– Брезгуешь? Я, если честно, тоже. Привыкаешь легко к хорошему, а эта пыль только отвращение вызывает. Мог бы ко мне сюда хотя бы с подарочком прийти. Или ты стороной оббегаешь магазин?
Дазай оторвался от созерцания каких-то травинок и палочек на дне поданной ему чашки. Из всего этого только чашка и вызывала какие-то приятные мысли, несмотря на ее ветхий вид с трещиной, но очевидно было, что она осталась от какого-то ранее богато украшенного сервиза, возможно, она одна единственная выжила из всей своей семьи, но и ей досталось. Дазай подумал, что это глупость – жалеть неживые предметы. Фёдор в этот момент тоже уставился на его чашку. У него у самого был стакан с чаем, куда он еще и сахару бахнул из каких-то своих запасов: запрятал тут жестянку и ни с кем не делился. О чем он думал? Явно не о том же, о чем думал Дазай.
Он не стал отвечать ему. Тогда бы посыпались еще всякие личные вопросы, а Дазай уже однажды вмешал его в это личное, жалея и злясь при этом на самого себя. Вообще он тут не хотел задерживаться, не хотел слушать теории Достоевского, но, кажется, так скоро вырваться отсюда ему не позволят. В этот раз жилье было протоплено куда хуже; Дазай видел по пути в комнату и других обитателей квартиры, видимо, они тут решили все дружно усердно дышать из экономии на дровах, впрочем, Фёдор сам сидел в пиджаке и чувствовал себя прекрасно, с другой стороны, пиджак-то его был не барахлом, и не им самим куплен, только вот маловат ему стал, руки некрасиво торчали. Удивительно. Руки-то у него были красивые, а вещь их уродовала.
– Ты мне ясно дал понять, что тот, кого ты выбрал себе в жертвы, имеет прямое отношение к обвинениям, которые несправедливо пали на Одасаку. Как видишь, мне это по-прежнему все еще очень важно. И я только ради этого здесь.
– Верю. Очень верю, – закивал Фёдор, Дазай пригляделся к нему: он спал ночью? Синяки под глазами очень портили его, придавали какой-то болезненный вид. – Стал бы я умалчивать о подобном?
– Вчера сразу ты не признался.
– Дазай, а ты… Я просто случайно об этом подумал. О Шибусаве этом никогда не слышал?
Осаму дернулся. То ли от вопроса, то ли вздрогнул оттого, что в соседней комнате кто-то что-то разбил и принялся ругаться. Достоевский тоже обернулся на звук (они сидели также, как и в прошлый раз, у столика), при этом вид у него сделался какой-то несчастный, словно он сейчас явил, как невыносимо ему тут жить с посторонними людьми. Или же… Дазай внимательнее вгляделся в него, ища уже признаки болезненные на его лице, но вроде это была усталость и только.
– Не на пустом же месте ты задал подобный вопрос.
– Очевидно, что не на пустом.
– Так отвечу. Впервые слышу это имя. Я мог запамятовать, но, если бы это в самом деле был чем-то для меня важный человек, наверное, бы даже в детских мозгах что-то отложилось, верно?
– Да. Я просто хотел уточнить. Мне стало интересно проследить глубины совпадений, но, видимо, тут сразу прощупалось дно.
Наверное, он ожидал от него каких-то слов, но Дазай молчал, испытывая напряжение и просто выжидая, когда Фёдор перейдет к сути, но тот использовал его терпение в своих целях. Однако в его голосе звучало если не сочувствие, то сожаление точно:
– Я понимаю, что ты пришел сюда ко мне без настроения и считаешь, что я тебя вынудил, но посуди сам: дело не в этом, не во мне ведь.
– Ты пошутил? В письме? Ты написал, что этот таинственный человек имеет отношение к тому, что еще давно случилось с Одасаку. Серьезно? Как можно это было узнать?
– А вот он тот путь в жизни, который внезапно пересекает привычность, когда не ждешь. Может ли это быть указанием свыше? Кто знает. Кто знает, к чему это все ведет, ведь свыше нам чего только не указывают: и бить, и ласкать. Не смотри на меня так хмуро, это не мои теории, это моя грусть. Что ж. Я не буду таить от тебя ответ, чтобы ты не злился, а назову имя. Виновного. Уж оно, уверен, будет тебе знакомо, – Дазай в этот миг краткой паузы всмотрелся в него, пытаясь понять, играет ли с ним Фёдор сейчас или нет. – Фукудзава Юкити.
Единственное движение, которое совершил Дазай в этот момент, – выпрямился. Его руки прежде покоились на коленях, но теперь он сложил их на груди, чуть подавшись назад, словно хотел издалека взглянуть на Фёдора, оценить его. Он не хмурился, просто пристально смотрел, чуть сведя брови, а потом, заставив свой голос звучать ровно, произнес:
– За все годы здесь я практически не слышал этого имени и никогда намеренно не вспоминал. Как это он может быть? Не верю. Глупости.
– Почему?
– Если бы история была обратной, и кто-то бы по той или иной причине грохнул Фукудзаву, а затем спустя много лет всплыло бы имя Мори Огая, то я бы больше поверил, чем в обратную ситуацию.
– Тебе виднее. Это точно. Я смутно помню всю эту историю, но реального аргумента против ты не назвал, не говоря уже о том, что ты не можешь хорошо и досконально знать этого человека, учитывая, как спешно ты избавился от его опеки.
– Я вообще поражен тому, что он сейчас может быть здесь, а я о том не в курсе, это странно, однако, – Дазай медленно ощущал, как начала пугать его эта новость, но он постарался притупить неприятное ощущение. – Хотя сейчас это и к лучшему.
– Да, его присутствие удивляет, но там все прозаично, как я смог понять. Шибусава может дать пояснения. Но не это важно, я напомню тебе: Шибусава поступил к нему в услужение, и так случилось, что узнал его тайну. Вообще подобное может показаться невероятным, я ведь сомневался, что тебя так просто можно будет купить, да и сам я не идиот, чтобы не проверять, потому поподробнее пообщался с Шибусавой.
– Я бы хотел сам выслушать его. Не с твоих слов, – Дазай очень не хотел, чтобы его просьба отдалась столь очевидным желанием.
– Восхитительное предложение! – выкрикнул вдруг Фёдор, что его явно могли слышать снаружи: они говорили до этого по-русски, но приглушенно, а тут он вдруг оживил всю квартиру, но затем снова понизил голос. – Как пожелаешь. Я и надеялся на это. Так даже будет лучше, если он тебе подробно все расскажет. И тогда ты уже подумаешь над моими словами. Можем отправиться хоть сейчас!
– Далеко ли? – Дазай, несмотря на свое желание послушать этого человека, однако не лишился привычной лени. Она бы отступила, если бы он в самом деле поверил, что Фёдор его не разводит тут. Поверить было очень сложно. И слишком внезапным оказался ответ на загадку. Тянуло громко расхохотаться, но он сдерживался.
– Вот ведь капризное создание. Понести мне тебя, что ли? – Фёдор забавлялся с его поведения, и в то же время – нет, он был просто рад, что Дазай пришел к нему и делит снова с ним все то, что у него там внутри. И мало его волновало то, что Осаму еще не проник до самых глубин.
– Если ты меня понесешь, то под тяжестью еще какую теорию выдумаешь и скинешь меня к чертям, так что не оклемаюсь потом, – Дазай встал и чуть приподнялся на носках, разминая кости. У него внутри мерзкая дрожь все еще давала о себе знать. Он пришел сюда вместе с ней, а теперь еще и добавилось волнение.
