Tempo di valse, moderato, dolce e molto grazioso.
Июль 1885 года.
– Что это за игра такая?
Устинья с нескрываемым подозрением глянула на окруживших Валентина Дазая и Чую. Если так уж честно, она ожидала иного приема своей персоны здесь, и никак не думала, что будет иначе. Валентин тем временем с весьма загадочным видом сложил дешевую нарезанную бумагу с какими-то надписями на ней и поднялся из-за стола.
Устинья так и стояла в дверях кабинета наверху, на ней все еще была дорожная одежда, в которой ей несомненно было жарковато, но зато внешний облик засчитывался за идеальный, пусть весь секрет и хранился в изящной простоте, и соломенная шляпа, украшенная слоем кружевных лент, что легко раскинулись по темным волосам Юсти, лишь дополняла ее нежный облик. И вот, на нее, такую красивую, – никакого внимания. Она прищурилась, поразмышляла, а потом уточнила:
– Дядя Валя, это та самая игра? Где пишут на первой бумажке, где искать вторую, а на второй третью и так далее?
– Она самая!
– Шутите? И вы в это играете? Я играла в нее с мамой, когда мне было восемь! А они! Посмотрите! Они же выросли из нее!
– Что ж ты так плохо о нас думаешь! Я усложнил правила. Вместо простого указания на место – загадка. Между прочим, всю неделю сочинял. Двадцать пять штук вышло.
– Если бы вы еще сделали для каждого, и мы бы с Чуей могли посоревноваться, кто умнее! Уверен, у него бы не было шансов!
– Тебе не жить, Дазай! – Накахара злобно сверкнул взглядом, но раньше времени убивать его не стал торопиться.
– Тогда бы я еще неделю сидел, и так замучился. Всё! Брысь к себе в комнату, я отправляюсь их прятать!
Они, однако, все втроем покинули кабинет, оставив Устинью в недоумении одну. Она оглянулась с мыслью: а когда это Дазай и Чуя успели так сблизиться с ее дядей? Впрочем, она решила, что ниже ее достоинства будет гоняться за ними и требовать внимания, а лучше присоединиться к этой игре, которая даже в своем примитивном виде в раннем детстве ее очень увлекала.
Устинья вернулась в Песно на время вакации, и на этот период к ней была приставлена Алена, чтобы при случае могла помочь, но привыкшая к отсутствию служанки за время жизни в гимназии Юстя вполне себе уже научилась быть самостоятельной, особенно в том, что касалось собственного туалета, так что, к радости Алены, которая не особо во всем этом смыслила, справилась сама с тем, чтобы переодеться и отправиться вылавливать мальчишек, на которых все же мысленно дулась за столь равнодушный прием! Они же с Пасхи не виделись!
Разыскала она Дазая и Чую на улице, где они размышляли, видимо, над загадкой в найденной записке.
– А мне можно глянуть? – Юстя обратилась к ним уже, когда устала ждать, что они обратят на нее внимание. Дазай чуть вытянул руку с листком, на котором был немного, может, небрежно, но при этом четко изображен непонятный девочке иероглиф, а рядом были сделаны наброски в виде двух мальчиков: один будто бы сидел за столом и принюхивался к бокалу с чем-то, наверное, вином, а другой шел по лужам под зонтом. Юстя с сомнением подняла глаза на Дазая: не ожидала, что все настолько загадочно будет.
– Ты уверен? – уточнил Чуя. – Тут приписано: одна попытка.
– Ты разгадал? – Юстя снова глянула на листок. – Что этот знак обозначает?
– Это иероглиф чая, – ответил Дазай. – Он одинаковый в японском и китайском. Уверен, это черный чай Кимун. Его не везут на российский рынок, его любят англичане, думаю, картинка с зонтиком – на это намек. А другая… Аромат его пряный и чуть отдает вином. Я помню, Валентин Алексеевич рассказывал о небольшой партии, что купил чисто для подарков. Он нам заваривал его не так давно и рассказывал.
– Он еще какой-то сорт называл тогда…
– Да, но привез-то один. Идем на кухню! Там все сложено!
Юстя, не скрывая любопытства, рванула следом за ними, а на кухне их уже поджидал, как оказалось, подговоренный Михаил, который заявил, что барин приказал ему четко следить, чтобы они не перерыли все упаковки чая в поисках прикрепленной следующей записки, а угадали нужный сорт с первого раза. Как все продумано! Юстя ужаснулась, какой сложной стала игра. Впрочем, не менее интересной, но ей вдруг ощутимо обидно стало, что велась она без нее!
Дазай не ошибся, да и не был вопрос столь сложным, лишь проверял внимание и память. Следующие вопросы были совсем из разных категорий, связанные с историей, и тогда мальчики догадывались, что речь идет какой-то статье из журнала, что они ранее прочли с Валентином, или же это мог быть какой-то особый предмет в их доме, о котором тоже был выдан какой-нибудь занятный рассказ. В одной из записок было нацарапано латинскими буквами название некоего музыкального произведения, и тут уже Чуя легко сообразил, что это из Моцарта, и полез искать нужный нотный сборник, который разбирал вместе с Валентином.
