Andantino in modo di canzona.
Песно, конец ноября 1885 года.
– Чуя-кун, почему ты бросил играть? – поинтересовался у него подсевший рядом с чашкой чая Анго, он принялся старательно дуть на темно-янтарного цвета жидкость, при этом наклонялся так низко, что аж очки запотевали.
– Не хочу при них, – пожал он плечами, не скрыв раздражения, но больше не из-за личной неприязни, которой особо-то и не было, а просто что пришлось в самом деле прерваться. У Чуи бывали дни, когда прям руки чесались не отрывать их от клавиш рояля, он как-то особо чутко улавливал звуки нот – в такие дни старался не упускать момент, стремясь побольше материала отработать за инструментом. Но сегодня его прервали.
– Видел уже этих дам. Кто такие? – они с Анго сидели в той части гостиной, что была скрыта привезенными из Японии ширмами, которые удачно-таки вписались в интерьер комнаты; сегодня было пасмурно, поэтому огни зажгли раньше, и ширмы особо шикарно смотрелись; Чуя любил сидеть в этой части, а еще тут всегда можно было незаметно о чем-то поговорить, хотя им точно не грозило быть подслушанными.
– Родственники Мишеля со стороны его матери. Тетка и кузина Потешкины. Они каждый раз приезжают якобы повидаться с ним, но почему-то не угадывают время его пребывания здесь. Могли бы уж не врать так откровенно, учитывая, что Мишель уже несколько месяцев как в разъездах.
– А я надеялся на чаепитие с Марией-сан, а здесь оказалось занято.
– Они приезжали к Оксеновым, с которыми, как заявляет тетка Мишеля, давние знакомые, чуть ли не училась она вместе с этой Варварой Степановной, только, как Мишель говорит, если и училась, то одна выпустилась, а другая только поступила. Может, и совпали в год. И вот. Погостили у Оксеновых и сюда примчались. Весь вечер мне испортили. Хотел новую пьесу разучить, – Чуя внутренне еще больше обозлился. Ноты лежали перед ним, но читать по ним ему было скучно. В доме был еще один инструмент, старенькое пианино, перетащенное в комнату Юсти, но звук у него был иной и клавиши казались тяжелыми. Чуя больше предпочитал заниматься в большой гостиной.
– И я надеялся тут вечер провести. Верн-сан отбыл в Петербург по каким-то там своим банковским делам, опять наверно кому-то денег должен, и мне совсем уж неуютно там в домике нашем одному.
– Сакагути-сэнсэй, чего это вы? – Чуя с сомнением глянул на него. – Сами же всегда ворчите на своего соседа и даже хотели просить выселить его, потому что он постоянно к вам в друзья напрашивается. А тут – да не поверю, что вдруг заскучали!
– Нисколько не заскучал! Дело в другом! – Анго заметно вдруг весь поник, правда вид его несчастный не смог пронять Чую, который лишь хмыкнул на его страдания, но все же как бы дал понять, что готов слушать дальше, а Анго мялся, ведя себя несколько странно. – Ты же мне не поверишь, если расскажу.
– Смотря что вы мне расскажете, – Чуя стрельнул взглядом в сторону гостей, которые занимались тем, что старательно доказывали Марии, что зря она продала тот доходный дом в Петербурге в иное владение и решила вложиться в какую-то застройку в Москве. Бедная Маша на этом фоне вся распереживалась, уже в самом деле начиная верить в то, что просчиталась, хотя решение это принималось после тщательного обсуждения со старшими братьями, и Даниил даже отправился вместе с ними тогда из Екатеринбурга, чтобы оказать помощь сестре. А тут ей теперь заявили, что она чуть ли не дура и ввязалась в какую-то глупость, и Агриппина Потешкина, видать, в этом деле лучше всех понимала, потому и отказалась от такого глупого дела, хотя сама изначально подала такую идею и сама собиралась во всем участвовать чуть ли не в первых рядах. Почему она сама отказалась – вообще осталось неясным. Чуя вникать не желал, разве что Марию Алексеевну жалко было. Она и без того нервничала последнее время при Агриппине, говоря о делах путалась, а та являла какое-то уж совсем недружелюбное поведение с насмешками. Чую гостьи раздражали, но он не хотел бы сделать все еще хуже и грубить им. Он, чтобы зря себя не распылять, обратил весь свой взор на учителя.
– Ты точно будешь смеяться, Чуя-кун!
– Пока что даже не начал.
– Тогда слушай! Веришь или нет… Мне кажется, меня прокляли!
– Чего? – Чуя тупо глянул на него, едва не смахнув ноты на пол – вовремя успел перехватить. – Каким это образом?
