– Ты все еще водишь дружбу с сыном фон Дайхмана? – поинтересовался Дмитрий у брата, когда они стояли недалеко от флигеля вблизи забора, глядя на тянувшиеся от него огороды, примыкавшие к небольшим деревянным домикам. Ощущение, будто в деревне или где-то на удаленных от центра улочках Москвы. При этом ощущение это было странным, учитывая, что от русской деревни они сильно отвыкли, проведя много месяцев на азиатском континенте. – Я спрашиваю к тому, что было бы неплохо, если с его протекции нам бы вагончик отдельный организовали. Куда легче было бы добираться до Москвы.
Даниил задумчиво кивнул, при этом как-то странно разглядывая свою папиросу, будто это она должна была дать ответ на вопрос, но затем он вышел из глубин своих размышлений.
– Отправлю ему сегодня письмо. Папаша-то его, наверное, в Швейцарии, с любовницами кутит, а он сам делами пытается заниматься. Я только не знаю, в Москве ли он, но, наверное, должны будут из дома ответить. Ты это спрашиваешь… Просто заранее?
– Как бы, – Дмитрий, почесав нервным движением бороду, отвернулся от брата, словно сделал что-то такое предосудительное; он слепо глянул вдаль, в попытке продумать их дальнейшие планы. Ему сейчас очень не хотелось в круг из тех людей, которые сидят и готовятся к чем-то дурному, боясь взглянуть дальше; хотя о том, как он будет оправдываться перед младшим братом, хотя бы перед младшим братом, думать уж точно не хотелось. Он поднял голову, услышав оклик Осипа, который торопился к нему, по-видимому, с чем-то важным.
– Письмо-с, Дмитрий Алексеевич! Только что пришло! Из Петербурга!
Его голос из флигеля услышал Лу Сунлин, который тоже выглянул наружу в ожидании новостей. Дмитрий забрал конверт и сам нырнул в застекленные сени флигеля, так как начался дождь, к ним туда поднырнул и Даниил, потушив остатки своей папиросы.
– Маша? – уточнил он, хотя тут же разглядел почерк сестры на конверте.
– Я подобным образом и думал уже, – пробежавшись глазами по строчкам, пробормотал Дмитрий. – Даня, в Петербург мы поедем с тобой одни, а, как представится возможность, отсюда двинемся через Москву до Песно и остановимся там. Сегодня она уже сама выдвинулась туда и будет нас ждать.
Краем глаза Дмитрий заметил, что в сени выглянул Дазай в одной ночной рубашке и следил за ними. Сыпь на его теле уже заметно побледнела, но ему все равно запрещали покидать постель, и Даниил шуганул его обратно в комнату, чтобы не дай бог еще не простыл вдобавок.
– Может, еще рано, но ты, Даня, напиши все же сейчас своему другу, чтобы уж нам точно знать, сможем ли мы воспользоваться отдельным вагоном, хотя бы до Москвы спокойно добраться? Иди пиши.
Даниил, подпинываемый энтузиазмом старшего брата, лишь переглянулся с Лу Сунлином, а потом поторопился, в один миг преодолев небольшое расстояние от флигеля до дома, лишь бы холодный осенний дождь за шиворот не попал.
– Спит? – задавая вопрос, Дмитрий имел в виду Чую, и Лу Сунлин кивнул; Дмитрий же тихо прокрался в комнату, мельком глянув на притаившегося на кровати Дазая. – Дорошин утром был, хоть какие-то прогнозы давал?
– Говорит, что, – Лу Сунлин на миг замолчал, показывая куда-то в область шеи.
– Лимфатические узлы, – подсказал Дмитрий, догадавшись.
– Да, они самые. Пока что еще воспалены. Горло необходимо интенсивнее поласкать, сердце по-прежнему слишком учащенно бьется. Пока что температура спала, но вечером, скорее всего, снова подскочит. Но зато сегодня удалось в него побольше еды впихнуть. Тяжело еще дается местная пища организму, даже Дазаю, хотя еще чуть-чуть и – почти здоров. Ему больше повезло. Состояние Чуи сохраняется таким уже четвертый день. Еще пара дней без изменений, и можно будет предполагать уже серьезно самые неутешительные прогнозы.
– Да, я знаю. В одиннадцать лет отец привез меня в Петербург, чтобы я начал готовиться к ожидавшей меня серьезной учебе, и временно поселил у своего знакомого в доме. У них там был мальчик семи лет, он уже не вставал с постели, когда я прибыл, а через три дня скончался. Ничего в жизни тогда так не хотел, как убраться подальше из того дома, благо, что папаша еще не успел покинуть город и озаботился сменой моего места пребывания. Это так, просто история.
Чуя проснулся, пока они разговаривали и попросил попить, при этом вдруг подорвался Дазай, наливший в кружку воды из кувшина, но сам не подошел, а передал Лу Сунлину, и вернулся к себе на кровать, словно затаился.
– Знаю, что ему надо дать! – вдруг оживился Дмитрий. – Сейчас пойду Осипа организую, чтобы все достал; сам приготовлю.
Он тут же засуетился и покинул флигель, оставив Лу Сунлина несколько удивленным. Чуя молча просто проследил за ним, вжавшись ртом в кружку.
– О чем вы говорили там снаружи? – решается спросить Дазай, голос у него хриплый и надломленный, но уже явно не из-за болезни.
