Scherzo. Allegro con moto.
Ноябрь 1884 года.
– Дазай-кун, сделай одолжение еще раз, не отвлекайся, – голос Татибаны-сенсея не то чтобы строго прозвучал, но с определенным намеком.
Дазай же таращился в окно не от скуки. Это все ноябрь. Снова воспоминания стали ластиться к нему. В прошлый раз было также. Он с некоторой смешанностью вспоминал, как три года назад впервые увидел этот дом. Смешанность эта была не от дурных впечатлений, вовсе нет, она была вызвана все еще живыми переживаниями от того, что случилось в дороге, что случилось до того, как эта дорога свершилась. Окна их класса в деревянном жилище, где обитали их японские учителя, выходили на пруд, который слегка еще с ночи подернуло тоненьким слоем льда, и он до сих пор не разломился – солнца сегодня совсем не было. Дазай не припоминал никогда в Японии таких пасмурных дней даже зимой, а здесь они словно бы обрушивались на его голову, но эта поздняя и словно бы монохромная осень почему-то делалась все больше и больше ему по душе. Что-то уютное было в ее мрачности особенно на этом контрасте с теплом дома, яркостью его огней и запахами еды, которую вносили в столовую или в гостиную, где все часто собирались пить чай.
Чайные запасы пополнились в этот раз значительно. Мишель лично отобрал китайский и японский, даже показал мальчикам разницу в листочках, показал зарисовки этих листочков. Чайная тема не была прежде столь интересной, пока Мишель вдруг не начал просвещать их, и как-то даже так случилось, что времяпрепровождение с ним сделалось компенсацией для Дазая того, что Одасаку отправился обратно в Китай, хотя и не сказать, что грусть от этого отступила, не говоря уже о страхе, что Ода может теперь приехать не скоро, у него же там кто-то появился, и Дазай сразу понял, что это для него значило и почему-то именно в отношении Оды он побоялся проявить свой эгоизм и намекнуть на то, как тяжело ему будет без него. Дазай тогда бросился писать ему заранее письма, чтобы они ушли следом за ним в Китай, а то и раньше него прибыли, так как перед отправлением в Китай вместе с Лу Сунлином он задержался еще в Москве вместе с убывшими туда Мишелем и Валентином. Последний до ноября всего пару раз еще возвращался в Песно, постоянно пребывая то в бывшей столице, то в нынешней, Мишель же чаще бывал здесь, став хоть каким-то развлечением, учитывая, что старшие Савины все разом покинули их, а Юстя-таки была определена в московскую гимназию госпожи Фишер, откуда писала своим мальчишкам, и письма ее были полны довольства, хоть и смешанного с раздражением, потому что некоторые ее соученицы оказались занудными, и еще она скучала по уехавшей в соседнее поместье Морин, но в целом была довольна сменой обстановки и лишь просила Чую и Дазая регулярно присылать ей какие-нибудь сочиняемые первым стишочки, а вторым – рассказы, а потом присылала детальный отчет о том, как ей это понравилось, а также, словно ученая девица, исправляла ошибки, сообщая, что на это у нее теперь уходит все меньше и меньше времени, что явно должно было звучать поощрительно.
У Дазая было еще кое-что, что разбавляло его осеннюю меланхоличную рутину. Письма от Фёдора. Их было много. Часть пришла еще летом, часть привезли Мишель с Валентином, и не так давно пришла целая бандероль. Фёдор писал ему много подробно, писал на русском и японском. Дазай отвечал в той же мере подробно, почти педантично, так же используя два языка. У него и сейчас было с собой одно из писем. Фёдор писал ему обо всем, включая и все свои повседневные дела, писал о сестре, состояние которой изначально значительно улучшилось с ее переездом в Камакуру, но Фёдор то и дело делился переживаниями о том, что Дуня от него много скрывает, и он почти дошел до того, что следит за ней и подслушивает, не имея в виду ничего дурного, лишь из-за волнений. В этом его письме были тоже подобного рода переживания. Дазай всегда читал их будто бы вскользь, словно не хотел сам ощутить, а ощущал всегда без собственного желания глубоко; Евдокия лично ему никогда не писала, но посылала письма Марии, всегда прося при этом кланяться всем по списку, всегда помнила Дазая и Чую, и никогда в этих ее письмах не было никаких жалоб, Дазай не знал об этом, он их не видел, но просто стоило бы отметить, что сие было так.
