Lento lugubre – Moderato con moto – Andante.

Екатеринбург, октябрь 1885 года.

 – Даже не уговаривайте.

 Таисию на самом деле можно было понять. Кто захочет вылезать из теплого дома под дождь? Но дождь ее и не пугал, что ж она, не сахарная, не растает, дело было в другом, о чем она и далее вещала:

 – Вы же все слышали? Там беглые каторжники скрываются.

 – Странная ты, Thaïs, – Константин глянул на нее с явным снисхождением, словно снисхождение это было направлено не на странность ее, а на глупость, что Таисия сразу и заподозрила, но Константин не то чтобы именно плохо хотел отозваться о сестре: скорее некоторое его простодушие тут витало: – Только сегодня все поговорили о том, что каторжников этих в Ирбите изловили и уже везут на место их пребывания. А ты трясешься сидишь.

 – Это не страх. А здравомыслие, которое вам, мужчинам, надо бы врезать в голову, ибо там пустовато.

 – Какая ты… Однако! Не вижу более смысла откладывать. А то уже и не знаю, как вежливо оправдываться перед тестем, да и перед Сонечкой неудобно, – он глянул на жену, сидевшую в другой части комнаты и следившую за тем, чтобы сын чего себе не свернул, пока бесился вместе со взявшимся его развлекать Чуей.

 Суть этого разговора была довольно проста. Еще в конце сентября Савиных навестили родственники Софьи Владимировны, проживавшие в Ирбите, примерно в двухстах вёрстах от Екатеринбурга. Софья Владимировна Савина, по рождению Стихина, происходила из семьи купца 1-й гильдии, обосновавшейся в Ирбите еще с момента основания того; училась она, однако, в Екатеринбурге, где уже и свела ее судьба с будущим мужем. Родные ее где-нибудь раз в три месяца наведывались в большой дом Савиных, а тут как раз попали в момент, когда все семейство собралось вместе, и не могли они не пригласить тех уже к себе в дом, да сначала некоторые рабочие дела не позволили, и если уж говорить об опасениях Таисии, то они были на последнем месте. Потому, наверное, Константин и смеялся над сестрой: она выросла в этих местах, пусть какое-то время и провела в Петербурге в дни учебы, и в детстве уж никогда не боялась никаких разбойников, что все же были не редкостью в сих отдаленных от центра уральских землях, не говоря уже о том, что газеты сообщили о поимке сбежавших. Таисия просто не желала вылезать из теплого жилища в промозглое осеннее время и куда-то мчатся, да и до Ирбита ей не было дела. Ее как-то давным-давно туда взяли с собой на традиционную февральскую ярмарку, которая ее не впечатлила, и более попыток никто не делал.

 – Послезавтра могли бы отправиться. Даня, Митя, не знаю, стоит ли вас звать, пока вы занимаетесь делами завода.

 – Мы завтра отправляемся изучить документы, – Дмитрий выглянул из-за газеты. – Честно говоря, у меня все больше сомнений, что стоит и дальше грезить приобретением этого предприятия. Металлы тяжелые это хорошо, но в данном случае у меня подозрения, что нам пытаются подсунуть нечто, что потом приведет к убыткам. Даниила я не отпущу. Он лучше меня считает, пусть немножко напряжет мозги, польза хоть будет.

 – Как ты щедр на комплименты мне. А вещаешь так, будто меня тут и нет, – отозвался брат, сидевший тут же рядом с ним на одном узком диване. Они загадочно переглянулись, и Даниил лишь хмыкнул. – Чувствую, бросим мы это дело. Деньги и без того найдем, куда пристроить.

 Константин лишь вскинул руки: тут он не вмешивался. Своих дел было по горло. Потому и сам не особо горел желанием уезжать, но родственники жены всегда особо отзывчиво вели себя в его отношении, не хотел обижать. Со своим вопросом он глянул на младшего брата, который не сразу и приметил его взгляд, и можно было подумать, что Валентин сейчас занят чем-то особо важным, и на самом деле полчаса назад так и было: он, как всегда, сидел со своими тетрадями, где вел статистику в поставках чая, расписывая все по годам, сравнивая и чаще даже полагаясь на собственную память, а также на заметки, что регулярно направляли ему Лу Сунлин и господин Бессонов; в подсчетах и составлении бюджета он на самом деле мог бы легко дать фору и Даниилу, но скромно скрывал это, впрочем, никто из них никогда и не помышлял о соперничестве, ибо разным сферам служили. Так вот, Валентин в этот миг вовсе не был занят подсчетами: он смотрел в тетрадь, что подсунул ему Дазай с просьбой сделать исправления в тексте, что он перевел на русский с китайского. Валентин очень внимательно просматривал, порой делая какие-то пометки, но не давая пока что пояснений, а Дазай терпеливо, но уже устав, сидел в ожидании рядом.

 Кстати, их с Чуей никто не спрашивал, хотят ли они ехать куда-то в гости, словно и не ждали возражений. Они не то чтобы были… Тут Дазай был солидарен в некотором смысле с Таисией, но его любопытство, однако, было сильнее. Может, оттого что Екатеринбург произвел на него какое-то особое впечатление.

