На шестой день Дазай проснулся, удивленно созерцая солнце на небе. Было облачно, но оно все же проглядывалось сквозь занавесь. И видно было хорошо с этой огромной кровати. Дазай впервые спал на самой настоящей перине, пышной и напоминающей морские волны, в которых можно утонуть. Еще бы не Чуя, который спал тут рядом, но кровать была огромная, так что они даже и не встречались во сне, а, на их радость, в комнате с ними спал только Женя Савин, которого в этот момент уже разбудили родители, забрав с собой на утреннюю службу в Сретенскую церковь, что как раз располагалась у ярмарочной площади.
Дазай перевернулся на другой бок. Чуя спал, скомкав под себя одеяло, спихнув к ногам и мягкое шерстяное покрывало: комната была с вечера хорошо протоплена, но к утру чуть остыла, однако все равно сохраняла тепло. Дазай давно заметил, что Чуя имел во сне привычку стягивать с себя одеяла. Его длинная рубаха задралась до бедер. Дазай просто рассматривал его в каком-то своем непонятном сожалении, мельком вспомнив о том, как однажды Валентин посоветовал ему вести себя с Чуей откровеннее, не хитрить перед ним, и Дазай сам понимал, что так оно правильнее, но в том, что не мог к этому прийти, винил самого Чую. Может, даже побаивался его в чем-то, в том, что Чуя не особо ему доверял, а порой откровенно выказывал свое отвращение. Это чувство хранилось еще с Курска, как казалось Дазаю, хотя, может, возникло и раньше, прежде он был совершенно к нему невнимателен, в каком-то смысле намеренно, потому что был уверен, что с Чуей не может иметь ничего общего.
Тихонько, не меняя позы и глядя на него, Дазай высунул ногу из-под покрывала и попытался кончиками пальцев дотянуться до бедра Чуи. Будить его он не хотел, а зачем тянулся, не знал, но будто бы поставил себе цель задеть его так аккуратно, чтобы тот не проснулся, и при этом – задеть, это было ключевым моментом. Захотелось так вот коснуться слегка спящего Чую, и тот в самом деле не проснулся от легкого касания, и Дазай даже усмехнулся на такой успех. Он следил за Чуей, а тот дрых себе, приоткрыв рот, словно у него был заложен нос, но дышал он спокойно, в какой-то момент чуть шевельнулся, но все еще не пытался избавиться от власти сна, и Дазай в этот момент привстал на локте, собираясь провернуть еще одно дельце: уже осмелев, он потянулся рукой к слегка спутанным за ночь вихрам Накахары, успев коснуться их за пару секунд до того, как кто-то решил заглянуть в их комнату.
Дазай ловко отдернул руку и даже умудрился сделать вид, что резко проснулся от звука скрипнувшей двери. В проеме показался мальчишка года на два старше самого Дазая, а тот не запомнил его имени, больно много пришлось бы запомнить имен, а ненужное Дазай старался не поглощать, к тому же этот мальчик с ними ранее и не пытался общаться, он был каким-то дальним кузеном Софьи и тоже гостил в этом доме, и сейчас, кажется, со скуки забрел к ним. Посмотрел на Дазая немного смущенно и задал очевидный вопрос:
– Спите?
– Спим, – хмыкнул Дазай, заметив, что Чуя тоже зашевелился и приподнялся, не соображая, что происходит и кто посмел его потревожить, даже не подозревая, что прежде минутами ранее попытки уже к тому были сделаны, но его не пробрало.
– Ага. А в церковь вас собой не взяли?
– Мы не… – Дазай чуть нахмурился, – мы другой религии.
– А. Другой, значит. И в Бога верите?
Дазай не ощущал от него враждебности, спрашивал он искренно, словно ухватился за возможность спросить, так что ответил:
– У нас не так, как у вас. У нас разные боги. И у всех свое предназначение.
– Так даже. В таких я тоже не верю.
– Ты про что? – подал голос Чуя: все еще сонный, он совершенно не понимал, о чем речь.
– И в своего тоже не веришь? – уточнил Дазай.
– Тоже. Был бы Бог на самом деле, не было бы дурного на земле. Разве не так?
– Да, так, – не мог не согласиться Дазай, но при этом как-то не ощущал единения мысли с этим молодым человеком. Он задал иного рода вопрос: – Ты не пошел в церковь, потому что не веришь?
– Да. Но родителям вообще-то я сказал, что у меня горло болит. Но так я выразил свою позицию.
– Как ты мог выразить свою позицию, если никому о ней не сказал и просто прикрылся иной отговоркой? – Дазая немного посмешил этот их утренний гость. Видно было, что вопрос ему не понравился, он и сам думал об этом, возможно, и не стоило вслух вещать о своих отговорках.
– Я так захотел.
Дазай лишь хмыкнул.
– А еще, если бы был Бог, то не было бы плохих людей! А плохие люди заставляют становиться хороших плохими.
– Зачем ты нам это говоришь? Мы даже с тобой не спорим, – Дазай все смотрел на этого странного мальчика.
– Я говорю о несправедливости. Если бы Бог был, он бы сделал жизнь людей проще, дал бы им ответы.
– Тогда люди бы не набрались ума, чтобы их самостоятельно попытаться отыскать, – внезапно выдал Чуя, додумавшись наконец-то до сути их разговора. – Но дело тут не в Боге, а вообще. Вот если бы я родился сразу со всеми знаниями, то и жить бы мне не надо было дальше, а то ж зачем?
– Надо ж, Чуя, и от тебя что-то умное можно услышать, – Дазай ткнул его пальцем в спину, но вообще-то он зря издевался: уже как-то слышал от него подобную мысль в разговоре с Валентином, когда они говорили об иных вещах. Поразило тут скорее то, что у Чуи в голове была какая-то своя установка и выглядела она как некая задача на то, чтобы постигать мир вокруг. Дазай сейчас впервые уловил в нем это именно серьезно и восхитился невольно, тут же себя отругав, потому что привычка принижать Чую в нем была довольно заразной и едкой.
