с такими не общается, и даже рад, что Дазай не общается с такими, как он. Пусть дружит со своим Фёдором, а к нему не лезет!
Природа здесь не такая, как дома. Чуе интересно было это сознавать. Думал ли он, чем кончится эта весна, чем кончится потом лето? Ребенок, он лишь боялся вернуться в семью дяди, боялся, что Фукудзава его накажет, но был уверен в одном: не вернется ни за что! Только его скорее всего вернут. Ода-сан не захочет с ним возиться. Наверное, он все же уедет куда-нибудь с Дазаем. Чуя глянул на тетрадки и письменные принадлежности, что оставил Дазай. Захотелось сделать какую-нибудь гадость. Этот дурак сегодня утром опять обзывался, говоря зачем-то, что Чуя выдаст Оду-сана, хотя Чуя и думать о таком не смел! Он не верил, что тот был виновен в смерти Мори-сана. Чуя понятия не имел, кого винить, но почему-то не мог поверить в то, что Ода Сакуноскэ, всегда с ними приветливый (со всеми! а не только с Дазаем, как хотелось ему верить!) может такое совершить! Чуя больше поверит в то, что это сам Дазай был, но для того у Чуи все же была не настолько бурная фантазия, к тому же Дазай тогда болел.
Стоять долго было тяжело, и он сел на пол, услышав сразу вдалеке голос О-Сидзу-сан. Она командовала кем-то да так властно, что Чуя даже насторожился, подумав о том, а не убраться ли ему, мало ли; на фоне этого слышался звонкий голосок О-Кими, а потом он расслышал и голос Евдокии: она что-то говорила по-русски, и ей отвечали на том же языке, но все это заглушалось возмущенными криками на японском.
Чуя, все же испытывая интерес к происходящему, а еще больше – страдая от скуки, учитывая, что его тут все бросили, подкрадывается ближе к выходу, чтобы видеть, что там происходит снаружи. Какие-то незнакомые мужчины в грубых драных штанах да подпоясанных куртках, а на одном так вообще было только фундоси и куртка, из-за чего стоящая недалеко Евдокия заливалась краской и упорно смотрела куда-то в сторону. Тут же находились и Савины, которые с неменьшим любопытством изучали пришедших, особенно этого с голыми ногами.
– Да как же вы так! – О-Сидзу-сан причитала, склонив голову, но что-то было не похоже, что она таким образом пыталась давить на жалость, точнее – пыталась, но из корыстных целей. – Я! Заплатила вам, не обидев! Бог видит, каждому заплатила! А вы не желаете довершить свое дело!
– Госпожа, так уговор был до дома, а вносить – это отдельная плата, – оправдывался мужчина, который так смущал Евдокию. – Все честно!
– Вымогатель! – не сдержалась О-Сидзу-сан, да так яростно, что тот аж отшатнулся, явно не ожидав от пожилой женщины столь открытого проявления эмоций, при этом О-Кими рядом прыснула и подбежала к Евдокии, что-то ей зашептав. – Ну и проваливайте отсюда! Чтоб вас духи забрали! Вот уж они вам покажут! – на этой фразе, Чуя заметил, Лу Сунлин, стоящий чуть в стороне, прикрыл рот рукавом – глаза его улыбались. – Прочь! Прочь, а то я изрежу вас мужниным ножом! Ёсимото-сан следил за своим ножом, при себе всегда держал заточенным, и я теперь слежу за ним! Прочь! Прочь! Пока я не схватилась за него сама!
– Так это, госпожа! Вы нам остаток суммы не заплатили!
– А ну! Пошел прочь! Прочь! – Чуя в жизни не видел таких бойких бабушек, эти мужчины, видимо, тоже; едва ли бы у нее хватило сил выставить их пинками, как она порывалась, но напор был такой мощи, что они все инстинктивно стали утекать за забор, заикаясь что-то об оплате, но она таки выставила их всех. – И что же делать? Ах, что делать? Как теперь внести? А! Гости! Гости-то мне на что! Дуня-тян, ну-ка, попроси гостей мне помочь!
Та аж растерялась от подобной бесцеремонности, но, от природы послушная и вежливая, перечить и спорить не решилась.