Фёдор одно время даже посещал какую-то местную японскую школу, но не смог долго там оставаться, не смог он приспособиться к местным порядкам, которые еще и стали значительно изменяться под влиянием новшеств, что тогда то и дело являли себя в не так давно открывшейся миру империи. Не мог русский мальчик воспитываться на японский манер, не мог он почитать императора Мэйдзи и следовать местным традициям. Фёдор то и дело спрашивал Дазая, каково ему там, в России, почему-то при этом был уверен, что его тут пытаются переделать, и Дазай сам первое время боялся, даже не слишком понимая всей сути; он не мог не понимать, пусть и отвлеченно, что впитывает в себя местную жизнь, прельщается ею, но никогда не ощущал ее насильного внедрения. Был в доме один человек, именовавшийся Таисией, которая постоянно заявляла о том, что зря, зря Мария так мягка с этими чужими детьми, что из них вырастет, но та ничего не отвечала, и вообще никогда ничего не говорила по этому поводу, даже не спорила с сестрой, а молча делала по-своему. Дазай все это писал Фёдору, а тот, где-то там в Камакуре, хмурился и жалел, что так далеко.
Дазай из писем его мог представить, как Фёдор сильно хочет к нему сюда. Вот и сейчас в письме он расписывал все представляемые совместные прогулки, и писал, что очень бы уже хотел искупаться в холодном озере, и надоело ему совсем это море, надоела Камакура, пусть это и дико красивое в весенне-летнюю пору место, и чудесны окрестности с их цветущей природой, которой не увидишь в России, но он хочет уже домой, но никогда не оставит сестру.
Евдокии по-прежнему не советовали менять ее местоположение, имелись опасения вызвать обострения; нельзя было обещать, что и станет однажды совсем легко ее измученному организму.
В одном из абзацев Фёдор спрашивал, бережет ли все еще Дазай крест, что он ему подарил, и Дазай мысленно перенесся в спальню, где в маленькой коробочке в самом деле так и хранился этот крестик, который он иногда вынимал, так, чтобы Чуя не видел, а потом, не определившись с чувствами, которые он должен был вызвать, убирал обратно.
Достоевский довольно часто спрашивал про свой крест, а Дазай хоть и думал о нем, но всегда почему-то забывал написать об этом ответ.
– Чем ты таким занят, Дазай-кун? – Татибана-сэнсэй заглянул к нему в тетрадку, и взгляд его уткнулся сразу в письмо Фёдора. – Отрабатываешь свой стиль переписки? – усмехнулся он.
Татибана-сэнсэй, в отличие от Сакагути Анго, не обременял себя напускной строгостью, вообще он сам по себе был очень даже добродушный человек, разве что добродушие его могли оценить люди постарше, а не подростки, находившие все же в нем зачатки занудства, но бывало с ним все же интересно: особенно увлекался и забывался в рассказах о том, как жил когда-то в Японии, как покинул ее, сам себе часто задавал вопрос, стоило ли оно того, и сам себе отвечал, что теперь при любом раскладе жалеть о чем-то поздно, а жаловаться – глупо, ибо причин на то он не имеет; свою нынешнюю службу в качестве учителя он очень даже оценил в плане удобства для его персоны, к детям особо не тянулся, но за то, за отсутствие в нем напускного, он и вызывал приятное впечатление. В уроках был, однако, требователен, не любил капризов и «не знаю», «не могу»; языку обучал старательно, лишь первое время разговаривая с учениками на японском, а потом уже делал вид, что забыл его. Иногда, может, раздражал своей такой вот упертостью в том, чтобы заставить что-то выучить, но это едва ли выходило за пределы именно обучения, обиды, как правило, быстро иссякали. Особой дружбы Дазай и Чуя с ним не водили, но этого от них и не требовалось.
– Давай-ка ты прежде выполнишь все мои задания, Дазай-кун.
Дазай не стал спорить. Уткнулся в свою тетрадь. Если честно, он уже и устал. По утрам преподавал им другой преподаватель, господин Фридрих Адольфович Нордман, молодой человек, бывший студент. Ранее занимался обучением одного из внуков той самой Варвары Степановны Оксеновой, хвалила она его безудержно, при этом, когда Мария Алексеевна договаривалась о том, чтобы взять его к себе в качестве учителя для мальчиков, то, как она потом делилась впечатлениями Даниилу и Дмитрию, ей показалось, что Оксенова так и желала от него поскорее избавиться, из-за чего в голову Марии закрались не совсем уж беспочвенные подозрения относительно того, что немца этого ссылали из дома не просто услуги ради, а за какие-то грехи или попытку их совершить. Учитывая, что при доме Оксеновой находилось несколько незамужних девиц возраста, однако, уже на выданье, то вполне можно было представить и вид этих грешков, но вслух никто ничего не говорил, и слухи не носились, а Нордман в самом деле был далеко не глупый молодой человек, разве что в вечной нужде, имеющий еще и сестер на иждивении где-то под Варшавой, так что уроки свои он вел исправно и даже слишком порой старался, загружая заданиями, а в сферу его предметов входила математика со всеми привязанными к ней науками, логикой; также он очень хорошо владел латынью, которой тоже усердно пытался обучить своих подопечных, так что тем выть постоянно хотелось, и даже жаловались они, но жалобы не были удовлетворены: в плане учебы мальчикам спуску не давали. Мария Алексеевна лично же, выделив на то определенные часы, занималась с ними также русским языком, литературой, этикетом, французским (намереваясь отдать эту роль в скором времени прибывающему мсье Жюлю Верну, который опять не знал, куда бы ему податься, лишь бы не домой), чуть-чуть английским языком.