Стемнело до густой черноты давным-давно. Что ему мешало вернуться домой преспокойно? Сейчас бы его Валентин усадил играть в четыре руки и измывался бы долго-долго. Правда потом Осаму вспомнил, что, скорее всего, был бы занят, и дома делать нечего, а еще туда притопал бы после работы Чуя. Дазай судорожно замер на этой мысли, а потом она рванула вскачь: а если… А если он в самом деле сможет разобраться с тем, что случилось с Одасаку? Вдруг с ним все в порядке, в конце концов, то, что он не получает от него вестей, может обозначать все, что угодно, учитывая, как далеко они друг от друга, и, если виновный будет объявлен? То тогда все встанет на свои места, и прекратится эта тупая боль, которую он придумал не без кое-чьей помощи, и более того – перестанет этой болью обижать незаслуженно. О боже, конечно, Дазай осознавал, что он творит, но это по сразу целому букету очевидных и неочевидных причин не вторило здравому смыслу, и он не мог победить свой не совсем здоровый рассудок, треснувший еще когда-то давно, там, в далеко оставшемся доме, который и не дом уже, кажется.
Конечно, в здравом уме Дазай не собирался потакать теориям Фёдора, он не настолько одурел, чтобы приносить кого-то в жертву в буквальном смысле, вершить правосудие… Однако он мог бы использовать эту ситуацию на свой лад. Если в самом деле Фукудзава виновен (а Дазай с трудом это представляет себе), то значит, ему придется признать это очень громко.
Странно, что не эти рассуждения удерживают его здесь… Странно, что тогда перед внутренним взором стоял Одасаку еще в те дни в Хакодатэ, человек, с которым поступили несправедливо. И заплаканная Евдокия Достоевская. И Фёдор рядом с ней. Дазай не забыл всего этого, но очень хотел бы убрать в себе эти оскорбленные несправедливостью порывы.
– Валя спрашивал меня о тебе, – негромко произнес Дазай, когда они уже собирались покидать квартиру. Ему показалось, что Фёдор намеренно проигнорировал его, поэтому все тем же ровным тоном добавил. – Чуя проболтался.
– Так ты Чуе обо мне сказал? Представляю, – Фёдор и не думал на самом деле его игнорировать, просто задумался, ухнув слишком глубоко в свои мысли. Чуть не утонул. – Я сейчас, наверное, у него самый главный враг.
– Он предпочитает о тебе просто не говорить. Но я с тобой тоже не желаю его обсуждать.
– Я понимаю.
Фёдор оглянулся. Странное у него было лицо в уличной темноте. Они вышли, но так никуда и не сдвинулись с места. Дазай не знал, каков их путь, а Фёдор будто что-то забыл. Неуверенно глянул на прикрывшуюся за ними дверь, а потом на окна. И вдруг произнес:
– Хотел тебе их отдать, чтобы ты вернул. Или не надо? Не знаю. Письма, – уточнил он, когда заметил, что Дазай готов затребовать пояснений. – Валины письма. Хоть убей, но я не могу их читать. Ты знаешь, как отвратительно читать письма человека, который думает о тебе лучше, чем ты есть на самом деле? К тому же… В нашу последнюю с ним встречу, что закончилась так некрасиво, он ясно дал понять, что у него более нет сил со мной возиться и видеть меня, да только даже обиды не сильнее его. Терпеть не могу эту его черту: накричать, взбеситься, а потом самому страдать, хотя он и сам знал, что у меня есть поводы так вести себя с ним.
Дазай мрачно глянул на него, из-за чего Фёдор смутился. Весьма откровенно смутился. Фёдор может кому угодно показывать, как его это все мучает, но Дазай знал прекрасно, кто кого мучил. И та навязчивость, от которой Фёдор якобы страдал, никак не могла сравниться с его собственным поведением.
– Уже все равно. Раз так – я буду сам. Нет. Я решил, – он вдруг двинулся вдоль улицы. – Не отдам тебе письма. Если хочешь знать, в них для меня есть своя ценность, что делает их еще более невыносимыми, и самое отвратное, что я мысленно на них на все сочиняю ответы, благо, что не записываю. Не говори ему ничего про меня. Так лучше будет. Ты же не сказал ничего про меня?
– Здесь я с тобой солидарен. Хотя море уже взволновалось.
Фёдор произнес что-то непонятное и запрятался лицом в шарф, который плотно обмотал вокруг шеи, словно предполагал за ним спрятаться. Дазай косился на него в попытке прочесть его мысли. Примерно он мог догадаться. Примерно мог знать оттенки. Они были похожи на его собственные, может, лишь с некоторыми отличиями, но тоже пронзающими из глубины детского сознания. Дазай знал те острые грани. Достоевский рассказывал ему с целью помучить их обоих словно бы.
Фёдор вот и сейчас зачем-то вспомнил. Просто вот так вот, пока они шли, задеваемые пронизывающим ветром. Ветра Фёдор не ощущал. И холод в этот момент показался фантомным, хоть и был самым реальным, но ощущения его резко приобрели совсем иные оттенки.
Той весной, когда впервые за годы жизни в Японии, он не видел перед глазами расцветающую сакуру. Красота умирает вместе с теми, кто нас покидает, и Фёдор тогда думал о том, почему у него в голове нет мыслей о том, чтобы уйти следом. Это стало для него загадкой и виной перед сестрой, будто он предал ее.
Размытость тех дней, смешанные краски – Фёдор, однако, среди этого мог отчетливо видеть силуэт человека, который был с ним рядом. Сколько тогда еще недель оставалось до последнего вздоха сестры? Три? Больше? Меньше? Он написал почти что истеричное письмо в Шанхай с мольбами приехать, иначе он тут спятит! Фёдор никогда не был пугливым, но ему было всего четырнадцать, и страшно было, нет, не остаться одному, об этом он будто бы знал с самого начала, страшно было непонимание, какая она – смерть в реальности. Он и представить не мог, что последует за тем, когда он все же разогнется заплаканный над телом сестры (и какая издевка – он думал об этом при ней еще живой), что последует потом? Горе необходимо будет потеснить и что-то сделать, но разве человек, у которого выдирают сердце, способен что-то делать? Шевелиться и опуститься до этой будничной рутины – а смерть и хлопоты, следующие за ней, это ведь рутина, это едкая часть жизни, без которой никак: как сон, как еда, как попытка разлепить сонные глаза и встать, и что-то делать. Такая же и смерть. Тебе плохо? Нет, встань и заверши, потому что мертвый наконец-то получил право не вставать. Фёдор не понимал, как так можно.
Он иначе себе все представлял. Но вот он в самом деле разгибается, последний раз целуя Дуню в лоб, смотрит на нее. И даже не плачет. А ей больше не больно, и она даже кажется красивой, как раньше, до того, как болезнь окончательно ее измучила, дав передышку и еще несколько лет жизни, не ясно на что дарованной. На самом деле в нем бы не проснулось это желание шевелиться, если бы его не потянули тогда за собой.
Валентин приехал за три дня до кончины сестры, и Фёдор – он не помнил ничего из окружающего мира, но помнил его. В момент, когда он был рядом в последние часы. В момент, когда ходил за Валентином следом, словно в самом деле мог чем-то помочь в организации похорон, но он ходил за ним, а не забился куда-то в угол с помраченным сознанием. Фёдор помнил, что не мог заснуть в ночь перед похоронами, и почти до рассвета Валентин сидел с ним, рассказывая ему что-то, совершенно отвлеченное, а он просто лежал прямо на татами, вдавив голову ему в ногу и слушал, ощущая, как иногда ласково касаются рукой его волос. Ни слез, ничего не было.