 Дазай в бледноватых оттенках смутности представлял себе город, о котором слышал еще чуть ли не с Хакодатэ, тогда его название слышалось, как какой-то непроизносимый набор букв, лишь потом обретя звучание и смысл, но не более. Образ был странным, холодным и глухим. Порой чуть ли не каким-то казарменным, когда он представлял себе виды, возникавшие на основе фотокарточек заводов и приисков, при этом мало сознавая, что это все и не город вовсе. Петербург и Москва едва ли могли служить помощью в таком деле, поэтому Дазай представлял себе какую-то смесь Курска, того, что отпечаталось из него в его памяти, и Старой Руссы. Однако это все оказалось и в чем-то правильным, и в чем-то ошибочным.

 Некоторые истории о месте, где находился ныне родовой дом Савиных, он уже слышал, но что-то им дорассказал Валентин в дороге. Дазай слушал внимательно и с нарастающим почти что вдохновением. Может, все дело было в окружающем антураже. Поезда ему нравились, а здесь они ехали уже довольно долго, купе было удобным, подавали чай, и самое приятное время начиналось с наступлением темноты, что теперь осенью, куда быстрее оседала на землю. В полумраке Валентин им рассказывал что-нибудь, пока они все не начинали проваливаться в сон, и все эти истории вместе с этой темнотой, стуком колес и завалившимся во сне на Дазая Чуей – оставили особое впечатление, но даже так не подготовив его ко всей картинке.

 Вместо представляемого холодного уральского города, подобного деревне, ему нарисовался иной вид. Каменные здания здесь росли вдоль улиц, некоторые вполне могли бы быть сопоставимы с теми, что он видел в Петербурге и Москве, разве что здесь не было такого их нагромождения, больше простора и воздуха. Дазай подумал о том, что в Токио было как-то так: большие каменные здания на западный лад, странные и рассредоточенные, и – здесь, но все же отлично, ибо разница между местными деревянными домиками простых мещан, крестьян и даже купцов – уж большое отличие от японских домов, и уж вспомнить большую богатую усадьбу Мори… 

 Дазай никак не ожидал увидеть дом Савиных столь огромным и даже величественным. Они проезжали недалеко от какого-то особняка, он был даже больше, но этот произвел неожиданное впечатление. Массивный, в два этажа с высоченными колоннами, окруженный отдельными флигелями и садом. Большие комнаты, наполненные красивой мебелью, чудесной работы печи с изразцами, что обязательно соответствовали общему тону интерьера той или иной комнаты; два прекрасных рояля, клавикорд конца прошлого века, новенькая совершенно фисгармония – все это напоминало о постоянном музыкальном интересе семьи; каких-то живописных шедевров особо не имелось, но зато дом украшали различные мелкие предметы быта, выполненные из местного малахита, кварца, агата, обсидиана; хранились даже целые коллекции из полудрагоценных и прочих поделочных камней, что были красиво расставлены в витринах в коридорах, коих тут насчитывалось множество, и можно было даже слегка затеряться. Чем не таинственный дворец?

 Построен дом был еще до появления самого Алексея Дмитриевича Савина в этих местах. Родом был из Петербурга; быть может, будь он характера более покладистого, как и два его старших брата, то сложилась бы его жизнь совсем иначе: скорее прожигал бы он ее в поместье все там же под Петербургом, ведя жизнь праздного дворянина, но Алексей Дмитриевич в своих принципах был человеком тяжелого нрава, что проявилось у него еще в юности. Из-за чего именно случилась его ссора с отцом, замутненный вопрос, возможно, не было это чем-то внезапно вспыхнувшим, копилось в течение лет, но итог был не в пользу Алексея Дмитриевича, зато служил удовлетворением его принципов: отец лишил сына полагающейся ему части наследства и выставил из дома, не желая более знать. Сын же в полной мере разделил мнение отца. О своих похождениях до Екатеринбурга он если и вещал где-то, то в кругу, не сопричастном с его детьми, потому никто из них ничего точно и не знал, но история продолжилась в тот момент, когда по какому-то наведению Алексей Дмитриевич бросился на Урал, сообразив, видимо, что ему вполне достанет ума покорить себе местную среду, а также сделать деньги на золотых приисках, которые в те годы стали особо популярным местом для желавших выстроить солидный капитал.

 На чем сделал свой капитал, откуда раздобыл деньги, чем жил, как приехал сюда – тоже большая тайна. Алексей Дмитриевич откровенно заявлял, что деньги выиграл в карты, а если кто не верит, так пусть не думает, что выиграл всё за один раз. Правда это или нет… Тут как-то Даниил сказал, что отчасти, может, оно и так, и отец мог что-то выиграть, ибо его умение уделывать всех в карты под сомнение не ставилось, и вся эта любовь к картам именно от папочки досталась. Так или иначе, Алексей Дмитриевич сумел улучшить свое материальное положение весьма значительно; на волне этого успеха приобрел он и этот дом, который тогда еще не успел возыметь своего законченного великолепия. Строить усадьбу начали еще местные купцы из старообрядцев Рязанковы, жившие изначально в районе села Шарташ близ Екатеринбурга, места известного открытием первых золотых приисков в этих краях еще в XVIII веке; Алексей Савин хорошо уже к тому моменту знал всех местных, тайно засматривался на особняк Рязанковых, подумывая что-то себе такое же отстроить, тоже в классическом стиле (а еще в душе мечтал переплюнуть дом папашиного имения, ибо обида все равно таилась в сердце). Рязанковы уже в момент обоснования здесь Алексея Дмитриевича были людьми важными в городе, служили своего рода управленцами, ведя торговлю салом, маслом, вином и, как ни смешно, железом, также пробуя свои силы на поприще тогда развиваемых особо золотых приисков, однако вскоре стали у купеческого семейства возникать проблемы с другими важными лицами города; поговаривали, также это было связано с тем, что Рязанковы не желали оставлять свои старообрядческие принципы, хотя это и не совсем точно, скорее это было дело несколько неуемного расточительства и личных неприязней, что вели к возникновению сложностей жизни в городе. Имея уже в начале сороковых приличный капитал, ловкий в таких делах Алексей Савин, едва появилось предложение, выкупил дом в 1842 году, который уже достраивал он сам. Впоследствии здесь родился второй его сын Даниил, а затем и остальные дети. 

