Осень 1881 года.

 Организм человеческий – вещь загадочная и сложная, но куда больше во всей этой истории подойдет слово «вредный». Подверженный всякого рода внешним и внутренним раздражителям, частенько он в самый неподходящий момент рушит все планы или заставляет вносить в них изменения. Так уже случилось, когда болезнь Евдокии Достоевской сначала придержала всех, а потом и вовсе не дала ей воплотить желаемое и вернуться домой.

 Болезнь же стала незапланированной задержкой и в Шанхае, когда в приступе лихорадки слег сначала Даниил, а за ним и его старший брат. Причем оба решили, что всё, настал их смертный час, что это какая-нибудь чума, и теперь света белого им более не видать, и уже откровенно, несмотря на заверения врачей, Лу Сунлина и младшего брата, который ранее нечто похожее перенес в процессе адаптации к местным условиям, оба уверяли себя, что нет, ничего не поможет, и наперебой составляли завещания, кто во что горазд. У Дмитрия страха поубавилось, когда Мишель как-то, зайдя к нему, между делом предложил вызвать сюда матушку проститься, и оказалось, что не так уж сильно хочется помирать. Впрочем, все же стоит отметить, что потрепало их серьезно, но кризис быстро миновал, и требовалось время набраться сил, из-за чего отбыли они из Шанхая на британском судне только в сентябре.

 Мог ли Дазай отрицать, что он был счастлив весь этот месяц? Шанхай ему не столь уж приглянулся, слишком шумно, многолюдно, суетно, суетнее, чем в порту Йокогамы, но его пребывание здесь помогало ему свыкнуться с мыслью, что рано или поздно они с Одасаку расстанутся надолго, а отложенное расставание в самом деле как-то делало его душе легче. Ода всеми силами своими ушел в работу, вникая в дела на арендованной фабрике и плантации чая, но пока что он больше времени проводил в городе и в свободное время мог видеться с Дазаем, и они имели возможность провести несколько часов вместе, просто гуляя или посещая какие-нибудь места, вроде театра теней или кукольного театра, который Дазаю показался местом странным, но он не возражал, ибо видел, что его старшему другу это интересно: Ода, как истинный выходец из города Осака, особо известного своими представлениями театра кукол бунраку, не мог пройти мимо подобного искусства и сравнить. После нескольких просмотров Ода уверенно сказал, что дома-то оно лучше. Дазай не сомневался.

 В остальное же время в тот последний месяц лета их с Чуей досуг был наполнен занятиями с Лу Сунлином, который каким-то образом умудрялся давать наставление Одасаку, а еще больше времени тратить на занятия с мальчиками, продолжая их обучать по их же желанию китайскому и начав обучение русскому языку. К этому занятию, как только оклемался, вернулся и Даниил, которого, судя по всему, развлекало коверканье слов японским произношением, но он не был строгим учителем в отличие от Лу Сунлина, и Дазаю хотелось верить, что с этим человеком ему в самом деле весело, и он это себе не придумывает в попытке убедиться, что не сделал ошибку.

 Остальное же время посвящалось прогулкам, куда их Лу Сунлин охотно брал, рассказывая о своей стране, ища чем бы заинтересовать, чтобы было интереснее учить язык. Чуя, скучая по играм, часто ходил наблюдать за местными мальчишками, иногда даже те приглашали его играть, с кем-то он сдружился, пусть они плохо еще понимали друг друга. Дазай считал такое времяпрепровождение детским, смотрел на Чую свысока, но на самом деле не мог слегка не завидовать, но даже себе в том не признавался. Однако Дазай нашел себе иное развлечение: Лу Сунлин принес ему копии рисунков китайской живописи, где среди всего ему больше других приглянулись работы некоего Ван Мэна, который, со слов Лу Сунлина, родился более пятисот лет назад в эпоху Юань; однажды он поселился на горе Хуанхэшань, из-за чего даже получил прозвище Дровосек с горы Желтого Журавля. Дазай ничего не понимал в техниках и стилях китайской живописи, но эти копии картин, кем-то сделанные умело или нет, все равно его пленили густотой и пышностью пейзажей, горных лесов и крохотных на фоне мощи природы людских домишек. Особенно ему понравилась, может, и не особо хорошо сделанная, но тронувшая его копия «Морского пейзажа у горы Даньшань», где Дазаю виделся будто бы его личный райский островок. Дазай фантазировал, представляя, что он живет в мире этих сочных линий, что вот там по горной тропинке он ходит в гости к Одасаку, который живет в низине за водопадом, они вместе пьют чай, Одасаку учит его готовить, а потом гуляют средь этих странных пейзажей. Чуя иногда подкрадывался к замечтавшемуся Дазаю, который царапал сосредоточенно кистью отдаленно что-то похожее, что видел на картинах, и давал ему пинок пол зад, крича, что тот смотрит на скучные картинки, но Осаму лишь прогонял его, не желая даже вступать в разборки в такие моменты.

 – Пробуешь рисовать? – спросил Лу Сунлин как-то.

 – Нет. Просто. Это уродливо. Просто.

 – Если нравятся эти картинки, можешь забрать с собой, мне они не нужны все равно.

 Дазай был рад такому подарку.