Дуню похоронили на одном из кладбищ Йокогамы, где покоились иностранцы. Фёдор лишь запомнил тогда, что ему понравилось то место. На возвышенности. Хотя – не совсем так. Он смирился с этим местом, найдя его своим смирением привлекательным, когда уяснил уже, что нет посильной возможности перевезти тело сестры на родину, и, как она сама и предвидела, покоиться ей предстоит в чужих землях.
Да, он не помнил этой истерики. В самом деле не помнил. Будто вылетело из головы. Даже когда сейчас шел и вспоминал – этот момент не возник в его мыслях, потому что он словно бы стерся в вымученном сознании подростка, оставшегося совершенно одиноким. Может, это как раз и случилось перед той бессонной ночью с историями? Или же раньше? Ответы хранил лишь один человек, но Валентин едва ли бы пожелал вернуться к тем воспоминаниям, потому что мальчик, который тогда в нем нуждался, и представить не мог, сколь много вроде бы взрослому человеку понадобилось силы духа, чтобы самому не поддаться отчаянию, что изливалось на него бездумно ребенком, который даже не понимал, что и у взрослых порой не всегда достаточно сил решать взрослые проблемы.
Но свет в тех днях был. Свой, какой-то странный. Будто так и должно было быть. Фёдор увидел в этом данность, объятую его пониманием того, что он бы точно не простил, если бы его бросили, но Валентин был рядом – и было не так больно. Как он мог после этого не понимать всех прочих его тревог?
Фёдор не все эти мысли перекидывал в своей голове, пока они шли к нужному дому. От многих отмахивался.
Он четко свернул с Колокольной в Поварской переулок, переглянувшись лишь с Дазаем и давая понять, что почти пришли.
– Дазай…
– А? – он глянул на него, когда они нырнули под арку, ведущую во двор дома.
– Хотел сказать, что все же отдам тебе письма. А теперь вот опять передумал. Мне кажется, я должен их все перечитать. Не знаю только причины.
– Лучше бы прекратил дурью маяться.
– Нам сюда, – он не обратил внимание на его последние слова, толкнув приоткрытую дверь.
Чем-то смердело. На улице не ощущалось, а едва вошли – ощущение, будто кто-то тут умер, долго провалялся, пока не вынесли, а потом вернулся назад прямо из могилы. Дазай брезгливо задержал дыхание, стараясь больше глядеть себе под ноги. Не хотелось тут улететь еще куда-нибудь. В полумраке не особо понятна планировка; внутренности петербургских домов – будто специально кто-то подгадал эти лабиринты, чтобы жизнь горчила сильнее, чем могла бы, но Фёдор неплохо ориентируется, и хотя бы здесь им не грозит заплутать. Найдя нужную квартиру, они прошли через небольшую проходную комнатку, где на них угрюмо глянула неясного возраста женщина, закутанная в шаль; откуда-то доносился спор двух мужчин, имеющих какую-то совместную посменную работу; на вошедших особо не обратили внимание, и они и прошли быстро до нужной комнатки.
– Эй, Литвинов! – Достоевский пнул дверь несколько раз. – Ты там живой? Не окочурился?
За дверью что-то крикнули, а вскоре она отворилась, и на них уставился молодой человек лет так уже тридцати, обросший, но аккуратно так обросший, худо одетый, но при этом вид все же был опрятный. Бедноватый. В комнате у него было слабо натоплено, но и не замерзнешь. Горели свечи и лампа. Он вгляделся в полумрак, удостоверяясь, что к нему в самом деле не кто-то незнакомый пришел, и посторонился.
– А, Достоевский. Ты. Что? Еще хочешь одну дырку себе?
– Знаешь, как обидно терять зубы, когда тебе еще и тридцати-то нет. Злой ты, Литвинов. Но при случае – только к тебе. Я ж, однако, в этот раз не к тебе, – Фёдор уставился в угол комнаты, который скрывала занавеска, некогда служившая шторой. Вешать ее полагалось на окнах повыше, поэтому сейчас она лежала своим тяжелым краем на полу, в целом, чистом, но пыльном. За занавеской виднелся свет, но будто бы и никого не было. Скрывающийся там насторожился. – Живой он там?
– Если б помирал, то явно бы подал голос. Не один? – Литвинов кивнул на Дазая, но Фёдор будто бы и не обратил внимания на его вопрос, а Дазай и сам ни на кого не смотрел, ощущая, что ему воздуха маловато стало. Он двинулся раньше Фёдора за эту занавеску.
Не имел представления, что ожидал там увидать. Но вот. На застеленной койке, забравшись с ногами и укрывавшись при этом каким-то подобием белой пуховой шали, сильно засаленной, явно чужой, с настороженным видом холоднее погоды снаружи восседал этот Шибусава. Он оказался довольно хорош собой, но только совсем уж человек без капли проницательности не заметит многочисленные отпечатки расстроенных нервов, что сказывалось на совсем уж поникшем внешнем виде. Волосы у него были немного отросшими и собраны были в куцый хвост на затылке; одет он был сейчас весьма просто, явно не в лучшие свои костюмы, которые, скорее всего, хранились в стоящем в углу дорожном кофре, довольно тяжелом на вид. Шибусава держал в руках какую-то записную книжицу, где до их появления что-то записывал, а сейчас замер, нервно разглядывая пришедших, но скорее его внимание уже было иным: он несомненно признал голос Фёдора, но узрел не его вовсе, а кого-то ему незнакомого, и в то же время неожиданного.
– Шибусава-сан? – Дазай уточнил это просто для того, чтобы заговорить, а тот склонился, сев мгновенно ровно, но тут же встал на ноги, обратив весь свой взор на Достоевского.
– Фёдор-сан? Я ждал вас. Только не знал, когда же. И вы не один, – заговорил он, маскируя волнение и при этом смотря все время на Дазая. Как-то даже жадно.
– Как вы здесь? Не обижают? Еду вам приносят? Я оставлял на то деньги. Последний раз, когда мы виделись, вы жаловались на горло. Не захворали ли совсем, надеюсь?
– Здесь уж точно обижать меня некому. И с горлом порядок, лекарство быстро помогло. Этот зубной сэнсэй не даст соврать.
– Видимо, он не только хорошо зубы дерет, – Фёдор выглянул из-за шторины, но хозяин комнаты занялся уже своими делами, строча какие-то письма за столом, он и не мог понять, что говорят сейчас о нем, хотя мельком прислушивался чисто из интереса к незнакомому языку. От Фёдора же не могло укрыться то, что Шибусава не сводит глаз с Дазая, кажется, ему даже доставило удовольствие то, что он смог его так поразить, разве что… Дазаю не нравился его взгляд:
– Представьте нас, – просьба – почти как приказ.
– Я не предупреждал ведь, что у меня тут есть друзья с ваших краев, Шибусава-сан. – Впрочем, с чего бы вам удивляться тому, как бы их не иметь, если я прожил в Японии достаточно времени, правда с Дазаем мы там разделили всего несколько месяцев, но зато – как будто на всю жизнь.
– Дазай-сан? – Шибусава не особо вслушивался в то, что там на всю жизнь. У него глаза горели, и не от отблеска свечки на полочке возле кровати. – Шибусава Тацухико, – он поклонился, но без каких-то особых намеков на почтение. Обычная вежливость.
