Tempo di valse, ma non troppo vivo, quasi moderato.
Песно, апрель 1885 года.
Анго-сэнсэй видимо был расстроен реакцией детей. Если так уж честно, глубоко в душе он это подозревал, но теперь скорее было обидно за свое воодушевление, с которым он тут скакал.
– Мы действительно должны это изучать? – Чуя хотя бы не рисовался, когда листал учебник – Дазай же всеми силами демонстрировал отвращение, даже хуже: изображал, что одно соприкосновение со страницами может его убить. Анго его отругал да без толку, тем более Чуя хихикал, поддерживая такое поведение – тот самый случай, когда они ловили, что называется, единое настроение. В такие моменты ощущались особо жуткими, еще чуть-чуть и Чуя тоже начнет себя также вести.
– Должны? Обязаны! – Анго тем не менее деловито поправил очки на носу. – Я что, по-вашему, зря просил привезти его сюда? Министерство образования Японии выпустило его еще в ноябре прошлого года! Представляете, насколько мы запустили ваше обучение по нему!
Оба мальчика едва ли узрели в этом трагедию.
– Не говоря уже о том, что мы и не живем в Японии вовсе. К чему нам учебник по этике поведения?
– Дазай-кун, не говори таких глупостей! Ты и Чуя, вы обязаны знать те правила, по которым учатся ваши сверстники в Японии. Однажды вы вернетесь домой, как иначе вы сможете жить в японском обществе? Моя задача в том и состоит – сделать так, чтобы не оборвалась эта нить. Вы должны помнить о почтительности, которая прививается нам всем с детства.
– Я читал его, Сакагути-сэнсэй, – кивнул Дазай уже серьезно. – Специально посмотрел его, как только привезли и вы начали нас учить по нему. Здесь говориться, что я должен почитать императора, словно он отец мой. Меня рано разлучили с моими родными, облик отца смутно, но остается в моей памяти, он был подле меня. Императора же я никогда не видел, не знаю, и рядом с ним находятся люди, подобные Мори Огаю. Назовите мне хоть одну причину, по которой я должен почитать императора, как отца, а хотя бы не просто потому, что так положено.
– Дазай-кун, твое счастье, что мы не в Японии. Тебя бы уже строго за это наказали. Я и должен даже так поступить, но здесь все же… – да и Анго не нашел бы в себе таких сил.
– Я согласен с Дазаем, – Чуя это произнес не из-за того, что после слов того стал храбрее, ему сразу было важно это сказать.
– Я точно потерпел фиаско в вашем воспитании, – Анго констатировал это с полной серьезностью, хотя глубоко в душе и сам невзлюбил этот учебник. – Как же быть? А если вы наберетесь здесь всяких этих либеральный или социалистических идей? Будете, как местная молодежь?
– Сакагути-сэнсэй, о чем вы? – Чуя смотрел на него так, будто не верил в серьезность его переживаний. – Вы за себя переживаете или за нас?
– Вас же не лично император послал нами заниматься, он о существовании вас и нас даже не знает.
Дазай говорил вещи банально рациональные, но у Анго-то был долг! Он был здесь ради того, чтобы обеспечить им образование в рамках японских традиций, он очень тщательно подошел к вопросу: вел переписки с коллегами, получал учебники для своих учеников, следил за тем, чтобы они не утратили знания родного языка, знали классические тексты, опирался, правда, в большей степени на свое образование; учил их также китайскому, старался дать знания о философии, что давно укоренилась в Японии, придя из Китая, правда уже с бешеной скоростью утрачивала значимость в новой Японии, но в голове Анго была ценной! И Анго не хотел ставить под сомнение то, насколько необходимо вбивать им в голову мораль, которую вбивали японским школьникам.
– Ты говоришь, что просмотрел учебник, Дазай-кун? А ты, Чуя-кун?
– Не особо внимательно. Думал, там что-то полезнее будет, – снова слова ножом по сердцу, но Анго уже нашел некоторое утешение себе:
– Я не имею права пройти мимо этих уроков, но это хорошо, что вы имеете представление о содержании. Я хочу, чтобы вы оба написали мне сочинение о том, как важно почтение к родителям и важно почтение к императору Мэйдзи, обратившись именно к тому, о чем прочли. Взгляните на это серьезно, без раздражения. Потом зачитаете мне. На том и покончим.
Кажется, это был самый удобный вариант преодоления отвращения к этому учебнику. Энтузиазма у мальчиков он не вызвал, но спорить они не стали, а Анго лишь вздохнул, коря себя за то, что не исполняет свой учительский долг, как полагается, но на то у него все же было свое мнение, и… Есть правда в том, что они слишком далеко от дома, чтобы нести сейчас перед кем-то оправдание и отчет.
Писать никаких сочинений и вообще заниматься уроками жуть как не хотелось. Апрель все еще выдавал прохладу, но весна уже во всю начинала готовиться к своему главному делу – всеохватывающему оживлению природы. Это невозможно было не чувствовать.
Скучая, Дазай и Чуя сидели в открытых окнах в пустой гостиной, глазея на улицу и отлынивая и от сочинения, и от упражнений по французскому, что мсье Верн задал им от души, еще и удивился, когда они взвыли, но у него был такой довольный вид, что спорить не захотелось; сюда можно было еще и прибавить прочие их занятия, и за рояль бы сесть, но даже Чуе, который куда больше любил это дельце, лень было пошевелить пальцем. Вот и сидели они, таращась на озерную гладь, пока их никто не шуганул за разгильдяйство.
Дазай чуть высунулся в окно, приметив вдалеке какое-то движение со стороны озера. Несмотря на то что было не настолько тепло, Валентин шел в одном прогулочном сюртуке, он не застегнул его, а придерживал рукой, чтобы не распахивался, на нем были сапоги с высоким голенищем, напоминавшие офицерские, ранее Дазай видел, как их начищал Арсений, а сейчас они видно потеряли свой начищенный вид: Валентин, кажется, лазил в них прямо в воду.
Чуя тоже наблюдал за его появлением, а вот Валентин их, казалось, даже не замечал: шел в какой-то уж глубочайшей задумчивости, не знающий выхода из собственных мыслей, обычно аккуратно лежащие гладкие волосы сейчас беспорядочно разметались, хотя ветра на улице не наблюдалось, ощущение было, словно он среди ветвей где-то лазал; судя по всему, и правда возвращался из каких-то лесных дебрей. Дазай и Чуя тихо наблюдали за ним до самого момента, пока он не приблизился к дому, намереваясь, видимо, обогнуть его и пойти куда-то дальше, словно бы и не замечал никого, однако, когда уже в самом деле собирался сделать крюк, то вдруг вскинул голову, глянув на мальчишек и, удивив, улыбнулся, негромко спросив:
– Скучаете? Пойдете со мной?
Мальчики сначала застыли, изумленные вниманием к себе, но одновременно молча кивнули, спрыгнув прямо из окна на землю, даже не задав никаких вопросов.