 Фукудзава Юкити отбыл в течение той же недели после их встречи, передав все документы Савиным, а также кое-что из вещей, что, как оказалось, привезли из Йокогамы. С его отъездом Дазай смог действительно успокоиться, поскольку все это время подозревал, что вот-вот – и его все же утащит этот человек, но вскоре он и думать о нем забыл; к тому же ему начали приходить письма, писанные Фёдором, который к тому моменту вместе с сестрой перебрался в Камакуру. Спрашивая о нем у взрослых, Дазай узнал, что Валентин Савин отправил приличную сумму на его содержание и даже собирался в скором времени вернуться в Японию проведать их, и у Осаму возникла краткая мысль, а не передать ли что-нибудь Фёдору от себя вместе с ним, но в итоге так ничего и не придумал, да и Валентина он практически не видел: он уехал в провинцию Хубей, лишь несколько раз наведавшись в Шанхай, когда его братья заболели, но тогда ему было не до других забот.

 И Дазай, и Чуя испытывали некоторую потребность поблагодарить его за то, что он решился помочь им, Дазай особо ощущал эту необходимость из-за Одасаку, но из-за суеты момент не удавалось схватить, а еще… Он почему-то, сам не знал причины тому, но ему не хотелось, чтобы кто-то услышал этот разговор, но Дазай не мог еще изъясняться на русском даже на самом примитивном уровне, и тех крох китайского, что он успел постичь, не хватило бы ему. Да и не знал он, что и как бы сказал. Так и не вышло. Он все это время, сталкиваясь с ним в отеле, где они так и продолжали жить, лишь ловил его взгляд, чуть смущаясь каждый раз ответной улыбки, но в итоге тушевался и вообще поражался, как при всей своей наглости, и как при той смелости, с которой он тогда обратился к нему, у него сейчас не хватает духа на что-либо.

 Метания Чуи были отчасти того же характера, но с Дазаем он ими не делился из-за того, что и не думал, что тот может его понять, да и другие думы тогда изводили Чую с его горой сомнений, но он уверил себя, что отступление – позор для него, но необходимость с кем-то поговорить порой изводила, а поговорить… Каждый раз смотрел на Дазая и проглатывал собственное огорчение, более не находя никого себе в утешение, потому что или не поймут в силу незнания языка, или же Чуя не готов был открыться.

 Дазай уверен был, что стойко перенес то мгновение, когда он распрощался с Одасаку и отбыл на корабле, не представляя, что там дальше будет его ждать. Они с Чуей долго тогда стояли на палубе, сами не знали даже, что не отпускало; а потом уже хандра поддалась природному детскому любопытству и восторгу, связанному с большим путешествием и невиданными раннее землями.

 Они плыли через Гонконг с небольшой остановкой в Калькутте, откуда сразу же направились в Цейлон, а далее – почти двухнедельный путь через Суэцкий канал в Порт-Саид, где до Одессы им предстояло добираться уже на русском пароходе. Дазай и Чуя, оглушенные впечатлениями, едва ли могли находить время на то, чтобы грустить и скучать, не зная порой, где еще брать эмоции на все, что они видели вокруг; и интересно, однако, когда Чуя, к примеру, вспоминал уже гораздо позже то самое первое в их жизни настоящее путешествие через полмира, в памяти у него особо ярко пестрели не виды совершенно дивной Калькутты или же еще более дикой для восприятия девятилетнего японского мальчика культуры африканских земель, а вечера в каюте за игрой в карты. Он точно и не понял, с чего это началось, но Даниил внезапно заразился идеей научить их игре, когда, видимо, ему наскучило резаться с братом; слуга Осип под страхом смерти не притрагивался к картам, считая это бесовским делом, Арсения же оставили в услугу Мишелю. Оставался еще совершенный профан в этом плане мсье Верн, отправившийся также вместе с ними в Россию хлопотать в московском салоне до приезда Мишеля, который планировал отбыть в конце сентября; как этот человек собирался там хлопотать, никто не знал, и вообще не особо понятно было, каким образом он все же был завязан на чае и делах Савиных непосредственно, но, если уж так честно и открыто, о чем вслух не распространялись, мсье Верн готов был работать чуть ли не за еду: обросший долгами, включая и те, что прицепили его к Савиным, с которыми ранее каким-то образом завел дружбу, Жюль вынужден был теперь эти самые долги отрабатывать, а в родную Францию ему был путь заказан: как он иногда мельком выражался, там уже на границе его ждут головорезы, а голова ему дорога, так что домой – нет и ни за что. Мсье Верн, конечно, был не в курсе, что Мишель ранее отправил в Москву письмо, управляющему там делами Муромцеву Илье Петровичу, чтобы под страхом смерти не подпускал мсье Верна к чему-то серьезнее чашечки кофе, которую он предложит ему, когда тот завалится в салон со своей помощью. Порой люди желают быть очень полезными, но не понимают, что «пользой» этой только вредят. Так что на фоне своей такой вот жизнерадостной неудачливости – жизнерадостной, потому что мсье Верн не особо унывал из-за всех своих проблем и порой вполне себе преуспевал в делах, если судьба не пинала его в зад, – в картах мсье Верн страдал не меньше, поэтому играть с ним уже было просто неинтересно. И так вот! Даниил нашел себе иной вид развлечения: научить кого-нибудь этим картам. И почему бы не детей? Дмитрий, видимо, тоже скучая и будучи таким же любителем игры, но с братом уже не находящий в ней интереса, так как предсказуемость мешала им словить азарт в полной мере, тоже подключился на такой бурной волне к процессу, и, к некому ужасу Лу Сунлина, мальчики быстрее всех более нужных фраз русского языка, усвоили всякого рода карточный жаргон, начиная от слова «передергивать» и заканчивая всеми видами «понта», не говоря уже о том, что иногда к этому примешивались разного уровня крепости нехорошие словечки, значение которых, уверен был Лу Сунлин, девятилетним мальчишкам все же не стоит знать.