 В то время Алексей Савин занял весьма важное положение в городе, чем особо пользовалась его вторая жена Елизавета Константинова, которая родилась в этих же краях в семье местного промышленника Константина Сушкова, предки которого происходили из мест нынче бывших частью Могилевской губернии недалеко от Гомеля. Сама же она, однако, росла в Петербурге. Матушка ее скончалась родами вместе с младенцем, когда Лизе было всего пять лет; еще ранее покинула этот мир ее трехлетняя сестра Елена. Бабушка по матери, вдовствующая княгиня Ивина, порешила так: нечего девку растить в какой-то там дикой глуши – сама займется ее воспитанием. Приехала в Екатеринбург и без разговоров увезла. Княгиня на тот момент времени мало что уже имела от оставшегося ей состояния, жила одиноко, схоронив двух сыновей; была дамой очень скупой и сухой, но внучке образование дать считала важным делом. Сразу же сдала ее на руки строгой англичанке, которую Лиза с настороженностью, но все же приняла, а там дальше вокруг нее то и дело вились разные учителя, пока девочка стараниями бабушки не была отдана в Смольный институт. Все это время с отцом Лиза виделась лишь в периоды вакаций; иногда в летнее время Константин Аркадьевич оставлял ненадолго все свои дела, снимал какую-нибудь уютную дачку под Петербургом, где жил с месяцок с небольшим штатом прислуги, по возможности навещая дочь в тот самый период, когда ей позволялось увидать родных и прервать наваленные на нее задания на лето. Встречи эти были особой радостью, несмотря на то что Лиза даже себе никогда не жаловалась на свое постоянное пребывание в замкнутом кругу подруг и классных дам. Шел последний год перед выпуском, когда старая княгиня скончалась, и Лиза, вместо того чтобы начать блистать в петербургском обществе, ощутив себя в глубоком одиночестве в большой столице, уехала в Екатеринбург к отцу, единственному оставшемуся близкому человеку. Но и с ним ей суждено было прожить всего ничего лет, но еще за год до этого к ней посватался Алексей Савин. Ему было тогда еще немногим за тридцать, в полном расцвете сил, весьма хорош собой, при капитале; правда Лиза знала по слухам, что человек он непростой в некотором смысле, к тому же вокруг только и болтали, что он какую-то себе невесту из купеческих уже приглядел, но слухи то были из серии примерещилось одному, додумал другой и вывалил третий. Савин по этому поводу ни перед кем отчета не держал. Следящая за всем пристально, но по-своему, тайно, любопытная до любовных дел Лиза Сушкова все же не могла не закрыть глаза на слухи и не поддаться вниманию, что на нее обрушил потенциальный жених, да и отец на самом деле не был против; к тому же, сама выросшая без матери, Лиза не могла не пожалеть двух малолетних сыновей претендента на ее руку. Так и решилась стать хозяйкой в его доме. Воспитанная в высокодуховной манере Петербурга, она быстро взялась за дело: организовывая в своем доме разные культурные мероприятия, начиная от шумных балов и заканчивая целыми театральными сезонами, как она это звала (тем самым невольно и увлекла свою старшую дочь, вынуждавшую окружающих ныне страдать от ее творческих потуг); активно занялась устройством разных курсов для местных девочек, самолично проверяя ход их обучения и проводя даже лично уроки по литературе и искусству, куда часто приводила постепенно взрослеющих дочерей.

 Что же касается дома, то свой окончательный облик он приобрел в 1850 году. Впрочем, даже Дмитрий не особо его помнил до того, как весь ансамбль был завершен, и в его раннее детство главный особняк был для него лабиринтом, полным приключений.