Валентин вернулся в Песно еще на Страстной неделе, чтобы застать Пасху дома. С ним прибыл и Мишель, но тут же умчался в Петербург, да и Валентина они практически не видели: он то был чем-то занят в кабинете наверху, то куда-то пропадал, видясь с ними лишь за завтраками да ужинами, в обед часто отсутствуя. Впрочем, и не сказать, что Дазай или Чуя ощущали особые от этого изменения. Когда Валентин был прошлой осенью в Песно, то общаться им удавалось мало; Дазай тогда успел ему отдать лишь парочку своих рассказов, как обещал, и они были возвращены ему с пометками, но так и не читаны на публику; Валентин вскоре уже отбыл в Москву, а оттуда снова отправился в обратное долгое путешествие в Шанхай, забрав лишь с собой письма для Одасаку и те, что следовало отправить затем в Камакуру к Фёдору, чтобы уж наверняка. Когда Валентин вернулся раньше изначально планируемого срока, Дазай и рад был лишь тому, что ему снова привезли кучу посланий от Оды, да подарки из Японии; Осаму даже думал о том, что лучше бы Валентин Алексеевич самого Оду к нему привез, но раз не привез, то все хотел расспросить его о нем, хотел знать о друге не только из писем, но и с чужих слов, но все не удавалось. Валентин вообще был для них каким-то далеким образом, словно бы оставшимся в Хакодатэ и порой внезапно мелькающим оттуда, так что доставало до Песно, пусть он в самом деле оказывался в доме.
– Куда мы идем? – поинтересовался Чуя, когда уже и так догадался, что они направляются к одному из небольших флигелей, где находился ледник, а также склад продуктов.
Валентин не ответил, но обернулся к ним с каким-то хитрым прищуром, что заинтересовало куда больше слов. Дазай и Чуя переглянулись – поторопились не отставать!
У Валентина при себе оказались ключи от флигеля, причем именно целая связка, которую он таскал с собой, на ней было штук десять или чуть больше ключей. Он немного поколебался и выбрал один, выбрал без ошибки и сразу же прошел в темное помещение, растворив внутренние створки, чтобы пустить свет. Дазай тут был несколько раз, хранилище это особого интереса уже давно не вызывало, но сейчас сделалось любопытно, зачем пришел сюда Валентин, а тот целенаправленно принялся рыться на одной из полок, где слышался глуховатый звон стекла, словно бутылки перебирал; и вот он выудил в самом деле бутыль с какой-то темной жидкостью, была даже упаковка, но наполовину порванная. Валентин попытался глянуть на свету, а затем, ухмыльнувшись, кивнул сам себе.
– Это что, яд? – Дазай выдал первое, что пришло в голову, на что Чуя закатил глаза.
– Яд? По-твоему, кого бы я мог отравить тогда в этом доме? – Валентин спросил это с таким серьезным видом, что Дазаю срочно пришлось сочинять ответ:
– Зачем травить? Если использовать с умом, то можно и себе во благо. Например: вы не хотите куда-то идти или ехать, если яд не убивает, то каплю на язык – и у вас жар. Но с ядом надо аккуратно. Проще все же что-нибудь более безобидное.
– Ты сам это придумал?
– Нет. То есть… Многие, у кого есть хоть капля ума, могли бы додуматься.
– Дазай, ты идиот!
Дазай в самом деле был каплю смущен, но улыбался. Валентин лишь со смехом покачал головой, а потом произнес, встряхнув странную бутылку:
– Идемте, научу вас чай заваривать.
– А это у вас секретный ингредиент? – у Чуи глаза загорелись, словно у какого древнего алхимика, который вот-вот раскроет тайну если не вечной жизни, то ее желанного временного продления.
– Естественно!
Вдохновленные, они поспешили за Валентином, предполагая увидеть, может, даже некоторое таинство. Валентин по-хозяйски прошел на кухню, где в тот момент повар Михаил с двумя юношами лет на семь-восемь старше Дазая и Чуи, колдовал над будущим ужином. Завидев барина, подобрался и тут же произнес:
– Валентин Алексеевич, если уж чего-то желаете, послали бы.
– Самовар у вас растоплен? Чудесно! Вскипятим воды побольше. Будем кушать чай.
Кажется, последняя фраза была ключевой, потому что Михаил тут же отвесил поклон и более вмешиваться не собирался, лишь вспомнил о том, что надо бы наколоть сахару, чем и занял одного из своих помощников, скрывшегося в дальней части кухни.
– Это какой-то особенный чай? – поинтересовался Чуя, когда Валентин начал лазить по ящикам, неожиданно вытащив упаковку плиточного чая; на хозяйский стол его обычно не подавали, но сам по себе он также являлся черным чаем, становившимся все более популярным; его привозили для продажи в Старую Руссу и окрестности, оставляя более свежие партии в доме.
– Еще один секрет заключается в том, что нам не нужен чай с каким-то особым ароматом, он, наоборот, станется не к месту, точнее будет испорчен. А вот этот! – Валентин чуть встряхнул упаковку, пошуршав ею, словно торжественно представляя аки ценность какую, впрочем, капелька торжества тут была, ведь на упаковке красовалась его фамилия и название чайного дома, но он тут же разодрал ее и поднес упаковку к носу. – Нет аромата, который есть у чая из полноценных листочков, – Валентин поднес упаковку к Дазаю и Чуе ближе, и они подались вперед. Пахло чаем, но и не таким, к какому они успели здесь привыкнуть. – Однако мы используем лучший вид хуасяна. Если так уж честно, этим словом китайцы называют отбросы от байховых чаев: листочки мелкие, опавшие, да корешки, чайная пыль. На китайских плантациях это все собирается и продается заводчикам для приготовления чайных сортов низкого качества. Тут, как говорится, сор сору рознь. И не все имеют средства покупать что-то дорогое, но и достойно делать дешевое приятно употребимым, верно? В конце концов, мы с вами не аристократы эпохи Сун.
– А что, аристократы тогда пили какой-то особенный чай? – Чуе стало внезапно интересно.
– Интеллигентные и знатные люди того времени превратили церемонию пития чая в целое искусство, если можно так сказать. В то время, однако, чай уже был доступен всем, включая простолюдинов, правда тут, если верить записям «Истории Сун» или «Сун ши», существовал вид чая саньча, который мы бы назвали порошковым, его-то и пили обычные люди, и был вид прессованного чая пяньча, у него много еще других названий, но именно этот вид считался достойным знати. Такой чай даже могли смазывать особыми маслами, а еще его заваривали на особых чайных соревнованиях. Высокообразованные люди той эпохи могли прекрасно разбираться во всем, что касалось заварки чая, начиная от посуды и заканчивая просто способом кушать его. Тогда-то и начала огромными шагами развиваться культура чайных плантаций, вроде провинции Аньхой, откуда также родом и привозимые нашими силами чаи.