– Дазай Осаму, – без всяких интонаций представился он, ощущая тупое волнение, истоки которого неслись с разных гор.
– Как будто знакомо имя.
– Фукудзава Юкити был временно моим опекуном, когда был убит Мори Огай, – не стал темнить Дазай, уловив, как хищно улыбнулся Фёдор в этот момент. Он ведь в самом деле ничего не сказал о нем Шибусаве, готовил сразу два сюрприза им обоим. – Летом 1881 года он дал свое согласие на то, чтобы я уехал в Россию с людьми, которым передал меня на воспитание. Более мы не виделись.
Шибусава глянул на Достоевского. Кажется, он был несколько смущен тем, какой сюрприз ему преподнесли, а еще какое-то странное волнение заметно мерцало на его напряженном лице с тенями какой-то скуки от жизни и вечной грусти. Он хотел было заговорить, но Дазай невольно его опередил:
– Фёдор-кун мне лишь обрисовал ваши приключения в местной полиции и что вас туда привело. И назвал имя Фукудзавы. Вы обвиняете его в убийстве Мори Огая. Я хочу от вас все услышать напрямую. Вы знали самого Мори-сана? – Дазай задавал это совершенно ровным голосом и при этом боялся, что Фёдор сейчас стоит, смотрит на него и видит насквозь, какого труда ему стоит себя контролировать.
– Как вы сразу к делу, – Шибусава почему-то растерялся, словно испугался. Он как-то очень уж вопросительно глянул на Фёдора.
– Дазай имеет на то свои причины, – улыбнулся Фёдор. Он, в отличие от всех, будто бы был в восторге от ситуации. – И если уж на то пошло, знайте, Шибусава-сан, если вы еще не успели в действительности пострадать от действий Фукудзавы и лишь пока подозреваете, что вы в опасности, знайте! – есть человек, который уже не единожды стал заложником его деяний. Дазай очень хорошо его знает. Учитывая важность этого человека для него, он не мог не попросить меня представить вас ему. Хочет выслушать вашу историю, как вы мне ее поведали.
Шибусава хотел что-то сказать, но вместо этого сбился, неуверенно глянув на Дазая, а тот не мог понять его замешательства. Видно было, как он все время хочет обратиться к Фёдору, но что-то его смущало, а тот вдруг добавил:
– Шибусава-сан, я понимаю, как вас смущает вся эта ситуация, ваше положение, но ради правосудия! – Фёдор выдал это резко и вдохновенно, глянув при этом на Дазая, а тот внезапно начинает смеяться:
– Правосудия? Фёдор-кун, что-то ты много болтаешь. И Шибусава-сан, смотрю смущен. Шибусава-сан, вас что-то волнует? То, о чем мне рассказал Фёдор, что вы узнали нечто нехорошее Фукудзаве, это правда? Если так, я хочу это услышать, это может быть для меня важно.
– Да что вы, Дазай-сан. Что меня может смущать? – Шибусава при этом глянул на Фёдора. – Я сейчас в таком положении, когда не совсем уверен, как же следует поступить, – на этих его словах Фёдор вдруг как-то напрягся, но Дазай сейчас задавал вопросы.
– Как давно вы служите при Фукудзаве?
– Вы хотите уточнить, мог ли я быть при нем, когда был убит Мори Огай? Нет. И ранее друг друга никогда не знали, хотя я вполне себе имел представление о самом Мори, тогда я еще не успел перебраться в Нанкин, где имел место работы. Прежде я пытался работать в банковском бизнесе моего дяди, но, как он посчитал, я был в этом плане совершенно бездарен. А помогать мне никто не собирался. В Китае я оказался благодаря одному моему знакомому, уехал туда, обнаружив, что это вполне пригодное для жизни и работы место, хотя со своими особенностями, но мне и на родине не особо было комфортно, так что я никогда не жалел, что уехал, да и сфера моих обязанностей предполагала частые визиты в Японию. В момент, когда я стал работать на Фукудзаву-сана, мои дела шли очень плохо, к слову.
– Он сам вышел на вас?
– Нет. Я устроился к нему через знакомых, тоже японцев. Они дали отличные рекомендации. Мне нужна была подобного рода работа при человеке, который имеет столь обширные финансовые дела, к тому же они часто были связаны с иностранцами, находившимися в Китае, что сыграло в выборе меня на ключевую роль, как я смею полагать. Условия были отличные, и даже сейчас это одна из причин, по которой я держусь за эту работу, несмотря на то что мне пришлось в итоге с ним отправиться за границу и в такую даль, сюда.
– Что-то в делах Фукудзавы вызывало у вас подозрения?
– Фукудзава-сан человек деловой, у него было множество интересов на континенте, особенно много он старался делать на поприще расширения международных связей и обучения молодежи. Дел у него было по горло, но если говорить о том, что касалось моих обязанностей, то я никогда не мог ничего подумать о нем дурного в плане финансовом. Да и он очень внимательно относился ко мне, к моей работе, мне казалось, я расположил его к себе. У меня был наработан опыт общения с китайцами и даже другими иностранцами в финансовых делах, и он в итоге решил взять меня в помощники, тем более как раз уже намеревался уезжать в Европу, а потом в Россию. Еще к тому же так совпало, что один из его помощников, Амами-сан, очень сильно заболел и ему бы пришлось остаться в Токио, а ко мне Фукудзава-сан обратился с просьбой временного замещения. Не буду скрывать, что тут я стал куда больше волноваться. Я прежде понимал его высокий статус, а затем еще больше ощутил его значимость в стране. Обычно я с такими людьми все же не связывался, но мои личные не особо хорошо идущие дела и какие-никакие амбиции убедили меня не обращать на это внимание, а работать.
– Вы его побаиваетесь, – вдруг четко осознал Дазай.
– Он порой… Очень мрачный. Но побаиваться – не унижайте мое достоинство. Опасение – это признак разума, если хотите. Хотя сейчас я в самом деле в страшном смятении. Но тогда меня больше смущала его мрачность.
Дазай не мог не принять это во внимание. Его заинтересовала характеристика человека, о котором он первые годы жизни в России побаивался вспоминать, словно тот мог явиться и забрать его назад, а потом – даже и думать не думал о нем, и сейчас было странно слышать его имя, не говоря уже о том, чтобы поверить словам впервые увиденного Шибусавы. Но Дазай слушал и сопоставлял со своими детскими впечатлениями. Да, Фукудзава в самом деле был строг, но строгие взрослые едва ли могли напугать его. Самое яркое прорвавшееся воспоминание о нем – последняя встреча тогда в Шанхае. Он говорил с ними вежливо и спокойно, осуждая лишь за глупость, но не ругая.
– Вы знаете что-нибудь о том человеке, который был обвинен в убийстве Мори? Ода Сакуноскэ, – внезапно сменил ход расспросов Дазай.