 Нельзя, однако, не сказать о том, что был момент, когда Алексей Савин был на грани того, чтобы продать это место, ставшее ему не просто домом, родным домом, который он облюбовал, достроил и превратил именно в свой дом, взамен того, которого лишился, о чем мог более не жалеть. Уже к шестидесятым годам золотопромышленность начала испытывать трудности; не столкнувшийся с тяготами пореформенных лет Алексей Дмитриевич, и без того не имевший ни душ, ни земли, однако, с большим трудом держался на плаву, даже с поддержкой уже на тот момент взрослых старших сыновей, влезая в долги и рискуя потерять все свои прииски и дом. Особо крупные его проблемы начались из-за несущего убытки медеплавильного завода, с которым он изначально не желал связываться. Дела можно было бы поправить, не будь трудностей на приисках, но все сложилось катастрофически неудачно, не помогли даже средства, что хранились во владении Елизаветы Константиновны, доставшись ей от отца; денег хватало лишь на самые обычные нужды; о балах и прочем уже давно пришлось забыть; Алексей Дмитриевич из последних своих сбережений платил за обучение Константина и отданного в Москву учиться Валентина; Таисия тогда уже закончила обучение и вынуждена была пристроиться гувернанткой в одно семейство, однако вскоре вернулась в Екатеринбург, не отказавшись помогать матери, которая занималась тем, что давала частные уроки французского и английского языков и музыки, вышивала на заказ, в последнем особо помогала Таисия, по-прежнему до конца не понимающая своего таланта в этом деле, относясь к нему пренебрежительно и настойчиво мечтая заблистать на поприще драматического искусства. Маша в те годы тоже старалась помогать матери, но была отправлена в Москву: Елизавета Константиновна, когда дочери было года три, уже приметила, что у той отлично развит музыкальных слух, да и их домашний учитель музыки, строгий итальянец синьор Джаннини, из всех своих воспитанников ее больше всех выделял, так что с этим умением следовало что-то сотворить, поэтому, когда уже начались финансовые проблемы, через своих знакомых Елизавета Константиновна устроила младшую дочь в открывшуюся не так давно консерваторию в надежде, что девочка сможет профессионально обучиться музыке и все же не такой плохой кусок хлеба да заработать. Маша в самом деле имела способности, но не виртуозного характера, какие, от нее и не ждали, впрочем. Тонкое чувство мелодии, воображение и сообразительность позволяли ей весьма оригинально, не теряя авторского замысла и не оставаясь от него в рабской зависимости, делать переложения оркестровых или скрипичных произведений для фортепиано. Она только училась и еще не могла браться за серьезные вещи, но преподаватели очень хвалили ее, и она порой в самом деле брала какие-то мелкие задания, зарабатывая себе по чуть-чуть на ежедневные расходы, не беспокоя тем самым старших братьев, которые, находясь не в лучшем положении, что и их отец, старались помочь младшим.

 Марии, однако, не пришлось в итоге сделать свои способности своим хлебом. Таисия до сих пор о случившихся далее событиях говорила с открытым пренебрежением, на что ее младшая сестра научилась не обращать внимания и даже порой осаждать. Спасением Савиных от падения в полную нищету и потери всего имущества, учитывая, что в их доме и так уже жили посторонние люди, которым из-за нужды сдавались не просто флигели, но и отдельные комнаты главного дома, стало замужество Марии Савиной.

 Очевидность этого брака по расчету даже не скрывалась. Петр Аменицкий, по чину действительный статский советник, человек богатый и занимавший важные управленческие посты в Москве, увидел скромную и чаще всего чуравшуюся всяких баллов в Благородном собрании Машу Савину на каком-то из музыкальных вечеров в Москве, куда она ходила вместе с московскими родственниками по линии матери, будучи студенткой консерватории, и сразу же выведал сведения о ней через ее преподавателей. По натуре довольно сухой человек, посещавший все эти театры и музыкальные сообщества чисто для встреч с нужными ему по службе и прочим его важным делам людьми, практичный по своей натуре, он и повел себя практично: смущать юную девицу своей персоной не стал, хотя нельзя было сказать, что он бы мог показаться ей отвратным, в молодости он даже был очень хорош собой и в зрелом возрасте следил за своим внешним видом, был когда-то женат, но детей не имел, дурного о нем ничего не говорили, но и хорошего не складывали. И этот человек, все выведав, лично предстал в Екатеринбурге перед Алексеем Савиным, при этом уже заранее зная о его весьма незавидном, даже унизительном, финансовом положении.

 Алексей Савин, добившийся многого своим трудом, не был, естественно, лишен гордости, но также он был не менее практичен, чем Петр Аменицкий, а еще прекрасно понимал, что еще чуть-чуть, и он останется без всего, и даже детей, особенно младших, не сможет должно обеспечить, а еще и не желал он им дурной судьбы, и уж точно не видел дочерей, готовых бесприданниц, гувернантками или учительницами музыки. Но отдать младшую дочь так вот откровенно? А Аменицкий откровенно был готов оплатить безвозмездно все его долги и дать еще в долг.

 Считая, что таким образом облегчит свою совесть, Алексей Дмитриевич прежде, заняв у знакомых денег на дорогу, отправился в Москву на свидание с дочерью, желая поговорить с ней – прощупать почву. Маша даже с матерью позже никогда не делилась деталями того разговора с отцом. Известно лишь, что просила время подумать и никаких обещаний не давала. Возможно даже, они говорили на повышенных тонах, во всяком случае, это предположение следовало из редких случайных упоминаний самого Алексея Дмитриевича, который тоже не имел особо желания вспоминать что-то из тех дней, больше поразившись тому, как его кроткая дочь, на тот момент, по его мнению, совсем еще ребенок восемнадцати, однако, уже лет, смогла выказать ему свою волю, пусть в итоге и подчинилась его собственной. Уговоры ли или ее личное решение это было – тоже сложно сказать. Мать как ни пыталась, так и не выпытала из нее ничего. Муж не желал спорить на эти темы, хотя Елизавета Константиновна бурно порывалась, характер за годы жизни с ним у нее выработался, но в то же время уж о многом были думы ее.

 В 1872 году, спустя три недели после праздника Светлой Пасхи, уже на тот момент девятнадцатилетняя Мария Савина стала женой Петра Сергеевича Аменицкого. Еще за несколько месяцев до свадьбы были погашены долги ее семьи. И едва пышные празднования закончились, Алексей Савин получил и обещанный так называемый дар, побаиваясь, однако, с тех пор смотреть дочери в глаза. Уже потом как-то Маша сказала ему, что не вынесла бы на самом деле, если бы их дом в Екатеринбурге пришлось продать чужим людям, но дело было уже далеко не в доме. Неожиданно для себя сделавшись спустя два года после свадьбы вдовой с годовалой дочерью на руках, Мария Аменицкая, имеющая капитал, который до конца жизни способен будет ее щедро кормить, а при правильном ведении дел кормить очень хорошо не только ее, осознала, что она очень даже счастливая женщина, сама себе хозяйка, получившая все, что было у ее покойного мужа. Именно ее деньги обеспечили начало чайному делу Валентина, чего он вовсе никогда не скрывал и отчасти даже стыдился, но с каким-то особым трепетом указывал на то, что именно благодаря Машеньке он все еще может возвращаться в дом, где родился и провел раннее детство свое, что ныне как-то особо дорого стало.