– Самым обыкновенным! Это, как знаешь, свершилось где-нибудь зло, и живет оно там, зреет и злится! И внезапно человек, честный и добрый, не без греха, но все равно – очень положительный…
– Вы, что ли?
– Ты что, сомневаешься?!
– Уточнил, – Чуя не мог не рассмеяться, но тут же замахал руками, мол, он дальше слушает, слушает!
– И вот падает на этого человека проклятие! И все! Начинает его преследовать злобный юрэй!
– Не знал, что вы увлекаетесь историями кайдан, – на полном серьезе произнес Чуя, а Анго чуть не подскочил, да и Чуя тоже – чтобы убежать подальше: Сакагути-сэнсэй начинал его пугать, а еще заставлял хотеть смеяться, но было как-то теперь неловко.
– А ты ж что думаешь? Они на пустом месте возникли? Все эти неупокоенные души? Они среди нас, Чуя-кун! И я теперь точно уверен! Одна такая преследует меня!
– Откуда бы ей тут взяться? Здесь юрэй не водятся. Есть своя какая-то гадость, но сдались вы ей.
– Пришла за мной следом! Нашла меня!
– То есть вы хотите сказать, что перед отъездом посетили проклятое место?
– Был в одном таком. До отъезда к вам преподавал в школе, где зарезали потом девушку. Не знаю подробностей, какой-то разбойник, наверное, напал, но дело не в этом! Ее дух теперь точно бродит за мной следом!
– Не потому ли вы согласились ехать сюда? – как-то внезапно пришел к такому выводу Чуя, глупость та еще, но он бы не удивился.
– Не совсем уж. Но в школе я той не хотел более преподавать, а тут предложение поступило. Но все это не важно! Было спокойно, но с некоторых пор я стал видеть призраков подле своих комнат. А вчера! Я видел ее. Что-то вроде юки-онна, только страшнее. Я видел, как она искала меня, но по ошибке зашла в комнаты Верна-сана. Думаю, она бы задушила его, будь он там.
– Сакагути-сэнсэй, а вы близко с Ариной не знакомы?
– А? Арина? Кто такая Арина?
– Служанка Марии Алексеевны.
– А… Припоминаю. Но близко не знаком. Как бы я был с ней знаком, если и говорить с ней не смогу?
– Я просто подумал, что она могла познакомить вас с бальзамом, а при таком общении и перевод не нужен.
– Чуя, о чем ты?!
Чуя лишь отмахнулся, сдерживая смех.
– Ты не поверил мне. А я вот волнуюсь. Может, и глупость, но не мое же воображение! Оно не столь буйное. Зря тебе рассказал, жестокий ты мальчишка! Не лучше Дазая-куна. Где он, кстати?
Хороший вопрос. Чуя не знал, где он, да и не сильно был сейчас этим обеспокоен, но о Дазае он еще раньше подумал, но ничего не сказал.
А Дазай… Да, Дазай тем временем был особо занят. Дело было большое, и начало ему уже частично положено, но надо было усилить масштабы. Для масштабов ему потребовалось укрытие, которое он обустроил себе в небольшом, но вместительном для его комплекции и роста чуланчике, куда притащил керосиновую лампу и нитку с иголкой, расположившись там с огромными старыми простынями, из которых старательно мастерил некоторое подобие савана. Шить он не был мастак, но продолжительное сожительство с Юстей и Морин не прошло даром, и этого малого умения ему вполне хватит.
Далее тут не сложно догадаться о взаимосвязи грусти Анго по поводу того, что он проклят, и тем, что никакая юки-онна и прочие недовольные чем-то юрэй за ним не последовали, а это Дазай Осаму с вдохновением и энергически, иначе не отметишь, учитывая, что он за нитки с иглой взялся, способствовал тому, чтобы нервы его бедного учителя становились все менее и менее восприимчивыми к тому, чтобы отбиваться от внешнего воздействия неведомых сил.
Анго, естественно, не делился с Дазаем своими мыслями насчет проклятия, все случилось как-то не то чтобы случайно, но и не специально. Тут отметить бы, что это было следствие одной проказы, перешедшей в другую. Где-то с недельку назад Дазай, скучая, решил совершить один не особо хороший поступок, который созрел в его голове еще давно. Нехороший – сильно сказано, после поездки в Ирбит и событий там, Дазай открыл новую градацию хорошего и плохого, правда тот случай не мог быть точно определен, но так или иначе в этот раз жертвы не предполагались, как мрачно шутил про себя Дазай все еще тяжело переваривая все случившееся и задумываясь о том, что он бы мог и сам живым не статься больше, но такая смерть какая-то мерзкая, и в общем, он все эти думы от себя отгонял, боясь заново представлять, что мог бы лишиться рядом сразу двух людей, но – возвращаясь к Анго – поступок его был в общем-то просто шалостью. Дазай знал, что Анго получает из Японии не только занудные учебники для них, но и книги для личного использования. Однако делиться он ими категорически не желал, а Дазай, тоскуя по чему-то более серьезному, что ему давал учитель, и имея стойкое желание читать больше и на родном языке, решился пробраться в комнату сэнсэя и выудить у него что-то во временное пользование. С возвратом и, возможно, последующим раскаянием.