Устинья с удивлением обнаружила, что у нее, кажется, появился конкурент, который успел тут не просто сдружиться с ее мальчиками, а еще и заинтересовать собой. Вот уж странное чувство. Дазай и Чуя возились в гостиной, из которой куда-то делся до этого следящий за игрой Валентин, и осталась лишь Мария Алексеевна, игравшая неизвестного названия грустный, но теплый, словно середина лета, вальс. Она особо не обращала внимания на возню вокруг, а будто бы просто создавала настроение, наполняя пространство звуком. Устинья бы послушала еще, да и как-то… Она немного растерялась, наблюдая за тем, как мальчики ловко разгадали загадки и собрались уже рвануть наверх в кабинет, где все и началось; все это время она так и пробегала за ними, бесполезная в том, чтобы что-то отгадать, и почти обиделась, и не хотела уходить, с мамой она уже достаточно наболталась еще со встречи в Москве, а потом в дороге до Песно, и музыка, хоть и пленяла ее остаться, но она пошла следом наверх по винтовой лестнице, не особо любя вообще эту лестницу, по которой любой даме, даже если она еще совсем юная, в этих несносных платьях неудобно подниматься. Мама ее даже как-то шутила, что проектировавший эту лестницу мужчина точно был злодеем в отношении женщин и специально сделал так, чтобы женщины не имели возможности сюда легко подниматься и не мешали мужчинам напрягать мозги, сидя в удобном кресле. Шутка или нет – но Юстя вполне себе могла в это поверить, хотя мать ее и не была склонна обычно так невесело шутить.
Как бы то ни было – Юстя не отстала от мальчишек, а влетела наверх вместе с ними. Шторы в кабинете были распахнуты на этот раз, впуская жадное солнце сквозь огромные панорамные окна, что тут заменяли целую стену.
В кабинете никого не было.
– Что-то слишком просто – «под столом», – Чуя нахмурился. – Где-то подвох. Какой-то необычный стол? Проверим столы? Попытки не ограничены.
– Все равно слишком просто, – Дазай тоже не мог понять, что не так с этой последней запиской. Они все же приблизились к столу, оглядывая его, но не решаясь перейти к действиям, и вдруг оба замерли, насторожились: Юстя увидела, как они понимающе переглянулись, но не поняла их немого диалога, а мальчишки рванули к двери в тот самый миг, когда вдруг из-под стола на них огромное что-то накинулось, и далее бросилось это нечто огромное именно на нее! Тут-то на весь дом раздался душераздирающий девичий вопль, из-за которого внизу с испугу от неожиданности по клавишам долбанула Мария Алексеевна (а занятая вышиванием бисером Таисия Алексеевна – можно добавить – уколола палец иглой), и далее Мария же Алексеевна лишь замерла, словно ожидая, чего там дальше и стоит ли идти и погибать следом, если исход вышел фатальным.
Фатального ничего не случилось, Мария как-то так просчитала, что волнение того не стоит, впрочем, Устинья бы точно не разделила ее мнения, ибо огромное чудовище, выскочившее на нее – это, извините, почти обморок, но обморок – это для иного общества, чисто ради приличий, а здесь – даже этот вопль она себе не простит, но сердце ее билось не просто бешено, а в бешенстве!
– Мишель! – она содрала с него шкуру то ли овечью, то ли какую, точнее это было несколько сшитых вместе шкур. – С ума сошел! Дядя Валя! И вы туда же! Бессовестные!
Валентин сидел на полу возле стола, стирая слезы от смеха с глаз. Вся проделка с выскакиванием из-под стола была сотворена Мишелем, который очень уж был доволен собой, хотя пугать кузину все же не рассчитывал.
– Вообще-то все должно было быть проще, – оправдывался Валентин. – Я тут хотел затаиться и загадать еще одну загадку сам, когда бы вы меня нашли, но как только я сюда явился, Миша решил, что это скучно…
– И придумал такую глупость! – Юстя топнула ногой, изображая дикую обиду. Не настолько дикую. Просто злилась на саму себя.
– Не злись, Устинья, уверяю тебя, у Чуи с Дазаем лица были не лучше твоего.
– Ну нет уж! – запротестовал Чуя. – Мы-то сразу поняли, что тут что-то неладно! Потому и не полезли под стол. Вас слышно было.
– Ты не умеешь сдерживать смех, Мишель, – Дазай произнес это так, словно в этот момент Мишель должен был раскаяться в том, что провалил часть своей задумки раньше времени.
– У вас уж слишком заумная игра была. Я ее разнообразил.
– Ужас! Это вам, должно быть, тринадцать лет! Нет, даже меньше!
На крики, видимо, в надежде, что случилось что-то интересное и кровавое (а кровавое – это всегда интересно, даже если страшно), примчался и мсье Верн, который до этого мирно себе и одиноко сидел в пустой столовой, занятый очень важным делом: строил башенку из карт. Он это башенку строил сначала в своей комнатке в деревянном доме, где занял освободившееся с отъездом Татианы пространство, но там ему, скорее чисто психологически, мешало присутствие Анго, и он перебрался в дом ради столь тонкого времяпрепровождения. Карточная башенка рухнула, потому что Жюль вздрогнул, едва по дому разнесся вопль, но будучи по жизни человеком, который легко преодолевает невзгоды, особенно такие, как почти готовая и тут же разрушенная башенка, он решил не предаваться грусти, а как раз вот пойти и глянуть, не убили ли кого, тем более он до этого видел, что его подопечные на поприще французского слова чем-то тут промышляли и творили нечто любопытное, так что быстро прикинул, что это может быть связано с ними.