– Даниил Алексеевич, госпожа О-Сидзу очень просит вашей помощи! Вы ведь видели, как повели себя люди, которых она наняла! Прошу вас! Не откажите!
– Ага, то есть старая желает, чтобы мы спины надорвали? – Даниил выглянул за ворота, смотря на что-то, что его не вдохновляло на подвиги. Его брат выглядел не менее мрачным на сей счет. – Бабуля и без того неслабо с нас дерет за жилье здесь. Лекарства хоть бесплатно потом даст, врача позовёт? – он замолчал, видя, с какой мольбой на него смотрят, и трагично выдохнул: – Ну как я могу вам отказать, Евдокия Михайловна? Ладно уж. Что вы на меня все смотрите? – Даниил стянул с себя пиджак и расстегнул жилетку, начав разминать плечи. – Присоединяйтесь, я один корячиться не буду.
– А как же ж мы лишим тебя повода покрасоваться перед дамами, а то ж ты, наверное, отвык выставлять себя в выгодном свете перед женским обществом за месяцы путешествия, а? – Дмитрий, однако, тоже стал стягивать с себя мешающую одежду. – Вдруг это твой шанс? Поразишь в самое сердце бабулю, и она твоя!
– У тебя какие-то нездоровые фантазии, брат, – Даниил пошел за ворота, однако, не особо задетый.
– Я просто таким образом хотел уточнить, не хочешь ли ты героически сам все устроить, – продолжая издеваться, Дмитрий при этом мотнул головой, намекая таким образом сыну, чтобы был готов присоединиться.
– Может, разумнее Арсения с Осипом позвать? – Мишель не то чтобы был против труда руками, просто решил уточнить.
– И ударить в грязь лицом? Опозориться? Чтобы бабка подумала, что мы какие-то сопливые простаки? Не унижайте мое достоинство! – отозвался Даниил.
– Мишель, не знаешь ты цену физического труда! Разбалованный, – пожурил его вдруг отец, на что сын что-то такое себе под нос пробормотал, бросив в сторону старших неопределенный взгляд.
Чуя не понимал их разговоров, но сообразил, что что-то там больно серьезное нужно было внести в дом. Хотел было спросить у О-Кими, но та не отходила от Евдокии, будто пряталась за нее, словно боялась, что хозяйка и ее заставит помогать, а к Лу Сунлину обратиться постеснялся, к тому же тот тоже бросился помогать – придержал дверь, когда Дмитрий и Даниил, которым определенно понадобилась бы лишняя помощь, стали втаскивать на ремнях черное пианино. Подобного Чуя уж точно не ожидал узреть!
– Твою ж мать, хорошо, еще поесть не успел!
– Ты только тут не выражайся! – Дмитрий весь вспотел и сдувал пот со лба, да без толку.
– Я разве уже успел что-то такое сказать? Шевелись давай, по-моему, весь вес на мне.
– Болтай меньше!
– Вам помочь? – аккуратно поинтересовался Валентин, который все это время лишь тихо стоял в стороне.
– Встань сюда вместо меня – поможешь… – прошипел Дмитрий, и в этот момент едва не втемяшился в бегающую вокруг радостную О-Сидзу-сан, – Евдокия Михайловна… Уберите бабушку из-под ног, ненароком ведь раздавим!
– Можно и не ненароком, – Даниил уже не раз успел мысленно проклясть себя за то, что поддался на уговоры и решил выпендриться. Старший брат всегда был прав: женщины его погубят. И он не спорил, но надеялся все же, что это будет смахивать хотя бы на дуэль, там, возле обрыва, красивые виды, красиво растянувшееся в овраге тело и все такое, чтобы уже книжно-романтично, а не так вот позорно!
Впрочем, зря он переживал, что будет выглядеть в чужих глазах не особо эстетично, мысленно зачем-то проклиная племянника, который предложил сразу разумную вещь, но взыграла дурь в башке. А если откровенно: корячились они не так уж смешно, скорее было их жаль, да и О-Сидзу-сан снова зачем-то попыталась броситься под вносимый в ее дом музыкальный инструмент, но праотцы пока что не готовы были ее встречать.