– Вы очень много знаете о чае, – Дазай слушал его жадно, хотя никогда по-настоящему не был таким заинтересован.
– Это все мое любопытство.
Валентин положил упаковку и подошел к загудевшему самовару, водрузив на него старый английский заварочный чайник темно-фиолетового цвета в желтых цветочках. Про бутылку же пока ни слова. А что было написано на этикетке – уже не разобрать.
– Валентин Алексеевич, а нам ни разу толком не показывали ваш магазин в Москве, – вдруг проговорил Чуя. Эта мысль спонтанно его посетила, и он сам удивился ей.
– Тогда возьму вас в Москву, покажу все, – он провел рукой по его взбитым волосам. Чуя осчастливился: еще одно путешествие наметилось!
Дазай же смотрел на самовар, он здесь был простенький, такой не выставляли перед хозяевами, использовали только на кухне. Он блестел медью, искажая отражением окружающее пространство, в нем Дазай видел себя неприлично искаженного. Забавно почему-то смотрелось. Он вздрогнул, услышав, как больше от испуга ойкнул помощник повара, когда едва не задел секачом по пальцам, увлекшись казнью сахарной головы. Михаил тут же отчитал его, но никто более не обратил внимания. Творилось чайное волшебство.
Валентин вложил в чайничек отломанный кусок из упаковки, что он вскрыл. Когда самовар уже забурлил, один из юношей, Проша, схватил чайничек, наполнив его водой из крана самовара, дождался, когда вода вскипит и вернул чайник на место.
– А вы умеете заваривать чай на китайский манер? – решил поинтересоваться Дазай.
– Если честно, то я об этом больше знаю в теории, – признался Валентин. – В Китае для меня всегда его кто-то заваривал, но, если так уж честно, время сейчас все сильнее и сильнее уносит традиции, хотя китайцы по-прежнему чтут их, впрочем, даже они уже не помнят о том, что нынешние традиции далеки от тех, что были еще в эпоху Тан, период, когда Лу Юй сделал свои знаменитые записи, «Канон чая». Тогда чай представлял собой некое подобие супа, приготовленного из чайного листа. Не поверите, но туда добавляли соль и прочие специи! В те времена чайный лист прессовали в плитки, ее размягчали на огне, размельчали почти что до рисинок, а потом всю эту радость бухали в чан с подсоленной кипящей водой. Ах, какая пена образовывалась! Пена – важная часть приготовления чая! Попышнее или потоньше. Порой ее даже сравнивают с цветами. А сколько там нюансов в этом трактате Лу Юй оставил! Какие печи лучше подходят, какой чан использовать, рамы для просушки, а сколько там сравнений, какие чашки откуда лучше! А если уж они из фарфора, то тут уже иной критерий выбора, ибо есть фарфор, подобный серебру, а есть – нефриту, один – словно снег, другой – словно лед, и цвет их – тот еще спор. Ведь сине-зеленый цвет усилит естественный оттенок чая, а в белой чашке он сделается красным. А уж когда дело доходит до варки! Тут начинается своя особая магия. Ни в коем случае нельзя прокаливать плитку спрессованного чая на ветру, и, если искры разлетаются, нарушается баланс тепла и холода. Чай может оказаться очень нежным, и здесь уже нужен будет свой подход в его пропаривании; вода из колодцев совершенно не годится для такого благородного напитка, лучшая – та, что несется потоками с вершин гор. Есть свои уровни кипения: рыбьи глазки, родники, вырывающиеся словно из жемчужных скоплений, и уж когда кипит так, словно высокие волны нахлынули – это финал. И много-много всяких таких тонкостей, связанных с чаепитием. Потом многое поменялось. Началась эпоха Сун. Чай и собирать, и пить стали по-другому. Явно знакомая вам японская чайная традиция берет свое начало именно из традиции сунской эпохи. Порой, если я имею честь гостить в доме Лу Сунлина, его пожилая матушка заваривает нам чай. Какую пенку чудесную она умеет создавать! Она называла ее сюэхуа – снежные цветы. Снежинки.
– Поэтично, – задумчиво произнес Чуя.
– Здесь не важна температура кипения воды? – вдруг спросил Дазай, внимательно слушавший этот пусть и краткий, но как будто важный рассказ о чайных тонкостях, и следивший за процедурой и не находя в ней ничего необычного: пока так и не понял, что такого во всем этом было и что хотел им показать Валентин.
– Черный чай, как правило, заваривают при 80 градусах Реомюра, но нам сейчас это непринципиально. Пусть настоится. Если бы сейчас было лето или осень, можно было бы вообще просто набрать в лесу разных трав или в саду листьев малины и смородины, о, последняя вообще была бы чудесной! Травы все обычно считают сором, но на самом деле в них много пользы. Но у нас будет, чем их заменить!
Дазай оглянулся на него, не понимая, что за волшебство он собрался творить.
– Стаканы можно нам? – Валентин сам снял чайничек с заваркой, и Проша ему тут же выставил стаканы, как-то при этом заискивающе глянув на барина, но Валентин был сосредоточен больше на том, чтобы разлить заварку и добавить кипятка.
Ожидая, что это еще не конец, Дазай и Чуя внимательно следили за ним и понимали, что в ход должна пойти бутылка, но суть ее была во-прежнему не ясна.
– А это вместо трав! – Валентин снова взболтнул ее и, немного повозившись, откупорил. А затем еще и сделал глоток, тут же отдернув от себя горлышко и резко выдохнув. – Господи, прелесть какая! Тут точно больше сорока градусов! Рискнете? – Валентин подмигнул мальчикам.
– Это алкоголь! Я хочу попробовать! – Чуя тут же подался вперед.
– Не так просто. А то ж Машенька мне голову оторвет и вскипятит в этом самоваре, – шутка была жуткая, но, видимо, если она исходила от Валентина лично, то и считал он ее себе приемлемой. – Скажет, что я детей тут спаиваю, – он развернулся к стаканам с чаем: в два капнул совсем по чуть-чуть, а в другой – ну, почти от души.
– Берите. В чае и по капельке даже полезно.
– Но что это? И зачем в чай? – Дазай не то чтобы отнесся с подозрением, скорее просто хотелось прояснить все дело до конца.
– Это бальзам на травах и спирту. Надеюсь, Митя не против, что я тут разворошил его тайные запасы. Брат Дмитрий привез несколько бутылочек из Уфимской губернии, граничащей с Пермской, где сейчас братья. Местные башкиры делают потрясающие настои и бальзамы, прекрасно зная произрастающие в тех краях травы. Нервы тоже подлечить может, – зачем-то добавил Валентин.
Чуя первый схватился за стакан, принявшись вкушать. Попробовал и произнес:
– Плохо ощущается. Можно еще добавить?
– Ишь, какой хитрец! – хмыкнул Михаил, мельком оторвавшись от своих дел.