– Помолчи, Дазай. Вам что, утром поговорить более не о чем? – Чуя спрыгнул с постели, намереваясь поскорее умыться и одеться. Правда на миг замер. – Что уставился?
Дазай помотал головой, совершенно беззащитно даже улыбнувшись, хотел глянуть на их гостя, но тот вдруг исчез, и на миг даже показалось: а был ли он на самом деле?
Завтрак должны были подать в момент, когда все семейство Стихиных вместе со всеми родственниками и гостями вернется со службы, но ждать долго не пришлось. К некоторому удивлению, раньше всех в дом явились Мария и Валентин, а если точнее: последний привел свою сестру, которая еще с ночи мучилась головной болью и более не в силах оказалась стоять в храме.
Обеспокоенный Чуя поспешил навестить Марию Алексеевну в ее комнате, где хлопотала Арина уже, прикладывая ко лбу страдающей полотенце, вымоченное в уксусе. Валентин тоже сидел здесь.
– Мне уже на самом деле легче, – призналась Мария. – Кажется, просто хуже стало от духоты и от аромата ладана. Тяжелый запах, когда и голова тяжелая. Скоро пройдет.
– Надо лечь поудобнее, – засуетился и Чуя, как будто даже больше всех обеспокоенный.
– Валя, ты брал с собой свои чаи? – спросила Мария с закрытыми глазами, ориентируясь лишь по голосам и звуками, что были неприятны для нее, но глаза открыть было выше ее сил. – Скажи, чтобы потрудились заварить мне что-нибудь крепкого. И мяты, если найдешь, пожалуйста!
– Я сам тебе все сделаю. Осаму, задерни шторы, пожалуйста.
Дазай поспешил поскорее убрать лишний свет из комнаты. Более ни его, ни Чую ни о чем не просили, но они тихо сидели у Марии в комнате, снедаемые переживанием. Валентин сам приготовил для сестры чай, воспользовавшись некоторыми запасами трав с кухни Стихиных, которые к этому моменту уже стали возвращаться домой; Мария умудрилась даже сесть и еще отругать брата за то, что он посчитал ее безрукой, сама схватилась за поднесенную ей чашку, сделав несколько глотков, при этом лишь приоткрыв глаза.
– От горячего просто уже полегче. Скоро, думаю, отпустит. Надо было сразу выйти на свежий воздух.
– Что ж не вышла? – Валентин погладил ее по спине, при этом он все еще поддерживал кружку, пусть сестра весьма крепко в нее вцепилась.
– Постеснялась.
– Балда ты, Маша.
Она что-то пробулькала в чай и едва им не подавилась, потому что в комнату влетел Константин.
– Машенька! Ну? Ты жива? Я и не заметил, что ты исчезла, только сейчас вот сказали!
– Жива, но не твоими молитвами точно, – пробурчала она недовольно, и Константин сразу смекнул, что шуметь не стоило. – Мне уже лучше, не суетись и не беспокой никого.
Но было уже поздно. В ее комнату собралось целое паломничество из всей родни, и каждый со своими советами. По лицу Арины было видно, как она желает их всех прогнать, но проявить непочтительность не смела, поэтому все косилась на Валентина с намеками, а тот и сам чего-то смутился, надеясь отчасти на брата, которому эти люди все же ближе.
– Машенька, вам свежий воздух нужен! – особо взволнованным тоном заявила одна из женщин, приходившаяся сестрой главе дома, звали ее вроде как Аграфеной, а вот отчество могла помнить только сама Машенька. – Чуть отпустит, и вы в лесок! Лесок тут хороший! Сосенки пахнут приятно, сразу вся боль из головушки – шнырк! Вот послушайте моего совета! Я сама! Чуть чувствую боли, а боли у меня – никому не пожелаю! И в лес бегу!
– Насчет леса – это может быть, – негромко отозвалась Мария, ей все еще сдавливало голову, но горячий чай чуть отвлек, и сейчас хотелось только сна, с намеком на что она и глянула на Константина, но его жена оказалась сообразительнее, тут же как-то особо ловко организовав поток своих родственников в обратном направлении.
– Маша, если что-то надо, то я здесь! Зови!
– Костя, мы тоже уходим, – подпихнула его Софья без лишних разговоров. Воцарившаяся относительная тишина стала почти что блаженством.
– Совсем, что ли, не понимают, что шуметь нельзя! – злилась Арина.
– И ты сама не шуми, – шепнул ей Валентин. – Я оставлю заваренный чай, после добавь туда кипятка, пусть еще выпьет. Идемте, – глянул он на все так же тихо сидящих у окна Дазая и Чую, и они вместе покинули комнату.
– Первый раз вижу, чтобы Марии Алексеевне столь плохо было, – признался Чуя, Дазай даже подивился его взволнованности, но ничего не сказал на то.
– Головную боль неприятно терпеть. Еще и стояла молчала. Терпела! Я и не сразу заметил, что ей дурно. Увлекся.
– Увлекся? – уточнил Дазай, и Валентин оглянулся на него, не совсем поняв, что так зацепило его в этом слове. – Вы о чем-то молились, Валентин Алексеевич?
Валя как-то то ли помрачнел, то ли что-то с ним сталось. Задумчиво глянул на Дазая, а тот даже не смутился тому, что вроде как полез в личное: его все еще где-то фоном цеплял странный разговор накануне с тем мальчишкой, а еще – он так и не разгадал, что там было в сердце Валентина, когда он возил их с собой в Старую Руссу весной, посетив зачем-то монастырь, а потом о чем-то передумав и сбежав. Чуя пихнул Дазая за бестактность, но Валентин и не думал ругаться.