– Чуя, Мария Алексеевна сказала мне, что ты показывал ей довольно чудные стихотворения, которые ты попытался перевести с японского на русский. Не хочешь ли мне показать? Мы могли бы что-нибудь с тобой поправить, – предложил ему Татибана-сэнсэй (Дазай прослушал, с чего вдруг начался разговор).
– Нет, я… Я лучше сам. А потом уже вам покажу.
– Стесняющийся Чуя, – не удержался Дазай, на что на него лишь злобно глянули: Чуя и правда не любил показывать свои стихи или попытки переводов всем подряд. Последнее время особым его другом в этом помимо Марии Алексеевны стал Мишель, купивший его искренней заинтересованностью, что и Дазай тоже стал ему кое-что притаскивать, чтобы получить оценку и выявить возможные ошибки.
– Хорошо, – Татибана-сэнсэй не стал настаивать. Он вдруг как-то странно на них глянул, что мальчики аж замерли: им показалось внезапно, что он хочет что-то донести до них, при этом прежде и намека не было на то. – Сегодня вот решил вам сказать. Скоро мы с вами расстанемся.
– Почему? – они спросили хором, устремив на него еще более пытливые взоры.
– Первая причина более проста: нынче вы можете прекрасно обходиться и без меня. Язык осваивать продолжите с Марией Алексеевной или кем-то еще, кого к вам пригласят, а японским с вами занимается Сакагути, китайский он знает не хуже меня. Тоже не будете обделены, а более ведь и не надо от меня было.
– Занятия с вами очень полезны, Татибана-сэнсэй.
– Рад, что ты так думаешь, Чуя, и мне здесь неплохо с вами жилось, даже пусть моим соседом был Сакагути-сан, – он как-то смешно крякнул на этой фразе, при этом не было толком ясно, что имел в виду. – Но здоровье мое уже не позволяет тут дольше оставаться. Я и Петербург-то когда-то решил покинуть в надежде, что в деревне полегче будет житься, оно так и было, но время идет. Старость, мальчики, вещь такая, неизбежная и обязательная. И лучше, если есть возможность, все же отдаться ей где-нибудь в более приятном месте.
– Вы поедите в Италию? – спросил почему-то именно так Чуя, просто, видимо, памятуя недавний урок географии, где они изучали область Средиземного моря.
– Не столь далеко! Хотя хотелось бы. Нет. Но все же на юг. Пока выбираю с учетом моих средств и возможностей.
Дазай ничего не сказал. Просто задумался о том, как порой внезапно люди могут взять и исчезнуть из жизни. В тот момент он вдруг даже испугался. И не из-за учителя. Одасаку был снова далеко. Может ли и он так вот легко, в один день, без предупреждения исчезнуть из его жизни, и дело будет вовсе не в чем-то дурном, а просто так все сложится, что у каждого своя жизнь, свои обстоятельства? Грустная мысль, пугающая. Перед отъездом Ода ему сказал, что если Дазай в самом деле столь крепко верит в их дружбу, столь страстно ее бережет, то и переживать нечего. Это вроде должно было утешить, но вот он опять задумался… Скорый отъезд Татибаны расстроил его, но по-своему.
Внезапно застывший покой дома нарушило возвращение Валентина из Москвы. Приехать он предполагал даже раньше, о чем еще на прошлой неделе написал племяннику, бывшему здесь: Мишель больно энергично работал последнее время, и перенапряжение сыграло с ним злую шутку, вызвав сильные головные боли, возможно, также связанные с болями в шейном отделе. Он был даже у врача, да и то пошел к нему, потому что тот был знакомым, и сказано ему было лишь одно: отдохнуть вам надо, Михаил Дмитриевич, сменить образ жизни на тот, что поздоровее. Совет звучал как-то просто и даже бесполезно, но в момент, когда представилась возможность, он действительно поспешил к тетке в Песно, отлежался здесь, попил всяких настоев и почувствовал себя гораздо лучше, не особо теперь торопясь обратно в Москву. Для Дазая и Чуи это было в особую радость, а то они внезапно ощутили, словно их все бросили; ощущение в большей степени было надуманным, но легко привыкаешь к полному людьми дому, а потом вдруг обнаружить его почти пустым – странное и немного одинокое чувство. Тут с горя даже с Анго начнешь дружить, тот, впрочем, и сам был готов пойти на подобное, учитывая глубину его драмы из-за того, что Татибана собирался отбыть от них навсегда.