 – Господа, вы же вроде бы интеллигентные люди, происхождения благородного, – порой увещевал их Лу Сунлин, хотя при этом слышно было, что он давно перестал переживать на сей счет, и в словах его сквозило что-то вроде острого желания зацепить.

 – Ай, чего там! Дворяне без двора, – отмахивался Даниил. – Мы нашим папашей на Урале были выращены, среди золотых приисков, битые прутьями по заднице, впрочем, не уверен, что от этого был толк, но зато точно улучшало качество бега и развивало способность к выживанию! Там не до благородных собраний было, это потом уже навязалось. С нами не нежились. Взгляни на меня, Лу Сунлин! Разве я похож на холеного мальчишку?

 – На мальчишку точно нет, староват, – поддел его брат, изучая в тот момент свои карты, не особо удачные, из-за чего слегка подбешивался внутри.

 – Не придирайся, братец, к словам!

 – Я не придираюсь и добавлю, что это ты тут сейчас из себя строишь чуть ли не типичного деревенского болвана, а как только твоя нога касается земли Петербурга, ты сразу барин, Осип только и бегает вокруг тебя да пылинки сдувает; даже чемодан свой сложить не можешь, не забыв чего, я уж молчу про то, что ему приходится тебя караулить, когда ты пьяный откуда-нибудь таки вываливаешься, насорив перед этим деньгами и обещав на ком-нибудь жениться, независимо от статуса этой дамы и меткости в стрельбе ее оскорбленного кавалера.

 – Видишь, Лу Сунлин, – Даниил не стал ничего отрицать, наоборот взяв на вооружение.

 – Знал бы Фукудзава Юкити, с кем он детей отправил, – при этом Лу Сунлин наклонился к Чуе, подсказывая, как лучше походить.

 – Так не мы ж их лично воспитывать будем! Отдадим в нужные руки. Даже учителя японского найдем. Есть там один господин на примете. Машеньке отдадим их, воспитает, как надо!

 Потому-то Лу Сунлин в самом деле и не переживал. Потому что была сердобольная Машенька. Но вообще предстояло много сделать, чтобы помочь этим двум мальчикам адаптироваться к новым условиям, по этой причине он не мог сказать, насколько сам задержится в России, но не без пользы, так как займется устройством дел в салоне прямо на месте. Заодно присмотрит за слишком деятельным мсье Верном.

 Дазай, играя тогда в карты, обо всем этом не переживал. И ему нравилось это время. Не хватало Одасаку, но его отсутствие в тот момент не отпечаталось в его памяти грустью. К тому же куда более серьезные события в дороге сыграли на всей его жизни еще более проникновенную мелодию, что потом отголосками или же во всю мощь звучала в его сердце то вихрем, все сносящем, то каплями солнечного света, что, быть может, и были тем, что не давало струнам жизни оборваться, но здесь лучше двигаться по порядку и вернуться к началу, к тому самому злу – болезням.

 Уже шла вторая половина октября, когда они, спешно пересев на русский пароход в Порт-Саиде, отправились-таки на Одессу, где пересели на поезд до Фастова, намереваясь оттуда следовать прямым сообщением до самой Москвы, а далее уже добираться до Петербурга, где в тот момент находилась с дочерью младшая сестра Дмитрия и Даниила Мария Алексеевна, которой и собирались вверить двух новых воспитанников, раз уж с ее названными родственниками ничего не вышло. Двум японским мальчиком сложно было представить, что такое – эта Мария Алексеевна, и что она думает о том, что все пошло не по плану, и что ждет ее нечто неведомое, но беспокоиться об этом они, слишком увлеченные путешествием и новым, мало изведанным приключением под названием поезд, уж точно не спешили. Дазай четко запоминал весь их маршрут, делая пометки в своих блокнотиках, что для него специально купили; все это казалось ему чем-то дивным, почти сказочным, ранее неиспытанным, и под впечатлением он не сразу приметил, что что-то с его здоровьем не так.

 Зараза в полной мере дала о себе знать на отрезке Курской железной дороги. Ничего изначально не предвещало подобного неприятного события, прежде он был бодр на всех отрезках их пути, слонялся по вокзалам, чувствовал себя очень даже, но едва они сели в поезд, его начала мучить головная боль, которую он долго игнорировал: головные боли не были для него какой-то неожиданностью, голова болела чаще в зимнее время, которое организм почему-то переносил не особо хорошо, а тут – даже не подумал, что что-то не так. А потом еще и добавилось горло. Дазай, до этого строчивший очередное письмо Фёдору, которое должно было добавиться в пачку тех, что ему разом обещали отправить по прибытию в Москву, в какой-то момент бросил свое занятие, с добивающей его неприятной усталостью уставившись в окно на пролетающий мимо пейзаж.