– На кой черт она вообще тащит его сюда? Бабка играть, что ли, умеет? – ворчал себе под нос Мишель, когда оказался вынужден присоединиться помочь: предстояло поднять пианино по ступеням, и, как назло, вот на них корячиться пришлось особо комично, пусть и всего ничего ступенечек-то, да неудобные, гадство! – Папа́, может, вы подвинетесь?
– Куда? Не оттопчи мне ноги!
– Тогда это сделает гребаное пианино! А я пытался вас предупредить… Блядь…
– Миша!
– Заткнитесь и держите крепче, – пока отец и сын припирались, то отвлеклись, и весь вес стал давить на Даниила, не говоря уже о том, что пианино грозило прибить его к земле. – Валя, прекрати стоять столбом! Быстро сюда! Придержи!
Тот спешно дернулся с места на помощь.
– О, теперь я в полной мере ощущаю все чувства тех несчастных рабочих, что тащили тогда Машкино старое пианино, когда она переезжала после свадьбы, – выдал Дмитрий, при этом явно не сильно облегчив участь остальных страдающих – по крайней мере, у Даниила так вообще вид стал почему-то еще более замученным.
– За Машкино пианино было плачено, а мы здесь просто сдохнем. Я не хочу тут сдохнуть! Господи, я осознал: выпендриваться нехорошо! Я готов к покаянию!
– Слышу знакомые нотки нытья Кости. А ну, не умирать раньше времени! – скомандовал Дмитрий, взяв на себя функции по ободрению их маленького отряда, который не особо храбро, но все же выигрывал сражение. – Чудесно! Самое сложное сделали. Теперь просто вкатим!
– Дмитрий Алексеевич! – позвала Евдокия.
– Что? – тот при этом глянул на крутившуюся рядом О-Сидзу-сан, которая ему, крупному и высокому мужчине, доставала разве что до пояса макушкой, он явно подавил в себе в этот момент желание взять ее аккуратно за голову и развернуть, чтобы копошилась подальше и не лезла под ноги.
– Госпожа О-Сидзу просит вас быть аккуратными! Не повредите татами!
– Прошу прощения? – тот аж с ужасом оглянулся в комнату, пытаясь понять, что такого важного в этом странном полу; стоящий рядом Чуя шуганулся в сторону.
– К татами надо относиться бережно. Если вы сейчас прокатите пианино по нему, можно будет повредить. Это очень плохо.
О-Сидзу-сан тем временем вещала то же самое без остановки только на японском, и Чуя, догадавшись о заминке, ощутил искреннее сочувствие к этим мужчинам, которые невесело глядели на пианино, и он был готов поклясться, что один из них, Дмитрий (Чуя очень зачем-то старался выучить их имена, просто интересно самому было), был на грани того, чтобы столкнуть несчастный инструмент вниз и прихлопнуть им О-Сидзу-сан. Можно сказать, что у всех остальных явно что-то похожее свербело внутри.
– Этой бабушке поведали уже о христианском аде? Она знает, что грешно заставлять страдать добрых людей? – поинтересовался Даниил, когда они снова потащили пианино, поддерживая кто как мог, двигаясь следом за О-Сидзу-сан, указывающей путь.
– Скорее нам бы в аду припомнили, если бы мы не помогли старушке, – довольно мрачно заметил Мишель.
– А у японцев есть свой ад?
– Вот тебе, Митенька, прям больше не о чем подумать в этот момент!
– Я чисто ради просвещения, Данечка!
– Японский ад своей идей базируется на концепции ада буддизма, – вставил заумным тоном Лу Сунлин, который по-прежнему лишь наблюдал. – Могу рассказать. Здесь его зовут дзигоку!
– О, пожалуйста! – тут же оживился Мишель, едва не бросив свое занятие, и даже не заметив, как все злобно стрельнули на него взглядами. – Там страшно пытают?
– Боже, давайте вы потом это выясните! – Даниил уже и не обращал внимания на то, что с него ручьями пот бежит: он, конечно, легко переносил тяжелые сибирские условия по несколько месяцев проводя на приисках, но пианино там не таскал ведь! – Чего бабка мечется? Пусть замрет уже где-нибудь! Куда пристраивать-то его?!