– Я вроде бы говорил, что не особо уж набожный человек. Меня так воспитали, но… У меня слишком много сомнений и вопросов, которые не должны смущать истинно верующего. Служба для меня – не молитва вовсе. Скорее детские воспоминания, когда родители брали с собой на праздники; мне нравилось пение. Это мое самое первое впечатление о музыке, неосознанное, но до сих пор трогающее меня до дрожи, и это никак не связано с религиозными чувствами, лишь любовью к звучанию музыки в ее чистом совершенстве. Затем мои восторги дополнили вечера, когда моя мать музицировала и исполняла романсы: она очень хорошо знала произведения Шуберта, проникновенно исполняя в оригинале его Auf dem Wasser zu singen, которую любил очень отец, однако в моей голове до сих пор звучит ее голосом «Жаворонок» Глинки, и я помню, как безумно мне захотелось научиться его исполнять, что и послужило моему усердию в овладении фортепиано, хотя я все же далек от виртуозов, но я этого и не хотел. Мне хотелось этих звуков для услады себя, не просить кого-то играть. Слушать, едва захочу сам. Музыка – чистейшее искусство, совершенное, гениальное. Она успокаивает душу мою куда больше, чем любая молитва, что снова говорит о том, что нет у меня диалога с Богом, но я вполне могу думать о том, что музыка есть мое утешение в таком случае, может, Всевышний, зная мою несговорчивость и пожалев меня, позволил мне находить в музыке то, что я не нахожу в вере, – Валентин запнулся, в какой-то момент сообразив, до какой откровенности он дошел, смутился, не зная, как теперь закончить этот свой монолог, но внимательно слушавший его Дазай вдруг кивнул.
– Спасибо. Мне было важно такое услышать. У каждого свое утешение и свое небо.
– Я… Не знаю, если ты это так понял. Я чего-то наговорил тебе…
– Странный ты, Дазай, – Чуя несколько смутился тоже, пытаясь заодно скрыть свой некий интерес: редко так вот Дазай говорил серьезно без тени шутки и какого-то потайного дна. Нет, дно здесь было – его мысли и понимание было сложно разобрать, но истинно было видно, что ему было важно что-то такое услышать.
– Валентин Алексеевич, а завтракать-то будете? – послышалось из глубины дома.
И в самом деле. Ждал завтрак.
Во второй половине дня Мария, проспав несколько часов, к некоторому даже удивлению Стихиных, выбралась из своей комнаты, сообщив, что ей значительно лучше, при этом с собой она принесла чашку чая, что ей заварила Арина на основе того, что оставил Валентин, который еще часа полтора назад уехал зачем-то в город. Вид у Марии Алексеевны оказался не столь замученным, как все ожидали, но это отчасти из-за того, что она сама не могла позволить себе показаться людям неприбранной.
Погода внешне чуть посерела, ибо утреннее солнце все же спряталось, но было тепло, поэтому наметилась поездка на какое-то озеро, уж больно вид его расхваливала та самая Аграфена, скорее всего сама желавшая туда прокатиться, при этом Константин, который, видимо, уже испытал здесь все пути-дороги незаметно в адрес сестры покачал головой с намеком на то, что озеро того не стоит.
– Машенька, так вы не поедете?
– Боюсь, мне все же следует побыть в покое. Спасибо за предложение столь заманчивое, – она оглядела всех родственников своего брата и при этом как будто инстинктивно закуталась от окружающих в шаль, словно в желании спрятаться.
– Но сидеть дома – лучше не станет. Обязательно погуляйте здесь у нас в леске! Милая моя, не сидите только в душных комнатах, иначе вам не полегчает! Лучше бы с нами отправились, но понимаю, что тяжело. Послушайте моего совета.
– Я бы верно так и сделала, – Мария немного напряглась из-за такого давления, но затем подумала, что прогулка может вполне сделаться ей на пользу. – Правда не с кем, раз все разъедутся.
– Я с вами пойду, – Чуя вызвался совсем неожиданно, а Дазай тут же прочел в его участии нежелание ехать на какое-то там озеро, кажется, и он стал уставать от своры плохо знакомых и шумных людей.
– В таком случае и волноваться мне не стоит, – Мария с благодарностью глянула на него, оценив, как лучшую для себя компанию. – Дазай, с нами?
Дазая Чуя, наверное, брать с собой не желал, но тот не собирался отказываться: его нежелание ехать на озеро было не слабее, чем у Чуи. На том и порешили. Мария выпила прежде еще чашку чая, даже поела немного. К тому моменту Стихины всей своей массой покинули дом, все еще швыряясь в свою гостью советами, которые Мария Алексеевна уже и не слушала, но делала внимательный вид из вежливости, а сама потом и не скрыла даже радости, что отделалась от них. Больно шумно. Выросшая тоже в большой семье, однако, она не привыкла к такому тесному и энергическому скоплению людей, в этом смысле большой дом Савиных был идеален: там проще было найти тишину.
– Ну что? Идете? Или передумали? – от Марии не укрылось то, что ее подопечные не изъявляли радости узреть прекрасно иль нет озеро.
– Раз уж решили, – Чуя не собирался отлынивать. – Вдруг и правда полезно.
– Здесь сосны растут. Я люблю запах сосен с детства. В Песно есть сосны, но пахнут они почему-то не так, как в этих краях. Здесь они будто бы более дикие и свирепые, будто силы в них больше, – призналась Мария. – Поспешу собраться.
Дазай и Чуя ждали ее у черного входа на заднем дворе в попытке познакомиться с огромным монстром, что не сводил с них глаз, и, если бы не цепь, наверное, все же бы сожрал. Это был огромный меделянский пес, по цвету своему похожий на волка. Таких сейчас встретишь все реже и реже, не говоря уже о том, что этот был настоящим гигантом. В Японии и близко подобные не водились. Чую этот зверь с первого дня заинтересовал, но его предупредили, что хозяином он признает лишь главу дома да человека, что его здесь кормил и убирал за ним, все остальные, если не враги, то потенциальные жертвы – точно, в зависимости от настроения пса. Интерес Чуи от этого не убавился, но осторожность он все же свою приумножил.
– Сунь ему руку, Чуя.
– Голову свою ему сунь, тупой Дазай.
– Мне кажется, ты ему понравился. Столько дней вьешься вблизи него. Вдруг за своего признал. Давай проверим!
– Заткнись.
– Жаль. Можно было бы взять его с собой.
– Зачем это?
– Мало ли. Всегда надо быть настороже.
Чуя с сомнением каким-то глянул на него, а Дазай вдруг улыбнулся ему, чем озадачил, но тут вышла Мария, на ходу покрывающая голову узорчатым платком, и Чуя бросил разгадывать загадку этого странного ему знака.