 – Ты чего засыпаешь? – Чуя нарисовался в дверях купе второго класса, где тоже должен был ехать вместе с ним, Лу Сунлином и мсье Верном, но даже не появился здесь – сразу умчался в вагон первого класса к Даниилу играть в карты, не взяв с собой Дазая, который быстренько научился жульничать и подставлять Чую.

 Дазай сначала мотнул головой, а потом глянул в его сторону немного слезящимися глазами. Он почему-то подумал, что на этом рыжем придурке совсем новенький английский матросский костюмчик смотрится лучше, чем на нем самом. Их купили им еще в Шанхае, как и прочую одежду. Дазай изначально был рад, а теперь вот как-то приуныл.

 – Голова болит, – все же произнес он.

 – Ты заболел, что ли? От тебя надо держаться подальше! Чего сразу не сказал?

 – А вот специально! – несмотря на слабость, он соскочил с места и нарисовался прямо перед Чуей, чуть ли не ткнувшись своим носом в его. – Будешь сидеть со мной, заразным!

 Он резко втянул его в купе.

 – Что, тупой Чуя, соскучился по мне? Наверное, это у тебя голова болит, если так! – Дазай потащил его и завалил на сиденье, придавив собой. – Знал бы ты, как меня бесишь! И как я вообще согласился уехать куда-то с самым бесячим существом на свете? Лучше бы это был Акутагава, или умник Нитобэ, а мне достался лохматый Чуя!

 – Да отцепись ты от меня! – Чуе легко, однако, удалось высвободиться. Он глянул на него злобно, соскочив на пол, и оправил на себе одежду в какой-то педантской манере, которую, видимо, подсмотрел у взрослых. – Заразный придурок, – Чуя глянул на него, оценив вероятный уровень критичности заболевания. – Я вообще пришел искать мсье Верна! Хочу, чтобы он со мной поиграл в карты. Я, кстати, хочу учить французский! А ты болей тут, а ко мне не лезь!

 – Да я тебя уже точно заразил! – Дазай забрался обратно на сиденье, ощущая, что ему все же хуже, чем казалось, в спокойном состоянии он не мог изначально верно определить.

 – Да нисколько ты меня не заразишь! Скажи Лу Сунлину, что ты болеешь.

 – Не хочу. И ты не смей!

 – Ага, а если это что-то серьезное? Я-то не хочу болеть!

 – Тогда уходи. И не смей болтать! – в Дазае этой вредности было – как воды в морях и океане, что они переплыли. Если он в самом деле простудился или что это, то теперь что ж? Одному ему страдать? Нечестно, вот совсем нечестно!

 Чуя недовольно глянул на него и поспешил ретироваться. Когда в купе вернулся откуда-то Лу Сунлин, Дазай из все той же вредности и глупой злости на Чую ничего не сказал о том, что ему плохо, считая, что и так пройдет, но так уж случилось, что его состояние заметили, да и не могло оно остаться незамеченным.

 Лу Сунлин забил тревогу до того, как их поезд прибыл в Курск, Осаму сам уже к тому моменту был готов сдаться и попросить помощи: его нещадно мучил набросившийся на него жар, и более – у него не было сил смотреть на еду, сразу подкатывала тошнота. Беглый осмотр не предвещал ничего хорошего, и найденный в поезде врач мог лишь подтвердить и без того уже очевидное проявление скарлатины – вылезшая к тому моменту сыпь слишком уж громко намекала.

 Было тут же собрано стратегическое собрание, на котором Савиными было решено делать срочную остановку в Курске, а также встал вопрос относительно Чуи, который хоть и провел все это время с Даниилом и Жюлем, не мог не признаться, что таки контактировал с Дазаем, но пока что чувствовал себя отменно, однако заметно испугался, оценив всю серьезность инфекции, и это была не какая-то там простуда.

 Болезнь Дазая оказалась малоприятным событием, учитывая, что предыдущая часть пути прошла столь гладко, и будто бы даже надо было готовиться к чему-то такому, потому что удача – дама слишком уж вредная и, видимо, кем-то была грубо задета, однако разводить страсти и панику смысла не было, и Дмитрий, привыкший ко всякого рода неприятностям, учитывая, сколько раз он бывал в дороге, довольно хладнокровно взял на себя все организационные дела, обдумав все варианты и начав действовать, едва они прибыли на вокзал Курска. Не имея представления о том, смогут ли они заселиться в гостиницу, да так чтобы изолировать Дазая, он отправился лично с кучей извинений к своему знакомому времен учебы в петербургском Горном институте, тогда еще Корпусе горных инженеров, Харитонову Григорию Александровичу, который некогда служил управляющим горных заводов в Сибири, где два года назад с ним случилась неприятность, из-за которой он лишился возможности нормально передвигаться, таким образом выйдя в отставку и уехав на родину. Дмитрий и после не терял связи с ним и очень надеялся, что многолетняя дружба позволит стать достойным поводом к тому, чтобы вломиться внезапно в дом к человеку, который его совсем не ждет.