Дазай вычислил момент, когда Анго не будет у себя, и пробрался к нему на самый верх деревянного флигеля; мсье Верн в тот момент тоже где-то проводил свое свободное время, и никто не помешал бы. Дазай легко взломал замок в комнату, к своему удовольствию, оказавшись перед узенькой книжной полкой, однако заставленной снизу до верху. Он выудил одну из книг, однако тут же разочаровавшись – какая-то заумная дребедень политического толка о новой Японии – может, штука и полезная, но Дазай не был расположен к подобному чтиву в тот момент. Взял другую: какой-то современный автор, Дазай пробежался глазами, показалось слишком сложно, да еще куча каких-то устаревших иероглифов, не пойдет. Дазай уже хотел было поставить книгу на место, но тут его постигла совершенная неожиданность-неудача в одном лице. Он непроизвольно чихнул, а так как он вот уже пару дней где-то слегка сопливил, вышло чихнуть весьма смачно – и все это прямо в книгу.
Видит бог или боги, кому как верится, – Дазай не хотел! И у него был даже порыв всю эту гадость убрать, но он сдуру захлопнул книгу, а тут еще и услышал, как кто-то внезапно зашуршал внизу, и Дазай спешно сунул ее на место и бросился в укрытие – большой дубовый шкаф, в котором Анго с особой любовью хранил весь свой гардероб: в Японии шкафа такого у него быть не могло, а удобство его он внезапно стал чуть ли не благом, так что шкаф чтил чуть ли не за божество. Дазай там и схоронился.
На самом деле ничего примечательного в тот момент не произошло, но очевидно заметить, что Анго не мог не обратить внимание, что его дверь оказалась незапертой, и что он сначала предположил, известно лишь ему самому, и у него же в голове осталась и вся цепочка рассуждений, как он дошел до того, что в его комнату проник призрак юрэй, нападения которого он чуть ли не ждал, и вот это все он высказал вслух, заявив, что не боится никаких там мерзких юрэй, что явились по его душу, и так далее, и вся эта бессмысленная бравада на грани паники, которую он сам себе сочинил, убедительно в нее поверив.
Дазай это все послушал и смекнул себе развлечение. Из шкафа он тогда благополучно выбрался, так как сэнсэй его, напугав самого себя, помчался поближе к людям, а точнее к Марии Алексеевне чаи распивать, хоть та и не ждала. И вот с тех самых пор Дазай периодически занимался тем, что входил в роль привидений из старых легенд, чем неплохо себя развлекал, дивясь тому, что Анго-сэнсэй и правда во все это верил, при том что обычно демонстрировал довольно практичное видение мира, учитывая, что в свое время умудрился и в Европе побывать.
Чуя не мог не заметить повышенную деятельность Дазая в каком-то не совсем ясном ему направлении, но Дазай его в этом деле участвовать не звал, хотя Накахара испытывал явное любопытство, а сам Чуя что-то и не решался напроситься; после возвращения из Екатеринбурга Дазай резко ушел в себя, они почти не разговаривали о том, что случилось; хотя Чуя порывался, а Дазай не особо представлял, что еще может сказать Чуе на это, потому и предпочел устроить молчание между ними, не заметив, что вовсе напрасно. А это его маленькое развлечение… Почему-то все был уверен, что Чуя ему скажет, что как он может заниматься баловством и быть будто бы спокойным. Дазай не знал, как он может, но мог. И вполне успешно, потому что готовил уже Le grand final, собираясь явиться в полном образе и по возможности не напугать совсем уж до смерти.
(Где-то тут в его голове мелькнула совсем неуместная шутка о том, что второй труп на совести ему не нужен, а то это уже что-то систематическое).
Его отношение к смерти и правда какое-то дурное.
Дазай еще точно не решил, когда выступит с представлением в образе, но реквизит был почти готов. Чем не театральная постановка? Не хуже тех, которыми их пытала здесь Таисия, едва ею овладевало вдохновение. Закончив свою возню, он быстро смотал все в небольшой кулек, обмотал куском черной ткани, выделанной под какой-то дешевый бархат, перевязал и выбрался из своего убежища, намереваясь пока что припрятать добро.