Они втроем прошли мимо пса, то и дело поглядывая на него, но тот решил, что добыча так себе и не стоит его внимания. Лес начинался практически сразу за большим огородом, надо было лишь перейти небольшой ручеек, через который был сооружен хлипкого вида мостик, и ладно, что по нему можно было спешно проскочить, но Дазай и Чуя, уверенно посчитавшие, что Марию Алексеевну им вверили в бережное хранение, нахватавшиеся уже в полной мере галантных манер, чутко проследили за тем, чтобы она перебралась на другой бережок. В приливе нежности за такие ухаживания, Мария даже как-то повеселела и меньше стала обращать внимания на то, что голова все еще слегка побаливала, но лес, и тот самый аромат сосен в самом деле придавали сил. Среди хвойных деревьев чуть реже встречались и лиственные, но в основном полянки и дорожка были укрыты старыми иголками и шишками. Естественно, Чуя не удержался от того, чтобы не запустить парочку в Дазая.
– Низко, Чуя, так вот палить без предупреждения, – Дазай потер затылок с явно обидой, думая, как бы отомстить, но кидаться в ответ не хотелось: не был уверен, что Чуя не увернется. В старый муравейник его, что ли, усадить? Да муравьи уже заснули.
– С тобой можно, Дазай. Ты всегда хитришь и часто нечестно. Вот и испробуй.
– Уж от тебя, Чуя, едва ли можно ждать коварства, – заметила Мария, но без порицания.
– Я бью его его же оружием!
– Умно.
– Ничего не умно. Чуя просто не хочет придумать что-то свое.
– Суть задумки не важна, главное, чтобы действовало!
– Вот и думай так дальше, Чуя. Всегда будешь в проигрыше.
– Но шишкой ты получил, Дазай, а ответить – так и не ответил, – подметила Мария; Дазай глянул на нее вопросительно: это она так его провоцирует?
– Я буду верить, что месть и так его настигнет. Сожрет какой-нибудь лесной гад. Из тех, что Арине мерещатся, едва она бальзама глотнет.
– Ох! Это ж… Надо подумать о том, как их теперь держать от нее подальше. Не знала, что так на нее это влияет, – Мария в самом деле озаботилась. – Но если посмотреть с иной стороны… Вдруг правда видит чего?!
– У нас в Японии много во что такое верят, – задумчиво произнес Дазай. – Я помню, даже в доме Мори Огая, у которого мы жили с Чуей, можно было найти множество защитных амулетов от духов.
– Здесь в деревнях тоже много можно всяких сказов услышать и способов, как уберечься от темных сил. А еще в детстве в этих краях я часто слышала всякие предания о духах и разных волшебных существах, что живут в горах и среди драгоценных металлов и камней. Не помню уж ничего, так жаль. Когда Устинья совсем маленькая была, я ей что-то сочиняла, но получалось у меня, кажется, скверно, потому что она тут же засыпала, и Морин гнала меня прочь, – Мария рассмеялась, явно с какой-то особой теплотой вспоминая время, когда ее дочь была совсем крошкой. – Мама нам тоже что-то рассказывала. Какие-то истории, что ходили здесь между горняками с заводов ее тогда уже покойного отца. Уж не знаю, где и как она их слышала. Мне нравилось их слушать. Это было куда интереснее, чем все эти сказки, которые скучно пересказывала наша гувернантка. Куда интереснее было слушать о том, что вот, здесь, в месте, где мы живем. Эти уральские, сибирские места считают глушью, но я всегда находила в них какую-то свою уединенную прелесть и мне приятно было сознавать, что у мест есть своя история.
Дазай слушал ее и как-то про себя неосознанно в очередной раз отмечал в Марии такую же преданную увлеченность чем-то, что проявлялась и у Валентина. Он почему-то особо запомнил, как Лу Сунлин еще только на их пути до нового дома говорил о Марии, сравнив ее с братом, не соврал.
– Мне нравятся твои истории, Дазай, – продолжала Мария Алексеевна, – что ты в них оставляешь память о своем доме.
– Писать все менее хочется. Больше рисовать. Фёдор в своей последней посылке сюда направил мне множество японских гравюр. Некоторые из них ужасно примитивны, даже Чуе не понравились, – Дазай за это получил удар по ребрам, – но кое-что в самом деле прекрасно. Из Шанхая Мишель привез какой-то английский альбом, где автор собрал рисунки из японской и китайской живописи, тот, кто собрал это все вместе, совсем не разбирался в стилях, но подборка – хочу пробовать срисовывать, а потом уже сам что-нибудь сообразить. Я раньше думал, что пытаться постичь все самому – дело бесполезное, но Одасаку в одном письме мне написал, что случайно узнал о мастере шаньшуй-хуа Го Си, жившем восемьсот лет назад. Его семья не обладала средствами, чтобы он имел возможность свободно обучаться, все сам постигал, вникал в технику тех, кто жил до него. Он смог многого добиться. Я не видел его работ, но Одасаку не стал бы меня таким обманывать. Может, мне тоже повезет и самому чего-то добиться, а там уж как сложится, – Дазай выдал это с особым вдохновением: ему приятно было всегда сознавать, что там далеко Одасаку помнит о его увлечениях и поддерживает их.
– Если бы мне тебе найти настоящего профессионального учителя в этой области…
– Может, найдется такой ненормальный, кто согласится стать соседом Сакагути-сенсея, – рассмеялся вдруг Чуя.
– Опять вы над ним смеетесь! Господин Сакагути зато уж явно многих обойдет по уровню своей воспитанности! Не смейтесь! Ну же! Не говорите ему, но я поражена была его манерами. Очень достойный человек. И не скажешь так, что простой учитель.
– Вам он нравится, Мария Алексеевна? – напрямую с каким-то даже волнением спросил Чуя, что даже Дазай не ожидал.
– Вот так вопрос! Хорошо, тут в лесу деревья только нас слышат! Чуя! Впрочем. Что же не восхищаться образованным человеком.
– Я не о том…
– Чуя!