– Куда мы отсюда поедем, когда вы полностью поправитесь.
– Правда? Петербург?
– Нет. Поближе. Это загородная усадьба, принадлежащая сестре Дмитрия и Даниила. Это место зовется Песно по одноименному озеру.
– Песно, – Дазай очень постарался произнести это слово. – Вы там были?
– Всего ничего. Но мне понравилось. Лес, озера. Территория всего имения буквально окружена ими. И дом вам понравится. Он двухэтажный, довольно просторный, и там огромная застекленная веранда, имеющая продолжение на верхний этаж, а туда можно забраться по винтовой лестнице, наверху находится большой кабинет бывшего хозяина дома. Оттуда можно хорошо рассмотреть окрестности озера, а вокруг дома Мария Алексеевна даже в свое отсутствие поддерживает красивый сад. И там целое рыбное хозяйство вблизи.
– И это весь ее дом? Она, что, богатая такая? Женщина?
– Хех, тут, скорее, стоит уточнить, что она богатая вдова. Я не столь близко с ней знаком, Дазай-кун, но если бы описывал свое первое впечатление, то сказал бы, что она очень похожа на своего младшего брата.
Дазай в этот момент попытался воспроизвести в памяти Валентина, и тут наложилось все сразу: и дни в Хакодатэ, и Одасаку вспомнился, и ощущение – будто все это было не прошлой весной, не летом, а так страшно давно, что еще до его жизни началось. Он впервые ощутил нечто подобное.
– Тебе ничего не нужно, Дазай-кун?
Он мотнул головой, думая о своем, и оживился лишь в тот момент, когда они с Чуей остались одни. Дазай спрыгнул с кровати, поколебался, но все же подошел к кровати Чуи, забравшись на край. Тот еще раньше заметил его приближение и зарылся в одеяло, отвернувшись.
– Ты слышал, Чуя? Слышал, куда мы поедем?
Он упорно молчал, лишь слегка покашливал, пытаясь прочистить изводящее его горло, Дазай попытался схватить его за ногу под одеялом, но от него отодвинулись, если бы было больше сил еще бы и лягнули, но Чуя берег даже самые малые силы, Дазай их не стоил.
– Там есть озеро, Чуя.
– Отстань. Никуда я не хочу. Я хочу домой. Мне ничего здесь не надо. И тебя видеть не хочу.
– Что ты все ноешь…
– Лучше бы ты сам умер, лучше б тебе плохо было! – сорвался он. – Все из-за тебя! И там в Хакодатэ… Тоже из-за тебя. Лучше б тебя не было… Уйди от меня.
Чуя ни разу в присутствии Лу Сунлина не сказал о том, что хочет вернуться домой. Ни разу не лил слез при нем, и сдерживался бы при Дазае, но иначе уже не мог отвечать на его совершенно нейтральные реплики. Обычно просто гнал. А сейчас вот… Дазай замер, глядя на него и пытаясь осознать. Чуя правда так хочет? Дазай и сам уже много думал о смерти, и о том, что именно здесь он останется, но болезнь не располагала желанием с ним вести далее бой, позорно удрала, найдя себе новую жертву, вцепившись в нее будто в бешенстве. И Дазай уже без слов Чуи успел подумать о том, что в этом может быть его вина, но разве… Когда-нибудь он хотел, чтобы так случилось? Он и сам не знал. Он не знал, был ли какой-то смысл во всех тех гадостях, что он говорил Чуе, но сейчас он то и дело сдерживал все свои плохие слова, которые рвались из него чисто из-за его характера, но то, что говорил Чуя ему… Правда? Он правда того желает?
– Если ты хочешь домой, то попросись, – просто уже не зная, что ему сказать, говорит Дазай, отвернувшись.
Чуя лишь зыркнул устало на него, а потом забился в самый угол кровати, подобрав к себе ближе ноги, чтобы случайно его не коснулись.
– Если кому-то скажешь, что я просился домой, я убью тебя, Дазай, – предупредил он, отдав все свои силы на посылаемую злость. – Уйди от меня. А еще лучше – умри.
Дазай знал, что бесполезно лезть к нему, пытаться дозваться, он уже пытался. И вот еще хуже теперь только стало. Идти умирать он, конечно, не собирался, но теперь вот задумался. А ведь и правда. Это так легко решает проблемы. Он сам об этом уже говорил, но сейчас вдруг нашел тому подтверждение через другого человека.
Он вернулся к себе на кровать, тоскливо глянув в окно. Дождик. Не так обидно. Чуя прав, что Дазаю несправедливо повезло. Он в самом деле ощущал себя гораздо лучше и рвался уже из заточения, но врач не отпускал его, и Дазай был даже немного рад, что погода была плохой и снаружи веяло неприятной прохладой, потому что в такую погоду и улица не в радость, и совесть не будет мучить. Дазай впервые не хотел даже думать о том, чтобы делать что-то ради гадости Чуе. Но все равно было скучно. И грустно… И что-то еще, что опять же вязало его с Чуей.
Дазай где-то в глубине себя понимал, что это что-то похоже на страх, но всеми силами отпихивался от него, и сидел тут, следил, словно это было единственное его оружие против такого жесткого нападения на его сердце.