Дазай тем временем тоже прижался губами к стакану. Вкус… Слабоватый, но чай в самом деле не показался привычным чаем. Странная вещь.
– Опьянеешь, Чуя, – Валентин, однако, капнул ему еще в чай, а сам сделал глоток прямо из горла. Дазаю показалось или Чуя посмотрел так, словно сам желал бахнуть прямо с горла, и это несмотря на то, что бальзам, кажется, хорошо пробирал, что аж взрослого передергивало.
Чуя помешал ложечкой чай и сделал еще несколько глотков, заев сушками.
– Теперь только так и буду пить! – торжественно заявил он.
– Чуя-пьяница!
– Заткнись! Ничего ты не понимаешь!
– Вижу, вам понравилось, – ухмыльнулся Валентин, разглядывая их при этом как-то задумчиво, и фраза его прозвучала так, будто и появилась потому, что заранее была заготовлена, а мысленно он уже был где-то в другом месте. Следующие его слова вообще поразили своей внезапностью: – Поедете со мной в Старую Руссу завтра?
Дазай глянул с легким удивлением от внезапности предложения на Валентина, тут же нахмурившись. Рассматривая его, вдруг подумал, что это не просто была просьба присоединиться к нему зачем-то. Валентин улыбался им, но как-то почти умоляюще, что ли. Дазай мог предположить, что ему это все кажется, он в какой-то степени даже смутился, и ответ от них все не следовал, и Валентин было даже захотел отозвать свои слова назад и отмахнуться, мол, это он так, просто спросил.
– Впрочем, я не подумал, что у вас занятия могут быть.
– Я поеду! – без всякой задней мысли выдал Чуя, в самом деле желая куда-нибудь выбраться. – А Дазая можно не брать.
– Зараза. Я тоже поеду! Только зачем?
– Прогуляться, останемся там на ночь потом, – несколько отстраненно отозвался Валентин. – Давно думал. Компании просто не было. Одному не хотелось.
Ответил он честно, чем заслужил снова долгий взгляд Дазая, но тот ничего не сказал, а допил свой чай, чуть поджав с последним глотком губы, проведя внутри по ним языком. Горьковато. Как горькие травы. Дазай не сразу заметил, но в голове появилась не совсем естественная легкость, впрочем, она не мешала.
– Тогда ложитесь сегодня пораньше, встанем до рассвета. Пойду выпрошу тогда вас у Маши.
Уходя Валентин не забыл захватить с собой бутылку бальзама, словно приметил, что Чуя уже на нее губу раскатал. Мелкий пьяница!
Прежде у них еще не появлялось повода побывать в Старой Руссе. Мария Алексеевна периодически наведывалась туда, так как состояла в каком-то там комитете помощи женщинам и детям, хотя Дазай точно не знал, просто мельком слышал ее разговоры о делах, связанных с пожертвованиями. Один раз к ним в дом даже привезла какую-то совсем молодую девушку с ребенком, Дазай тогда еще плохо владел языком, это было в самом начале их собственного появления в Песно; она пробыла в поместье где-то дней пять, проживая во флигеле, а потом ее куда-то пристроили, но о ее судьбе Дазай из стеснения не справлялся и думать более не думал.
И о Старой Руссе тоже не думал, но сидеть дома и заниматься лишь классами – утомляет все это желающий какого-то движения мозг: Дазай был ленив по своей натуре, но это не уменьшало его любознательности, к тому же у него последнее время появилась тяга рисовать местные пейзажи, вот и хотелось оглянуться куда-то за пределы уже изученной территории.
Чуя вообще любые поездки воспринимал как настоящее благо, а тут его в большей степени вдохновляло и то, что Валентин захотел их взять с собой. Испытывая немного смущающее желание сдружиться с ним, Чуя был в волнении, из-за чего ночью спал урывками, просыпаясь, словно боясь проспать, при этом недовольно поглядывал на Дазая, который мирно себе дрых, еще и расталкивать пришлось.
Везти их взялся Петька, которого еще зимой забрали сюда из Москвы, точнее сам он напросился, пристав к Марии Алексеевне; та сначала колебалась, побаиваясь его лихачества, но в душе уже давно согласилась, так что можно было даже не доходить до крайних мер в лице отца Петьки, который когда-то служил в московском доме Аменицких еще при покойном барине, пожилой мужчина, пожилой – мягко сказано, совсем дряхленький старичок, пришел просить за сына, и бедная Мария Алексеевна совсем расстроилась из-за своих колебаний, заверила, что заберет парня с собой в Песно, угостила деда чаем, выслушав кучу историй о нелюбимом муже, но природная мягкость и воспитание не позволили ей прогнать старика, хоть было и неловко от его рассказов, но рассудила она так, что право того относиться по-своему к покойному, притом что у нее самой видимых причин на ненависть не было, а уж поминать плохо человека, который все свое имущество оставил ей – грех жаловаться ныне.
Дазай пытался в пути читать, но при такой скорости, что выжимал из лошадей Петька, – глаза проще сломать. Поэтому больше даже дремал, досыпая. Чуя периодически о чем-то болтал с Валентином, но это были какие-то незамысловатые разговоры, потому что последний то и дело проваливался в холодно-сумрачную, как казалось, задумчивость, и, лишь замечая, что на него обращают внимание, улыбался, словно ничего и не было, даже что-то рассказывал о Китае, отвечал на расспросы о Фёдоре в Японии, но Дазай не мог не замечать, что все это было не совсем естественным. Чем-то иным была занята голова Валентина. Может, в этом крылась и причина его поездки, иначе что бы он еще мог тут забыть? Не маршруты же для прогулок, как он сказал, в самом деле?
Дазай зачем-то мысленно пытался разгадать его, но затем разочаровался в своих способностях к загадкам, хотя забавно, о загадках как раз шла речь. Валентин, оказывается, много всякого такого знал на китайском, включая и всякого рода загадки, одну такую как раз загадывал Чуе:
– В одной из глав Истории династии Вэй рассказывается о правителе местности Саньян – Тоба Си из династии Северная Вэй. Человек он был по характеру весьма жадный до власти, дерзкий, да вот едва стало известно о его измене, он в страхе сбежал с севера страны, сопровождал беглеца лишь один его приближенный Инь Лунху. И вот обратился Тоба Си к нему в пути: попросил загадать загадку, чтобы мыслями о разгадке развеять тоску. Инь Лунху был весьма смышленый человек; говорят, загадкой своей он желал поиздеваться над Тоба Си, кто знает, что истинно он заложил в нее; однако загадка была примерно такова: «Как ночь грядет – вместе они засыпают, как рассвет заблещет – вместе они пробуждаются; ненасытны, словно стадо голодных волков, да только добычу сами не пожирают». Что это же это такое?
Чуя было только открыл рот, но Дазай опередил:
– Глаза. Речь о глазах, – уверенно произнес он, вглядываясь при этом в Валентина.