Валентин прибыл из Москвы в день, когда уже начало подмораживать, а с неба довольно разреженно посыпался первый снег. Дазай пристроился на огромном диване, стоявшем у стены с большим светильником, пригодным для чтения, которым он и решил заняться. Чуя, укутавшись в пальтишко, шапку и шарф умчался к своему Петше, пригрозив оторвать Дазаю голову, если тот полезет к ним (Чуя после того летнего случая особо нервничал, когда Дазай оказывался вблизи этих его друзей из деревни, впрочем, Дазай более к ним и не рвался, хотя и раздражался из-за того, что Чуя так вот удирает, и делал вид, что мелкий тупой слизняк его не интересует); так что, не собираясь совсем уж скучать после занятий музыкой с Марией Алексеевной, он порылся в книгах Юсти, выудив одну, заложенную несколькими атласными зелеными лентами. Видимо, Юстя как-то особо ее изучала, раз тут было столько лент. Книга называлась «Галерея умных животных», книжечка была относительно старой, 1850 года, но хорошо сбереженной. Пролистав текст, Дазай нашел его скучным и слишком уж детским для себя, не тронули его, уже такого взрослого мальчика, рассказ о какатоесе (слово сначала увлекло, но когда оказалось далее по тексту, что это всего лишь попугай, Дазай приуныл) и его дружбе с кошкой, рассказы о воронах, львах, лисах с поучительными заветами – все это уже и так ему было ясно, истории для малявок, но Дазая заинтересовали иллюстрации к этим рассказам. Простенькие, черно-белые, выполненные карандашом, но что-то такое зацепило его глаз, и он, просматривая картинки, даже вернулся к некоторым историям. Дольше всего рассматривал потом аиста с птенцами, который сгорел вместе со своим гнездом, не сумев спасти птенцов и не пожелав даже на самом примитивном инстинкте их бросить.
Дазай тогда закрыл эту книгу, разозлившись на нее за то, что посмела тронуть его таким примитивным способом, но он вспомнил свою маму, а затем явилась и ненависть, что, наверное, никогда не покинет его. Мария Алексеевна играла в этот момент увлеченно Вальс-скерцо, Дазай уже слышал, как его играла Юстя, и получалось у нее в какой-то своей манере, она почему-то считала, что отдельные моменты стоит играть громче и часто спорила из-за этого с матерью. Дазаю нравились обе версии, и вот, слушая музыку, он немного успокоился, а потом – как раз – на ее фоне услышал, как к дому подъехал экипаж.
Вообще странный был этот их дом в плане входа его. Парадным входом здесь называли именно тот, что вел с застекленной веранды на восточной стороне против берега озера, хотя изначально таковым считался западный, но еще при жизни его бывшего хозяина Петра Аменицкого, отца Юсти, все переиначилось, возможно, оттого, что и хозяева, и гости первым делом стремились узреть озеро, а по утрам еще и отражение солнца в окнах. И вот Дазай, завидев в окне за занавесью гостей первым помчался глянуть.
Мария тоже поднялась высмотреть приезжих в окно: гостей она в это время не ждала. Из экипажа показался Валентин при пальто и шляпе, держа в руке трость, а за ним еще какой-то незнакомый мужчина, а также слуга Арсений.
– Валя! – Мария, оказавшись у входа, чуть ли не притопнула. – Что за манера вечно прибывать без предупреждения! И ладно, что сам в состоянии добраться со станции, но я бы и комнату тогда приказала приготовить, и на ужин организовать что-то более сытное.
На шум поспешил из рабочего кабинета и Мишель. В кабинете он не работал, а дремал, до этого пытаясь все же немного поработать, ибо привычка, но сейчас был рад возможности расшевелиться.
– Ох, холодрыга! – дверь уже была нараспашку, он поежился, явившийся в одной рубашке с закатанными рукавами, весь помятый, при этом не собирался смущаться, что встречает в таком виде гостя. – Приветствую! Замерзли верно! Павел Егорович, и вам тоже доброго дня! – раскланялся он. – Чем умаслил вас Валентин, что согласились до нас добираться?
– Не подумайте ничего дурного, Михаил Дмитриевич, – произнес гость, довольно высокий и немного грубоватый на вид мужчина, при этом обращаясь будто бы к хозяйке дома, – но скрываюсь я, и тут у вас проездом, а далее к Оксеновым в гости отправлюсь, ждут они уже.