– Чуя, ты что, ревнуешь? – ухмыльнулся Дазай.
– Совсем спятил!
– Мальчики! Не смущайте меня! Ужас! Ужас!
– Вы, главное, про тануки его не спрашивайте, а то он от страха очки с носа уронит, – предупредил Дазай.
– Беспощадный ты ребенок! Зачем же так! – Мария смеялась, что аж едва не запнулась за корень дерева, но была подхвачена с обеих сторон, при этом смех ее не прекратился, оба они тогда подумали, что здесь увидели ее совсем другой: не хозяйкой поместья, не богатой вдовой, занимавшейся разными присущими ей делами, а какой-то обычной молодой еще женщиной, довольно жизнерадостной и жутко похожей в этот момент на Устинью.
– Зря мы его оставили в Екатеринбурге, вам с сенсеем тут точно было бы весело, – заключил Чуя. – Мы бы ему сказали, что тот пес во дворе – местное воплощение инугами, он верит в такие вещи. Точно бы всю ночь трясся.
– И ты туда же, Чуя… Что ж за радость вам шутить над ним, вроде бы уже не маленькие, а…
Мария вдруг осеклась, и не сразу стало ясно, что столь внезапно оборвало ее веселое настроение, но прежде чем что-то осознать, Дазай и Чуя четко разглядели на ее лице настороженность, которая сменилась на нечто, что на полном серьезе должно было заставить их вмиг собраться. Страх.
Чуя первым приметил, на что упал взгляд Марии, и тут же принялся оценивать всю ситуацию, пытаясь найти в ней что-то, что укажет на то, что этот страх не имеет существенных оснований, но едва ли были на то шансы. Чуя тут же выступил вперед, хотя Мария дернула его за руку, пытаясь убрать за себя, но он даже не шелохнулся, впервые дав ей понять, что для тринадцатилетнего мальчишки был не так уж слаб.
Дазай смотрел перед собой не менее внимательно, буквально за секунды оценив их положение, но, может, в душе, все еще надеясь на что-то.
Впереди, на расстоянии, которое едва ли позволит совершить стремительный побег, из-за поваленной сосны выглядывал мужчина, которого при должном воображении можно было бы принять за кого-нибудь лешего или какое страшное чудо из японской мифологии, но реальность была более сурова, и человек этот был живой и настоящий, и, судя по его потрепанном внешнему виду, в лесу он провел уже не один день, и еще страшнее было далее предполагать, что именно привело его в этот лес.
Немедленно пришли на ум те рассказы о беглых каторжниках, но никто ничего вслух не сказал, и с места не сдвинулся: человек этот страшный сам замер и будто бы уверен был, что встреченные им женщина и два подростка просто не осмелятся дерзнуть убежать от него.
Мария, однако, сделала шаг назад, оттаскивая за собой Дазая и Чую, но замерла, увидев, как мужчина шевельнулся и приподнялся, но при этом от Дазая не укрылось, что приподнялся он как-то неуверенно, чуть пригибаясь; теперь его можно было еще лучше разглядеть: весь обросший, но не такой возрастной, как показалось сначала, может, когда-то даже и приличной внешностью мог похвастаться, но сейчас на лице этого человека были не только навлеченные на себя тяготы, но и вся злость на них – тоже выбралась наружу.
– Завопит кто, пальну, – внезапно предупредил он, выбираясь к ним из своего укрытия и, к неприятному удивлению, сжимая в руке револьвер, при этом другую руку он прижимал к бедру, и Дазай уверился, что это место вызывают у него приступ сильной боли, да и двигался он довольно неуклюже, дрожал, но глазки его бегали по внезапно встреченным незнакомцам, и он произнес: – Деньги. И без воплей.
– Помилуйте, нет ничего с собой! – пробормотала Мария; она еще хотела какие-то мольбы произнести, но не решилась, отчего-то осознавая, что оно все впустую, да и просто язык от страха не слушался. А насчет денег даже не соврала.
– Украшения. Живо! – он махнул в их сторону револьвером, который, однако, сжимал очень крепко.
– Да ты ж, дерьма кусок, ничего у нас нет! – Чуя не мог подобное терпеть, потому и крикнул это, вообще в его мыслях уже был целый план к отступлению: он хорошо помнил, как они двигались, и сильно глубоко в лес не ушли, бредя больше по кромке, обозначенной недалеко тем самым мелким ручейком, но его план все же имел много провальных заранее мест, и это Чуя тоже сознавал.
– Чуя, не надо. Пусть заберет, – тихо произнес Дазай, неуверенный, что это их спасет, но все же может как-то оттянуть время.
– Украшения, я повторяю, – произнес этот человек с большей угрозой, дышал он через рот, словно в собственной злости мало воздуха ему поступало через нос, он похабно разглядывал женщину перед ним, раздражаясь ее медлительности и тем самым выбирая для нее самую незавидную из всех участей участь. Но тут все же стоило заметить, что участь его самого ему не предсказывала удачи, но на грани отчаяния терять, как известно, совершенно нечего, а револьвер был именно у него в руках.
Понимая, что спорить и отпираться смысла не имеет, Мария принялась расстегивать золотые сережки, да руки не могли нормально справиться с замочком, который обычно расстегивался на раз, в какой-то момент она даже всхлипнула, и будто бы даже не от страха, а от обиды на саму себя; кроме сережек на ней была совсем уж простенькая бархотка с камеей из перламутра и золотая цепочка с крестиком, все это она тоже покорно сняла, из-за чего пришлось расстегнуть ворот теплой короткой мантии, при этом Маша в этот момент зачем-то думала о том, какой ерундой она занимается в последние минуты своей жизни, лучше бы уж накричала на эту мразь, чем так вот унижаться, но эти мысли, едва возникнув, улетучивались, и она потом и не вспомнила их даже, и, едва сняв цепочку, пошатнулась, устояв на ногах лишь оттого, что Дазай удержал.
– Платок снимай. Бросай на землю. И украшения на него.