– Я помнил, что он был основным подозреваемым по тому делу, но его не смогли поймать. Увы, я более не интересовался этим расследованием. Но не мог не обратить внимание на внезапно появившиеся статьи о нем. В основном, домыслы и слухи, потому что никому, видимо, не удалось сыскать более точных сведений, хотя не могу сказать, что интерес публики так уж угас за эти годы. Значимости Мори пока что не успели забыть, но помимо него куда больше всех волнуют дела насущные. Если хотите что-то от меня узнать, то едва ли я смогу помочь. В основном я мельком все вычитывал; если б знал, как это затронет меня лично, был бы куда внимательнее. Все статьи по большей части были посвящены описанию того, что произошло и тому, что вроде как преступник был задержан за границей, но затем куда-то снова делся. В газетах чаще всего звучали мнения, что кто-то просто совершил относительно Оды кровную месть, я имею в виду, каких-нибудь родных или вассалов Мори, потому и никто не разглашает. Мы живем уже в другие времена, когда такие вещи не в почете, если мы смотрим с высоты наших новых законов, но в голове людей это все еще живет, и я допускаю, что власти могли бы закрыть глаза на такое, учитывая, сколько лет прошло. Правда, есть и другие предположения, но позвольте мне воздержаться от них, ибо я не хочу говорить о том, о чем не ведаю, не говоря уже о том, чтобы причислять ко всему этому снова Фукудзаву Юкити-сана, будто он мог расправиться с тем, кто вынужденно прикрывает его же шкуру. Ведь и такие мысли стали возникать. У вас тоже?
Дазай даже не кивнул ему. Всякие мысли у него были, но занимало иное: лелеял ли в себе Дазай надежду что-то узнать от этого человека об Одасаку? Да. Но наивность этих надежд была минимальна, он и без того был накормлен слухами, а их новая порция обдала холодом, словно Дазай даже не на улице оказался без пальто, которое он сейчас сжимал в руках, а будто он прямо в Неву сиганул, и вот он тонет, тонет – а дна не находит. Бездна. Адская. Никто этого сейчас не видит, он не показывает. Это очень сложно, учитывая, как начал подкрадываться очередной приступ ненависти к самому себе. Но он произносит совершенно спокойно:
– Я прошу вас, Шибусава-сан, рассказать целиком свою историю. Я хочу понять, насколько правдиво то, о чем мне уже сказал Фёдор-кун. Не говоря уже о том, как вообще Фукудзава мог тут с вами оказаться.
Шибусава странно смотрел на Дазая. Он понимал, что смущает его, что Шибусава даже не представляет, с кем говорит, он и на Фёдора-то как-то странно смотрел. Однако о чем-то своем подумав, он произнес:
– Учитывая, как вас сильно это касается, наверное, не будет худо, если и с вами поделюсь. Тогда по порядку? В самом деле выглядит для вас необычным то, что Фукудзава-сан решил оставить все свои государственные дела и принять столь странное и маловыгодное для него предложение о сотрудничестве с Петербургским университетом – официальной причиной его пребывания здесь. Вы, наверное, целиком не в курсе, что происходит на родине, Дазай-сан, во всяком случае, не знаете всех подводных движений, но правительство Мэйдзи лишь с виду такое мирное и вдохновленное императором, коего мы чтим усердно и прилежно. Но люди борются за власть, за расширение сферы влияния Японии, как и везде, впрочем; ну а кто-то, получив ее сполна, устает и хочет покоя. Я прежде был всегда высокого мнения о Фукудзаве Юкити. У всех оно таково. Если бы Мори Огай был жив, то этих людей точно бы сравнивали по их мощи, хотя не думаю, что Фукудзава-сан стал бы рваться на высокий министерский пост, а вот у Мори имелись ведь такие амбиции, но, как я и говорю, Фукудзава-сан не намеревался более виться в верхах и решил больше уделять времени преподавательской деятельности, теперь уже отдав себя целиком своему детищу, университету Кэйо в Токио. Ныне очень перспективное место, Дазай-сан. Не могу точно знать, через какие связи его вызвали сюда, у него большой круг общения. Но не могу не подозревать, позвольте уж личного мнения, что тут удобнее было бы скрыться. Хм. Если так подумать, это ведь как раз случилось в те дни, когда стали ползать слухи о задержании Оды Сакуноскэ.
Дазай ничем не показал, но заволновался в этот момент.
– Я сейчас просто сопоставил сроки. Но оставим. Перед прибытием в Россию мы должны были посетить несколько городов в Европе. Это была обычная поездка. Если вы хотите знать, вел ли себя Фукудзава-сан как-то странно, то нет. У меня не было повода что-то такое заметить. Все случилось уже здесь, в Петербурге. Мы прибыли, когда тут еще не закончился 1892 год, а в Европе уже отметили наступление нового. Поднялся опять рабочий вихрь, обеды, ужины, Фукудзаву-сана со всем его окружением, куда я волей-неволей вошел, даже пригласили взглянуть на елку. Фукудзава-сан был очень заинтересован всеми этими вещами, а особенно своей работой, общаясь с разными профессорами. Столько времени тратилось, ужасно.
На предпоследней фразе Дазай мысленно черкнул себе заметку, которая вроде бы ничего не значила, но он вдруг подумал о том, что его ученик, профессор Шемяков, мог быть знаком с этим человеком, но они никогда не говорили о его работе и каких-то посторонних делах, ни о японцах даже, что мелькали порой в университете. Дазай никогда не чувствовал острой нужды в незнакомых соотечественниках.
Но как бы Дазай отреагировал, если бы вдруг столкнулся с ним? Узнал бы его Фукудзава? Стало как-то нехорошо от этих мыслей, от многих мыслей, включая судьбу Одасаку, о которой Фукудзава, если Шибусава все это не придумывает, непременно мог тоже что-то знать, но возник еще один важный вопрос: оказавшись здесь, в Петербурге, попытается ли Фукудзава связаться с кем-то из Савиных? С Валентином? Найти его не так уж сложно, в Петербурге его хорошо знают, всех Савиных знают. Так что же? Дазай все падал и падал в бездну, а оттуда на него почему-то грустно смотрели Евдокия Достоевская, Одасаку и Чуя. Почему эти двое последние, живые (а Ода должен был быть живым!), стоят там рядом с ней? Дазаю захотелось сорваться с места и примчаться домой, сбив с себя этот непонятный неконтролируемый страх, и… Ладони и сейчас будто ощущают Чую, но он сидит неподвижно, застывший, ледяной; Шибусава все больше с сомнением на него смотрит, а Фёдор, эта зараза, следит за ними. Вот одна из причин, из самых мелких, почему Дазай не хотел ему поддаваться! Поведение этого человека!
– В общем, я к чему вел, – продолжал Шибусава, – к большой занятости на разных мероприятиях. Я человек к такому малопривычный, с большим светом не общаюсь, в Японии в него не попадал и любопытства к тому не питал, ибо скучно. Здесь же пришлось влиться, а свет тут – такой же, как и везде. Нас пригласили на концерт в зал Дворянского собрания, играли чудесную музыку, к сожалению, я очень плохо в таких вещах разбираюсь, скажу лишь, что мне жаль было уходить после первого отделения, но из-за всех этих приемов я не успевал выполнить некоторые поручения и вынужден был поспешить сначала в снимаемую мною комнату, а потом мчаться обратно в отель, где проживал Фукудзава-сан. Чтобы вы не подумали, что этот человек эксплуатирует свою свиту, проживая в шикарных апартаментах, а всех остальных заставляет селиться в сомнительных местах, поясню, что нам выделяется командировочная сумма на проживание и мы вольны сами выбирать, сколько из нее можем потратить. Я бы мог позволить себе жить в гостинице, но решил, что поступлю умнее, выбрав место подешевле. Так делают и некоторые другие его слуги, к тому же Фукудзава-сан лишь временно поселился в гостинице: ему подыскивают квартиру, но пока ему было удобнее жить там. Я предполагал, что Фукудзава-сан остался на концерте (я с ним вместе не сидел) и совсем не представлял, что он изменит планам и будет у себя в номере, куда я сам направился: мне дозволялось работать с нужными мне бумагами в одной из его комнат, оборудованной под кабинет; Фукудзава-сан занял довольно обширные апартаменты, чтобы практичнее устроить и работу своей свиты; в кабинете к тому же был приготовлен свободный стол. Обычно в комнатах оставался кто-то из прислуги, но меня случайно впустила гостиничная горничная, которая что-то занесла и уже уходила, более никого я не увидел вокруг. Я удивился, когда услышал из кабинета голос Фукудзавы-сана, смутился. Разобрал, что он беседовал о чем-то со своим самым приближенным помощником, который многим моложе меня, но на службе находится уже довольно продолжительное время. Его зовут Эдогава Рампо. Странный тип, при этом очень преданный. Ко мне относится с явным подозрением. Честно говоря, именно из-за него я и стал бояться, что Фукудзава-сан сообразит, что я услышал их разговор. Сначала мне показалось, что они говорили о чем-то своем, решали вопросы относительно перемещения кого-то в Японию, в какой-то момент я даже хотел зайти, но последующие слова меня сбили и напугали.