Дазай занял себя тем, что рисовал какие-то нелепые узоры на листочках, которые предполагались под письма, но ему давно уже не хотелось писать. Он прежде писал Одасаку обо всем, но о том, что ощущал сейчас: о том, как боялся, он писать никогда не додумается, и это стало открытием, и непониманием, почему так, но – раздражало столь глубоко задумываться. У него на фоне всех переживаний, которые он упорно старался не называть таким словом, возникла вообще странная, воодушевляющая и в то же время очень тревожащая мысль – он очень захотел написать сестре Фёдора. Сам не понимал, что так взвинтило его на это, но воспоминания о Евдокии почему-то отзывались в нем каким-то звоном, и этот звон – будто она должна была ответить на него, разъяснить, что это; но Дазай в жизни на такое не решится.
Узоры выходили красивые, но он потом скомкает это и порвет. Пусть никто не увидит.
Когда кто-то вдруг вошел, Дазай в испуге запрятал всё под подушку, но едва ли кого-то волновали его картинки. Появился Дмитрий с небольшим фарфоровым чайничком, из которого шел пар, а еще какой-то странный аромат, развеянный проникшим на миг снаружи холодом и тут же снова сгустившийся. Следом, прикрываясь своим китайским зонтом, который не захотел складываться с первой попытки, столкнувшись с косяком, влетел Лу Сунлин, что-то вещая довольно бодрым голосом.
– Я, конечно, не дока по чаю, – Дмитрий водрузил чайничек на стол, и тут еще в дверях возник и Осип с кружками, – но зато хорошо помню, какими отварами наша нянька нас поила во время болезней. – Осип, разлей-ка!
Дазай, изнывающий от скуки и собственных мыслей, уже любому гостю был рад, а тут еще и принесли что-то, к тому же кормили их совсем непривычно, что еще и выражалось в рекомендациях доктора, а запах, что исходил из чайника показался вполне себе заманчивым. Лу Сунлин пояснил им, что это; Чуя немного размотался из своего кокона и даже сел. Дазай впервые за последние дни заметил в его взгляде заинтересованность, когда Дмитрий примостился к нему на кровать, вложив в руки теплую чашку с напитком цвета слабо заваренного чая, который источал что-то сладкое, Дмитрий чуть придержал руки Чуи, чтобы тот не облил себя случайно, и слегка смущенный мальчик, сначала осмотрев кружку с яркими синими узорами лепестков, решился сделать глоток, тут же облизав губы. Дазай и сам решился попробовать. Сладко. Как раз в этот момент Лу Сунлин пояснил, что в отвар из трав добавлен мёд.
– Нравится, Чуя? – спросил Дмитрий.
Тот кивнул, поняв его без Лу Сунлина, в итоге допил все до конца. Даже если от напитка не будет никакой помощи, но все же вкус его оказался приятен и был лучше той еды, что им давали, и уж точно лучше других лекарственных средств, что он вынужден был принимать.
Конечно, отвар не мог стать внезапным спасительным лекарством, но, быть может, все же смог дать необходимое количество недостающих сил организму, чтобы тот все же дал отпор заразе. Поштормило еще дня полтора, но температура перестала изводить, а с ней успокоилось и сердце. Осматривающий его через пару дней доктор Дорошин сказал, что есть видимые улучшения, но с постели все равно категорически запретил вставать.
Дазаю уже же было разрешено выходить во двор, его познакомили наконец-то с хозяином дома; даже предложили прокатиться на пролетке в город, но он колебался. Чуя все это слышал и смотрел на него хмуро. Помирать он уже теперь точно не собирался, кризис прошел, но он все еще был слаб, с постели особо не слезал. С Дазаем держал себя холодно, даже на его специальные провокации, не особо умело обращенные в шутку, не реагировал, хотя порой Дазаю казалось, что Чуя вот-вот ответит в привычной манере.
Дазай позже все же уехал ненадолго покататься по городу, но было как-то прохладно, облака то и дело закрывали небо. Осень, ноябрь в этих местах оказался ужасно неприветливым, непривычным Дазаю, он более-менее оправился после болезни, но свой след какого-то иного рода она в нем оставила. Дазаю все время казалось, что ему кто-то под кожу, даже под самые ребра что-то такое засунул, как будто колючее и едкое. Ему даже сначала казалось, что это после болезни что-то, испугался, думал врачу пожаловаться, но смолчал, да и… Едва ли скарлатина была тому виной.
Дмитрий и Даниил каждый раз заходили к ним справляться о здоровье, выжидая, когда Чуя наберется сил, и они смогу уже отправиться дальше, врач просил еще лишнюю недельку переждать, опасаясь, что ослабленный детский организм, прежде не имевший дела с местными более суровыми условиями, может снова дать слабину, но Чуя внезапно сам запросился уехать.
Услышав краем уха его слова, Дазай сначала оцепенел в каком-то страхе: ему показалось, что Чуя желает все бросить и уехать назад, но потом все же прислушался… Нет, Чуя хотел просто покинуть этот город, ему по-прежнему было страшно после болезни, и он всеми силами храбрился, теперь уже и при Дазае не показывая своих эмоций, и он был готов собрать все свои силы, лишь бы уже отправиться в путь. Может, надеялся, что так ему станет легче, когда он перестанет видеть стены этой комнаты.