– Госпожа О-Сидзу не может определиться, – Евдокия и без того была взволнована: ей было жутко неловко, что пришлось просить выполнять эту просьбу. – Она не знает, где будет удобнее. Чтобы не мешало.
– Не мешало кому? Тут стены – все равно что ширмой заставиться, на форте как бы не рухнули! – не удержался Дмитрий. – Евдокия Михайловна, предупредите ее, что хоронить она нас будет за свой счет!
– В смысле, ты хочешь, чтобы тебя тут закапали, папа́?
– Да мне уже плевать, сам себя закопать готов…
– А тут разве не сжигают? – Даниил спросил на полном серьезе.
– Может, вы это потом и подальше от меня обсудите? – вмешался Валентин, видя, что Лу Сунлин готов выдать еще один интересный ранее неизвестный факт.
– Вот сюда, прошу! – указала следом за хозяйкой Евдокия, неизвестно, перевела ли она ей фразу насчет похорон, но место все же было определено, благо, не пришлось перемещаться в другую часть комнаты.
Они все дружно пристроили несчастное пианино и тут же сами опустились на пол, тяжело дыша. Даниил так вообще завалился на спину прямо возле педалек и почесал о них взмокший лоб. И вдруг выдал:
– Я что-то не уверен, что бабка, если присядет на стульчик, сможет одновременно дотянуться до клавиш и педалей.
Никто ничего не ответил, но вернувшаяся с влажными полотенцами Евдокия тут же стала пояснять:
– Госпожа давно хотела себе инструмент. Очень уж ей нравилось, как он звучит. Случайно вот узнала, что живущие тут англичане уезжают отсюда в Йокогаму, а инструмент, который они привезли с собой, чтобы приехавшие с ними жены могли музицировать, пристроить здесь некуда и не к кому.
– Ясно, откуда все зло. Чего ж они его с собой не забирают? – поинтересовался Мишель, прикрыв полотенцем лицо.
– Не могу знать. Но госпожа О-Сидзу поспешила его поскорее выкупить. Досталось совсем дешево. Она хочет, чтобы я играла для нее. И попробовала научить, – тут девушка, однако, и сама испытывала глубокие сомнения, но, видимо, предпочитала не спорить. – Еще бы ноты раздобыть. А то у нас тут почти ничего нет. Кое-что отдали те англичане, я еще не успела глянуть, что там. Если уж честно, я не особо хороша в игре. Мало практики. И я не играла с тех пор, как мы покинули Омск, а там как-то редко выпадала возможность; женщина, у которой мы жили, не любила, чтобы посторонние трогали ее инструмент. Надо бы сперва позаниматься, чтобы не опозориться. Ах, было бы хорошо, чтобы Федя смог снова заниматься! Он ушел? Чуя-кун! – вдруг она обратилась к нему. – Ты один? Куда они ушли?
– Пошли гулять в порт, – наблюдающий за всем действием Чуя не ожидал, что к нему вдруг обратятся, и слегка сбился, не желая вообще отвечать, но уж очень не хотелось грубить этой девушке.
– Бедный, а ты здесь, – она с такой искренностью его пожалела сейчас простым словом, что Чуе даже не по себе сделалось. – Ах, господа! – тут же вернулась к ним Евдокия. – Вас за труды хотят угостить сакэ!
– Прекрасно! Нужен опохмел! – выдохнул Мишель, в целом, больше уже изображая из себя страдальца. – Что там тараторит бабушка, она сегодня не захлопывается! У меня возникают дурные ассоциации с maman.
– Не поминай всуе, – Дмитрий махнул рукой так, словно образ жены замаячил перед ним страшным призраком, независимо от того, что та еще была в добром здравии. – Евдокия Михайловна, я прямо чувствую, ей что-то от нас надо! Говорите уже нам, не стесняйтесь! Не рояль же она в придачу купила и тоже хочет втащить!
– Ах, нет! Просто очень просит меня что-то сыграть, да я без нот ничего не помню, и вообще боюсь опозориться.
– Инструмент хороший, немецкой фирмы «Rönisch», если, конечно, еще жив после всех манипуляций с ним, – Даниил наконец-то сел, предварительно выбравшись из-под виновника своего временного упадка сил. – Не знаю, сможете ли вы здесь где-то найти настройщика. Я могу попробовать на нем что-то сыграть, сейчас только чуть расслаблюсь.