Шибусава остановился. У него стоял старенький графин с водой на тумбочке, он налил себе воды в стакан, в котором еще была вода. Выпил все до дна. Молчал.
– Что именно вы услышали? – осторожно спросил Дазай. – Полноценное признание или кусок, вырванный из контекста?
– Простите?
– Я спрашиваю, что вы услышали? Дословно.
– Вы резки. Но пусть. Я услышал это так, Дазай-сан, Эдогава сказал: что будет, если следствие начнет разбираться с делом Оды, как главного подозреваемого, и выяснит, что тот может быть и правда непричастным, и в таком случае могут взяться за окружение убитого, на что Фукудзава-сан ответил, что никогда не был окружением Мори Огая; по-прежнему полиция подозревает лишь одного человека, потому – так уж тому и быть, если подозрения пали на него; и признаваться в том, что это он виновен в его смерти, он точно не собирается и не помышлял даже, и пусть Рампо-кун о том не беспокоится. И еще просил его заняться хризантемами вместо переживаний за свое начальство.
– Так и сказал? – Дазай спросил это странным для Шибусавы тоном, что он недовольно вперился в него взглядом.
– Вы мне не верите?
– Я хочу понять, насколько верно вы все расслышали. Именно расслышали, а не додумали.
Шибусава, кажется, теперь уже оскорбился.
– Прямо так и сказал. Он обещал, что не будет ни в чем признаваться. И Эдогава сказал, что это разумно.
– Хорошо, – Дазай немного смущенно кивнул. Но смущение его было не перед Шибусавой, а от мысли о Фукудзаве, который оказался столь близко к нему сейчас, а он и не заметил. Сердце еще сильнее участило свой ритм. Убийца Мори? Быть не может…
– Спустя минуту я наконец-то сообразил, что могу попасться, – решил продолжить, немного задыхаясь, Шибусава, его задело, что Дазай его так допрашивал, было заметно, что он очень старается для самого себя воспроизвести то, что рассказывал, но с чего-то стал очень нервничать. – И спешно постарался покинуть номер, но они как будто услышали постороннее присутствие и пришлось изображать, будто я только что вошел. Передо мной возник Эдогава, и я по его взгляду предположил, что он все мог слышать. Но он ничего не сказал, выглядел очень недовольным лишь, и кто бы знал, чего мне стоило изображать равнодушие в тот миг, врать, что я только зашел, что мне нужны документы. Эдогава что-то стал ворчать из-за моего присутствия, но вышедший из кабинета Фукудзава-сан, вполне себе спокойный, урезонил его и сказал, что я могу заниматься делами, а он вернется на концерт, а то некрасиво было покидать тех, кто его пригласил, достав контрамарки с таким трудом, но у него дела… Не помню, что он там еще говорил. Мне сделалось дурно тогда. Я не мог сначала поверить. Он говорил сейчас о столь серьезных вещах и затем как ни в чем ни бывало собирался на концерт! Кажется, даже мне наказал туда вернуться, дела подождут. Я не могу поверить, что он способен на такую низость, но, похоже, способен. Я же слышал. Возможно, это меня и вывело из состояния страха. А впоследствии и придало смелости отправиться в полицию, хотя не могу не признать, что поступок был необдуманный, больше из-за волнения по поводу подозрений, что я все слышал, и этот мой порыв – кто знает, чем он мог бы для меня закончиться.
– Я чего-то такого и ожидал, Шибусава-сан, но все же в душе надеялся на более полноценный рассказ. С доказательствами. Вы что-то там услышали, выдернутое из контекста, переполошились, что аж до полиции в чужой стране добежали. Мне странно, что и ты, Фёдор-кун, так легко это принял. Ты же вроде бы даже книги по юриспруденции читал. Пытался читать.
– Дазай-сан, вы будто бы расстроены сильно, но что еще я мог бы вам рассказать? Что вы ожидали? – Шибусава попытался, но не смог при этом прикрыть в голосе смущение, он как будто обиделся, но это не совсем то слово, что могло бы передать его поведение в миг сей. Мельком показалось, что он сам себя убедить пытается. – Ничего из контекста я не выдирал. Я не могу передать вам слово в слово, но уверен, что Фукудзава-сан говорил о том, о чем сказал. Он совершил преступление, и он категорически был настроен продолжать это замалчивать! Если бы я мог, я бы передал всю уверенность, с которой он произносил свои слова.
– Я не спорю, что то, что вы пересказали, в самом деле наводит на определенного характера мысли, но ведь этого все же мало.
– Дазай, просто признай, что это не может трактоваться, как-то иначе! – вскрикнул Фёдор, схватив его за руки, что тот едва не отпрыгнул, с удивлением глянув на него, столь взволнованного.
– Милостивые государи, не знаю, что у вас там происходит-с, но не могли бы вы выражать свои эмоции менее бурно, а то ваш экстаз сметет-с не только меня, но и вызовет-с сюда некоторых менее миролюбиво настроенных, а там уж вы-с не отобьетесь, – вдруг выдал довольно объемное предложение все это время тихо занятый своими поздними делами Литвинов.
– Прости, – Фёдор выглянул из-за шторины, а потом глянул на Дазая и Шибусаву, что-то хотел сказать, но успел заметить, что вдруг Дазай напрягся, желая что-то еще прояснить, и потому не стал перебивать его.
– В своем рассказе вы обмолвились очень четко о хризантемах, – тихо произнес Дазай, следя внимательно за Шибусавой. – Вам известно, о чем шла речь?
Дазай не мог ранее не насторожиться на этой озвученной четко детали. Когда он был маленьким, то мало обращал внимание на эту часть обвинения, уже позже Ода сам припоминал ее, когда приезжал из Китая в гости, шутя порой, что будь у него в самом деле эти дорогущие украшения, то точно бы бед не знал, спрятавшись где-нибудь получше и жил бы себе шикарно под чужим именем.
– Двадцать семь бриллиантовых хризантем, которые он якобы выкрал у Мори Огая. Я тоже не мог не обратить на это внимание, так как хорошо припоминал, что газеты тогда писали еще и о том, что Ода Сакуноскэ похитил некие дорогие украшения работы западного ювелира. Я рад, что вы уточнили этот момент, Дазай-сан. Я тоже подумал о том, что упоминание этих самых хризантем служит еще одним доказательством. Во многом это меня и заставило переволноваться и увериться.