Выслушав его просьбу, Савины задумались, и по их виду было заметно, что они не то чтобы не готовы потакать капризам, а просто не желали идти на риск. Дазай по-прежнему в силу своей натуры не был уверен, может ли он целиком и полностью доверять этим людям, доверять он вообще не умел особо-то, но вспоминая Мори Огая, Фукудзаву Юкити, он вдруг осознал, что столкнулся с просто какого-то рода иным отношением, и не мог понять его сути. Те люди не причиняли ему вреда, зримого уж точно, но вот все, что было связано с тем же Мори… Из-за него Дазай – а он точно был в том уверен – лишился семьи, и даже не убей кто Мори, Дазай бы точно его никогда не принял. Здесь же… Отношение к нему. Ему еще предстояло только осознать.
Ужасно хотелось спросить, что же думает Чуя по этому поводу, но тот нынче весьма резко реагировал на попытки поговорить, всем своим видом намекая на то, кто во всем может быть виноват, поэтому с языка так и не срывались слова. Дазай в самом деле ощущал это пресловутое чувство вины, ища неумело способы его победить.
– Ты бы лучше и правда послушался врача, – сказал он Чуе, когда они остались вдвоем. – Вдруг все соплями зальешь, пока мы доберемся.
– Тебя первого залью, может, захлебнешься. Отстань.
– Как грубо.
– Не лезь ко мне.
Чуя, видимо, думал, что Дазай его пытается дразнить, но тот… Вообще-то он и не знал, как с ним иначе общаться. Но раз Чуя не хочет, то и не стоило.
Ноябрьский день их отъезда спустя все же пять дней после просьбы Чуи уехать, был не холодным, но пасмурным, однако Дазай ощущал все равно какой-то неприятный внешний озноб. Сейчас бы оказаться снова в протопленной хорошенько комнате. Выбравшийся наконец-то за пределы их временного приюта Чуя, несмотря на некоторую оживленность, тоже, судя по виду, желал того же самого. В одежду их нарядили теплую, но тяжело давящую на плечи, и ботиночки ногам были непривычны. Однако на ветру казалось приятнее, чем в кимоно, пусть и утепленном. Дазай то и дело натягивал шапку поглубже, в какой-то момент ощутив, что ему уже даже жарко, и на вокзале порывался ее снять, но терпел. Отвлекся затем на суматоху, давно уже не ощущал себя в большом скоплении людей. Слегка ошарашенным выглядел и Чуя, обнаруживший будто бы, что жизнь за стенами флигеля, где он провел в болезни столько дней, не замирала, и он все еще часть ее. Последние дни он уже не выглядел таким замученным, но все равно был немного в себе. Тоска ли это по дому, или что еще – никому он не скажет, а на Дазая вообще смотрел так, будто он его кровный враг. Вершил бы тогда уж кровную месть, чтобы всем легче стало.
Даниил Савин смог договориться о том, чтобы им устроили отдельный прицепной вагон, который оказался чуть ли не целой жилой комнатой, но главное, тут было тепло. Дазай тут же занял себе местечко возле окошка, устроившись так, чтобы ехать спиной и видеть, как они все быстрее и быстрее удаляются от города, а тот остается позади. При этом Дазай все время следил за Чуей, который пристроился специально подальше от него, а заодно и ото всех, укутавшись в свое пальтишко. Он сидел на обитом темным материалом сиденье, забравшись с ногами и при этом стащив с головы шапку, весь нахохлился и смотрел в одну точку где-то за покрытым мелкими каплями стеклом. Дазай только сейчас вдруг осознал, что тот сильно исхудал – одни глаза остались, мерцающие сейчас чем-то льдистым. Чуя в этот момент показался каким-то одиноким и заброшенным, что Осаму в очередной раз испытал желание подойти к нему, но потом сам опомнился: и чего он все так переживает из-за этого дурака? Не так уж ему и плохо! Не помер ведь! К нему вон уже Даниил подсел, они даже как будто о чем-то умудрялись говорить, и Дазай вспомнил слова Чуи, сказанные еще в Хакодатэ, о том, что Даниил стал ему другом. Дазай тогда мельком подумал о Фёдоре. У него с собой в руках был самолично приготовленный узелок, куда он запихал уже запечатанные письма, которые Осип должен был успеть отправить, пока они будут ожидать отправления из Москвы, и туда же, в узелок, Дазай запрятал подарок от Фёдора. Он попытался как будто прощупать его, но крестик тот был слишком мал, чтобы можно было распознать его сквозь жесткую ткань, и Дазай сжал руку в месте, где тот должен был лежать, глянув в окно уже на проносящиеся мимо деревья – город остался позади. Он вспомнил о том, что Фёдор однажды размечтался, представляя, как бы они вместе проделали этот путь. Сидели бы сейчас вот рядом. Дазай невольно глянул на Чую. Что с Фёдором, что без него – выходит, Чуя все равно бы сидел вот так в отдалении? Или как бы было? Дазай почему-то не грезил всем этим. Он больше вспоминал Евдокию и порой думал о том, как сильно она могла хотеть вернуться домой. Она ведь уехала из родных мест куда более сознательной девушкой. Ей тяжело было расставаться с домом? Что она чувствовала? Дазай думал об этом, потому что сейчас он сам покинул свой дом, пусть и не столь вынужденно – сам напросился, возможно, толком не понимая своего решения, но сейчас вместо сожалений в нем витали лишь эти мысли, которые он то и дело представлял параллельно с мыслями Евдокии. Будет ли он спустя время также страстно желать вернуться домой, будет ли ему больно при встрече с кем-то, кто приедет ради него столь далеко из дома? Приедет ли? Некому приезжать.