В кабинет наверху он ворвался с криками и требованиями рассказать, что такого случилось. Хмурая Юстя как раз шла ему навстречу, раздраженно выдав:
– Mais rien de sérieux[1], – и поторопилась прочь, не желая расспросов, тем более что эти паршивцы и главный виновник продолжали хохотать.
Уже внизу Устинья услышала предложение Чуи идти купаться на озеро, куда, естественно, ее никто не позвал, впрочем, она все равно бы не пошла, но была у нее прежде идея попросить Дазая и Чую покатать ее на лодке, но какая теперь лодка…
Решив, лелеять свою гордость, Устинья скрылась в надежде дождаться вечера и тогда уже наконец-то захватить мальчиков в свою власть, но и там ее поджидала жирная такая неудача. Они зачем-то вместе с Валентином пошли гулять в деревню. Что ж. Юстя продержалась вечер – компания мамы очень даже приятна, к тому же она честно рассчитывала наверстать все на следующий день, но и следующий день прошел мимо нее, точнее все проходили мимо нее. Эти двое так и крутились возле Валентина, даже если он был занят. Во второй половине дня Юстя все же умудрилась их вытащить на озеро покатать ее на лодке, и было очень даже весело, и она частично забыла о том, что уже начала думать, что мальчики ей вовсе не рады, и совсем уже расслабилась, когда они откликнулись пойти с ней в лес собирать землянику, но долго они вместе не продержались: втроем как раз шли переходить проселочную дорогу, что вела к деревеньке южнее от большого озера Лучки, как вдруг наткнулись на бредущего как раз в сторону деревни Валентина. Зачем он туда шел, пояснять он не стал, но мальчишки тут же решили увязаться следом, хотя Юсте показалось, что он и не желал того вовсе, но сложно было сопротивляться их напору, и вот потопали они все в эту деревню, а Юстя брела следом и мрачно таращилась в свою полупустую корзинку, думая о том, чтобы съесть все эти с трудом найденные ягоды, пусть у нее потом живот разболится и она будет страдать!
Ягоду съела, до деревни дошла, а там Валентин развернул их топать обратно и проводить Юстю домой, но настроения девочке это не улучшило, так как время уже было потеряно, а мальчикам до ягоды не было дела.
Даже когда она вечером с позволения maman села к ним четвертой играть в карты, то ощущала себя как-то – будто бы ее тут и нет. Валентин правда много с ней общался, спрашивал об учебе, да и не с пустым любопытством, а с явным желанием знать, как у нее там что складывается, и Устинья делилась, но неохотно, словно подсознательно ощущала, что уже нащупала источник своего расстройства, и, уже ложась спать и прислушиваясь к тому, как Дазай и Чуя вполголоса что-то там обсуждают на своем японском, она определилась четко, она вывела этот источник на полное осознание: дядя Валентин украл ее друзей.
Вот так вот. Оставь дома, вернешься – а они уже не твои друзья. Не то чтобы Устинья была собственницей по своей натуре, тут скорее было иное. Приехавшие той осенью 1881 года Дазай и Чуя стали для нее первым именно что друзьями. Братьев и сестер, как известно, у нее не было, кузен Мишель был намного старше, хотя всегда проявлял к ней внимание, когда приезжал, вся ее доверительность заключалась лишь в матери и Морин, еще тетя Thaïs набивалась в это узкое пространство, но выдавилась оттуда быстро, ибо племянница нутром чуяла, что с ней не сойдется. И вот тут – Дазай и Чуя. Два странных мальчика, которых она быстро нашла довольно симпатичными и интересным, только вот они ничего почти не понимали ни по-русски, ни по-французски, на чем заканчивались способности Юсти, разве что Морин научила ее немного итальянскому, а еще паре слов на гэльском, которым владела лишь в детстве, когда общалась с ныне уже покойным дедом-шотландцем. Японский, который она впервые услышала от них, произвел впечатление чего-то прекрасно дикого, а все, что имело все эту капельку дикости, Юстя возводила в свой личный идеал, так что быстро взяла в оборот этих двоих, к тому же поселили их всех в одной детской. Если для них Юстя стала неким связующим звеном, что было им близко по возрасту, между их миром и тем, в который они вливались, то для Юсти все как-то было проще: у нее наконец-то появились друзья, да еще и мальчики! А с мальчиками в сто раз веселее. Пусть она и барышня, пусть и бегает за ней гувернантка, но характер был сильнее условностей, и Юстя стремительно штурмовала робость своих новых знакомых перед всем чужим, и сама пользовалась тем, что можно наконец-то с кем-то по-настоящему весело проводить время.