Дазай, находя все происходящее еще более странным и неясным для себя самого, мысленно теперь не мог отцепиться от хризантем. И продолжил:
– Вы можете хотя бы попробовать предположить, где они могут быть спрятаны?
– На что вы надеетесь, задавая такой вопрос?! Конечно, я понятия не имею! Никогда ничего подобного не видел, и никогда меня не озадачивали вопросами драгоценностей, любых, хотя в этих вещах я кое-что тоже смыслю. Мне кажется, они скрыты где-нибудь в банке в Европе. За это время можно было не один раз сменить тайник, не говоря уже о том, что мало кто вообще помнит о такой детали.
– А ведь она очень важная! – вмешался Достоевский. – Дазай, это повод тебе задуматься и отбросить сомнения!
– Сомнения? Я лишь хочу убедиться в точности того, о чем рассказал Шибусава-сан. Учитывая твое желание справедливости, Фёдор-кун!
Достоевский стрельнул в его сторону взглядом, что не укрылось от Шибусавы, который впервые глянул на них с истинным подозрением, но тут к нему снова обратился Дазай:
– Что вы дальше намерены делать? Оставаться здесь? Уйти со службы, скрыться, вернуться в Японию? Все же пойти в полицию?
Шибусава тяжело выдохнул. Что-то сейчас волнительно-решительное промелькнуло в нем.
– Если честно, я должен извиниться, – он вдруг встал и поклонился Фёдору. – Вы очень много для меня сделали, но я, находясь здесь, все больше и больше думал о том, как понапрасну вас побеспокоил. И сейчас не могу о том не думать.
– Что вы имеете в виду? – Фёдор почти что до испуга насторожился, правда тут же попытался придать себе невозмутимый вид. Но поздно – Дазай не мог упустить такое и не запечатлеть себе на подкорку: как сильно собрался Достоевский вонзить когти в своего нового знакомого.
– Вы меня уверили в том, что поможете, а также мы с вами говорили о том, как все это несправедливо, как неправильно. Вы просили меня пока оставаться здесь, пока не придумаете, что и как лучше сделать. Но за эти дни я внезапно подумал, Фёдор-сан, что я мог ошибиться. Пусть есть и то, что я сам принимаю за жесткие доводы, но Дазай-сан прав в том, что сомневается. И я сомневаюсь. Говорю вот с вами сейчас – и опять, злясь на самого себя, все больше сомневаюсь.
– Сомневаетесь в чем? Что вы правильно все услышали или в ином? В том, что не готовы на самом деле рискнуть?
– Рискнуть? О чем вы?
– О том, что вы хотите, как я понимаю, сокрыть истину.
– Фёдор…
– Погоди, Дазай! Шибусава-сан! Вы что, хотите все оставить и позволить этому человеку избежать наказания?
Шибусава так и застыл, пораженный внезапным напором. Дазай теперь окончательно понял причину его настроения, когда они пришли. Он засомневался. И уже пожалел, что во все это дело ввязался. Он рассказывал все Дазаю и пытался заново осознать. Мысли его сделали попытку перестроить все назад. Он негромко и медленно заговорил:
– Я все это время исправно посещал службу, виделся с ним. Признаюсь, что сильно волновался, жалел даже, что не сдал его, потом жалел, что вообще неправильно себя веду, в общем, запутался совсем. Но все же… Ничего дурного со мной пока не случилось. Отношение ко мне по-прежнему такое, каким было прежде. К тому же, подумайте, Фёдор-сан, при всем моем уважении, мои доводы, они, ну, зыбкие. Не могу не повториться: Дазай-сан прав, что так скептически смотрит на мои слова. И если что не так, я довольно много потеряю. Работу, прежде всего. Не говоря уже о репутации!
– Ох, Шибусава-сан, мы же уже с вами о том говорили, о ваших сомнениях….
– Нет. Мы не так говорили. Сомнения были относительно моей безопасности, но сейчас мне кажется, что безопаснее будет оставить, как есть. Я не хочу испортить все, я хотел бы работать и дальше, а там уж – будь, что будет.
– Будь, что будет? – Фёдор – странно, он будто бы должен был быть зол, Дазай видел, как мелькало на его лице раздражение, но он очень хорошо держал себя и говорил с Шибусавой спокойно, капельку ласково и в то же время твердо. – Вы хотите, чтобы человек, который совершил сей ужасный грех так и ходил с ним и не поплатился? Это ведь неправильно, Шибусава-сан. Я уверен, что вы человек благородный, что тот ваш поступок, пойти в полицию, он был верным вашим порывом. Я понимаю ваше нежелание менять мерный ход жизни, ваши страхи, но их надо преодолеть! И дать мне время подумать, как все устроить, а я уверен, что в моих силах здесь, уж точно не в ваших, разобраться! Спросите, чего ради? Важно. Мне это важно. Я знаком с таким. К тому же! Я привел к вам человека, для которого это еще более важно! Дазай! Верно ведь? Ода Сакуноскэ пострадал из-за него. Это несправедливо. И вы хотите лишь из-за своего удобства, чтобы и дальше так продолжалось, Шибусава-сан? Вы сами упомянули хризантемы, вы слышали, как о них говорил Фукудзава. Это важный момент, и не должен вызывать сомнений!
– Я понимаю, – несколько сконфуженно произнес Шибусава.
– Еще раз: ваши сомнения – это сомнения из-за вашей личной судьбы или из-за того, что вы что-то не так расслышали?
– Ты давишь на него, – совсем тихо произнес по-русски Дазай, но Достоевский сделал вид, что не услышал, но замечание Дазая было и правда очевидно, разве что Шибусава до конца, похоже, того не замечал, увлеченный речью.
– Правда, Шибусава-сан. Она важна не просто ради истины, а ради репутации оболганного человека! – Фёдор упорно делал вид, что не замечает ледяного взгляда Дазая, который сам все это, по его мнению, должен был говорить, а приходилось ему. Но Дазай сознавал, чего ради Фёдор тут упирается, и потому молчал. А Шибусава сам себе как будто заметил:
– Насчет Оды Сакуноскэ вы правы. Мои показания могли бы помочь ему восстановить свою жизнь, вернуться в Японию.
– Это если только тот жив, что сомнительно, – вдруг ляпнул Фёдор, и Дазай едва не врезал ему за такие слова! Словно он сам не думал о таком, а вслух выражал надежду. Достоевский жесток и невыносим в этом случае. Фёдор с самого начала говорил ему, что стоит готовиться к худшему. Его поддержка выражалась в желании быть рядом, говорить об этом, но не верить вместе в то, что все могло сложиться иначе. Полная противоположность Чуе. – Однако будем верить хотя бы в справедливость, да, Дазай? Ты же знаешь, я желаю помочь тебе. И вам теперь тоже, Шибусава-сан. Вы засомневались, я понимаю, но не все же так просто! Что вы сами-то намерены были делать? Просто уйти? Смогли бы вы спокойно жить? Снова бы пошли в полицию? О, уверяю вас! Это бы ничего не дало. Вы сами сказали, что Фукудзава Юкити – человек высокого полета, пусть и отошел от некоторых дел. Вы сами представьте, Шибусава-сан, чем это для вас обернется? Виноват он или нет, если вы вдруг решите все же пойти самым примитивным путем, то только проиграете. И все потеряете. А так! Я вам помогу! Я хочу добиться справедливости. Но это надо делать аккуратно. Чтобы раньше времени ничего не раскрылось. Мне нужна будет при этом ваша помощь, ваша смелость! Иначе как мы справимся? Бросить все? Серьезно? Вы мне показались смелее прежде. Что вы испугались? Тем более сами сейчас сказали, что все вроде бы спокойно, вас не тронули, так это же чудесно! Вы вне подозрений, и это нам поможет! Я уверен, вам, как и любому честному человеку, отвратительно сознавать, когда у кого-то ломается жизнь! Если б вы знали, как мне близко это. Мир не исправить, но можно хотя бы влить в себя лекарство, которое спасет таким образом душу от страданий, за счет того, что хоть кто-то поплатится за таких вот обиженных! Так должно быть, я не сомневаюсь. Положитесь на меня, Шибусава-сан, я помогу вам разобраться и принудить преступника выдать себя! – выпалил Фёдор все на одном дыхании, заставив Дазая теряться в сомнениях, была ли эта пафосная речь театром или жизнью.