– Вы каторжный? Тот, кого ищут? Вы сбежали? Вы ранены? – вдруг задал ему вопрос Дазай, словив все внимание на себя, но мужчина ему ничего не ответил, лишь с презрением осмотрел, прицелившись теперь в Дазая. – У вас на всех нас хватит пуль?
Вопрос был неожиданный, что на лице мужчины мелькнуло смятение и какое-то подозрение, а в здравом уме ли этот мальчишка? Ответа, однако, не последовало. Злодей попался мало сговорчивым, но зорко следящим. Платок и украшения тем временем уже были на земле.
– Это все? Ты, сучка, явно что-то еще припрятала, раздевайся давай. Все снимай.
Мария опешила от всех слов сразу и от приказа. Тут уже напрямую была задета ее гордость, и она совершенно растерялась, беспомощно глянув на Дазая и Чую, которые хоть и готовы были храбро ее прикрывать, но что толку?
– Шевелись. А то я могу пристрелить вас всех, а тебя потом еще и отдеру, хотя живую лучше. Быстро давай.
Еще более ошалевшая от таких слов Маша начала торопиться, схватившись за уже расстегнутую мантию, но вдруг как-то странно себя повела, задышала часто, вскрикнула и стала оседать на землю, судорожно прижимая руки к груди и почти что теряя сознание.
– Какого, блядь, черта?! – выругался тут же мужчина, приблизившись уже вплотную и грубо отпихнув Чую в сторону, который попытался удержать Марию, но в итоге та упала на землю в бессознательном состоянии. – Дерьмище… Сдохла, что ль?
Он не стал проверять, что там с женщиной, а поторопился схватить ту жалкую кучку драгоценностей, что приказал отдать, но двигался он ощутимо тяжело, то и дело шипя и хватаясь за место вероятного ранения, и Дазай в тот момент не располагал никакими разумными идеями, и чисто на интуиции вдруг крикнул по-японски, чтобы Чуя сбил его с ног.
Если у Накахары и были какие-то сомнения на сей счет, то они явно оказались слабее его реакции: он, словно с самого начала готовый напасть едва представится шанс, с размаху, пусть и пришлось двигаться с места, но собрав все силы, врезался в мужчину, заставив того пошатнуться, зарычать и взмахнуть руками. К чести закаленной драками смекалки Чуи, стоило добавить, что он умудрился атаковать таким образом, чтобы вся тяжесть тела мужчины перешла на больное место, что сильнее сбило его с толку.
Револьвер выпал-таки у мужчины из руки, да и сам он с воем повалился на землю; метнувшийся к оружию Дазай, успел краем глаза заметить, что от диких криков мужчины вдруг подскочила Маша, как будто и не теряла сознание, это привлекло внимание нападавшего, и он бросился на нее, обхватив за талию – Дазай не мог не заметить, как мелькнул у него в руке маленький нож, вынутый откуда-то из-под одежд, перепуганная Мария вскрикнула, но тут же стихла, не шевелясь и понимая, что может сделать только хуже, при этом взгляд ее застыл на Дазае.
Дазай же тоже замер, понимая, что именно его действия спровоцировали нападение на Марию, но что же иначе он мог сделать? Револьвер, который он, едва схватив, наставил на врага, и стал той причиной, по которой появился нож.
– Прирежу ее. Быстро отдал мне оружие, – прохрипел мужчина низком голосом.
– Дазай, лучше так… Отдай, – Мария подняла голову, глянув на него. – Мальчиков отпустите. Я останусь.
– Да вы с ума сошли?! – закричал Чуя. – Да ни за что!
– Чуя, замолчи. Уходите, пока есть возможность. Дазай!
Револьвер как-то с самого начала уверенно лег в руку. Дазай уже ранее держал оружие. Пробовал стрелять. Дмитрий любил палить по мишеням и, приезжая в Песно, позволял им с Чуей под своим присмотром оттачивать меткость.
– Брось пистолет, пока себе чего не отстрелил, сопляк!
– Вы думаете, я не выстрелю в вас? – серьезно спросил Дазай, глядя ему в глаза, а потом перевел взгляд на Марию, которая чуть ли не со злобой уже намекала ему убегать, пока есть возможность. Вероятно, он за ними не помчится и не тронет.
Может, и не тронет. Странно. Дазай никогда не ощущал такого внутреннего состояния уверенности. Особенно уверенности в том, что Марию Алексеевну сейчас никак нельзя слушать. И Дазай толком не расслышал, что хотел ему сказать этот человек, как хотел еще их оскорбить. Он знал лишь, что с подобными людьми нельзя церемониться и долго думать. Этот мужчина даже мысли не допускает, что мальчишка пойдет на риск.
Дазай не разделял его мысли.
Когда он выстрелил, то выражение его лица не изменилось. Смотрел на место попадания пули – чуть выше ключицы у самой шеи. Слышал, как Мария дико вскрикнула, но зато смогла отшатнуться в сторону, не зная, чему ужасаться больше – осознать то, что ее чуть не прирезали, или то, что Дазай выстрелил в кого-то живого. К ней подбежал Чуя, пытаясь оттащить от забившегося в агонии человека, а Дазай быстро приблизился и выстрелил в него еще раз, и выстрелил бы снова, да оказалось всего два патрона и не более, а напавший на них человек, сам ставший жертвой, все не мог испустить последний дух. Дазай стоял над ним и смотрел, словно бы в ожидании, и в голове у него крутилась мысль о том, вот бы он дольше мучился, и как жаль, что отводит глаза от своего палача – Дазай присел над ним, желая, чтобы тот видел его, непременно видел и мучился в свои последние мгновения от этого вида. Такие люди просто обязаны мучиться, иначе все пострадавшие от них никогда не заслужат свой покой, если вообще это возможно…
– Дазай, – Чуя попытался его оттянуть за плечо, но он не шелохнулся и, не особо соображая, зачем-то еще раз попытался выстрелить, только патроны из воздуха не образовываются, но смерть таки явила себя, и Дазай в самый последний момент не побрезгал схватить почти что представившегося на суд божий грешника и развернуть лицом к себе, заставив взглянуть прямо в глаза.