 Слушая во всех подробностях истории семьи, в которую попал, Дазай с неким сожалением ощущал сильную оторванность от своих родных. Его тоска уже давно притупилась, да и в силу его малолетства она была всегда иных оттенков, грусть там пеклась истинно лишь по матери, а все остальное лишь мерцало, но сейчас он все рылся в своей памяти, отыскивая клочки воспоминаний о доме в Аомори, о том, как они жили потом, перебравшись в Йокогаму, семья ведь его тоже была большая. А остался он один. Оторванный сначала от земли, где родился, там, недалеко от пролива Цугару, а затем совсем унесенный прочь. Потому, в момент, когда они подъехали к старому дому Савиных, где сейчас постоянно проживал Константин со своей небольшой семьей и старшие братья, он все думал, как это место встретит его, словно место в самом деле могло проявить какие бы то ни было чувства, и ведь от этих каких бы то ни было чувств зависели и его собственные.

 Дазай засомневался, что здесь мог бы обрести дом, но ему и не обязательно быть именно домом. Есть порой просто уголки, куда приятно периодически возвращаться. Так он определил этот огромный особняк, в котором гостил вот уж не одну неделю. И, между прочим, не был против съездить куда-то еще, и раз так – пусть то будет Ирбит, который вызывал столько деланной тоски на лице Таисии.

 А еще он думал об ином. Сейчас он был не столь далеко от тех мест, где некогда пришлось жить Фёдору, и Осаму снедали сомнения, стоит ли об этом упоминать в очередном письме, в итоге решив лишь просто писать о своем пребывании в Екатеринбурге, о чем он уже делал записи и для Одасаку, даже выбравшись однажды в теплый день и сделав зарисовку дома со всех сторон, ибо не надеялся, что Ода сможет просто представить его себе, так он не был похож на дом в Песно. Он подробно описал, как шумно их тут встретили; пировали так, что Дазай поверил, что в самом деле можно умереть страшной смертью – лопнуть от переедания, но все было так интересно и вкусно, что он решил – лучше уж праздно помирать. Помереть – не помер, ибо растущий организм быстро все употребил себе во благо, да и собственное любопытство решительно побеждало лень, отправляя постоянно на разведку в какой-нибудь интересный уголок дома и окрестностей.

 – Валя, так что? – Константин так и не дождался от него ответа, Валентин с виноватым видом отвлекся от своего занятия, взглянув так, будто и не слышал всех вопросов, но отозвался:

 – Ничего не имею против.

 – Замечательно! Маша вроде бы тоже не возражала, вернется, я спрошу ее еще раз. Тогда прикажу на послезавтра приготовить нам экипаж, и письмо сейчас зашлю в Ирбит, чтобы нас ждали.

 – Какой он, Ирбит? – уточнил Дазай, глядя на Валентина, который думал уже о чем-то ином: не об Ирбите вовсе и даже не о тетрадке Дазая.

 – Небольшой городок. Но известен своей ярмаркой, которая проводится еще с XVII века обычно во второй половине зимы. Там много товаров из Китая можно встретить. Я тоже там бывал, знакомясь там с купцами, которые занимались китайским направлением. В основном это те товары, что везут через Кяхту сухопутно, но сейчас это не столь актуально, намного дешевле морем. Быстрее и безопаснее, но для удаленных частей России чай по-прежнему везут теми путями. Кое-что и мы отправляем. 

 – Сухопутно, – пробормотал Дазай. – Фёдор когда-то так добирался до Японии.

 – Нелегкий путь. Сейчас здесь прокладывают железную дорогу. Еще несколько лет и до Китая, наверное, дойдет дело, если ничего не помешает.

 – Тогда вы будете путешествовать на поезде?

 – Вполне вероятно, как бог даст.

 – Чую не возьмем с собой в Ирбит, – внезапно выдал Дазай, тут же зажмурив один глаз, потому что за его спиной раздалось:

 – Я все слышу, гад! Я тоже поеду.

 – Езжайте, езжайте, – Таисия поднялась из кресла, прихватив свою вышивку и собираясь удалиться, – на свой страх и риск.

 – Будешь вредной, Тая, тебя здесь оставят, в Песно не вернут, Маша так сказала, – хмыкнул Митя с какой-то язвочкой в голосе, видимо, давно желая чем-нибудь подцепить сестру.

 – Да я давно подозреваю! Подозреваю, что я мешаю ей там! А между прочим! Как бы она без меня справлялась со всеми делами? Неблагодарная. Но здесь с вами я тоже не желаю быть! И… Я могла бы с большей пользой применить себя в ином месте. В Москве или Петербурге. Если бы мне там нашлось жилье, – она вдруг развернулась к Валентину. – Вот если бы Валентин мне поспособствовал в этом деле. В отличие от вас, – она стрельнула взглядом на остальных своих братьев, – он куда почтительнее в отношении ко мне.

 – Ты хочешь жить в городе? – Валентин спросил это с настороженностью и сомнением, что от Таисии не скрылось, но она сделала вид, что не заметила.