И что ж? Отлучилась она на учебу в гимназию, ну, не стоит скрывать: к своей радости, обзавелась подругами-сверстницами, определив, что это тоже очень бывает полезно, правда, не стала никому показывать этой своей любви к дикости, это было ее личным секретом, и все грезила, как вернется в Песно… И… Вот. Мальчикам не до нее. У них теперь взрослый друг. А у Юсти возле кровати к утру разлилось целое озеро обиды. И утопить в нем решено было самого главного виновника!
Когда Устинья утром не поприветствовала дядю за завтраком, то этому как-то и не придали значения, не было традиции обратиться к каждому, так что никто и не заметил, но она для себя сделала отметочку, что начало положено.
– Юстя, сегодня принесли письма: есть несколько для тебя из Москвы от твоих подруг, – известила ее Мария. – Я так рада, что ты теперь будешь с ними вести переписку! Между прочим. И княжна Сольская, вижу, тоже к тебе написала. Обязательно теперь надо будет сделать им визит в Москве.
– Юленька немного высокомерная, но она как-то мне сказала, что на самом деле не замечает просто этого за собой, и очень расстроилась, когда поняла, что девочкам не нравится ее поведение. Они не сразу ее приняли, но я подружилась с ней. Она вообще-то очень даже добрая. Напишу ей обязательно. Вроде бы они намеревались до конца лета на даче быть. Отправлю в Москву, а там перешлют, не знаю их другой адрес. Буду сегодня весь день письма писать.
– Ягоду больше не пойдешь собирать? – глянул на нее Чуя. – Вчера мало собрали.
– Может, и пойду. Если вы не убежите от меня.
– Разве мы убегали? – Дазай удивленно глянул на нее.
Устинья намеренно не ответила, оставив всех вопросительно взирать на нее; особенно Таисия, прищурившись, странно посмотрела, но затем заявила, что ягоду собирать – значит, жуков на себе потом тащить в дом, а это гадко.
– Причем тут жуки, тетя Тая? Сдались они тебе, – Мишель с наслаждением жевал вымазанный вареньем отодранный неровно кусок свежего хлеба – дурная эта его привычка, как говаривал его отец, драть хлеб кусками и тащить в рот, обсыпав все крошками, никаких манер! Впрочем, Мишель уже давно научился не крошить, а по хлебу он, не так давно вернувшийся из Китая, уж очень сильно заскучал. Там подобного нет.
– Кусаются они. А потом последствия и смерть, – выдала Таисия, не моргнув глазом, из-за чего брат и сестра стрельнули на нее нервными взглядами, но она даже не заметила.
– Таких ядовитых тут нет, – внезапно продолжил разговор Дазай. – Я проверял. Даже хотел некоторым крупным особям дать себя укусить.
– Жаль, они тебя не сожрали!
– Я крупнее тебя, Чуя, потому и не сожрали, но ты-то – ходи по лесу аккуратнее, а то услышим только твой предсмертный вопль и хруст твоих костей!
– Чисто теоретически это все же должен быть очень большой жук. Такие чудища вряд ли где-то водятся, а занятно было бы, – Мишель зловеще посмеялся над своими чудными фантазиями.
– Прибью, Дазай! – выдал дежурно Чуя, пнув его ногой под столом.
– Я бы хотела себе такого жука. Вот бы он укусил кого!
Валентин так и не понял, чего племянница так кровожадно на него глянула, поэтому совершенно добродушно и наивно вдруг спросил:
– Юстя, ты мне из Москвы все писала об успехах твоих уроков игры на скрипке. Не хочешь сыграть? Я бы мог тебе аккомпанировать на рояле.
Юстя и правда ему об этом писала. И очень бы хотела сыграть вместе. Она не хвалилась в своих письмах, мама не даст соврать, она разговаривала с учителем, и сама радовалась тому, как за последний год преуспела, словно пальцы и голова вдруг перестроились, начав совершенно иначе ощущать инструмент. Очень-очень хотелось ответить согласием, но Устинья поднялась из-за стола и без всякой интонации ответила:
– Нет, я лучше одна поиграю.
Валентин если и удивился, то особого значения не придал, хотя всмотрелся в племянницу, а Устинья тем самым еще один пункт мщения своего обозначила.
В течение дня она старательно и всё с меньшей деликатностью отвергала попытки Валентина заговорить с ней, даже самые мелочи; как-то невольно это отношение перешло и на Дазая с Чуей, но Устинья в этот день действительно была больше занята собой, и мальчики не обратили ни на что внимания, а вечером им читал мсье Верн на французском и тут посторонних разговоров не было.
Устинья была упертой барышней и обиду свою продолжала подкармливать, и все это в большей степени было направлено на Валентина, которому было отказано теперь даже просто во взгляде, тем более что мальчики так и продолжали виться вокруг него, пытаясь постоянно куда-то за ним следовать, даже если у него были какие-то свои дела, а они были, или же он был занят написанием деловой корреспонденции, всякими подсчетами касаемо своих чайных дел. Но при этом не мог не заметить, что что-то его племянница чудит, и даже подкрался к Маше с расспросами, а та лишь вздохнула, ибо надеялась, что ей показалось:
– Не знаю, чем ты ее обидел вдруг. Попробую поговорить с ней.
Но разговор не задался.