– Дазай, ты дурак! Это не глаза! Это хаси! Палочки для еды!
Дазай теперь удивленно уставился на Чую, который, однако, вдруг смутился, видимо, обдумав его ответ. А тот в свою очередь задумался над тем, что сказал Чуя, и они оба растерянно уставились на Валентина, чтобы рассудил, а тот лишь усмехнулся:
– Вы сообразительные.
– Какой ответ-то верный? – насупился Чуя.
– Вообще-то в записях так и указаны два ответа. Не знаю, какой верный. Твой ответ, Осаму, дал Тоба Си, а Инь Лунху назвал ответом тот, что дал Чуя. Хотя, как я сказал, возможно, эта загадка была лишь ради того, чтобы посмеяться над правителем.
Мальчики как-то слегка смутились, раунд остался никем не выигран.
– Лучше расскажите какую-нибудь историю интересную китайскую, – зевнул Дазай. – Что-нибудь из тех мест, где вы были.
Валентин на миг задумался, как будто ему в голове надо было перебрать тысячу историй, и Дазая это как-то по-особенному задело: он ведь и сам любил придумывать и рассказывать истории, правда, больше их записывать или рисовать.
– Не знаю, будет ли вам интересна одна история из поэмы о любви, называется она «У Гунян». Примерно в ста верстах от Шанхая есть озеро Тайху, там эта поэма очень известна и близка всем жителям местности Цзяннань, где расположен Шанхай; она особо была популярна лет так пятнадцать-двадцать назад, когда правил император из нынешней маньчжуркой династии Цин, Айсиньгёро Цзайчунь, сын императрицы Цыси, о которой вы явно знаете, – на что мальчики закивали. – В самой поэме где-то свыше трех тысяч строк, я передам вам суть. У Гунян, главная героиня, совсем юная девушка, пятая дочь в семье, оказывается под гнетом жены своего старшего брата Ян Цзиньда – Ла Цзяосинь. Женщина она жестокая, властная, способная источать лишь ненависть ко всему, что неспособно было принять ее черствое сердце. Она нещадно пользовалась мягкой и кроткой У Гунян, словно та была какая нищая крестьянка, а также мучила и ее старшую сестру Сы Гунян. Девушки же не имели иной судьбы, кроме как подчиняться властной женщине, бесконечно трудиться, жить вместе с остальными рабочими. Но однажды судьбе пришло в голову, как всегда, совершенно неожиданно заставить юное сердце У Гуань вспыхнуть под чарами любви: она полюбила простого батрака Сюй Атяня. Сложно молодым людям укрыть свою пылкость, едва самая настоящая любовь задела их, и жестокая Ла Цзяосинь не могла не прознать о союзе двух влюбленных, что еще больше наполнило ее сердце злобой, ненавистью и скрытой даже от нее самой завистью. Она заставила мужа избить пятую сестру, так рассвирепела, что досталось четвертой сестре – она продала ее в Гуандун, а также пожелала, чтобы Сюй Атянь предал свою возлюбленную и устремил свой взор на нее саму, но получила безоговорочный отказ. И тогда Ла Цзяосинь решила вынудить несчастную У Гунян отправиться на мельницу и покончить с собой, но небесам в тот момент было угодно привести туда Сы Гунян. Несчастная, она вынуждена была броситься в бега, бродить по земле в поисках жалости и милостыни, и набрела на свою сестру в момент, когда та уже готова была распрощаться с белым светом. Сы Гунян была девушкой храброй, честной, чистой сердцем, любящей свою сестру. Она сказала ей бежать! Бежать вместе со своим возлюбленным. Пусть жизнь так тяжела, пусть вокруг них темнота и несчастья, пусть они страдают, словно на жерновах, что грозят растереть их, но она выдержит! Она готова выдержать! Она уговаривает сестру, она не боится, что собственный брат и его жена замучают ее, она не хочет, чтобы эти двое мучались и горевали. Сы Гунян помогает устроить им побег: У Гунян и Сюй Атянь скрываются на одном из остров того самого озера Тайху. Но что же сделала затем Сы Гунян? Она вернулась на ту самую мельницу, где подожгла небольшую хижинку, и сама сгорела в ней, чтобы брат ее и жена его решили, будто это тело пятой сестры уничтожил огонь. Влюбленные же прожили какое-то время на острове, но У Гунян спустя три года не выдержала, отправила Сюй Атяня за сестрой, но того поймал Ян Цзиньда и обвинил в поджоге, отдав под стражу. Измученный Сюй Атянь вскоре не смог больше выносить навалившиеся на него страдания и мучения, он скончался, а прибывшая в Сучжоу за ним У Гунян, узрев его бездыханное тело, бросилась в реку. Так и закончилась эта грустная история.
Чуя молчал, о чем-то задумавшись, а Дазай недовольно пробурчал:
– Дура. Я про четвертую сестру. Зачем надо было так жертвовать собой? Была бы умнее, схитрила бы. Да и чего ради?
– Ты не романтичный, Осаму, – улыбнулся Валентин.
– От такой жертвы ничего хорошего не жди, – однако грустно заметил Дазай. – Так и вышло. Так нужна ли такая жертва тогда?
– Не все мы способны продумать наперед. Жертвуют в момент порыва. Что поделать.
– Люди глупые.
Валентин не стал спорить с ребенком, лишь спокойно на него смотрел, словно изучая. Смущал ужасно.
Въезжали они в город уже после полудня, в дороге останавливались пару раз, Валентин закуривал в это время, и Чуя, наблюдавший за ним, имел храбрость даже попросить попробовать.
– Вредно, говорят. Маша ругать будет, если вредному вас научу. Маленький еще, – хмыкнул Валентин, глядя на него.
– Ха! Маленький. Мне почти тринадцать! А Дазаю только в июне будет.
– Почти тринадцать, говоришь? – Валентин достал вдруг упаковку американских сигарет, которые приобрел еще в Шанхае в большой партии, довезя до дома остатки. – Ну держи.
Первая попытка произвела на Чую неизгладимо бурное впечатление. От тошноты до ощущения собственной значимости. Наблюдавший за ним Дазай намеренно молчал и делал вид, что он выше такого ребячества – показать свою взрослость, но не отказал себе в том, чтобы посмеяться над Чуей, когда того перекосило после первой неумелой затяжки. Чуя, однако, был доволен.
День был ясным, солнце прямо-таки лилось с неба, поражая своей щедростью на свет, свет этот бился о многочисленные купола церквей, что приметились еще издалека, и Дазай сразу же обратился воспоминаниями снова в то утро в Хакодатэ, когда они впервые гуляли с Фёдором. Эта ассоциация не отпускала его теперь никогда, едва он примечал купола. Мысленно он уже придумал начало письма для Достоевского об этой поездке.