Дазай как раз крался в их с Чуей общую комнату, прислушавшись по пути и обнаружив, что Потешкины все еще вещали на всю гостиную; Наталья Кирилловна рассказывала о том, как в Петербурге ее познакомили с какой-то там бельгийской дамой, которая очень уж сведуща была в разного рода гадательных сферах и предсказания ее были всегда точны, и скептически относящаяся к этому Мария, по мнению Натальи Кирилловны, была вовсе не права, назвав эту бельгийку шарлатанкой, и ничего страшного, если человек так зарабатывает: люди же сами готовы к ней идти, это их дело!
Сомнительное заявление, но Дазай не особо был заинтересован в разговорах, что звучали в гостиной, от некоторых гостей он намеренно держался подальше, поэтому, припрятав свое рукоделие, так называемое, с невинным видом отправился на поиски Валентина, предполагая первым делом проверить кабинет наверху, поэтому снова прошмыгнул мимо гостиной к винтовой лестнице наверх, обнаружив уже на пути, что туда устремился и Чуя, который до этого что-то забыл на веранде, что в это время года редко была занята, поскольку отапливать ее была та еще морока.
– Откуда ты взялся? – Чуя не особо был настроен тут его встретить, но на самом деле вопрос его прозвучал скорее просто оттого, что он давно не видел уже Дазая и не представлял, где тот в самом деле скрывался.
– А что, помешал тебе? – Дазай зачем-то осмотрел его с ног до головы.
– Нет, я просто, – он не договорил и стал подниматься наверх, подтягиваясь на руках через ступеньки, Дазай нашел такой способ слишком утомительным, что аж смотреть его ленивой натуре было больно; подниматься, однако, и сам стал следом. – Я нашел в справочнике Москвы один французский магазин на Кузнецком мосту, там делают модные мужские шляпы. Хочу себе шляпу, попрошу Валентина сходить туда со мной, когда мы приедем в город.
– Шляпу, Чуя? Зачем тебе шляпа? У тебя в ней будет крайне глупый вид!
– Вот еще тебя не спросил!
– Тебе разве что капор, как у девчонок, подойдет, хотя они уже не в моде давно.
– Тебя с лестницы спустить?
– Что ты обижаешься? Тебя просто можно цветами украсить, а еще и знаешь, даже шиньоны для красоты не надо цеплять. Ты и так ничего.
Чуя пока что в низкой степени бешенства глянул на Дазая сверху-вниз. Решил не убивать. Все равно толку не будет.
Вполне себе уже умело представляя, что такого раздражающего элемента, как Дазай, рядом нет, Чуя добрался до конца лестницы и слегка постучал в дверь кабинета, тут же толкнув ее. Внутри привычно пахло деревом, словно мебель здесь была совершенно новая, а не из сороковых годов, сохранившаяся здесь не из ностальгии или любви к старым вещам, а из практичности – приятно, когда дорогая вещь может служить долго, тогда и старомодность ее не пугает.
Чуя, привычно вдохнув все эти древесные ароматы, бегло осмотрелся и немного удивился полумраку – горела лишь лампа на столе, но все равно пробрался, боясь сходу так оторвать Валентина от каких-то его важных дел, но весьма был удивлен, обнаружив, что тот действительно сидел за столом, но в какой-то болезненной позе, склонив голову на вытянутые на столе руки. Не было толком ясно, спит ли он или просто лежит, или что вообще с ним. Вошедший следом Дазай тоже капельку растерялся, особенно, когда разглядел, что глаза Валентина на самом деле открыты, и он смотрит куда-то в одну точку, при этом взгляд был чуть ли не мертвецким, что стало жутко: а жив ли он, раз не замечает посетителей?
– Валентин Алексеевич, – осмелился позвать Чуя, и тот вдруг дернулся в испуге глянув на них, потом вдруг вдавил пальцы себе в лоб, зажмурив глаза и с дрожью вдохнув, но так ничего и не сказав.
Дазай хотел было сделать шаг к нему, но не осмелился. Сверкнула внутри уже давно поселившаяся там в недрах нервов тревога. Снова вот. Уже которую неделю он замечал за Валентином эту будто бы болезненность его реакций, и виной тому считал то, что случилось в Ирбите, но Валентин то и дело отмахивался от этого, хотя и не отрицал, что его это сильно задело и неотвратимо беспокоило, но складывалось еще впечатление, что тут что-то не так, и Дазай не мог осознать, что именно. Он и ранее замечал за ним эту хандру, но она смахивалась всегда в их присутствии, во всяком случае, попытки скрыть были явные, но теперь – все меньше. Больше стало болезненных реакций на окружение, недавно Дазай видел, как Валентин за что-то отругал бедного Прошу, хотя тот вроде бы ничего и не сделал. Дазай даже поинтересовался у того, в чем дело, но на него как-то странно глянули, и Проша довольно грубо попросил не лезть не в свое дело. Дазай не обиделся, но насторожился.