– Мама! Что вы придумываете! Ни на кого я не обижена! Лучше проверьте мое письмо к Сольским, я и от вас приветственное послание передаю, не фамильярно ли?
Маша пришла к брату ни с чем. Валентин было думал подослать к Юсте Дазая или же провести стратегический совет относительно сложившегося поведения своей племянницы, но затем решил, что так сделает только хуже, поэтому, имея все же некоторые подозрения, которые закрались к нему из наблюдений за Юстей, он выловил ее, когда она занималась в гостиной своей скрипкой, и как бы невзначай подошел к роялю и уселся за него, словно правда собрался что-то вместе играть.
Юстя тут же стрельнула на него взглядом (ах, опять этот чуждый породе Савиных взгляд! точно со стороны ее отца к ней пришедший!), и, подхватив скрипку, собралась ретироваться. Но Валентин решил не отменять наступление.
– Устинья Петровна, не хотите ли вы все же поговорить со мной?
В ответ все тот же взгляд: диковатый, строгий, почти яростный. Если бы Валентин плохо знал свою племянницу, то точно бы чего нехорошее подумал об этом ребенке, но ему – теперь уже – куда больше очевидно, что так проявляется ее обида, которую она сама не в состоянии обуздать во всем ее объеме, и вот пытается это выразить, не задействуя слова, а говорить из вредности с ним не хочет.
Поколебалась, но села на диван, отложив скрипку и сложив чинно ручки. Гордая маленькая барышня. Вроде бы и подросла, но все равно в ней играла сущая детскость, и Валентин просто не мог сердиться за такое поведение. Он присел рядом с ней, потянув к себе за руку, но Юстя демонстративно отвернулась, хотя видно было, что этот жест все же сбил с нее немного недовольства, и вообще она смешалась вся, смутилась своей собственной смурности, словно и правда не могла взять в толк свои обиды-капризы.
– Юстя, – Валентин наклонился к ней, стараясь заглянуть в глаза, а она зыркнула на него и тут же отвела взгляд, густо покраснев, – я обидел тебя чем-то, что ты так неприветлива стала?
Она помотала головой, а потом вообще замерла: у нее внезапно мелькнула страшная мысль о том: зачем она все это затеяла?! Чего добивалась? Теперь играть эту роль до самого конца?!
– Тогда что не так? Дуешься на меня за что-то и не говоришь, – Валентин поправил у нее завитый локон и чуть съехавший удерживающий его бантик. – Скажи мне.
– Ничего я не обиделась, – при этом еще сильнее надула губы, скорее уже просто недовольная тем, что ее тут пытают.
– А мне вот иначе совсем кажется, – Валентин шел напролом, не собираясь отставать от нее, голос его был спокойный, даже ласковый, что и смущало девочку, и вообще – она совсем растерялась, неожиданно почувствовав себя неприличным образом злой: словно это она сама его обидела. Как так получилось? Но ведь она этого и добивалась! Или чего она добивалась? Сложно было думать, когда источник ее смятения сидит тут рядом. – Устинья? Скажи что-нибудь, что ты испугалась вдруг меня?
Юстя чуть расслабилась, но все равно не знала, что сказать. Ее притянули ближе к себе, и она рада была, что так хотя бы ей не могут в глаза смотреть, чувствовала при этом легкий аромат парфюма, намного слаще и приятнее того, которым пользовался ее дядя Даниил; Юстя на миг вскидывает голову, но ей почему-то стыдно смотреть в ответ, и она прячется опять от чужого взгляда, а ее все равно теребят, требуя мягко ответа.
– Скажи мне, если чем обидел, Юстя, а то что, мы с тобой, так и будем во врагах ходить?
Она замялась, но потом все же недовольно пробормотала:
– Это из-за тебя. Мальчики. Они бросили меня. Не хотят со мной играть. Ты приехал, и они теперь только с тобой.
– Ты про Чую и Осаму? Да господи, стал бы я у тебя их отнимать!
– Но ты отнял! Они только за тобой и ходят! Меня бросили! – Юстя не знала, какой именно эффект предполагала на него произвести, но Валентин рассмеялся, и она совсем провалилась в ступор.
– Я и представить не мог, как крепки ваши узы, – Валентин, оказалось, и правда не сознавал всю важность и глубину этой дружбы, по крайней мере со стороны юной барышни. – Однако разве то, что они проводят со мной время, меняет отношения между вами? Никуда они от тебя не денутся. Скорее ты их оставила!
– Я не оставляла! Дядя, ты право совсем умом того, что такое сказал!
– Какая ты дерзкая девочка, – он вдруг поцеловал ее в лоб, но Юстя уже не пыталась отстраняться. – Хорошо, я не так выразился. Но все равно: не стоит тебе переживать. Мальчики тебе разве сказали, что не хотят с тобой больше дружить?
– Нет. Ничего подобного! Даже наоборот…. Я вижу, что они рады мне. Но они всегда с тобой стали проводить время! А я с вами со всеми не хочу сидеть!
– А что же ты хочешь? Если честно, я плохо представляю, чем таким втроем вы можете быть заняты. Не вышиваете же все дружно!