Поезд ускорился, а внутри защемило на мгновение, и будто все замерло вокруг. Дазай бросил взгляд снова на Чую, словно это все сейчас, что у него осталось, а тот – ох, неужели показалось? Тоже смотрел за миг до его взгляда на него, а потом резко посмотрел куда-то вбок.
Сбитый всем этим с толку, Дазай стянул с себя пальто, положив под бок и продолжив смотреть на мелькающие скучные виды за окном.
Он плохо спал ночью в дороге, хотя его никто не стеснял местом, все-таки это даже роскошь – так путешествовать. Но сон, вероятней всего, не шел из-за волнения. Днем Лу Сунлин даже попытался с ними заниматься, отвлекал их от грусти разговорами о китайских мифах из древнего трактата «Шань хай цзин», «Книги гор и морей»; рассказывал о Паньгу, мифическом персонаже, отделившем небо от земли, создателе жизни, который не жалел себя, отдавшись труду – что виделось важной частью воспитания и сознательности, при этом Лу Сунлин говорил это с каким-то легким смехом, вспоминая о том, что отец любил пугать его, что если сын будет лениться, то Паньгу уронит на него небо. На замечание же ребенка: «Отец, но оно же тогда и вас прихлопнет!», сначала дико злился, а потом добавлял, что он-то не ленив и успеет протиснутся в зазор, прежде чем раздавит. Дазай все это слушал с интересом, ценя легкий юмор Лу Сунлина, часто о чем-нибудь спрашивал, но вот Чуя, в отличие от него, меньше был расположен к трате своих внутренних ресурсов, он все больше клевал носом, а потом у него разболелась голова; испугались даже, что снова поднимется температура (испугался почему-то снова больше всех мсье Верн, который вообще будто бы был удивлен, что оба мальчика пережили болезнь), но вроде бы более каких-то дурных признаков самочувствия не возникло, и Чую решили просто не трогать.
Дазай был немного разочарован, когда по прибытию поезда уже в Москву, обнаружил, что в город они выходить не будут. Даже не покинут вагон, который перегонят на Николаевский вокзал, а там прицепят к пассажирскому поезду, следующему до Петербурга, и вечерним поездом ровно в девять они отправятся дальше в путь до станции, название которой Дазай не запомнил, лишь время прибытия – в пятьдесят минут до полудня. В переездах он задремал, а когда продрал глаза, то мог видеть уже только дебаркадер большого вокзала; с другой от него стороны – очень внезапно! – оказался Чуя, который тихо сидел себе, листая какой-то журнал, в котором кроме картинок особо ничего понять не мог (Дазаю показалось, что это было похоже на журналы, которые ему показывал Фёдор еще в Японии); Лу Сунлин, внезапно одетый по европейской моде в дорожный бежевый костюм возился со своими вещами, что-то выискивая, а в их вагоне еще и был какой-то гость, который довольно весело переговаривался с Даниилом.
– Кто это, Лу Сунлин-сан? – Дазай с интересом разглядывал человека с пышными бакенбардами, немного даже поседевшими, из-за чего показалось, что это старик, но, приглядевшись, понял, что тот на самом деле был, наверное, того же возраста, что и сам Даниил.
– Господин фон Дайхман, – Лу Сунлин наконец-то перестал теребить свой дорожный саквояж и защелкнул на нем замки. – Его отец занимается строительством железных дорог в России. Очень богатый человек. Дорога, по которой мы ехали сюда, построена им.
Чуя тоже прислушивался к их разговору, тоже с интересом глянув на их гостя.
– Мы не погуляем в городе, да?
– Дождь из Курска пришел за нами сюда. Сейчас стихло, но, вероятно, затем польет снова. Не стоит лишний раз мокнуть. Зато Осип забрал твои письма. Уже отправил, наверное. Мы можем осмотреться на вокзале, если хочешь, до отправления еще есть время. Чуя, идем?
Видно было, что он задумался, стрельнул глазами в сторону Дазая, но потом все же согласился.
– Лу Сунлин? – Даниил глянул в их сторону, заметив движение, кроме него более из взрослых в вагоне никого не было, так что он тут был за старшего.
– Повожу мальчиков немного осмотреться. Засиделись ведь.
Даниил кивнул, при этом оценив их взглядом, а затем вернулся к разговору со своим другом, который тоже не спускал с них глаз, что-то еще и спросив у Даниила, но Дазай лишь зыркнул на него, а потом отвернулся, все равно не поймет, что они там обсуждают. Лу Сунлин помог им выбраться из вагона и, взяв за руки, повел вдоль платформы, где пока что не было особо многолюдно; минут тридцать назад ушел почтовый поезд на Санкт-Петербург.