 Григорий Александрович из семьи же имел только одну жену, жили они без роскоши в старом доме, принадлежавшем еще его отцу, гости тут бывали крайне редко, и Григорий Александрович, оставшийся на попечении слуги Демьяна, пока жена навещала родителей в Казанской губернии, очень уж обрадовался приезду Дмитрия Алексеевича, а узнав об обстоятельствах, что заставили его сделать незапланированную остановку в Курске, он тут же сориентировался, решив отдать в пользование небольшой флигель, слегка отдаленный от дома, после чего Дмитрий немедленно отправил приехавшего с ним Осипа за всеми остальными. Сам он полагал вместе с братом перебраться в старую гостиницу на Московской дороге в центре города, но Григорий Александрович, не пустил его, сказав, что найдется место в самом доме, а во флигеле пусть оставят больного мальчика.

 Еще даже до прибытия на вокзал выяснилось, что врач, некий Дорошин Василий Игнатьевич, сам следовал конечным пунктом в Курск, и Дмитрий, быстро сориентировавшись, предложил ему хорошую плату за услуги. Не сказать, что этот Василий Игнатьевич показался особо приятным человеком, но желания искать кого-то еще и беспокоить всех еще больше не было, к тому же доктор отказываться не стал, ведь работа оплачивалась, поэтому остался при своем внезапном пациенте. Он сразу же высказался о том, что Чуя тоже может быть заражен, и желательно будет его тоже лишить контакта с окружающими, правда среди всех не оказалось тек, кто может стать потенциальными жертвами скарлатины: Дмитрий был уверен, что переболел ею в восемь лет, а вместе с ним и младший брат, которому тогда было четыре (Даниил все силился что-то такое вспомнить, но так и не был уверен, что его воспоминания не навеяны всего лишь словами брата), Лу Сунлин невесело заметил, что ему скарлатина досталась уже в более взрослом возрасте, когда он подцепил ее у кого-то из иностранцев, но, как все могли убедиться, он жив и здоров. Оставался только Жюль Верн, который понятия не имел, стоит ли ему переживать, но все решили, что этого уж, если что, ничего не возьмет с его вечными бедами и приключениями, живучий. В итоге вместе с Осипом, который также не пугался заразы, они прибыли в небольшой дом, устроив во флигеле пока что отдельно Дазая и Лу Сунлина.

 Дазай не особо запомнил тогда всю эту суету вокруг. Его мутило, и сквозь болезненную мглу, однако он пытался что-то там узреть, и уверен был, что даже запомнил, как его, закутанного в теплое пальто, пожертвованное ему Даниилом, везли через улицы совершенно странного для него города. Он не успел еще и увидеть-то толком городов, всё вокзалы, а здесь, уже и темень как будто сгустилась плотно-плотно, и какие-то дома, шум повозок и крики на вроде бы уже знакомом своим звучанием языке, но какие-то грубые и неприятные. А там он совсем забылся, потеряв силы.

 Проснулся он уже только после полудня на следующий день, ощущая себя гораздо лучше, но чувствуя жутко неприятную боль в горле. В комнате, однако было светло, хотя немного пусто. Он лежал на узкой железной, но очень даже мягкой кровати и чуть-чуть мог даже видеть крышу какого-то дома в окно. В углу под потолком ему приметилось что-то очень темное, и он долго разглядывал предмет бездумно, пока не разобрал там чей-то образ, но тут же потерял к нему интерес, едва к нему явился Лу Сунлин, который, заметив его пробуждение, мигом оценил состояние и умчался, чтобы вернуться теперь уже с едой.

 – И все, Лу Сунлин-сан, я умру? – Дазай задал этот вопрос, с тоской глядя на непонятный мясной бульон с растертым картофелем, успев привыкнуть к кухне поинтереснее за время их поездки, но сейчас это было самое щадящее для организма больного ребенка.

 Лу Сунлин глянул на него, прикидывая, последствия ли это лихорадки или что. Дазая несомненно отпустило, температуры не было, только вид у него при этом сделался какой-то уж больно флегматичный. И уж точно не испуганный всякими дурными последствиями.

 – А что, ты собрался?

 – Не знаю.

 – Ешь давай, – Лу Сунлин сунул ему ложку прямо в рот, и тот, проглотив, тяжело вздохнул.

 – Вы так и не сказали, что это такое. Я ничего не понял.

 – Ты уж извини меня, но я точно не уверен, как это называется по-японски. Но пока что нам придется задержаться здесь, а тебе соблюдать постельный режим. Насчет Чуи пока что непонятно, надеюсь, он не успел от тебя ничего подцепить. Так что никаких контактов.

 – Ох, прекрасно! Отдохну от него! Надоел, – Дазай, однако, сказал это без энтузиазма, помня о том, что все же виделся близко с Чуей, когда уже чувствовал себя плохо. Ну и пусть заболеет! Его не жалко! Надо было еще по пути в океан его скинуть, как он того хотел еще до прибытия в Хакодатэ. – И сколько мне теперь валяться?

 – Дней десять – самое малое, чтобы ты перестал распространять заразу.

 – Так я точно не умру?

 – Что за странные вопросы? Не забивай голову глупостями. Вредно, особенно, когда болеешь.

 – Нет, это же не так плохо умереть, Лу Сунлин-сан.