– Какой ты глупый и старомодный! Мальчишки таким не занимаются, а я! Я тоже не сижу все время за таким глупым занятием! Они научили меня играть в кэн; Морин только ворчит, говорит, что я выкрикиваю числа, как девка деревенская, но кто тут видит! – Юстя заговорщически рассмеялась и добавила: – Да те же ягоды собирать! Невелико искусство, но все весело.
– У меня, видимо, совсем плохо с воображением. Вырос давно. Старею.
Юстя внимательно оглядела его и помотала головой.
– Далеко до старого.
– Приятно слышать.
Совсем ей стало плохо от собственного поведения. Юстя и раньше испытывала подобное. В силу своих обид заденет кого-нибудь, а потом мучается пуще прежнего, да каждый раз потом о том забывает. Вот и сейчас – когда ощутила, что зря она так взъелась на дядю, подумала о том, что снова она забыла все старые уроки. Хотела даже было сказать ему об этом, но Валентин вдруг сам сменил тему, соскочив с места и потянув ее за собой.
– Раз мы с тобой уяснили все, может, все-таки сыграешь со мной? Очень хочу тебя послушать, Устинья.
Сыграть – и правда хотелось, только не так уж много она знала вещей, которые можно играть вместе, а переложений достойных не было, мелькнула даже мысль попробовать сделать что-то самой, но Устинья в своих способностях не была настолько дерзка, пока что, но мысли не оставила чисто в надежде на то, что должна же была ей передаться хоть капелька таланта матери, которая делала, как говорили многие, замечательные переложения для фортепиано. Маша даже шутила, мол, не будь у нее капитала, она бы и так смогла, этими переложениями себя прокормить, разве что не так шикарно и где-нибудь в более угрюмом месте, но с юности познавшая стесненные обстоятельства жизни, она и в самом деле не испугалась бы того самого угрюмого места.
Играла Устинья с Валентином недолго, вскоре ее позвала к себе мать, и Валентин остался музицировать тихим вечером один.
Из-за жары все двери в доме и окна были распахнуты, так что было хорошо слышно, как мягкие звуки фортепианной пьесы сливались с летним вечером. Солнце уже чуть склонилось к закату, но лучи его все еще оставляли пронизывающие яркостью всполохи света, которые будто бы разлетались в разные стороны, чуть приглушая яркие цвета зелени и цветов, окутывая весь дом, аккуратно озаряя его золотистым светом: словно вторя музыке, что лилась из дома; cantabile растекался и звук, экспрессивно мерцая порой и словно бы приглушая собой все остальные отголоски сил природы, лишь нехотя давая волю ветру, но так, чтобы не заглушил ни единой ноты.
Вальяжно созерцая небо сквозь кристально-прозрачные стекла веранды, Дазай развалился, почти замерев в большом плетенном кресле, книга, которую он пытался читать, лежала на груди. Не читалось, хоть и было интересно, но так бывает. Когда окружающая реальность перетягивает тебя из захватывающего сюжета. Осаму без всякой мысли смотрел на все, что попадалось глазам, больше слушал игру Валентина, а тот снова взялся повторять эту короткую пьеску, украшая мечтательной ностальгией стремящийся к завершению день. Может, для него это было что-то личное – с таким проникновением он музицировал. Кажется, ничего особо сложного, Дазай мог бы и сам попробовать, но слушать – в этом он находил больше блаженства, особенно сейчас, когда из всех чувств именно слух был больше обострен, вместе с напряжением музыки росло и внутри что-то, а потом легко слетало вниз в кристальной безмятежности летнего вечера, в котором мягкий тремор воздуха затихал, словно дрожащая мелодия, исчезал с последней солнечной каплей – Дазаю показалось, что он видел, как та, словно и правда капля ясного солнца, упала на мелкого воробушка, что примостился на выступе козырька над выходом из дома: воробей встрепенулся, как будто потревоженный брызгами, попавших на перышки, почирикал и умчался куда-то.
Чуя тоже почему-то обратил на него внимание, отвлекшись от своих дел: он сидел в противоположной части веранды на огромном тоже плетенном стуле, поджав под себя ноги, за укрытым бело-синей скатертью столом и выписывал что-то из французской книги, которую позаимствовал у мсье Верна. Он оторвался от своего занятия, когда услышал воробья, что расчирикался под tremolo рояля, а потом, когда птичка вспорхнула, вернулся к своим делам.
Дазай же теперь смотрел на Чую. Кто бы сказал, что он может быть таким старательным. Дазай где-то порой мог превосходить его в их уроках, но Чуя брал невероятной усидчивостью, несмотря на свой характер; у него, в отличие от Дазая, было другое более сильное качество: он не потворствовал своей лени, скорее вообще не особо был с ней знаком. Оттого легко и мог тратить время на скучные, по мнению Дазая, вещи. Но сейчас занятий у них не было, Чуя сам себе придумал его, и были у Дазая подозрения, что Накахара не просто так что-то там себе выписывает, а что-то сам пробует сочинять на французском, а книгу использует в качестве вокабулярной подсказки. Увлеченность его и сосредоточенность была глубокой, иначе бы он давно послал Дазаю в ответ гневный взгляд на то, что тот на него пялится. Дазай вот прям ждал этот ответ глаза в глаза, но Чуя его не игнорировал: он в самом деле был занят, а Дазай и был рад. Странно, этим летним вечером Чуя так удачно стал его интересной составляющей.