– Вы хорошо играете, Даниил Алексеевич?
– Очень хорошо он играет, особенно, когда надо порисоваться, – тут же ввернул Дмитрий, однако Даниил на это лишь закивал с видом: правильно говоришь, хвали меня дальше!
Чуя наблюдал за всем этим с любопытством, уже даже позабыв, что до этого переживал, что Дазай и Фёдор, как всегда, его бросили и даже появление Оды Сакуноскэ нисколько не утешало. Он ничего не понимал из их разговоров, ориентируясь лишь на реплики О-Сидзу-сан, Лу Сунлин вставлял лишь фразы на русском, но это не имело значения. В такой странной и шумной компании его настроение чуточку улучшилось.
О-Кими по просьбе хозяйки принесла токкури с чашечками масу. Уже немного отдохнувшие, мужчины уселись распить сакэ в честь своей победы над силой искусства, а затем Даниил встал и подошел к инструменту, открыв крышку, под которую была бережно заложена ткань. Он убрал ее и принялся что-то такое непонятное наигрывать, как будто проверяя звук, а затем что-то сказал Евдокии. О-Сидзу-сан запричитала, когда стало ясно, что сидеть-то не на чем, но был принесен из одной из комнат обычный европейского типа стул, и Даниил без всяких колебаний уселся играть.
В доме Мори-сана имелся самый настоящий рояль. Появился этот рояль там раньше Чуи, однако за все время, что Чуя проживал в этом доме, он ни разу не слышал, чтобы кто-то играл на нем. Инструмент стоял словно бы для красоты, подходить к нему было строго запрещено, и были серьезные подозрения, что никто из окружения столь почтенного человека понятия не имел, как пользоваться этой штукой, что была чуть ли не обязательным атрибутом аристократичных салонов и гостиных Европы, на которую так старались равняться. Чуе было отлично знакомо звучание сямисэна, кото, на последнем здесь иногда днем играла О-Кими по просьбе своей хозяйки, и гости тихонько стекались послушать. О-Кими не была большой мастерицей играть, но простенькие вещи ей давались очень даже удачно, а среди них тут лишь О-Сидзу-сан умела отлично пользоваться инструментом, но она не была столь строга к своей служанке. Иногда по просьбе Лу Сунлин мог что-нибудь спеть, но делал он это неохотно, не имея интереса петь на иностранную непросвещенную публику, однако с большим рвением рассказывал им о поэзии юэфу, стихи из которой и звучали в его песнях: Лу Сунлин объяснял, что эти вещи, вроде исполняемых им текстов «Обломить ветку ивы» или «Песни Цзы‑е», ценятся еще со времен эпохи Южных и Северных династий, но лично Чуя смутно представлял, когда это было, и он особо смутился, когда узнал, что все это песни о любви. Лу Сунлин на этот его случайный комментарий рассмеялся и пообещал научить его какой-то тоже старинной детской песенке. Вот и вся музыка, что у них в доме сейчас звучала. Пианино же – это совсем иной звук. Обволакивающий, лишенный выразительного трепета струн, но волнительный – как сейчас ощущал Чуя, когда Даниил наигрывал что-то такое игривое и легкое, что прежде никогда не задевало слух Чуи. Да, он в самом деле никогда прежде не слышал этот инструмент.
Даниил будто снял пробу, а потом вдруг стал играть что-то серьезнее, и вид у него стал чуть сосредоточеннее. Он сбился и начал сначала, при этом заметив, что привести инструмент в нужное состояние все же потребуется, но Чуя как-то даже не придал значения ни заминке, ни тому, что звучание было неидеальным. Он сидел у стеночки и молча слушал, подаваясь то и дело вперед.
– Валя, сыграешь со мной в четыре руки?
– Что, пытаешься прикрыть свою халявную игру? Сдал ты, посмотрю, – не мог не поддеть брата Дмитрий.
– Я и не претендую. У нас все равно лучше всех Машка играет, но не выписывать же ее ради этого сюда, не дай бог украдут ее по пути, – он расхохотался. – Евдокия Михайловна, еще стул найдется?