 – С чего ты так решил? – взрослый человек, глядя на ребенка, на миг аж опешил. Он давно заметил, что Дазай несколько странный мальчик, но подобные разговоры с ним, да еще и когда он заболел! Тут сразу так правильную реакцию не подберешь.

 – Если ты вдруг родился плохим человеком, то чем раньше умрешь, тем меньше плохого успеешь сделать.

 – Позволь тогда у тебя уточнить: ты считаешь себя плохим человеком?

 – Я не знаю, – Дазай ответил не сразу, но видно было, что прежде, чем сказать что-то вслух, он склонялся к некому конкретному ответу.

 – Не неси чепухи. Ты запомнил, что тебе нельзя отсюда выходить?

 – Несправедливо. Чуя там будет веселиться, а я тут валяться. Лучше бы наоборот. Пусть бы мучился вместо меня!

 – Вот тут ты и правда мыслишь, как недобрый ребенок.

 – Значит, я был прав.

 – Я этого не подтверждал.

 Дазаю в самом деле в какой-то момент стало жутко обидно, что так вот случилось, но, едва он пообедал, уже ощутил себя гораздо лучше, порываясь даже заняться чем-то, хоть в окно посмотреть! К тому же из другого вид открывался на что-то поинтереснее главного хозяйского дома. Там были какие-то невысокие строения, а еще он приметил купола церквей – гораздо больше той маленькой церкви, которую ему показывал Фёдор в Хакодатэ. Дазай почему-то их именно такими большими и представлял, но куда более скудны были их архитектурные изыски в его понимании. Хотелось выйти и посмотреть поближе, просто из любопытства, и просто ради того, чтобы начать оживлять свои представления: а еще больше хотелось вновь сесть на поезд, о котором он грезил, пока плыл по уже наскучившему морю, ведь в Японии Дазаю довелось ездить на поезде всего раз, когда его везли из Токио в Йокогаму, да и то он очень смутно помнил то путешествие, а если уж честно, то и вспоминать не хотел, и вот он наконец-то оказался в поезде, а поездка не задалась!

 До безумия хотелось уже прибыть в большой город, увидеть большие дома, посмотреть на людей поближе, на их одежду, которая вроде бы не казалась такой уж непривычной, он все же достаточно прожил в Йокогаме, чтобы привыкнуть к иностранцам, но теперь, далеко от дома – это ведь совсем другое чувство.

 Не зная, чем себя в грусти занять, Дазай, раз уж никто за ним сейчас не следил, порылся в своих вещах, достав оттуда уже готовые письма: пять штук для Фёдора и целую охапку для Одасаку; он не стал отправлять их из портов, где они делали остановки, решив собрать все разом в виде дневника и так заслать потом другу в Шанхай, когда они будут проезжать Москву. Он, несмотря ни на что, скучал сильно, пусть и был увлечен всем новым вокруг, но успокаивал себя тем, что Одасаку не схватят японские полицейские, пусть и не верил наивно, что теперь можно ничего не боятся. Написание писем служило неким утешением и возможностью с кем-то делиться, и он, разложив листки на кровати, принялся перечитывать готовое. Удивительно аккуратно составленные, при помощи новенького, купленного специально для него, набора для письма со стальным пером. Прелесть какая! Дазай был сам собой доволен. В дороге, наблюдая за ним, Даниил сказал, что у него очень красиво получается выводить что иероглифы, что русские буквы, и он мог бы попробовать учиться рисовать. Мори Огай тоже ему что-то такое говорил, и, вспоминая это, Дазай терял энтузиазм к рисованию, но в то же время – ему и правда нравился этот процесс, помогал сосредотачиваться и отвлекаться, особо он это ощутил, когда пытался изобразить что-то похожее на китайские картинки с природой. Он хотел бы научиться большему, если ему, как уверял Лу Сунлин, все же не грозит загнуться от этой гадкой болезни.

 А вот Чуя тем временем изводил себя переживания относительно того, повезет ему или нет. С самого утра он, проснувшись и подозревая у себя помимо прицепившейся к Дазаю заразы прочие ужасные заболевания, судорожно прикладывал руку ко лбу, проверяя свое состояние, разглядывает себя перед зеркалом в попытке обнаружить эту мерзкую сыпь. Гулять его не пустили, да и он сам был не в том настроении, при этом злясь на Дазая, очень злясь! И на себя заодно! Но он же не специально к нему тогда лез, а Дазай мог бы и сказать раньше, что ему плохо! А теперь как быть? Ему и пожаловаться и поплакаться-то некому. Лу Сунлин вернулся дежурить возле Дазая, который, судя по всему, помирать точно не собирался. Компания двух братьев Савиных и трескучего француза еще и во время морского путешествия без всяких слов обычно была ему приятна, он мог просто чем-то заниматься, сидя с ними рядом и слушать, как они говорят по-французски или же по-русски, но сейчас, в момент, когда ему нужна была поддержка, он мысленно метался, не зная, где же ее сыскать. Ведь поговорить-то совсем не с кем. Он покрутился некоторое время вблизи мужчин, а потом все же отправился в выделенную ему совсем маленькую комнату в этом непривычном для него деревянном доме, где он чувствовал себя странно, однако в попытке отвлечься, решил обойти комнаты с целью побаловать свое любопытство, а то в ответ отвлечет его, пока он будет изучать сильно уже отстающую от моды мебель, обитую шанжаном, огромные буфеты, в которых почти что сокровищами хранилась столовая утварь, совершенно самобытные для взгляда маленького японского мальчика стулья, кресла, столы, укрытые расшитыми вручную скатертями, комоды и этажерки, и удивительного вида округлые печи, которые можно было затопить зимой не мерзнуть: в Японии грелись совсем по-другому, и Чуя, который не любил вовсе мерзнуть, испытал некое благоговение после объяснения Лу Сунлина о том, как работают эти печи. Не менее его внимание завлекло множество мелких предметов: шкатулок, подсвечников, книг и целый строй фотокарточек неизвестных людей, бережно скрытых под рамками, с который постоянно стиралась пыль.