Дазай оглядел его еще разок внимательно и про себя усмехнулся. Из какой-то вредности всегда реагировал на это, но вообще-то… Чуя казался ему очень симпатичным. Хотя нет. Симпатичный – это что-то из смазливости. Плохое слово. Так даже про девочку не скажешь. Симпатичный – это как-то к ней снисходительно, вроде и не красавица, но чтобы не обидеть… Никогда не скажет такого девочкам. Симпатичных не бывает. Они все – каждая со своим набором качеств. Дазаю было интересно: какие девочки здесь, как сильно отличаются от своих японских сверстниц. В деревне была одна девочка. Не помнил ее имени, она потом куда-то уехала. Если так смотреть – не красавица, но Дазай почему-то верил, что она тогда ему улыбнулась из просто теплого дружеского чувства. Он не мог не улыбнуться в ответ, и она разулыбалась во всю. Разве не красиво?
Но это все, девочки, это другое. А вот Чуя… У него островатые черты лица, но они затаенным образом подчеркивают вот остальные его черточки. Он сейчас сидит в обычной рубахе и штанах, закатанных до лодыжек, а то ж жарко, ноги босые. Дазай смотрит на то, как Чуя шевелит пальцами на ногах, разгоняя кровь, потом вытягивает их под стол, но затем – снова подбирается весь, ему так удобнее, он как кошка, которая всегда лежит в позе, удобной для того, чтобы вскочить на свои лапки и удрать, если вдруг возникнет опасность, даже пусть мнимая. Чуя опасности не видит, но он просто взволнован чем-то, то ли что видит в строчках книги, то ли в своем чем-то личном.
Видно, что иногда он прислушивается к тому, как играет Валентин. Определенно можно сказать, что этого его очень волнует, Чуя теперь часто с ним желал играть вместе, при этом Дазаю казалось, что Чуя с какой-то ревностью относился к этому занятию, и однажды, когда Валентин предложил Дазаю сыграть с ним, могло показаться – Чуя глянул на него с недовольством, словно Дазай у него что-то отобрать намеревается. Чуя вслушивался и медленно скрипел пером, затем замирал, прикрывал глаза: то ли слушал еще внимательнее, то ли о чем-то своем задумывался. А Дазай уже и не скрывал своего взгляда. Если бы он сейчас к нему подошел… Осаму как-то не мог придумать, зачем бы он к нему подошел, но эта мысль со странным неясным волнением засела в нем, и Дазай даже разозлился.
Уставился снова сквозь стекла. Разбаловала его эта деревенская жизнь. Йокогама – город его ранних воспоминаний, была пусть и не огромной, но городом движения, по-своему шумным, порт, полный иностранцев. И странно, он совсем не скучал по этой суматохе. Может, еще просто не понимал. Но так хорошо было в этом деревенском покое, в доме у озера, слушать музыку. Ветер сильнее поднялся; колыхал занавеси на входе, как будто при этом слушая такты, что доносились из дома. Дазай все смотрел по сторонам, пока снова не уперся взглядом в Чую. Тот сидел, откинувшись на спинку стула, и уже не был занят книгой и своей писаниной. Смотрел тоже куда-то в даль, ушедший полностью в свои мысли под музыку al tempo di valse, он в какой-то момент прикрыл глаза, сморило от тепла вечера, хотя Дазай все терпеливо ждал, когда Чуя их откроет, и даже подумал, а не заснул ли он в самом деле, но Накахара время от времени шевелился: то разогнет ногу или руку, что затекла, то муху сгонит, которая норовила его атаковать.
Подозрительным было то, что Чуя не замечает чужого взгляда, но в какой-то момент он все же открыл глаза и глянул на Дазая, а тот не бросил своего занятия. Чуя прежде нахмурился, хотя ничего не сказал, словно хотел дождаться итога: что там Дазаю от него надо-то? Но Дазай просто смотрел, спокойно и открыто, и радовался сам себе тихо, что Чуя его не шугает. Почему-то с некоторых пор это было особо важно для него. Расстраивали эти моменты, когда Чуя сразу ощетинивался, Дазай не придавал им столь крупного значения, но сам не понимал: зачем он их запоминал – не хотел запоминать, но оно само откладывалось и издевалось периодически. А сейчас вот Дазай смотрел на него, и Чуя ничего такого не выкидывал в ответ. Даже смутился, отвернулся, вздохнул тяжело, глянул в свою книгу, но уже лень ему было ум напрягать, и он уставился на озеро, видимо, помышляя, не искупаться ли ему или еще какое приключение замутить, но так и не сдвинулся с места.