Они въезжали в город с востока и двинулись в направлении реки Полисть, проезжая по улицам с деревянными по большей части домами, выглядели улочки несколько уныло, так как еще не было на деревьях зелени, и цветов время еще не настало, и разве что расписные и резные наличники на окнах как-то разбавляли вид. Дазай всегда, глядя на этот элемент декора, ощущал его игрушечным и странным. Как и сами домики. Он не так часто бывал в городской среде, чтобы привыкнуть к местным улицам, а близлежащие деревни давно уже приелись взгляду; с другой стороны, он уже ощущал чем-то нереальным те дни, когда бродил по типичным японским улочкам.
Если мальчиков несколько и озадачило то, что они подъехали к монастырю, который Дазай сквозь яркое солнце в виде белоснежной глыбы приметил еще издалека, то они не подали виду. Можно даже сказать, что им было все равно, где внезапно остановился их экипаж, а то была гостиница вблизи Спасо-Преображенского монастыря, где останавливались в основном паломники да прочие желающие заглянуть в сие место. Дазай и Чуя даже не сразу последовали за Валентином, который направился первым делом ко входу, они еще минуту осматривались, мысленно сопоставляя монастырские строения с синтоистскими и буддийскими храмами, что были роднее своими легкими и открытыми конструкциями; что мог думать обо всем этом Чуя, Дазай не представлял, но сам он не привык обращаться к высшим силам, даже если бы те в самом деле могли его услышать, и дело было не в неверии, а просто… Почему-то думал, что, если уж суждено, оно и так случится. Чего унижаться и просить? Впрочем, эти мысли его не были как-то оформлены, витали сами по себе, и сейчас даже ни за что не зацепились. Разве опять же за его постоянные ассоциации с Фёдором, а еще с Евдокией, которая в самом деле сердцем своим верила, так брат ее говорил. Дазай почему-то был уверен, что ее он точно не смеет осуждать.
Валентин тем временем достал для них довольно приличного вида комнату, сразу отправив вместе с Петькой обедать, а сам куда-то подевался.
Не желая сидеть в четырех стенах, Дазай с Чуей крутились возле гостиницы, разглядывая посетителей, среди которых, к некоторому их удивлению, встречались люди явно весьма обеспеченные. Прибыла одна дама с целым выводком разодетых дочерей, она все над ними кудахтала и просила поторопиться, и сильно кричала на слугу, которому все повторяла: «Иди и узнай! Иди-иди-иди!!! Иди и узнай! Не изводи меня!», и так по кругу. Выглядела она при этом нелепо, даже смешно, особенно с этим верещащим призвуком в голосе, что Чуя не сдержался и довольно громко фыркнул, чем обратил на себя внимание девиц, они застопорились, за что получили от maman нагоняй.
Валентин явился со стороны монастыря как-то неожиданно, при этом он уже прежде успел сменить свой дорожный костюм на подобный первому, но менее приметный, серую тройку с длинным сюртуком.
– Идем гулять? – внезапно предложил он. – Я только зайду трость взять. Забыл.
– А как же обед? – Дазай в самом деле был слегка обеспокоен, но Валентин лишь с улыбкой помотал головой. – Меня в трапезной при храме тут подкормили. Я сейчас, сию минуту же!
Он в самом деле очень быстро вернулся с тростью, поманив мальчиков за собой.
– У нас будет особенный маршрут? – Чуя так спросил, словно представлял эту прогулку приключением. Дазай хотел позадирать его, мол, какой же ты ребенок, Чуя! Но не стал. И сам был близок к нему по настроению. А еще признался себе, что будто бы все это время ждал, чтобы так вот погулять с Валентином, правда, Чуи в его представлении рядом не было. Пусть бы со своими деревенскими лучше возился! Но куда теперь его денешь…
– Если ты что-то подразумеваешь особенное под особенным маршрутом… Я не так уж хорошо знаю город, так что идем наугад, а там – куда уж выйдем.
– А если заблудимся?
– Да как же тут заблудишься, Чуя? Смотри. Куда не встань, с любой точки видать церковные кресты. По ним и сориентируемся. Разве тот, кто ищет приключений, боится потеряться?
– Да ни в жизнь! – Чуя чуть обиделся на себя, что и сам не сообразил, но в итоге как-то так получилось, что он сам выбирал маршруты, где свернуть, и едва приметив что-то его глазу любопытное, тут же бросался туда.
Дазай не возражал. Погода стояла приятная, на улицах сухо, солнце все также ярко светило – ни одно облако сегодня не вышло на охоту за ним, людей в округе не было столь много, шумно было как раз у гостиницы. Он разглядывал дома и лавки, приметив одну, где продавали чай.
– Сюда должны привозить что-то из наших поставок, – задумчиво произнес Валентин. – Я, честно говоря, не особо вовлечен в конечные дела, – он рассмеялся вдруг, словно ощутил за то неловкость. – Иначе зачем бы я нанимал здесь людей этим заниматься?
– А в Китае? Вы сами выбираете, какой чай отправлять?
– Да. В самом начале еще ездил по разным провинциям, высматривал, учился, делал ошибки. Иностранцев глупых любят обманывать. Первое время и не знал, как без Лу Сунлина обходиться. Думаю, меня бы прибили еще где-нибудь в дороге.
– Да ну! Шутите? – Чуя обернулся на него.
– Может, я немного преувеличил, но разбойников везде хватает. Кстати, Дазай, ты знаешь, мы однажды с Одасаку чуть не попали в подобную засаду. Не знаю, рассказывал ли он тебе.
– Ни слова, – Дазай обратил все внимание на Валентина.
– Мы как-то ехали путем из провинции Цзянси. Одни, с повозкой, запряженной лошадью, собираясь потом продолжить путь по реке. Из Цзянси, между прочим, очень много чаев поставляется именно для нашего рынка через Ханькоу. Самым высоким мы оцениваем сорт Нинчжоу, если вы обращали внимание: листочки этого вида чая, они такие тоненькие, цвета серо-черного, из них получается довольно убойный настой темно-красный. Оттуда же везем Катон, Кьюкианг, Хохоу, Монинг, последний старшие братья почему-то особо любят. Интересное это место, Цзянси. Там были восстания крестьян против правящей династии Цин и иностранцев, которые посягали колонизировать Китай, родители Го Цзунси оттуда родом, бежали как раз, едва он родился, оттуда…
Валентин вдруг замолчал, о чем-то задумавшись. Он, дернувшись, оглянулся, устремив взор куда-то вверх, словно высматривал что-то вдалеке, при этом продолжая отступать, полагаясь лишь на то, что тростью, словно слепой, прощупывал наугад дорогу, но затем снова пошел ровно, но ни слова не произнес.
– Так что случилось-то? – осмелился задать вопрос Дазай, который мысленно уже ругал Одасаку за то, что тот умолчал о такой истории!