 Обычно бойкий, но тут стеснительный из-за чужой обстановки и волнений Чуя толком не смог познакомиться с хозяином дома, где они остановились, на него смотрели с явным любопытном, но он даже и этого не замечал и не обращал внимания на то, что определенно разговор за столом шел о нем и о Дазае, ведь было интересно, как вдруг два мальчика из совсем далекой незнакомой страны очутились здесь.

 Вечером уже он забирается в постель с надеждой, что зараза его не коснулась, хотя ему и мерещится слабость, но он просто сваливает ее на то, что пора ложиться спать; в тот же момент к нему со свечей заходит Даниил. Он смог выучить несколько слов на японском, таким образом даже попытался спросить, как он себя чувствует. Чуя задумывается на мгновение, а потом хмуро все же говорит, что все хорошо. Что еще он может сказать, когда ему уже кажется, что он сам себе придумывает симптомы, но он так и ложится спать, уповая на утро, а утро едва ли готово его порадовать.

 Чуя просыпается с ранее никогда не мучавшей его гадкой болью в горле, тяжелой головой и таким ощущением, будто его вернули во влажное японское лето центральных регионов Японии. Попытка встать оборачивается приступом тошноты, и он разве что находит в себе силы позвать Даниила, но первым к нему является Осип, который уже и зовет барина.

 Даниил Савин, уже час как продравший глаза и скучающий за прочтением газет, является в своем домашнем халате и сразу присвистывает при виде Накахары:

 – Кажется, в нашем карантине пополнение! Сломила, коварная! Зови сюда Лу Сунлина, Осип! А затем за доктором беги!

 Даниил хоть и звучал бодро, но все же едва ли испытал хотя бы толику этой самой бодрости на фоне таких вот утренних новостей. Через буквально минут десять к ним же заглядывает Дмитрий, сразу же оценивая их положение.

 – Беда не приходит одна, вот и подтверждение. Я собирался как раз в местное отделение Государственного банка, а заодно отправлю Маше еще одну телеграмму с уточнением ситуации. И я тут прикинул. Григорий Александрович хоть и не просит плату за наше пребывание, но, знаешь, я все равно оставлю ему денег, честно говоря, не думал, что он столь стесненно здесь живет. У тебя наличности осталось сколько?

 – Без расчета на непредвиденные случаи.

 – Попрошу Машу выслать мне в долг банком, в Петербурге отдам, если мы вообще туда прибудем.

 – Ты хочешь оставить мальчиков в Москве?

 – Подумать надо. Но вообще-то не хотелось бы, это надо искать жилье, Маша там сейчас все сдала, включая часть особняка какой-то своей знакомой. Ай, черт, Даня, смотри!

 Оба и не заметили сначала, что Чую совсем скрутило и он готов был выдать все, что до этого скрывалось в его желудке. Первый позыв был ложным, его просто всего извернуло до слез, и за это время его на руках успели дотащить до уборной и склонить над тазом. Чуе в жизни не было так паршиво, как сейчас, когда у него болело горло, а через него еще и пыталось что-то выйти, при этом сил держаться не было. Даниил чуть придерживал его, поглаживая между лопаток, а как только полегчало, сам дотащил обратно до кровати. Дышать было тяжело, но затем стало чуть легче, и Чуя просто зарылся в одеяло, не зная, где еще искать спасения и уже даже не пытаясь вслушиваться в то, что там над ним говорили.

 Лу Сунлин явился в скором времени, не удивившись нисколько, и он даже был настроен на подобный исход.

 – У Дазая сегодня есть небольшая температура, горло слегка донимает, но при этом ел он хорошо.

 – Звучит обнадеживающе, но на фоне Чуи уже как-то не так радостно, – вздохнул Даниил, похлопывая того по руке, когда он попытался устроиться поудобнее под одеялом.

 Врач, тот самый Дорошин, явился немного с опозданием, сразу посетив Чую; было решено пока не перемещать его во флигель, и так едва живого. Дазай и правда чувствовал себя гораздо лучше, хотя это лучше не сочеталось в его понимании со все еще ноющим горлом и что еще хуже – сыпью, но помирать, как он ранее предполагал, он теперь точно не собирался, и в кровати сидеть ему стало еще более скучно, чем прежде. При этом на новость о том, что Чуя таки заболел, он злорадно заухмылялся, откровенно посчитав это за справедливость в этом несправедливом мире.