 – А что такого? Я не могу жить одна? Женщина имеет право избавиться от предрассудков и быть самостоятельной. Но если уж выражаться точнее, то, конечно, мне нужна будет прислуга и компаньонка. Квартира комнат в семь. Достаточно. И для себя, и для прислуги, и гостей принять. Лучше в Петербурге, там больше моих знакомых со времен обучения.

 – Думаю, этот вопрос стоит обсудить несколько позже.

 – Несколько позже – это когда ты снова уедешь в Китай? – Таисия впилась в него взглядом, а Валентин с каким-то замученным видом отозвался:

 – Можно за день до моего отъезда, если желаешь.

 Даниил не сдержал своего фырчащего смеха, и Валентин, видя нарастающее раздражение сестры, поспешил добавить:

 – Ты подумай сама, как и где тебе устроиться. А я далее разберусь.

 Таисия неопределенно кивнула и поспешила покинуть их общество, уже не услышав слов Мити.

 – Покапризничает и все равно останется в Песно. Не будет она одна жить.

 – Хватит разговоров, Соня, ты слышала? Решилось наконец-то! Едем.

 В то утро перед отправкой, пусть вставить надо было очень рано, Дазай умудрился проснуться еще раньше. Раньше Чуи. Накахара валялся на кровати, раскидав все свои конечности, но Дазая повеселил не он вовсе. В большой комнате в несколько отдаленной от основной части дома, зато с большой печью, украшенной изразцами на типичный русский манер, они поселились вместе с Анго-сенсеем, которого взяли с собой. Не сказать, что Сакагути так уж рвался в холодные края, он с важным видом заявил, что не хочет упускать время зря – мальчики должны учиться, спорить никто не стал, но вообще Анго на самом деле не был так уж счастлив из-за поездки; Чуе и Дазаю показалось, что он просто не захотел оставаться один в доме в Песно, хозяйничал там сейчас мсье Верн, а его Сакагути-сан явно не считал своим лучшим другом, хотя тот старательно на то напрашивался. В итоге вот дрых сейчас на кровати, рискуя стечь вниз да встретиться с полом лбом. В Ирбит его, естественно, никто с собой не тащил, так что спать он мог хоть до полудня, но еще чуть-чуть, и пробуждение будет неминуемо.

 Анго в самом деле потихоньку сползал. За ним же уже следил и проснувшийся Чуя, который тоже первым делом приметил весьма опасную позу для сна. Чуя переглянулся с Дазаем – тут у них у обоих мысли сошлись. Ожидали.

 – А…. Где….

 Примерно это смог выдавить встретившийся таки во сне с полом Сакагути Анго, перепугавшись даже больше взорвавшегося смехом Чую.

 – Вам, Сакагути-сэнсэй, противопоказаны обычные кровати, только футон, – произнес Дазай весьма едко, особо и не сдерживая смех.

 – Нельзя так с учителем, Дазай-кун, – Анго не был зол, просто хотел отдышаться, а то в самом деле перепугался. Сел, прижавшись спиной к кровати. – Что же это? Рано еще так! Темень какая! Обратно спать!

 Он видимо совсем еще сонный, забрался назад, укрылся толстым пледом и устроился досмотреть свои сны.

 – Поразительно, – произнес Дазай почти с восхищением. В этот момент он заметил какой-то странный взгляд Чуи на себе. – Что?

 – Да вот. Жду. Сейчас скажешь мне, чтобы я тоже так вот завернулся и спал себе, и не мешал тебе в дороге. Разве нет?

 – О, Чуя! Ты учишься предсказывать меня! Не угадал! Я подумал… А будет неплохо, если Чуя-кун поедет вместе со мной. На тебя смотришь и веселее как-то иногда становится.

 – Это ты что такое сейчас несешь?!

 – А ты сразу дурное что думаешь. Извини, Чуя, что так тебя приучил.

 – Хватит издеваться, Дазай, – Чуя насупился, но потом отмахнулся. Ерунда. В полумраке он уже давно разглядел стрелки на часах, смекнув, что их сейчас уже придут будить, и лучше самому поторопиться со сборами.

 Дазай проследил за ним и вздохнул. Как-то не так он на самом деле хотел выразиться в этом кратеньком разговоре с Чуей, но он вроде бы и не обиделся. Сбросив с себя какие-то навевающие нерадость мысли, Осаму тоже соскочил с постели. Оба даже не позаботились о том, чтобы вести себя тихо: Анго глубоко-глубоко провалился в сон, главное, чтобы снова с кровати не слетел.

 По пути в Ирбит они делали остановку на ночь в постоялом дворе; ночью пошел снег, к утру оставшись тонким слоем. Погода выглядела серой и неуютной, но это терялось за общим настроением поездки. Константин ехал вместе с женой и сыном в сопровождении своего слуги и няни мальчика, вместе с Марией поехала ее служанка Арина, женщина лет сорока, весьма смешливая и энергичная, служила она при Марии Алексеевне с самого начала ее замужества, сама же родом была из Елецкого уезда Орловской губернии, правда, подробностей о своей семье никогда не рассказывала. С Валентином у них сложилось какое-то особое настроение: он шутил над ней, порой даже дерзко, потому что мог забыться в порыве, но Арина, женщина простая и по-своему добрая, лишь хохотала и постоянно извинялась перед хозяйкой за свое поведение, но Маша и сама была смешливой, так что всю дорогу эти трое вели разговоры, давясь смехом, чему поддались и мальчишки.