– Уж позволите ли спросить, что вас такое скрываться заставляет, – Мария протянула ему руку.
– Мария Алексеевна, не примите меня за человека дурного, но удрать из дома, когда там собираются скандальные родственники моей жены – может, это и малодушие, но я вижу это для себя благом. Мне, однако, неловко, что поддался на Валины уговоры и прежде без предупреждения оказался у вас.
– Да ну, не берите в голову. Вот Валя мог бы и предупредить!
Гостем был Павел Егорович Фортаков, купец 1-ой гильдии, имевший сахарный заводик где-то в Курской губернии, а также он держал несколько магазинчиков, где продавали недорогой кирпичный чай, который Валентин поставлял ему по договоренности; сотрудничеству это началось еще с того момента, когда Савин только взялся за все эти чайные дела, разбираясь во всех хитросплетениях работы с китайцами и поставках чая, тогда и сдружились, хотя нельзя было их назвать такими уж близкими друзьями: по некоторым своим причинам Валентин предпочитал не всегда проводить время со своим другом, бывшим довольно охотливым до всякого рода развлечений и удивлявшимся, почему жена обижается и пытается насолить ему то и дело, приглашая, к примеру, в дом ненавистных ему родственников; однако если дело не касалось кутежа с Фортаковым, то с ним вполне было удобно проводить время, как, например, добираться до дома или пригласить к себе.
Именно в момент появления гостя явился домой и Чуя, весь раскрасневшийся, словно бежал на всех парах, при этом в расстегнутом пальто и съехавшей набок шапке. Дазая гость пока что не приметил, а вот Чуя вызывал у него интерес, и начались расспросы, как оказались тут дети из далекой страны. Валентин сильно не распространялся никогда насчет своих личных дел, но и скрывать не собирался, тем более дома.
Фортаков, однако, быстро забыл о мальчишках, имея более интересующие его темы для разговора, которые как-то странно смешивались с политикой, его походами в оперу, которая ему не нравится, и сахаром.
Дазай, проследив за тем, что Чуя умчался в их комнату, из гостиной перебрался в библиотеку, где до самого приглашения на ужин листал издание «Исторического вестника» за январь этого года, Дазай обычно выискивал там статьи заграничного толка, в основном о европейской литературе и всяких культурно-исторических событиях. Сидя уже за обеденным столом, он был все еще мыслями где-то в замке Гаурден в Уэльсе, где проживал премьер-министр Великобритании, Гладстон: премьер-министр Дазая нисколько не интересовал, а вот сам замок… Замки он еще не видел и мыслил это упущением, все думал о них, представлял, и тут вот вдруг его представления прервали:
– Так тебя Осаму Дазай зовут, верно? – вопрос прозвучал от Фортакова напрямую; этот знакомый Валентина, когда Дазай теперь снова пригляделся к нему, вызвал какие-то странные чувства, не сказать, что внешность или натура его, на первый взгляд, была отталкивающей, многие при первой встрече ошибались в своей оценке, но Дазай не терпел обычно пристального внимания всех этих гостей, которые часто смотрели на них с Чуей, как на диковину, правда не сказать, что Фортаков проявлял именно такое внимание, скорее просто хотел познакомиться; Дазай же, придав себе довольно независимый вид, тут же произнес с важным видом:
– Неправильно. Дазай Осаму. Так вернее будет.
Гость не совсем понял смысл этой разницы, положив, что ребенок этот просто странный, но тут Мишель посчитал все же своим делом пояснить:
– Это такая особенность. В Японии, как и в Китае, прежде имени используется фамилия.
– Вот как. Тогда прошу прощения.
Дазай не оценил это его "прошу прощения", так и смотрел на него, представляя зачем-то, как ему откусывает голову какой-нибудь злобный ёкай. Впрочем, тут же подумал, что зря он так жестоко, и мысленно представил, что ёкай голову оставил на месте, просто куснул за одно уязвимое место: за какое именно – Дазай оставил этот вопрос на усмотрение своего выдуманного ёкая.
Далее интерес гостя снова столь же быстро пропал, и Дазай вроде как успокоился, пока не заметил, что на него опять пристально смотрят, с хитрецой так, словно что-то задумывая.
– Дазай Осаму, значит? – Валентин специально акцентировал на этом внимание, и глаз не отрывал от него; как-то это было откровенно коварно с его стороны! – А, Дазай Осаму?
Дазай неуверенно сжал в руке ложку, в которой колыхалась уха из судака. Он все же съел ее содержимое, но не понял, в чем причина того, что ему мешали есть, учитывая еще и то, что рыбные супы стали здесь его особой любовью (а по мнению Чуи, еще больше стали оправдывать его как скумбрию).