Они прошли через светлый вестибюль. На улице в самом деле погода была малоприятной, холод в одежде не ощущался, но небо так низко нависало, что возникало ощущение, будто не удержится и свалится. Что-то совсем неприветливо встретила их Москва, и Дазай как-то даже приуныл. Сам не знал, чего он ждал, на самом деле был переполнен ожиданиями, но внезапно напавшая на него болезнь, и Чуя, который перенес ее с таким трудом, будто бы лишили это путешествие возможных красок. Они вышли на площадь перед вокзалом, и Дазай оглянулся на большое здание с башенкой с часами – шпиль на ней вот-вот проткнет небо. Он вдруг так соскучился по солнцу, по дням в Хакодатэ, который хоть и был северным городом, но лето там запомнилось ярким, и перед глазами будто бы до сих пор рябели многочисленные цветы из садиков местных жителей. Дазай впервые по-настоящему вдруг почувствовал, что тоже хочет домой, и все это вокруг: это здание вокзала, люди, что входили и выходили из него, одетые совсем уж непривычно, говорящие что-то, и это лишь раздражало слух, этот шум подъезжающих колясок, лошади, небольшие домики чуть вдалеке, словно это не большая Москва, которую ему описывали, а все тот же Курск, – это уже не вызывало интерес, а наоборот, гнало вернуться назад, разрыдаться и все бросить. Только Дазай не знал, куда же он хотел броситься. К Одасаку? Возможно. Но они бы не смогли жить в Японии. Дазай зажмурил глаза, из-за чего едва не врезался в прохожего – его вовремя одернул Лу Сунлин.
– Не зевай, Дазай-кун.
А тот приоткрыл глаза. В те секунды, что его веки были сведены, он явил себе виды дома в Аомори, причем не такого, каким он был в реальности, а уже с долей фантазии, потому что память начала уже творить сама то, что ей вздумается, собирая ассоциации из кусочков потускневших мгновений совсем раннего детства.
Пейзаж не поменялся. Наоборот, еще больше задушил до боли, и ощущение было, будто бы ему по горло хватило приключений, пока они плыли морем; сказка закончилось, хочется назад, как когда отправляешься в путешествие, но с намерением вернуться домой, чтобы потом спокойно уже все внутри разложить. Это и есть ключевой момент – возвращение, а сейчас – возвращаться более некуда, лишь двигаться дальше, а дальше – внезапно страшно.
Дазай не мог не обратить свое внимание на Чую, но что можно было сказать по его отсутствующему виду? Только то, что и его Москва не вдохновляла никоим образом.
Они недолго бродили в окрестностях вокзала; все же заморосило, и Лу Сунлин поспешил увести их обратно, вернув в вагон. Дазай с радостью там скинул с себя пальто, а еще их ожидал обед, и внезапное понимание того, что он в самом деле был голоден, немного притупило его апатию. Обслужили их знатно, к тому же кормили уже интереснее, чем раньше, хотя по-прежнему непривычно, но живот уже почти не крутило, как порой от всякой незнакомой пищи. Поданный рыбный суп пах непривычно, но глядя на то, как взялись за еду и Даниил, и пришедший Дмитрий, и гость Даниила, а еще и глянув на Лу Сунлина, который чуть ли не с радостью схватился за какой-то непонятный пирожок с рисом, куда запихали еще и морковь с яйцами и луком, Дазай решился повторить трюк, да и суп далее в дело пошел. Непривычно, но в самом деле – куда лучше, чем та скудная еда, на которой их держали из-за болезни. Чуя по-прежнему не успел вернуть себе должный аппетит, но от блюд отказываться не стал, видимо, тоже решив, что те картофельные бульоны были лишь временной мерой, а по-настоящему нормально поесть русской кухни они смогли только сейчас. Если поданное затем жаркое мальчики уже не потянули, то пастила к чаю, которую специально привезли ради них, точно слегка сгладила невеселые чувства, что нахлынули на обоих.
Чуя в жизни не пил столько чая, заедая сладким, и чай-то был вкусный – что-то из китайских запасов; Лу Сунлин объяснял, да он толком не слушал, все следил, как бы Дазай все не слопал раньше него, но пастилы было много, и еще должно было хватить до самого конца их поездки.
– Как вы себя чувствуете? – уже перед самым отправлением спросил их Дмитрий, когда Лу Сунлин спешно вернулся из города, проследив за тем, чтобы покинувший их мсье Верн точно нашел чайный салон в районе Моховой улицы, а то не хотелось бы потом получать от него телеграммы, посланные из почтового отделения, до которого он смог добрести, и потом расшифровывать их, хотя там скорее всего было бы что-то вроде очевидного: "Sauvez-moi. Je suis perdu dans les rues de Moscou"[1]. Шутка или нет, но Мишель утверждал, что как-то он просиживал время в магазинчике и ему в самом деле пришла депеша от мсье Верна примерно с таким содержанием, и он еще около часа размышлял над ней, а стоит ли шевелиться. Шевелиться он не стал, а спустя еще два часа Жюль и сам ввалился по нужному адресу.
– Кажется, я объелся, – констатировал Дазай свое состояние.
– Ничего. Все в пользу пойдет, энергия распределится должным образом и восстановит твои силы, – с каким-то больно ученым видом заявил Лу Сунлин – если бы не европейский костюм на нем, то точно бы сошел своим видом за какого-нибудь древнего китайского философа. – А тебе, Чуя-кун, более всех требуется хорошо питаться. Чего приуныл? Завтра уже будете дома.
Они оба переглянулись, не зная, как воспринимать его слова. Друг другу ничего не сказали, но когда они уже как час отбыли от Москвы, Дазай все же обратился к нему:
– Думаешь, там правда дом?
Чуя сначала нахмурился, а потом пожал плечами, отвернувшись к окну, хотя в темноте все равно уже давно ничего не было видно.
– Ты все обижаешься.
– Нет, – так ответил, чтобы Дазай просто отвязался.