Она тут же передала просьбу О-Кими, и та помчалась выполнять. Чуя удивился и подполз еще ближе. Валентин устроился на притащенном ему стуле, и они с братом о чем-то сговорились, а потом, слегка кивнув друг другу, вместе вступили, сделав эту просторную японскую комнату совершенно тесной от ярких и острых звуков, что рассыпались по ней. В Чуе это все мгновенно воззвало ассоциациями к свежему морскому воздуху, смешанного с ароматом весенних цветов. Он слушал, затаив дыхание, на самом деле даже не понимая этой музыки, лишь осознавая, как приятен этот звук, и испытывал желание суть которого вроде бы была ясна, но почему горчило оно? Как бы он хотел в этот миг, чтобы еще кто-то с ним слушал эту мелодию. Она внезапно закончилась, и он невольно открыл рот, сам не зная, что хочет сказать, но братья снова о чем-то зашептались и под довольные подбадривания О-Сидзу-сан, которая от довольства хватала за руки то О-Кими, то Евдокию, снова заиграли что-то с уже иным оттенком. Даниил немного сбился, но Чуя едва ли понял это: вторая мелодия – она понравилась ему даже куда больше. В ней было что-то торжественное, но в совсем другом понимании, не так как он привык воспринимать. Он подбирался все ближе, пока не обнаружил себя стоящим по правую руку от Валентина; порхающие над клавишами пальцы завораживали, и Чуя, когда оторвал взгляд и заметил, что на него смотрят, дико смутился, будто он бесчестно подглядывал, но ему улыбались, и он сам как-то криво улыбнулся, так и оставшись стоять, хотя с упором на одну ногу было тяжело, но ему понравилось смотреть и слушать.
– Дуня-тян, Дуня-тян! – О-Сидзу-сан вцепилась теперь в нее крепче. – Спроси у этого милого молодого человека, – Даниил в этот момент должен был точно ощутить холодок от того, как на него указали пальцем, – не научит ли он играть меня! Хотя бы чуть-чуть! Как же красиво он играет!
Евдокия, слегка кашлянув и чуточку насторожившись на мгновение и чуть резче задышав, озвучила просьбу на русском, из-за чего Даниил снова сбился.
– Я же говорил, брат. Бабуля твоя!
– Дядя Даниил, знали бы сейчас в Петербурге дамы, кто им достался в соперницы!
Отец и сын были беспощадны!
– Скажите ей, что я из принципа браков не заключаю!
– Не думал, что просьба научить играть на фортепиано может стать причиной заключения брака, вроде бы ничью честь не затрагивает это дело.
– Валентин Алексеевич, что ж вы такое говорите, – Евдокия смутилась, а тот лишь посмеялся, фраза в самом деле едва ли наступает даже на кромку пошлости, и Евдокия смущалась просто своего смеха: вроде же нехорошо так шутить над пожилой женщиной, которая еще и не понимает их толком.
– Боюсь, мои уроки будут зависеть от вас, Евдокия Михайловна. Как скоро вы сможете с нами отправиться в путь. Лучше побыстрее.
– Как бы не пришлось меня вам здесь оставить.
Повисло молчание, разбавленное немного неровной мелодией. Если сейчас продолжить разговор, то вся атмосфера красоты для тех, кто его понимает, развеется тотчас же.
Чуе же было в миг сей все равно. Все равно, что игравшие за неимением постоянной практики порой сбивались и пихали друг друга локтями за ошибки, да и то в шутку; все равно было на то, что они там еще обсуждали, и не волновали его желания О-Сидзу-сан. Он слушал и не мог понять, откуда в нем грусть так стремительно нарастает. И будто страшно – что дальше, когда музыка закончится? Все опять же так станет? Тихо? Опять пустая комната, где его оставят?
Валентин то и дело ловил его взгляд, пока играл, и Чуя уже не смущался. Лишь жалел, что не может ему ничего сказать так вот напрямую, хотя он и не знал, что мог бы сказать человеку, которого и не знал. Но тот смотрел теперь исключительно на него, пока играл, и будто бы играл для него. С такой каплей внимания… Не сильно-то Чуя и хотел идти со всеми в порт. Вот правда. Даже не обидно!