 – Дазай! И что же правда! Лисы-то у вас в Японии, печень могут стяпать у человека! Страшные звери! – Арина при этом хохотала, потому что уж больно красочно Дазай рассказывал страшилку о ёкаях.

 – Нет, не совсем так. Это только лисы-духи. Мы зовем их кицунэ. Говорят, кицунэ могут наслать проклятие! Заставить человека сойти с ума, да так, что он может совершить какой-нибудь ужасный поступок; в деревнях много таких историй, довольно жутких, где много крови! А вообще есть много разных духов. Есть злобные демоны они! С клыками! Огромными!

 – Ой, жуть какая! И откуда ж вся нечисть берется! И у нас тут нечисть бегает. Марья Алексеевна, вот вы не верите! А я давеча чего видала! Домовой тут по вашему дому расхаживал. Весь косматый, зубастый! Зыркнул на меня! Была бы слабее нервами, точно бы в обморок бухнулась! Но я за ним проследила! И что вы думаете? Он с лешим пошел гулять.

 – Это ты, Арина Аркадьевна, не мой ли чай с бальзамом хапнула тем днем? – рассмеялся Валентин. – Что-то уж больно красочные тебя видения посетили.

 – А! Зря не верите! Бродят они по вашему дому. Уверена, вы их и в детстве видали!

 – Боюсь не припомнить!

 – Так они разум задурманили вам! Вот и не помните!

 – И все же уверен, разум дурманит другое!

 – А не верьте! 

 – Это бальзам так действует? – Чуя всмотрелся в Арину, которая весело продолжала на них смотреть. – Надо попробовать. Надо больше добавить? А без чая можно?

 – Чуя, ты пробовал бальзам? – удивилась Мария, тут же глянув, однако, на брата. – Тут даже гадать не надо!

 – Полезно для здоровья, между прочим. Я Осипа послал на рынок еще прикупить заберу с собой.

 – Ой, ужас какой, – Мария всплеснула руками, но больше для вида. – Арина, не смей злоупотреблять!

 – Да что ж вы обо мне думаете, Марья милая Алексеевна! Я только перед банькой обычно! Ах! А что в баньке-то! Я ж глупая! Раз в баньку пошла после полуночи здесь! Растоплена еще была, а дела, завертелась, пока все закончила и поспешила. А он там ждал меня!

 – Кто? – Мария в самом деле перепугалась, вытаращив на нее глаза, мальчишки тоже вытаращили, ожидая чего-то чуть ли не пикантного в своем мальчишеском любопытстве.

 – Так уродина эта! Банник. Сидел там и веником себя лупил! Страшной! Ох, страшной! А видели бы вы его огромные…

 – Арина! – Мария взвизгнула, закрыв лицо руками, явно предположив что-то такое особенное «под огромным», но Арину было не унять!

 – Ступни! Марья Алексеевна, ступни! Что же вы! О чем вы?

 – Машенька, о чем ты? – Валентин ехидно глянул на сестру, а та вся зарделась, забила себя по щекам и замахала затем руками.

 – Да что вы… Я и не это подумала! Боже, согрешила! Ужас какой!

 – Вы что, Марья Алексеевна, о том самом подумали?

 – Арина, прекрати!

 – Ой, неприлично как! Да у банников-то таких не бывает! Уж не знаю, у кого бывают…

 – Арина Аркадьевна, – Валентин выдавил это через смех, пытаясь успокоить и сестру, но вышло совсем неубедительно.

 – У тануки бывают, – вдруг выдал Дазай, еще в самом начале смекнув, о чем речь, Чуя на это прыснул, а Мария Алексеевна уставилась на него в недоумении: вид у нее в этих мехах был какой-то нахохлившийся, она вся взмокла от смеха и от смущения, глаза горели – Дазай и Чуя как-то одновременно в тот момент посчитали ее очень красивой, Чую так вообще пробрало, и он сам зарделся, правда никто не заметил.

 – Что за тануки?

 – Ёкай такой… Не знаю, как по-русски его описать, как называется. Но о них часто говорят, что у них очень большие…

 – Осаму, не надо! – вовремя придержал его Валентин, хоть и смеялся. – Нельзя так при дамах.

 – Боже, прости, главное, чтоб никто не услышал, – пробормотала Маша, стыдясь собственного смеха.

 – Тануки, говорите? – оживилась Арина. – Как интересно. Но я-то про банника рассказывала! Пришлось прогнать! Вреднючий, зараза! А у вас-то баньку тоже любят? Банники водятся?

 – Тварь есть такая – Аканамэ, – припомнил Чуя. – В грязных отхожих местах любят возиться. И в банях, если там не убираются. Мерзость та еще.

 – Нет, мой банник был урод, но чистота ему важна.

 – Арина! Больше никаких бальзамов!

 – Строги вы, Марья Алексеевна. А сами смеетесь!

 – Распустила я тебя! Моя вина. Дура я, вот и смеюсь!

 За всем этим весельем Дазай и Чуя как-то позабыли о том, что едут снова в новое для себя место. Ирбит, если сравнивать с Екатеринбургом, оказался все же маленьким городком, где центром служило место той самой Ирбитской ярмарки с огромным количеством торговых рядов, которые в это время не были оживлены, как в важном для ярмарки месяце феврале, не было бурного оживления и у здания Пассажа на Торгово-Площадной улице; выстроено оно было из кирпича и выглядело несколько непривычно глазу, в сравнении с архитектурой, виданной прежде. Валентин по пути чуть больше рассказал о том, как проходит ярмарка, и Дазаю показалось с его некоторых недосказанных слов, что это было не только место торговли товарами с разных уголков страны и иных земель, а еще и сосредоточение желающих делать деньги и порой не самым честным путем. Интересное, должно быть место.