Чего вот привязался? Дазай смущенно смотрел на Валентина, с которым с момента их повторного знакомства так особо и не общался из-за занятости того; хмурился, а тот все повторял его имя, заставляя краснеть, и Дазай сам не мог понять, чего так распереживался.
– Дазай Осаму! Дазай Осаму, – Валентин так до конца ужина и мучил его периодически под смех Чуи, и Дазай, едва появился момент, поспешил убраться с глаз его, затаив в своем сердце страшную месть и вообще – в следующий раз он ему ответит!
Тем самым Дазай пропустил весьма занятное зрелище, произошедшее в гостиной после, когда Мария Алексеевна с радостью снова уселась за рояль поиграть немного для Фортакова, который музыку не особо любил, но любил делать вид, что очень даже в ней понимает.
– Это что, Мария Алексеевна, русскую музыку вы играете? Что за безвкусие, ну право, не обижайтесь! Исполнять надо немцев. И только немцев. И в опере то же самое! Вы знаете, я как раз был в Париже, когда скончался Вагнер. Парижане! Ох, умны! Они знают толк, все было заполнено Вагнером. А как же не следовать парижской моде, – Фортакову явно нравилось подстраиваться под дворянские манеры, и не сказать, что он не умел этого, но всегда вызывал при этом снисходительные улыбки у своих друзей, ибо в самом деле не желал никого этим задеть, просто так вел себя.
– Вот правильно вы говорите, Павел Егорович, именно мода, – чуть улыбнулась Мария. – Все и дело в том, что парижане задали моду, потому что хочется людям показать, что и они способны уловить это громоздкое искусство, только прежде ведь и знать особо не желали. Но в чем же смысл творить и тем более слушать музыку лишь ради моды? Глупости такие. Вы лучше послушайте, Павел Егорович, даже в самом простом вальсе куда больше содержания и чувств, чем в этой вашей моде, да простит меня Вагнер, ибо мы с ним на разных планетах живем.
– Как вы серьезно к моим словам отнеслись, Мария Алексеевна. Не обижайтесь на темного человека. Валя, а помнится мне, ты и сам очень уж резво играл. Не разучился, пока в Китае своем сидел?
– Давно и правда не практиковался. Если б знал ты, какая там пытка – не слышать любимой музыки. Если Маша уступит, могу сыграть что-нибудь.
– Не возражаю! – она тут же уступила место, и Валентин сел, принявшись наигрывать что-то по памяти, а потом, чтобы уж удовлетворить пожелания своего гостя, взялся за Шумана.
То, что Чуя нарисовался возле рояля, даже как-то не удивило. А Чуя, который с самого начала музыкальной части вечера, был в гостиной, имел весьма решительное дело и даже не думал, что возможность таки представится. Ему хорошо помнилось то время в Хакодатэ, когда он наблюдал за тем, как братья Савины играли на фортепиано, а он приходил сразу же на звук и сидел слушал, думая о том, насколько это сложно – научиться так самому. Учиться оказалось – не просто, но затем, словно бы и легко, может, желание поражать своими способностями Марию Алексеевну его подгоняло, особо подгоняло, но и еще он порой думал о том, что хотел бы с кем-нибудь, помимо Марии Алексеевны, попробовать сыграть в четыре руки. Он играл затем с Даней, было весело, потому что тот все больше и больше терял навык, сбивался, но делал это с юмором, шутил; с момента прибытия Валентина, Чуя затаил в себе мысль попросить его присоединиться, но прежде не было такой возможности, а тут вот упускать ее не собирался, хотя немного и смущался, не зная, как тот отреагирует.
– Можно с вами?
– Хочешь бросить мне вызов, Чуя? – вдруг спросил Валентин, как-то странно на него глянув, будто и сам хотел вызвать его на эту дуэль. Чуя слегка сбился, но затем невозмутимо ответил:
– Точно так! Принимаете?
– Хорошо, за тобой право выбора, – Валентин сам поднялся с места и притащил еще один стул, на который Чуя, довольный, словно исполнялась какая-то заветная его мечта, уселся.
Чуя, ни мига не задумываясь, обратился к отрывкам из моцартовской «Свадьбы Фигаро», переложение для которой в четыре руки делала Мария Алексеевна когда-то на заказ, получив от издателя в дар красиво напечатанную копию из Москвы. Он сам притащил ноты и поставил их на пюпитр с довольным видом.