– Господи, Дазай! – когда Мария попыталась его оттащить, он куда проще поддался, но потому, что уже все было кончено, и более нечего было выжидать. – Посмотри на меня! Ну! Боже ж мой! – она попыталась похлопать его по щекам, чтобы привести в чувство, но Дазай аккуратно взял ее руку своей свободной и убрал, тихо произнеся:
– Я в порядке.
– Да как ты в порядке! Ты весь белый и в поту! Да что же… Чуя! Надо в дом! Надо, – ее трясло, но поразительно, Мария не собиралась падать в обморок, хоть и боялась дико глянуть на труп, при этом пыталась соображать, пока выдержка не пошла окончательно трещинами. – Иди сюда! – она оттащила Дазая чуть в сторону. – Сейчас… Сейчас все, сейчас… – она смахнула то ли пот, то ли слезы с лица, а потом крикнула Чуе: – Что ты стоишь? Быстро в дом! Приведи кого-нибудь!
– Мария Алексеевна, давайте уйдем отсюда просто, – Чуя с отвращением глядел на мертвеца, возможно, предлагая верное решение, но так и не сдвинулся с места, быть может, просто оттого, что его самого трясло, а еще он боялся глянуть на Дазая.
– Хватит спорить! Приведи, я сказала! – почти на истерике, но она заставила его шевелиться.
Чуя с трудом в этот миг сообразил, в какую сторону бежать, поражаясь тому, что ноги плохо слушаются и вдруг даже стали скользить по лесному ковру, но все равно помчался, что было сил, при этом мысленно зачем-то ругал Дазая, словно можно было все сделать иначе, но он винил его не в том, что тот посмел убить человека, а в чем-то другом.
Дазай же в тот момент и не мыслил даже о своей вине. Ни капли не жаль. Немного страшно, но, наверное, это просто такая реакция. Он таки отвернулся, поняв, что теперь уже не может смотреть на труп, омерзение дало о себе знать, внутри все забилось, но картинка, что мелькала теперь перед глазами, этого чувства не вызывала, возможно, потому, что виделось ему другое. Страх того, кто сам пытался запугать и так позорно погиб.
– Осаму, ну ты что? Отпусти. Отпусти его, – Мария все теребила его за руку, в которой он так и зажимал револьвер, наконец-то выпустив его; едва упал на землю, Маша со злостью пнула его и оттащила Дазая чуть в сторону, все еще пытаясь дозваться его. Он посмотрел ей в лицо, внезапно осознав, что еще немного и будет выше ее; он вдохнул глубоко, порывом ощутив какой-то стыд, причем не за первый свой выстрел, который уже был смертельным, а за то, что решил выстрелить второй раз. И не добить, а заставить больше мучиться. Поняла ли она это?
– Мария Алексеевна, не плачьте, – Дазай только и смог это произнести, а она вцепилась в него, прижав к себе и все пытаясь отвести подальше от трупа.
– Ничего. Все уладим. Все.
– Он заслужил. Мне его не жаль. Честно.
– Мне тоже. Но не говори об этом.
Дазай молча стоял, глядя на высоченные сосны. Стволы их были стройные, голые, и только на высоте начинались ветви, раскинутые в разные стороны, сцепляющиеся друг с другом. Где-то кричала птица, ей вторила вторая, но, может, то просто было эхо. Дазай не понял. Он зачем-то произнес:
– Его можно спрятать. Никто не найдет.
Маша ничего не ответила. Потому что мысль у нее эта же тоже мелькала, но она пока что не могла себе позволить уцепиться за нее окончательно, хоть и желала того безумно. Уйти отсюда поскорее, но, к сожалению, не забыть. В голове и без того витали уже всякие ужасы, допрос полиции и непонимание, как доказать, что Дазай был вынужден так поступить, что он ребенок… А еще подданный другой страны, и что в таком случае будет, Мария даже не бралась представить.
В этой тяжести мыслей время сбивало свой ход, и они будто бы уже никого не ждали, но шорох известил о том, что сюда кто-то идет, даже, вернее сказать, торопится, и не сильно от сердца отлегло, когда показался Чуя, ведущий Валентина, выглядящего так, словно он сам здесь был в момент случившегося.
– Валя! – она бросилась к брату, прихватив с собой и Дазая, который зачем-то оглянулся на труп и слегка затормозил.
– Тихо, не кричи. Вы не ранены?
– Нет, но…
– Я его застрелил, Валентин Алексеевич, – произнес четко Дазай, из-за чего Валентин нервно вдохнул, словно до этого, услышав все от Чуи, еще надеялся, что все не так, как ему описали. – Вон он. Мертвый.
Валентин, лицо которого покрылось красными пятнами, несколько секунд всматривался в Дазая, а потом обогнул его и отправился в самом деле убедиться, что труп есть труп. Возможно, в тот момент только сестра его понимала, чего ему это стоило. Валентин едва ли обладал выдержкой, какая могла быть у его старших братьев, он и без того ощущал, как кровь стучит у него в голове и не прочь был упасть тут в обморок, но через силу все же осмотрел тело, хотя больше прикрывал глаза и чисто принял даже на веру, что тот в самом деле мертв. Рядом обнаружился нож, которым он угрожал Марии, Валентин ничего не тронул, лишь спросил:
– Откуда он пришел?
– Мне кажется, он тут прятался, а мы сами его нашли. Вон там он был, – Чуя указал на поваленную сосну, там же густо росли кусты каких-то диких ягод, создав слабое, но укрытие. Чуя и сам подбежал туда. – Кажется, он что-то тут прятал. Здесь личные вещи.
– Не трогай там ничего. Хорошо, – Валентин выпрямился, мысли давались ему сложно, он ни на кого не смотрел, боясь, что именно это его собьет. – Сделаем так. Никому ни слова, что вы здесь были, ясно? И даже не в курсе, что случилось. Я сам обращусь в полицию.
– Валя, да ты ж как на себя-то…
– А ты что предлагаешь? Притянуть вас? А если… А если узнают, что это Осаму? Я даже не знаю, как в таком случае поступят, что будет, пусть он и ребенок, не говоря уже о том, как я вообще мог подобное допустить! Не надо. Лучше пусть никто о вас здесь не знает. Дома никого по-прежнему нет, выстрелов я не слышал. Придумаю что-нибудь.