Дазай ничего не сказал, мысленно разозлившись на этого вредного и тупого Чую, но потом все же произнес:
– Не обижайся, пожалуйста. Чуя.
– Я тебе не верю, Дазай. Ты всегда так себя ведешь. Обманываешь. И только о себе думаешь. Тебе плевать на меня. Ты бы и рад был, если бы с тобой тут был не я, а Фёдор, да?
– Хочешь, я…
– Отстань. Ничего от тебя не хочу.
Дазай, наверное, просто совсем не умел просить прощения. Да и он… Просил ли он? Сам не знал. Просто невыносимо стало то, как Чуя вел себя. Действие пастилы уменьшилось, и снова стала душить хандра, клонило в сон, и Дазай от досады стал думать, что и правда: лучше бы с ним вместе Фёдор ехал! С ним было интересно, а такой, как Чуя, ему другом точно стать не сможет.
Их поезд задержался в дороге примерно на два часа, кому-то из пассажиров второго класса под самое утро сделалось дурно, в итоге на станцию Окуловка они прибыли с опозданием; они все спешно выгрузились из вагона со своим многочисленным багажом, поезд из-за опоздания не собирался стоять положенные пять минут, отправившись почти что сразу. Еще несколько человек из вагонов третьего класса выбрались наружу здесь; на путях, помимо их уже собравшегося уходить поезда, стояли еще товарные вагоны, Дазай все рассматривал их, пока взрослые проверяли все свои вещи, вытащенные на перрон, моросящий дождик пошел сильнее, но они были под навесом, поддерживаемым рядом колонн, поэтому можно было не суетиться. Чуя, кутаясь в свое пальто, тоже озирался, без всякого интереса, однако, рассматривая окружающую обстановку; мимо прошел служащий станции, совсем молодой парень в мундире и фуражке – наверное, его уши мерзли сейчас от несильного, но холодного ветра. Вскоре к ним подбежали местные носильщики, для которых Даниил уже приготовил плату, сунув монетки еще в вагоне в карман своего пальто; какие-то мальчишки, немногим старше Дазая и Чуи, тоже примчались помогать, при этом не могли без интереса пялиться на них и переговариваться между собой, из-за чего стало как-то неловко и снова невесело.
Из усадьбы Песно были наняты встречать приехавших путешественников сразу два извозчика, причем один не выдержал ожидания и умудрился где-то приложиться, из-за чего Дмитрий ругался, но без толку, в итоге решив, что какой смысл возиться, когда можно Осипа за поводья посадить. Слуга и сам себя предложил, просто недовольный барин не сразу его услышал.
– Как всегда, – ворчал Дмитрий, когда они отошли покурить с братом перед дорогой. – Никогда не могу спокойно сюда приехать, вечно что-то приключается в пути.
– Я знаю, в чем причина, – Даниил заявил это так, словно в самом деле сейчас готов был открыть тайну тайн, хотя брат посмотрел на него настороженно, видимо, заранее предполагая какую-то в издевку в его адрес. – Место, куда мы едем, чье? Петра Сергеевича! Какие у тебя были с ним взаимоотношения? Самые неприятные. Он тебя сюда не приглашал-то никогда, ты стал приезжать, когда его уже не стало. Вот его дух и мечется от злости, бесится. Мешает тебе.
– Тебя, Даня, видимо, дорога совсем утомила, или ты вина перебрал, если такое несешь.
– Я уж точно куда лучше соображаю той размазни, что должна была нас везти, но выдержка оказалась ни к черту. Но я бы на твоем месте задумался.
Дмитрий задумался. Он не признался, но на самом деле тоже всегда что-то подобное подозревал. Старый хрыч, муж его сестры, уже как семь лет прохлаждается в земельке, а память о нем дурная до сих пор не выветрилась. Впрочем, не все так о нем дурно вспоминали, это просто Дмитрий не нашел в себе причин хотя бы не высказывать свое раздражение при родственнике, пока он пытался здравствовать.
– Это все от нервов и усталости. Давно дома не были, и последние недели были тяжелыми, – тихо заметил Дмитрий. – Я уже и так себе всякое надумывать начал, хотя до сих пор не представляю, как бы оправдывался, если б что плохое все же случилось.
– Мы думали о подобном, но к концу слишком уж успокоились и потеряли бдительность.
– Как тут ее сохранишь, если не от тебя зависят такие вещи, благо, что обошлось; Даня, я просто… Забрать детей с надеждой, что так будет лучше для их будущего и едва не угробить. Не хотел бы я в такую рулетку сыграть.