– В Цзянси-то? – Валентин будто бы и не сбивался. – Думаю, молодые люди, что перекрыли нам дорогу, были из тех, кому внушили по той старой памяти ненависть к иностранцам. Не знаю, уж хотели ли они нас убить, Мишель вот уверен, что да, что б его, со всеми его фантазиями на тему, что бы с нами сделали, но все же мне кажется, что нас просто хотели обобрать да и безо всяких лозунгов. Это я уж сам себе, наверное, сочинил, будто в их оправдание. Они ж с нами разговоров сильно не вели.
– И что? Дали вам легко уйти? Сколько их было? – Чуя теперь уже ушел вровень, забыв о своей роли ведущего.
– Пять человек. Мы обычно носим с собой оружие на всякий случай. Можно верить в хорошие качества людей, но этой верой не спасешься, к сожалению, благородство в таком виде жизнь не спасает, но, если честно, я в таких случаях совершенно бесполезен. Одасаку первый выстрелил в воздух предупреждающе. И с ними же заговорил. Спокойно и рассудительно, но с явной угрозой, что следующий выстрел будет уже в цель. Меня это напугало и поразило, но я понимал, что иначе никак. Он выстрелил еще раз, и тогда они отступили, и мы проехали. Он так и целился в них, пока они не оказались далеко. Не знаю, можно ли это считать везением, или они были трусами на самом деле. В любом случае, хладнокровие Одасаку нас провело в тот день без вреда. Ох, я потом долго в себя приходил, хотя всегда знал обо всех опасностях.
– Одасаку бы отбился от них ото всех. Уверен, – тихо заметил Дазай, все еще обдумывая эту историю. Почему-то его задели больше слова не о том, что сделал Ода. Он думал об ином совершенно. О том, что порой вера в хорошее одна сама по себе бесполезна. Все равно нужно еще что-то. И в момент рассказа он подумал о том, что Ода мог кого-то все же застрелить и напугать таким образом. Но нет, хватило силы внушения и выдержки. Значит, эти вещи тоже не бесполезны, если уметь их применять. Осаму вдруг так рад сделался, что узнал обо всем этом. А еще подумал о том, что некоторые слова Валентина и ему близки. – Спасибо, что рассказали.
Они еще минут сорок блуждали по малочисленным улицам, наполняя воздух легкими пустыми разговорами, которые не обходились без взаимных подколок Чуи Дазаем и наоборот. Валентин лишь смеялся над ними, в один моментов вдруг сказав:
– Мне кажется, если мы выберем эту улицу, то вернемся назад, а вообще тут и при всем желании не заблудишься.
Не сказать, что мальчикам уже хотелось возвращаться, но они не стали возражать, как-то так одновременно заметив, что Валентин имел свои причины двигаться в обратном направлении. Они вернулись к монастырю, перед вратами которого, венчанного тремя небольшими куполами, Валентин вдруг застыл, сняв шляпу с головы. Он будто бы с духом собирался. Стоял и смотрел, отступив лишь в сторону, чтобы не мешать проходящим людям, а их вдруг стало куда больше. Дазай с Чуей неуверенно оглядывались, желая поскорее все же уйти отсюда, но Валентин все стоял. Не сложно догадаться, что ему зачем-то надо было туда зайти, и он вдруг решил оправдаться:
– Там… Здесь старец один живет. Евфимий. Говорят, очень мудрый человек. Всех выслушивает. Я бы… Есть, о чем спросить его. Ибо не знаю, к кому еще обратиться, но и не знаю, могу ли обратиться. Похвалить меня за праведную веру – все равно, что согрешить.
Он будто бы тут же пожалел о своем откровении с детьми, которые были далеки от всего этого, как от дома родного сейчас, и Валентин даже не заметил, что смотрели они на него, однако, с самым естественным сочувствием, пусть слегка и огорошенные такими словами, высказанными человеком, с которым не так уж много провели времени, но он почему-то доверил им свои переживания. И все еще колебался перед входом.
– А нам зайти можно? – на полном серьезе спросил Дазай.
Валентин сначала задумался, но будто бы и не над этим его вопросом.
– Со мной хотите? А зайти… Никто ведь не спрашивает с вас, хотя и такие найдутся. Правда, со мной?
Чуя кивнул раньше Дазая. Отчасти им было любопытно, хотя как-то и боязно, но люди мало обращали на них внимания, были все поглощены иной целью, так и прошли. Только Дазаю показалось, что Валентину легче от этого не стало. Он вообще заметно помрачнел вдруг, в какую-то рассеянность впал, с трудом сообразив, куда идти.
– Валентин Алексеевич, все хорошо? – Дазай схватил его за руку.
– Там чуть дальше кельи… Забыл уже, как мне объясняли его можно найти, он уже принимать должен, я ходил узнавать…
– Может, там вон? – Чуя указал куда-то за большой белый храм, куда по тропке шли две женщины, сильно спеша, а за ними мужчина, поддерживая хромого молодого человека, может быть, сына.
Валентин кивнул и тоже пошел к этой дорожке, пройти пришлось больше, чем представлялось: там дальше были уже не каменные, а деревянные постройки, имеющие что-то вроде двора перед собой, где была скамейка, и там собрались люди, кого-то окружив. Было при этом тихо, говорил лишь кто-то один, какая-то женщина, но разглядеть ее не получалось. Они подошли, а она все говорила, скрытая; Валентин встал чуть в стороне, и Дазай с Чуей пристроились рядом с ним, будто бы запрятавшись и стараясь не привлекать к себе внимание, но озираясь и чувствуя себя слегка неуютно, но не теряя естественного любопытства к происходящему.
Все так и оставалось покойно, пока вдруг люди ни с того ни с сего не перешли на неприятный жужжащий шепот, который стал нарастать гулом, словно улей проснулся. Дазай взволнованно стал оглядываться, первый обративший внимание на этот гул, и, кажется, сразу даже приметил ту, кто вызвала этот звук. Это было несложно, учитывая, что находящиеся здесь внезапно стали расступаться с узкой песчаной дорожки, буквально отпрыгивая, словно боялись коснуться. Все это показалось странным, учитывая, что причиной всему была далеко не бедно одетая женщина, вся в черных шелках с прикрытым вуалью лицом, из-за чего сложно было судить о каких-то ее качествах красоты, но одна уже таинственность делала ее загадочно обольстительной, и, наверное, даже дерзкой для этого места. Она шла, сжимая в руках, скрытых плотными перчатками, тонкую тросточку, ни на кого не реагировала, но сдерживалась явно через силу, не желая терять достоинства. А грань эта была близка. Шепотки вокруг-то успели уже перейти в голоса, звучащие вслух.
– Пришла, – язвительно шептала одна женщина другой. – Бессовестная дрянь. Людям еще показывается. На ее месте я бы уехала в столицу, там, может, еще и не знают.
– Крыса.
– А что ж это такое? Что с ней не так? – вопрошающая дама, видно, была не местная, но, как и все, бескрайне любопытная.
– Ох, да что тут говорить…
– Что тут говорить. Совратительница. Бесстыжая!