– Ощущение, будто ты готовился к этому моменту, – невольно подметил Валентин, из-за чего Чуя раскраснелся, ведь и правда готовился, и много раз это играл и разбирал, но смущаться далее не собирался, к тому же успел подметить, что его выбор оценили, даже удивились ему: Валентин переглянулся с сестрой, а та вся тут же загордилась, и Чуе показалось, что Валентин даже с каким-то волнением садился на свое место.
Первые полминуты Чуя волновался, скорее волновался из-за того, что наконец-то дорвался до желаемого – показать себя и исполнить ту свою совсем скромную мечту, хранимую еще с Хакодатэ невольно, но потом успокоился, к тому же Валентин с какой-то особой чуткостью стал подстраиваться под него, да еще и шепотом подбадривать, а Чуе даже было приятно понимать теперь его речь и иметь возможность играть вместе. Чуя пару раз сбился – он отвлекался на Валентина, то и дело ловя его одобрение, и немного злился на себя за оплошности, но Валентин каким-то странным для Чуи образом все равно будто бы подхватывал его своей игрой, скрывая все мелкие недочеты.
– Какая ты умница, Чуя. У тебя определенно есть способности.
– Правда? Точно?
– Учись и дальше. Я буду рад поиграть с тобой еще. В следующий раз выбирать буду я.
– А вдруг сложно?
– Я заранее тебе дам подготовиться.
Кто бы знал, как Чую это воодушевило!
Затаившийся в этот момент в библиотеке Дазай слышал музыку, прислушивался, но выходить не стал; у него тут была важная встреча с первым томом «Всемирной истории» Шлоссера на русском языке, несколько томов которой обнаружил в той самой комнате с книгами и перетащил сюда, собираясь однажды взяться, хотя заинтересовался чисто потому, что в первом же томе увидел статью о китайцах, решив прочесть, словно в этот миг он мог быть ближе к тому месту, где сейчас Одасаку, однако не читалось ему совершенно, потому что голову заполняли мысли о том, как бы насолить Валентину в отместку за то, что заставил его краснеть. Подумав, он все же остановился на том, что страшная месть может быть отложена, ибо это все так лениво, а у него тут история, у него Шлоссер и китайцы, и, в общем, раньше времени позволил себе расслабиться.
Вчерашний гость уехал еще до завтрака, сославшись на то, что ему надо прибыть как можно раньше к Оксеновым; завтракали в столовой, в которую буквально ввалилось непривычное для осени солнце, особенно яркое в сравнении с последними пасмурными днями; чудесное было утро... Пока Дазай не обнаружил, что напротив него снова сидит Валентин и смотрит пристально, словно готовится... О нет! Повторить вчерашнюю пытку! Но Дазай успел это предусмотреть! Сейчас он ему что-нибудь ответит колкое, его отругают, но не страшно. А Валентин – ни слова в его сторону, лишь смотрит на него, словно дразнит, при этом перебрасывается фразами с сестрой и лишь косится на Дазая. Чуя, обильно макавший всё булочку в дикий мед и запивая черным цветочным чаем, тоже заметил эту странную атмосферу между ними, но предпочел лишь следить. А Дазай все ждал! Ну, давайте, скажите! Дазай тоже умеет дразниться в ответ!
Но ничего. Вот и завтрак заканчивается, и Дазай почти расстроен, что враг отложил наступление, и тут он совершил тактическую ошибку: забыл и отвлекся. Пропустил момент, когда вновь через стол раздался звук собственного имени:
– Дазай Осаму, Дазай Осаму, – Валентин сложил локти на стол и чуть пригнулся к нему, глядя неотрывно, не менее хитро, чем накануне, и Дазай... Снова растерялся, словно просто замер под его взглядом, а потом сорвался с места и удрал.
– Отстань от ребенка, – хмыкнул Мишель, листая поданную ему Степаном газету.
Валентин ничего не ответил своему племяннику, лишь спокойно принялся допивать чай сорта пекко, который сам себе заварил.
По итогу этого утра, решив, что был слишком снисходителен, а враг не оценил, из всех вариантов мести Дазай избрал самый, на его взгляд, позорный. Он решил, что сочинит какую-нибудь историю, где главным героем будет Валентин Савин, на которого за его вредность напало страшное чудовище. Дазай долго думал насчет страшного чудовища, в итоге выбрав осьминога Аккорокамуи, о котором он слышал еще совсем маленьким от одной девушки народа айну, что прислуживала в их доме, а потом позже вспомнил о нем, когда на Хакодатэ столкнулся с историями о древнем Хоккайдо.