Оба замолчали. Обдумывали то, что детям положено знать не было. Двум подданным другого государства было сложно представить подводные течения в японской власти, да и они не лезли. И могли бы даже толком не вдаваться в подробности того, что взятых ими под опеку мальчиков воспитывал весьма значимый в стране человек, и с его смертью его влияние на них не закончилось, о чем они даже не подозревали. Не подозревали вообще многие и не знали, что Дазай Осаму и Накахара Чуя рассматривались Мори в качестве его преемников и членов семьи, в которую их не успели просто официально включить. Фукудзава Юкити знал. И одним из первых узнал, что люди Мори решили воспользоваться тем, вплоть до того, что поползли слухи о том, что есть документы, подтверждающие их вхождение в его семью, что, видимо, было враньем, но спекуляции уже начались, а также этим стали пользоваться бывшие члены кланов семей, к которым принадлежали мальчишки. Едва ли бы это чем-то закончилось, кто-то просто мутил воду, но особо ее стали пытаться мутить в момент их исчезновения, и поговаривали даже, что их убили враги Мори или наоборот запрятали те, кто его поддерживает. Пустая игра, но Фукудзава по этой причине желал убрать детей подальше от всех этих разборок, которые точно им пользы не принесут, лишний раз растревожив лишь. Он честно рассказал об этом Валентину, попытавшись все это объяснить, а тот уже позже пояснял братьям, которые все еще колебались относительно такого серьезного решения, хотя понимали, чем все обернется. Фукудзава желал отправить их в Европу, но тут решил, что, быть может, даже лучше им уехать туда, где точно о них не вспомнят лишний раз. Едва ли бы им что-то грозило, однако как в таком случае хотелось бы проклинать судьбу, если бы с ними что-то случилось.
– Успокойся, – Даниил хлопнул брата по плечу, сжав его крепко. – Все обошлось, а гладко все от и до не бывает, тебе ли не знать. Чего только не случалось дурного, твоя ранняя женитьба, например!
– После таких слов мне кажется, что ты меня просто терпеть не можешь.
– Всем известно, что не ты мой любимый брат, как и я не твой, – Даниил рассмеялся, а потом сделался вдруг серьезным. – Я тут подумал. Может, лучше ты один поедешь в Петербург и уладишь все дела? Мальчики выглядят совсем уж приунывшими, а мы сейчас снова оставим их с незнакомыми людьми и в незнакомом месте, а потом нам надо будет почти сразу уехать в Екатеринбург, потому что я так и слышу, как Константин оттуда взывает, он ведь не подписывался столько времени за нас вести все дела, когда мы вернемся – бог знает, а так я хотя бы немного с ними побуду.
– А почему это не ты поедешь решать дела в Петербург?
– Потому что тебя не любит дух покойного хозяина Песно, Митенька!
– Странно, что ты готов упустить возможность скататься в столицу и развлечь свою душеньку.
– Мне пока что хватило приключений, а для души – схожу в деревню.
– Развратник. Ладно. Считай, договорились. Надо торопиться.
Мальчики всего этого не слышали, да и не поняли бы, и сил бы у них не нашлось вникать в чужие разговоры. Им предстояло еще несколько часов добираться до усадьбы по сельским дорогам под серым дождем, а темнеть начало еще раньше из-за сгустившихся туч, которые так и не хотели отделаться от них с самого Курска. И даже то, что это была поздняя уже осень, не могло оправдать всей этой серости. Обоим так вообще казалось, что дело не в погоде или чем-то еще, а просто все в жизни их вдруг приобрело такой цвет. Захотелось потеряться где-нибудь. И пастила была где-то далеко запакована.
По пути кроме случайных деревень, полуголых лесов и как будто уже застывших в спячке озер ничего не было, да и в потемках уже толком ничего не разглядишь, лишь слабые отсветы огней. Они проезжали какую-то большую усадьбу, но там никого не было, дом стоял закрытым; Лу Сунлин понятия не имел, кому она может принадлежать и почему пустует, для него эти места были не столь уж знакомыми. И везде темнота, а еще холодало; Дазай даже рад теперь был теплому пальто и шапке. Он очень устал и невольно наваливался на не менее уставшего и сонного Чую, который пихал его плечом, пару раз заехав в зубы, но потом прекратил бороться, и они просто уснули вжавшись друг в друга, время от времени выпадая из дремы, когда уж сильно начинало трясти на дороге, всматривались слепо в незримую темноту, которая будто бы пробуждала их от мечтаний, что они взлелеяли, решившись покинуть дом, и снова закрывали глаза, желая хотя бы во сне забыться.
Уже совсем поздний вечер, когда вдруг мальчиков, совсем замученных и все еще нуждающихся в возвращении сил после болезни, расталкивает тихонько Лу Сунлин; Чуя ворчит, чувствуя, что на него навалился Дазай, но им показывают куда-то, и они, плохо соображая, выглядывают их экипажа, видя вдалеке средь деревьев мерцающие огни. Мерцающие ярче, чем все те, что они видели по дороге. Здесь не один дом, построек несколько, их толком не разглядеть, но даже в них сияют огни, но там, где-то в центре – словно одно большое сосредоточение света – сияет большой дом, как будто встрепенувший эту тьму, распугавший сон, и они едут прямо к нему, и – сквозь многочисленные окна – безмерный поток света. Они с Чуей молча взирали, даже не подозревая, как сходятся сейчас их чувства, на внезапно самом ярком их впечатлении от поездки. Уже потом: спустя годы, спустя сменившиеся сезоны и несмотря на все, что случалось, Дазай всегда с трепетом вспоминал вид этого дома: будь то лето, когда все было нараспашку, и тонкие занавеси колыхал ветер, играя тенями на заходящем солнце, после чего внутри зажигались свечи; будь то глубокая зима, морозная и трескучая, вцепившаяся зубами в стекла и оставившая там свои неповторимые узоры, но не победившая это чувства тепла и уюта, что всегда струилось из этих стен. Самые порой простые вещи зарождают самые сильные и дорогие ассоциации, ведущие всю жизнь, что бы ни пришлось в ней встретить.
Сквозь весь этот свет:
– Добро пожаловать домой!