– Она-то?
– Меня бы такая совратила, – ляпнул кто-то, но тут же заглох.
– Юноша-то тот и не виноват ведь! Ох, бедная его мать. Ну что за мерзость!
– Так а что? Что случилось-то?
– Это правда она?
– Что случилось? Да что ж! Взяла к себе мальчишку учителем французского к сынку своему, да совратила! А у того невеста ведь была! А он честный мальчик, из училища примчался, к матери старой вернулся, одна она осталась. Помогал! Денег-то едва хватало! А эта! Ему едва-то семнадцать было!
– Неужто она его к себе…
– Водила к себе?
– Да! Прямо в спальню водила!
– Такие вещи вы говорите? Побойтесь! Оглянитесь, где находитесь.
– Да вранье это все! Никто не видел.
– Слуга видел!
– А мальчик-то… Она ж его прогнала, да он в рот себе и пальнул. Наигралась и прогнала! А невеста у него…
– Да не было невесты, это газеты писали, сами выдумали.
– Была!
– В спальню водила! Вдова! Мерзость!
– Бить таких надо. Разврат сеют. Один разврат!
– А она отрицать все смела. Мол, клеветали на нее!
– Пошла прочь отсюда, дрянь! Куда пришла!
– Прогоните ее!
– Прогоните!
– Под суд!
– Суд божий ей будет судом, успокойтесь.
– Прочь!
Валентин оттащил мальчиков чуть назад, где меньше толпа суетилась. Вид у него был какой-то испуганный; Дазай ощутил, как его крепко держат за руку и чуть отводят за спину. Но вроде бы волнения не собирались перерастать во что-то серьезное, хотя дама и создала высокую волну, как те, что порой обрушивались на японские берега, иначе Дазай это представить не мог.
– Что расшумелись? – вдруг подал голос Евфимий. Старец поднялся с лавки, на которой восседал, и Дазай немного удивленно моргнул, ожидая увидать именно старца, но тот был не таким уж и старым. Конечно, для него, мальчишки, любой взрослый казался очень взрослым, но этому Евфимию было, может, чуть больше, чем Дмитрию Савину, а того Дазай стариком не считал. – Вы что? На суде, правда, что ль? Я и сам-то не решаю, кому дозволено, а кому нет ко мне являться. Однако, – он вышел к этой женщине, что застыла, держась из последних сил, – зачем ж все же пришла?
Она чуть убрала с лица вуаль, и теперь уже видно было, как тяжело ей дался этот приход. Лицо ее вовсе не выражало никакой надменности, что могла примерещиться в ее движениях, скорее просто вращенных в нее, не более, она плакала и тяжело вздыхала, а потом вдруг произнесла при всех.
– Виновата. Виновата. Испросить, как быть, пришла… Виновата! Страшно было от тоски! Виновата! Не хотела зла, но виновата!
– Как быть, пришла спросить? Так уж поздно спрашивать, – как-то жестко ответил ей Ефимий, и Дазаю в этот момент показалось, что Валентин вздрогнул, у него вообще в этот момент был крайней степени пораженный вид, кроме того, Осаму казалось, что если он сейчас отойдет от него, то тот просто свалится на землю. А еще Дазай только сейчас осознал, что ему в локоть напряженно вцепился Чуя. – Нагрешила, дел натворила и пришла. Ну, раз пришла, зайди ко мне и обожди. Там с тобой отдельно поговорим. Не при всех.
– Так чего ее, бесстыдницу, пускать! – завопил кто-то из толпы из женщин, да все они вдруг так загудели, в такой неистовой ненависти, что жутко стало, если бы не Евфимий, они бы точно на нее набросились, а она стояла, и на него уже не смотрела, одна совсем, пошатывалась и даже отступить хотела.
– Уйди из чистого места, блудница!
– Я только…
Она отшатнулась, словно испугалась какого-то движения в толпе и осела на землю, явно ударившись. Дазай и сам не понял, чего дернулся. Он выпустил Валентина, который, однако, все же устоял, сил в нем было больше, чем могло показаться, и подбежал к этой бедной женщине, предложив помочь ей встать и вовсе не думая ни разу о том, что она что-то дурное сотворила, даже если сотворила – Дазай все равно не ушел бы. Она перепугалась сначала, но чем-то вдруг зацепилась за него, поверила, а люди вокруг вдруг и шипеть тише стали, хотя в большей степени из-за того, что Евфимий на всех уж больно строго посмотрел.
– Ко мне, – лишь повторил он, и Дазай чисто по наитию пошел ко входу в дом, собираясь там уже оставить несчастную на какого-то монаха, выбежавшего навстречу, чтобы проводить ее дальше, а женщина судорожно дернулась, всмотрелась в мальчика, хотела коснуться, но одернула руки, приложив их ко рту и уже не сдерживая слезы.
– Благодарю тебя, – совсем глухо произнесла, но Дазай разобрал, чисто по привычке своей отвесив поклон, но она не придала значения, лишь оглянулась на него еще раз, и Дазай уже поспешил выйти наружу. Ожидал, что все на него уставятся, но люди, увидев, что место возле старца освободилось, начали суетиться, закидывая его своими просьбами и мольбами, и Осаму быстро прошмыгнул мимо, отыскав глазами Валентина и Чую, уловив, с каким странным выражением взглянули на него оба, особенно Чуя, отведший затем, словно опомнился, глаза.
– Идемте, уходим, – вдруг шепнул Валентин, чуть приобнимая их и поворачивая обратно к тропке.
– Почему? Вы же что-то хотели, – Чуя вскинул голову, чтобы посмотреть на него.
– Нет, я… Тут все, да и… Нет. Не имеет смысла. Сразу знал, что не имеет смысла. Идемте. Все хорошо. Правда. Так лучше.
По лицу его Дазай видел, что не лучше. Или даже хуже. Что он хотел сказать этому старцу? Что услышать? Свои ли мысли его вдруг перевернулись тем углом, что заставили убежать прочь столь спешно или же что-то еще? Эта женщина ему вовсе незнакомая? Дазай смотрел на Валентина со всеми этими вопросами, а тот упорно делал вид, что не замечает, тащил их к воротам монастыря, в какой-то момент глянув на Дазая и улыбнувшись ему с выделявшейся ясно грустной радостью, но совершенно непригодной для толкования, а Дазай такое терпеть не мог! В какой-то момент Валентин вдруг наклонился и поцеловал его в макушку, точно так же прижавшись и к волосам Чуи, чем заставил обоих превратиться в два красных круга, как на хиномару, ставшим невольно символом флота Японии, а потом и постепенно забирающим под себя и статус общего символа страны, где такие нежности не приняты, боже…
– Чудесные вы мальчики, – рассмеялся Валентин, хотя через силу, но как-то – все еще держась. – Уморил я вас наверное с дороги. Вернемся в гостиницу.
Сбитые с толку, они не стали возражать.