Свою историю он писал два дня, за которые ничего более не случилось, но своего решения отомстить он не изменил. Сидел все это время с важным видом со словарем, вычитывал, заменял слова на более удачные и колкие; старался, одним словом; но была одна беда – все равно где-то могут быть мелкие грамматические и орфографические ошибки, которые он не заметил, и надо было, дабы не опозориться, чтобы кто-нибудь проверил прежде и исправил. В качестве доверенного лица, которое Дазай мог использовать и не быть сданным врагу раньше времени, он мог избрать сейчас только Мишеля, поэтому, схватив свою тетрадку, потопал к нему, будучи уверенным, что застанет его в кабинете наверху, но Дазай даже не подумал, что предмет его мести будет поджидать именно там, куда он направлялся, а вот предмета цели не будет вовсе.
– Мишель, проверь, пожалуйста мой страшный рассказ про...
Дазай замер посреди кабинета. Да-да, Мишеля там не было, зато за столом, погруженный в какие-то думы, выкуривая уже не первую папиросу, пристроился Валентин. Он тут же встрепенулся и подался вперед.
– Ты рассказы пишешь? Серьезно? Про что, про кого? – Валентин выглядел в самом деле заинтересованным, из-за чего чутье Дазая вдруг начало истерично вопить внутри него: теперь будет сложнее удрать! – Хочешь, я проверю?
Если Дазай сейчас даст слабину перед врагом и убежит, то потом его точно будут упрекать в трусости. Дазай вообще-то не настолько мнителен на сей счет и считает, что удрать вовремя – тоже умное дело, но здесь – он должен дать бой! Поэтому, словно и не смущен ничем, подходит к столу, стреляя глазами в Валентина, но, по какой-то тревожащей его причине, не смотрит прямо на него, кладет свою тетрадку перед ним и замирает, готовый принять всю мощь последующей атаки.
Валентин даже несколько удивлен тому, что Дазай не стал отпираться, опускает глаза и начинает читать. Дазай, к своему сожалению, не может так видеть выражения его лица, при этом ему дико любопытно и почему-то смешно одновременно, будто так его проделка обрела еще большее значение, и, совсем уже набравшись смелости, он добавляет:
– Если есть ошибки, их надо исправить.
Валентин, не без интереса и особо не скрывая своего удивления, косится на него вбок, а потом берет перо и в самом деле начинает что-то там черкать.
Дазай стойко выдерживает все десять минут пытки: не звучит ни единого слова, Валентин читает внимательно, что-то там правит, однако выдержка дает трещину, когда Дазай видит, как тот в конце начинает вдруг что-то писать сам. Чего он там творит? И почему до сих пор не начал ругаться? Дазай уже проделывал такой трюк с Анго-сенсеем, так тот сразу весь дыбился, едва Дазай начинал зачитывать свои злобные сочинения. А тут! Что он там пишет?!
Дазаю прямо в руки отдали его тетрадку, и он впился глазами в текст: "Дазай Осаму, без всякого сомнения, помимо прочих своих талантов не лишен и литературного дарования. Быть может, этот текст начало его славного пути? Тогда, даже будучи съеденным злобным Аккорокамуи, буду рад быть увековеченным в одной из самых ранних его работ". И далее следовала подпись: "Жертва Аккорокамуи, В.А. Савин, храбро павший ради детских амбиций на поприще развития таланта".
Дазай оторвал глаза от тетрадки, посмотрев на Валентина. Он мог ощущать, как по его щекам пошли красные пятна, а тот смотрел на него совершенно открыто, чуть улыбаясь, чуть ли не счастливо.
– Будешь исправлять? – вдруг спрашивает он, кивая на текст.
– Обязательно! – Дазай находит в себе силы не прятать глаза.
– И вечером будешь всем читать?
– А вы, что, не против?
– А разве что-то может меня тут смутить? А, Дазай Осаму?
– Точно теперь прочитаю! – Дазай смерил его тяжелым взглядом, но... Сам с трудом сдерживал улыбку: он ожидал совсем иной реакции на свое творение, а тут... Он представил, как Валентин все это читал, и ему было смешно, но он все равно сдерживался.
– Если еще что-нибудь подобное начеркаешь, приноси мне почитать сперва. Как главное действующее лицо я ведь могу иметь право быть первым прочитавшим?
Дазая в жизни так никто не смущал, и он все не мог понять, что же тому причиной, но странно – уже и не дулся вовсе. Посмотрел в свою тетрадку. Не так уж много ошибок, некоторые слова были заменены, но больше как совет.
– Я перепишу заново, и вы снова проверите.
– Идет.
– Если Чуя принесет свои гадкие стишки, то вы их проверять не будете. Только мои тексты.
– Чуя тоже что-то пишет? Какой ты жадный до внимания мальчик.
– Это сделка, Валентин Алексеевич. Только мое.
– Только твое. Хорошо.
Дазай, напоследок глянув на него с предупреждением, тут же разворачивается и в самом деле идет переписывать, чтобы затем вернуться.