Дазай подумал о том, что есть вещи в Японии, которых ему здесь не хватает, даже сквозь свои невеселые годы жизни в доме Мори, что чернили совсем уже стершиеся воспоминания о семье; особо тут не хватало ярко-красной осени, здесь была красная осень, но оттенки были более грубые, неблагородные, и Дазай в самом деле порой желал видеть клены в период момидзи, и еще этот момент, предвещающий наступление весны, когда слива начинала покрываться еще не распустившимися соцветиями. Что-то такое доносилось легким звоном смеха его матери, когда она ему опустила ветку, чтобы показать эти крохотные бутончики. Дазай об этом обо всем вспоминал уже здесь, странно, что отыскивал это все в голове, а прежде даже, там, в Японии, оно все казалось каким-то привычным, и только тут воспрянуло, но почему-то истинная грусть от дальности всей этой прелести, не колола его. Лишь слегка, чисто на память. И на фоне всего этого был вот постоянно у него на глазах Чуя. Через него все это «далеко» казалось не так уж далеко. Непонятно, что тому причиной. Но Дазай был уверен с чего-то, что наличие Чуи рядом, как бы тот порой ни раздражал тем, что он Чуя! – облегчало сердце.
Какая глупость.
Дазай вслушался в то, как Валентин неспешно наигрывал какую-то польку в своей обычной вдумчивости в музыку. Чуя дослушал пьесу и вдруг соскочил с места, нырнув сначала зачем-то в дом, кажется, посмотрел время на напольных часах, а затем, обувшись, куда-то поторопился.
Дазай захотел его окликнуть, может, даже напроситься следом, но потом подумал, что тот, наверное, помчался в деревню искать Петшу с его бандой, и сразу расхотелось. К тому же Чуя все равно начнет ворчать, а еще ожидать, что Дазай снова выкинет что-нибудь нехорошее, как уже однажды.
Осаму потрогал место, которое когда-то оцарапала пуля. Валентин вышел на веранду как раз в этот момент.
– Чуя куда ж подеваться успел?
– Побежал к своим мерзким дружкам в деревню, – Дазай произнес это куда более раздраженным тоном, чем хотел, а Валентин особо на это обратил внимание, глянув на него пристально и спросив:
– А ты чего ж не отправился с ним? Не дружишь совсем с теми мальчиками?
– С ними скучно. Не знаю, чего Чуя с ними возится. Хочет – пусть возится. Я что, обязан следить за ним? Бесит.
– Извини, меня, Осаму, но ты сам себе придумал это.
Дазай дернулся. То ли от того, что Валентин взял себе в привычку звать его по имени, чего Дазай не позволял, но его попытки это изменить просто-напросто игнорировались, то ли от замечания, что сейчас прозвучало. Дазай уверил себя, что дело в том, что Валентин нарушал его границы, обращаясь по имени. Вот не нравилось ему, когда люди так делали, обычно все подчинялись этому его правилу, хотя некоторые, зовущиеся Таисиями, изначально не желали понять этого, она еще и вздумала как-то коверкать его имя со всеми этими многочисленными суффиксами, что цепляла без разрешения, превращая его имя в какое-то уродство, но вскоре ей и самой это надоело, и она отстала. А вот Валентин… Дазай стрельнул на него взглядом, но промолчал. Вообще-то он быстро сдался. И сейчас, стоило признать, слова его задели из-за Чуи.
– Вы не правы, – Дазай это просто произнес, чтобы дать знать о том, что он возмущен таким предположением.
Он тут же в волнении сел ровно, спустив ноги на деревянный пол, когда Валентин вдруг присел перед ним на корточки. Дазаю невольно вспомнился тот момент, когда он просил его о том, чтобы он забрал его сюда. Эта просьба… Неужели тот момент в самом деле был? Был. Иначе бы этого момента здесь, на этой веранде, не случилось.
Валентин аккуратно взял его за подбородок, словно боялся, что мальчик отвернется, но не было в этом жесте принуждения, хоть и держал он крепко. Дазай не отвел глаз, ждал.
– Так сложно искать с кем-то дружбы, да?
– О чем вы?
– О тебе и Чуе.
– К черту дружбу.
– Не ругайся.
– Я не ругаюсь. Вы не слышали, чему Чую там деревенские научили.
– Тут уж сложно уследить.
– Надо пожаловаться Марии Алексеевне. Пусть отругает.
– Машенька едва ли годится на то, чтобы кого-нибудь отругать.
– Тогда все расскажу Сакагути-сенсею.
– Что ж, пусть сделает ему внушение. Хотя, наверное, я и сам должен. А то ж как: взял вас сюда воспитать, а вы вон какие. Но мы не о том с тобой ведь, верно?
– Не понимаю, Валентин Алексеевич, – Дазай смотрел пристально в светлые глаза человека перед ним, ощущал смущение, но какое-то сладкое. И все он понимал.
– Ну скажи ты ему честно, что тоже хочешь с ним проводить время.
– Да ни за что!
– Так я прав?
Дазай нервно вздохнул, злой оттого, что его поймали, но Валентин улыбался ему, и Осаму почему-то смягчился, рассмеялся, подался вперед, сам не понимая этого жеста, но, смешавшись, лишь уперся ему рукой в плечо, продолжая смеяться, даже сполз на пол на колени.
– Пойдешь со мной гулять, раз Чуя удрал?
– Пойду. Но сначала на озеро купаться. Мне нравится купаться вечером. Приятнее даже, чем в самую жару.
– Как пожелаешь.