– Вдруг это правда кто-то из тех беглецов, которых ловили, да не всех поймали.
– Тем более. Скажу, что гулял здесь по лесу и встретил его, сам и застрелил, когда с ним схватился.
– Не смейте, Валентин Алексеевич! – Дазай будто бы выплыл из своего странного сна, что захватил его, едва револьвер оказался в ладони; он рванул к Валентину почти что в панике. – Ни за что! Не смейте! Не смейте на себя брать чужую вину! Тем более мою!
– Осаму, успокойся!
– Не смейте! Вы так не сделаете! Я вас лучше сам тогда пристрелю, пусть нечем! Но никогда! Не надо… Как Одасаку, – Дазай запнулся, осознав, что именно заставило его так сорваться. Было уже. Похожее было! Не так, и не здесь, и причина была иной, и с Одой все случилось не из-за Дазая. Но знать, что этот человек, как и другой, особо ему дорогой, будет обвинен вместо кого-то, еще и вместо него! О, Дазай уверен был – его совесть переживет то, что он сейчас сделал, он верил, что не имел в себе никогда столь чуткого сострадания, чтобы жалеть о том, что отнял мерзкую жизнь мерзкого человека, но то, что собирался сделать Валентин, толком даже ничего не обдумав, просто потому, что так удобнее избежать проблем… – Я останусь здесь. И расскажу все, если потребуются. И пусть делают, что хотят. Даже если домой отправят. Пусть. Только не смей брать на себя вину, слышишь?
– Осаму, здесь нет места для твоего благородства.
– Для твоего тоже! Эта сволочь собиралась нас убить, он должен был сдохнуть, и он во всем виноват, но потом и я! Я не уйду. Ты и сам не сможешь меня прогнать отсюда.
– Дазай, – Чуя окликнул его, но и сам не знал ни одного предлога, чтобы заставить его уйти, не говоря уже о том, что тоже был категорически против решения Валентина. Чуя не стал себе далее признаваться, что его сильно ударила мысль о том, что Дазай вдруг может оказаться далеко от него.
– Успокойся, – Валентин взял Осаму за плечи, чуть дернув на себя, затем склонив его голову себе на плечо, Дазай и не заметил, что его колошматит. – Еще рано пугаться, не обязательно, что для меня это плохо кончится. К тому же, можно все выдать так, словно я оборонялся, и тогда все может решиться не так худо.
– Прекрати меня убеждать, не выйдет.
– Валя, я тоже против, – выступила Мария, проигнорировав взгляд брата, намекающий на то, что она должна была бы быть уже на пути в дом. – Если никто ничего не слышал, так и пусть не слышал. Благородство и честность нам мало благ принесут, вспомни, папа говорил, что есть ситуации, когда только так и получается, теперь я его понимаю. Я предлагаю или оставить его здесь, и черт с ним, или обнаружить его днями позже якобы во время прогулки. И не надо говорить, что это ты или кто другой постарался. Этот человек определенно преступник, его кто угодно мог тут убить. Я тебе тоже не позволю все взять на себя. Сама виновата, нечего было в лес идти одной с детьми. Кто ж из нас больше виноват?
– Маша, ты уж точно не виновата.
– Самой надо было его пристрелить!
– Маша! – Валентин чуть ли не всхлипнул, но взял себя в руки. Он глянул на Чую, словно бы ища у того поддержки.
– Я согласен с Марией Алексеевной. Если вы мое слово хотите услышать услышать. Я не согласен подставлять вас, и я не согласен выдавать Дазая.
– Как с вами со всеми сложно, – Валентин посмеялся бы, но не вышло, ему нужно было еще раз все обдумать, но голова разболелась, его мутило. – Хорошо. Возвращаемся домой. От вас ни слова. Я же скажу, что обнаружил тело…
– Нет, пусть это сделает кто-то другой, – вдруг настоял Дазай. – Или обнаружьте его случайно завтра. Но не сейчас.
– Боже, Дазай, это же сокрытие преступления!
– Уверен, я убил преступника. Вопрос совести.
– Но не закона.
– Не сочетаемые порой вещи.
Валентин на это ничего не ответил, но обратился к сестре:
– Маша, идите с Чуей вперед. Мы тоже пойдем следом. И… Маша, это твои вещи? Надо все забрать.
Она спохватилась, совершенно забывшая о платке и украшениях, Чуя схватил это все, сам закутал ее обратно в мантию и уже повел прочь. Валентин чуть придержал Дазая, видно было, что хотел ему что-то сказать, но не умел совершенно вести себя в подобных ситуациях, однако произнес:
– Если вдруг что-то все же выяснится, то закрой свой рот, Осаму, ничего не говори, я сам разберусь. Не подставляйся, не сотвори глупость. И не проводи параллели с Одой. Это другое.
– Другое, но теперь виноват я, пусть и не жалею.
– Осаму!
– Я правда не жалею. А буду жалеть, если ты навлечешь на себя вину.
– Шантажист. Одасаку предупреждал, что есть у тебя такая черта. Коварный шантажист. Идем отсюда. Не могу я больше тут стоять.
Покидая этот лес, Дазай не оглядывался. Его трясло, но это было скорее естественной реакцией тела на стресс. Зато одна мысль в нем была самой целостной. Если он и совершил убийство, то это малая боль на его сердце. Дазай не имел в этом случае компромиссов и жалости. Жалость была к тем, кто мог быть мертв сейчас вместо того человека. Быть может, потом все переиначится в его мыслях, когда до него дойдет весь мрак его поступка, и он просто сейчас всего лишь глупый тринадцатилетний мальчишка, бессердечный и злой, но эти вещи в нем не из пустоты. Когда-то он совсем ребенком слышал их от Мори, иными словами, и суть он помнил, и ощущал еще больше ненависти к нему, но сейчас внезапно принял на вооружение, убедившись в том, как порой оборачиваются собственные чувства, подверженные действительности.
Почему-то было лишь горько жаль, что Чуя это все видел.