 Дом Стихиных изначально находился недалеко от главной площади, но позже был отстроен новый ближе к лесистой зоне, ибо слишком суматошно стало жить в месте, где постоянно скапливается народ, и старый дом использовали под здание конторы, сдавая часть помещений, также и под гостиницу. Новый же дом также имел типичный вид купеческого жилья, довольно массивный, в два этажа, где всю верхнюю часть занимало большое семейство Стихиных, вокруг был разбит сад, уходящий прямо в лес. Вблизи расположились в основном небольшие крестьянские избы, и первое, что увидел Дазай, едва выбравшись из экипажа, – идущая прямо на них корова!

 – Чего ты застрял, дай выйти! – Чуя пихнул его в спину, из-за чего Дазай едва не споткнулся. Корова глянула на него с подозрением и замерла, а бурчащий за спиной Чуя и сам ахнул, но не от удивления, а от какого-то восторга, совершенно детского. – Громадина!

 – Вот так бычок! – Константин отобрал у мисс Ричардс Женю, намереваясь показать сыну бычка. 

 И правда. Бычок. Он потоптался возле гостей, но потом решил ретироваться, возможно, услышав шум из большого дома.

 – Слышь, Чуя, – Дазай придержал его за локоть, зашептав по-японски, – а ты глянь! Как ты думаешь, он сравнится с тануки?

 – Ты о чем?.. 

 Чуя глянул вслед удаляющемуся быку, до него тут же дошло.

 – Ну ты и идиот!

 – А тебя разве это смутило! Тебя это смущает? Чего тебе смущаться?

 – Дазай, ты совсем? Сам смущайся! Я видел тебя, между прочим!

 Они как-то странно друг на друга посмотрели, и Дазай так мельком снова припомнил… Пару раз летом. Сны были размытые, но он был уверен, что видел в них Чую без одежды. И это все не к глупейшему юмору, что привязался к ним в дороге. Во сне было не смешно, а странно. До сих пор порой думал об этом. И с тех пор ощущал себя неловко, если вдруг доводилось видеть Чую без одежды, будь то в укромном месте у озера или же в бане. Честно говоря, он успел уже смутиться, что сейчас так глупо пошутил, но Чую это не задело, и он просто помчался следом за всеми в дом, при этом Дазай не приметил, что Чуя все же бросил на него несколько раз взгляд украдкой. Подумал о своем и тоже в некотором смысле смущающем, и опять же дело было не в пошлости, вызванной шуткам о тануки или об этом быке… Дазай порой о каких-то таких вещах заговаривал с ним… Чуя привык к его странностям, а деревенские мальчишки порой тоже выдавил всякого рода вещи, но с Дазаем было как-то не совсем так, и Чуя его не особо понимал, и не знал, что и Дазай сам слегка путался в том, что говорил порой, лишь держал в уме то, что хочет все эти глупости ему ляпнуть, смутить, но чего ради смущать?

 Обо всех этих смущающих вещах по ходу дела им не довелось более размышлять. Большое семейство Стихиных устроило целый пир в честь прибывших гостей, из-за чего Савиным даже стало как-то неловко, что не удалось привезти сюда и остальных, ведь Даниила и Дмитрия видали они тоже редко; все спрашивали про Михаила Дмитриевича, из чего Валентин быстро заключил, что будь тот с ними сейчас, а не в Лондоне, куда он помчался просвещаться относительно местных чайных дел, его бы точно тут сосватали за одну из младших сестер Софьи Владимировны. Мать ее, рано постаревшая внешне женщина, но здоровья еще крепкого, буквально засовывала Валентину в руки карточки своих трех младших дочерей с явным намеком передать их Михаилу Дмитриевичу, чем жутко заставляла краснеть Софью, которая потом в стороне каялась перед родственником, посчитав такое поведение матери слишком уж навязчивым. Валя же не столь сильно переживал по этому поводу, в конце концов, Мишель в самом деле однажды осядет в Москве, как он надеялся, или вдруг в столице, и вздумает-таки жениться; Валентин на свой вкус молча решил, что Софья Владимировна все же куда милее своих младших сестер, и его брату повезло, но карточки племяннику непременно передаст, а там уж как судьба сложится.

 Дазай и Чуя же были атакованы целой оравой местных детей. Кто из них кто и кому приходится, они даже не пытались разобраться, но здесь особо и не пришлось близко знакомиться. Интерес к ним был, но какой-то с ноткой опасения. Один из мальчиков даже не поверил, что они из какой-то там Японии. Сначала пытался заставить их признаться, что они просто откуда-то из восточных областей, а потом стал говорить, что они приехали сюда с китайцами, которых они видали здесь на ярмарке. Чую такое заявление особо разозлило, и он был даже готов подраться, Дазай же свое дружелюбие расточал только на круг людей, что считал себе близким, здесь же просто созерцал всех и молча тоже раздражался, поэтому и не собирался сдерживать Чую, когда тот полез, как он выразился четко «начистить гаду рыло!», однако конфликт удалось загладить младшему брату Софьи, Ивану. Тот быстро разогнал всю свою мелкую родню, выказав при этом куда больше дружелюбия и сразу завоевав уважение Чуи.

 Тянулись себе таким образом шумные пять дней.