– Достоевский, убавь пыл, я же просил вас! – снова недовольный голос Литвинова; Фёдор и сам не заметил, как расшумелся, он даже смутился и будто бы прокрутил в голове весь свой монолог, словно в нем мог ляпнуть что-то постороннее, чем сейчас смутит Шибусаву, отпугнет. Но нет, вроде не сказал прямым текстом, что хочет грохнуть его начальство. Шибусава же смотрел на него ошалело, видимо, все еще не находя более существенных причин, с чего этого странного русского с пронзительными темными глазами так понесло, да еще и причина вилась вокруг его старого друга, что он притащил сюда, но Шибусава, видимо, смог проникнуться или просто не имел воли перед ним отказаться, он произнес:
– Фёдор-сан… Наверное, вы правы. Мне жаль, что я вас опять смутил своими колебаниями, но поймите меня тоже. Это сулит мне большие проблемы. Однако ваши слова. И Дазай-сан, то, что он сказал, – Шибусава мельком глянул на Осаму, но тут же отвел глаза. – Наверное, с моей стороны и правда будет гадко просто отвернуться и забыть. Я готов вам довериться.
– Спасибо. Тогда я хочу, чтобы вы не теряли со мной связь. Возможно, вам в самом деле стоит вернуться поближе к Фукудзаве отсюда, чтобы на всякий случай ничем никого не смущать, но я буду поблизости, буду следить за вами. В конце концов, я теперь тоже в курсе вашей тайны.
Последняя фраза прозвучала зловеще. Понял ли Шибусава, что сейчас попался в капкан своей же тайны? Его лицо выражало, однако, лишь смертельную усталость. Возможно, он это давно понял и смирился. Решил, что так лучше. Идиот.
Дазай взглянул на Достоевского, ожидая узреть на его лице что-то вроде триумфа, но это явно была иная эмоция. Вдохновленность. Кажется, он больше был рад не реакции Шибусавы, а тому, что снова скрыто и завуалировано смог высказать свою мысль, при этом не раскрыв ее главного оружия. Таким образом он направлял все свои словесные силы на них обоих: уверял Дазая в необходимости отомстить за Оду и при этом мотивировал Шибусаву остаться при нем, чтобы использовать его дальше. Шибусава если это и сознавал, то побоялся высказаться снова против. Он был слишком в неудобном положении: боялся лишиться работы, боялся гнева, что может на него пасть с угрозой для его судьбы и, может, жизни, и в таком случае боялся потерять человека, который готовы был от сего гнева его уберечь. Если бы это случилось в Японии, то едва ли бы возникли такие сложности, но они далеко от Японии, а то, что услышал Шибусава в самом деле могло иметь в себе нечто серьезное. Они все это осознали, но каждый по-своему.
В какой-то момент Осаму ощутил потребность, не прощаясь, нестись прочь, будто его толкнуло какое-то подозрение, словно все это время витавшее вблизи него, и теперь вдруг прояснившееся, и он почти ему поддался, но тут Фёдор обратил свой взор на него, и дыхание перехватило. Это же почти мольба! Мольба быть рядом! Не бросать, как тогда, когда он уехал из Хакодатэ, и они тяжело расстались, а потом питали друг друга долго идущими письмами, и снова встретились, не понимая, как дальше быть. А еще Дазай видел в нем его сестру, как символ чужих страданий, который для него так и не померк. Он вдруг подумал, что до того дня, до дня прибытия в Хакодатэ, таким символом для него была его мама, у которой его забрали и которой пришлось столь рано и безвинно расстаться с жизнью, но его детская память была неустойчивой, а чувства куда более цепкими, и ее сменило нечто иное, что до сих пор преследовало.
– Дазай, – позвал его Достоевский.
Можно перепутать с мольбой. Но сейчас точно не она. И не приказ. Томление по желанию слиться в одной идее, как это было раньше, когда они разделяли похожую боль друг друга в том небольшом северном городе, едва прогретом еще весной. Фёдор и сейчас призывал его к этому, а Дазай… Что за идиотизм! Да ни в жизнь!
– Я благодарен вам, Шибусава-сан, что поделились своей историей, но я бы вам советовал еще раз обо всем подумать, – Дазай запнулся, когда заметил, как Фёдор на него смотрит. – Ваши слова имеют вес, но в то же время я не хочу участвовать в том, что не имеет более никаких доказательств, не говоря уже о том, что вас будет легко опровергнуть. Даже хризантемы не обязательно станут аргументом. Кто знает, какие у вас могли быть причины дать показания против Фукудзавы, а про хризантемы вы специально могли сказать, зная о них из газет. Но это слова. Просто слова.
– Неприятны ваши подозрения, да я сознаю их вес. Я не так глуп, Дазай-сан, чтобы не понимать слабости в моем положении и в том, что я пересказал. Потому и хотел бы все забыть. Однако… Фёдор-сан в чем-то прав, – он глянул на него, зная, где его по-прежнему ждет поддержка, что Дазая только расстроило – Шибусава точно был в его власти. – Не говоря уже о том, что я ведь знаю, что мои слова не вымысел. А вы сами? Мне не совсем понятны порывы Фёдора, но ваш друг, Дазай-сан? Ода-сан. Странно, что вы так себя ведете. Я бы на вашем месте попытался использовать шанс. К тому же меня ваш рассказ тоже взволновал.
Дазай не ожидал, что Шибусава сможет его задеть. Он вспомнил Одасаку в те дни перед его арестом. И захотелось убить любого причастного к тому, что с ним случилось. Поддаться этой энергии, что так и носилась сейчас между ними тремя. Но Дазай, лишь мельком глянув на Фёдора, все же решается броситься прочь. Слишком все зыбко и слишком безумна идея Достоевского. Дазай так не желает. Он никогда не заходил так глубоко, точнее удерживал себя всегда от темноты, в которой проще. В которой существует мщение просто ради самого мщения.
И Фёдор ему позволяет выступить временно на свет: он знал, что достанет его потом, иначе. А сейчас даст уйти. Снова с мыслями, от которых Дазай попытается убежать, но теперь и сам того не захочет, потому что слишком уж важное имя привязалось к этим мыслям, и Дазай в силу своего характера не сможет просто успокоиться. И ему надо очень хорошо подумать, не говоря уже о том, чтобы удостовериться, что обвиняемый человек есть тот, кого следует обвинять, только странно, в душе Дазай был готов обвинять любого, лишь бы освободить от этого Одасаку.
– Всего доброго, – бросил он Литвинову, когда покидал его жилище, тот аж соскочил с места, тоже попрощавшись, при этом не поняв, что же произошло. Бедный, он ведь все это время буквально изнывал от любопытства, о чем же был такой разговор, что вызвал под конец столько эмоций!