 К вечеру Чуе легче не стало, температура, которая сначала чуть сдалась, снова пошла в рост, и тот, так толком и не поев, опять зарылся в одеяло, пытаясь спастись от мнимого холода и бормоча неразборчиво что-то о печах, которые все еще грели его память, но Лу Сунлин не смог разобрать невнятных звуков; однако было все же решено перенести его во флигель, и полностью там обустроить что-то вроде лазарета для больных мальчиков; а сюда в комнату, проветрив ее хорошенько, можно будет выгнать больно шумного мсье Верна, который с самого утра поднял панику, словно в нем вопили голоса его предков, переживших чуму, благо, что на него уже никто не реагировал.

 – Je le savais! Je le savais! C'est vraiment contagieux![1]

 – Как его распирает, – пробурчал себе под нос Даниил, смачивая в холодной воде полотенце, чтобы положить Чуе на лоб и немного облегчить его страдания. – Митя, может запихнем его в скорый поезд и пусть катится до самой Москвы? Я заплачу. Мешается он тут сильно.

 – Ты потом будешь искать его, если потеряется?

 – Не потеряется. С его гениальными способностями он просто докатится прямиком до Парижа, а там, привет, кредиторы! Если его посадят в тюрьму, то я буду даже готов его навестить, парень-то он все же хороший.

 Вид у Дмитрия из-за шумящего то и дело француза был такой, будто он почти согласился на эту авантюру.

 Сначала хотели все же выждать, когда Чуе станет чуть легче, но, когда стемнело, Даниил сам подхватил его на руки и перенес во флигель, устроив на притащенной туда Осипом кровати; температура сохранялась высокая, в рот он при этом отказывался брать даже воду в страхе, что его снова начнет выворачивать. Лу Сунлин, присев на корточки возле него, тихо спрашивал, что у него болит, как болит, едва разбирая его ответы, в итоге все же оставив в покое в надежде, что сон окажется сильнее недомогания.

 Сон оказался, но Чуя спал беспокойно. Ему даже казалось, что он и не спит вовсе, а мучается в этом сне. Голова будто бы вдавлена была в подушку, горло еще пуще разнылось, и сквозь сон ему казалось, что даже ранее сломанная нога дала о себе знать. Ему в какой-то момент даже стало в лихорадке мерещиться, что она болит так, как болела в момент, когда он сломал ее там в порту Йокогамы, и ему снова приходится бежать, волоча ее и чуть ли не рыдая от боли, но он же сильный мальчик, он не мог рыдать, а сейчас… Ему очень хотелось плакать.

 Он проснулся, не понимая, то ли день это, то ли вечер нагрянул уже. Простенькие занавеси в чужом доме, который изначально показался ему интересным и захватывающим местом, а теперь сделался совсем неприветливым, были плотно задернуты, словно заключив его в темницу, где все чужое, и страшно подумать, где там его дом, и сейчас, когда он оказался совсем один, внезапно даже дом дяди ему представился почти что своим домом, но он сам, своим желанием, рискнул забыть о нем и оставить, оставить все. Но хотел ли он туда вернуться? В его лихорадочных мыслях мелькала его мама, но она стала каким-то грустным призраком, которого он не мог ухватить, и даже мольбы к ней казались совершенно бессмысленными и одинокими. Он засыпал, просыпался, его чем-то поили, и он даже не мог понять, кто именно это был; обтирали, чтобы сбить жар, кто-то постоянно сидел с ним, что-то говорил, но Чуя будто бы с ума сходил, не понимая слов и путаясь уже даже в родном языке.

 Его самым страшным пробуждением было то, что запомнилось по иронии больше всего. В комнате точно было темно. Он сначала решил, что совсем один здесь, испугался этой темноты, шепотом зовя маму, но затем еще больше зажался, когда понял, что кто-то тут есть. Собрав все силы, он привстал, ощутив что-то влажное под щекой – спавшее с него все еще мокрое жесткое полотенце. Глаза плохо разбирали предметы в темноте, однако до него дошло только сейчас, что он находится уже в другом месте, а у противоположной стены стоит железная кровать, а на ней кто-то замер, и даже в таком состоянии он смог понять, что это был Дазай. Он восседал, прижав к себе ноги и обхватив их, вжавшись подбородком в колени, и глядел на него неотрывно, хотя взгляда его он видеть не мог. В какой-то момент Дазай вдруг подался вперед к нему, что-то даже сказав, но Чуя шарахнулся к стенке, и Дазай тоже вернулся на место.

 Вот только не он! Чуя кого угодно бы хотел здесь рядом с собой в такой момент, но не его! Дазай его ненавидит, он никогда этого не скрывал, и Чуя никогда не понимал, что же тому причина, и в ответ демонстрировал то же самое, но так вот чтобы… Никого рядом, совсем один, горячее его щек только слезы от обиды на Дазая, и на себя самого. Он так сильно хочет домой, но не знает, куда домой, к кому. Здесь только Дазай, и Чуя, как бы ни хотел, точно у него не найдет поддержки, а ведь порой ему казалось, что они могут дружить… За эти дни их поездки у него и правда мелькала надежда, зародилась… Но на нее теперь точно ни капли сил не найдется.

 Всеми силами стараясь представить, что Дазая здесь нет, что его вообще не существует, Чуя делает очередную попытку забыться тревожным больным сном.