Валентин на самом деле еще до возвращения в Екатеринбург порывался пойти в полицию, рассказать хотя бы о якобы находке, но на фоне всех переживаний он расхворался, хотя как будто и незаметно для всех остальных, разве что понадобилось отлежаться день из-за дурноты; Валентин ничего так и не предпринял лишь потому, что сестра его снова слегла с возобновившимися на фоне повышенных волнений головными болями, при этом просила не делать все еще хуже, и пусть все идет, как идет, а потом заставила его увезти притихших и избегающих всех вокруг мальчиков к ним домой, уверяя, что там им будет лучше, а сама она вернется вместе с Константином и о ней переживать не стоит. Валентин колебался, но потом в самом деле, немного придя в себя, увез Дазая и Чую в Екатеринбург, при этом через силу делая вид, что поездка их удалась. Уже с возвращением Марии больше от Константина они узнали, что спустя где-то неделю местные обнаружили в лесу тело того мужчины, который по быстрому опознанию в самом деле оказался одним из непойманных каторжников, и тут уже стоило отметить, что местные власти намеренно умолчали о количестве разыскиваемых беглецов, таким образом решив не сеять панику. Больше всех на эту тему ликовала Таисия, которая оказалась права в своих предчувствиях. Валентин же угрюмо молчал, но потом уже, в личном разговоре с сестрой, заметил, что им просто повезло, особенно с тем, что полиция посчитала, будто убийство совершил кто-то из подельников, из тех, что тоже до сих пор не были пойманы. Для Ирбита эта новость едва ли стала приятной, но она закрыла дело для четверых людей, которые как будто условились обо всем молчать, как бы сложно это ни было, как бы ни мучили эта вынужденная ложь и совесть, пусть и недостойная страданий из-за того, кто сам был готов причинить вред. Не говоря уже о том, что каждый по-своему переваривал все возможные последствия: мысли взрослых о том, как дети переживут подобное, в то время как и Дазай, и Чуя, не представляя точно ощущений друг друга, все больше и больше задумывались о том, что этот случай мог бы каким-то образом разделить их с Савиными, и страх покинуть привычный уже дом, невольно теснил страх перед смертью, которую они оба, однако, посчитали заслуженной, по крайней мере убеждали себя в том, но глубоко в душе, чисто из тупой человечности, сомневаясь.
Но что теперь было поделать?
Как это странно, когда происходит что-то за рамки выходящее, но затем оказывается, что жизнь это не останавливает – она все еще течет, то и дело утягивая в свой поток.
– Заработался немного, – видимо, это была попытка Валентина нелепо оправдать свое странное поведение, которое они не могли не заметить. На столе у него и правда были раскрытые тетради и разные бумаги, корреспонденция, но он явно все это уже давно отбросил. – Гости там уже отбыли обратно в Оксеновым? Наталья Кирилловна, при всем моем уважении, порой очень громкая дама.
– Еще на месте. Марию Алексеевну мучают, – произнес Чуя, как-то уж непривычно негромко для себя. Он был встревожен и все посматривал на Дазая.
– Спуститься ей на помощь? Боюсь, я буду бесполезен, – сам себе задал вопрос-предложение, и сам ответил-отверг. – А у вас все в порядке? Что-то хотели?
Валентин сел ровнее, всматриваясь в них, но то и дело сильно щурясь, хотя света было мало. Складывалось ощущение, что у него что-то болит и потому он был такой заторможенный.
– Да это Чуя глупостями занимается, шляпа ему понадобилась!
– Дазай!
– Шляпа? Думаю, тебе очень даже пойдет, Чуя, – Валентин не шутил, а звучал ободряюще, из-за чего Дазай стрельнул на него обиженным взглядом.
– Чепец Чуе подойдет!
– Да угомонись же ты! Спихну с лестницы!
– Нашел, чем пугать!
– Потише вы, пожалуйста, – Валентин произнес это вымученно, будто не зная, куда от них деться, но смотрел все равно совершенно без осуждения, что они тут шумели. – Подумайте лучше, чем хотите заняться в Москве, чтобы зря время не терять. Через два дня уже отправимся. Дазай, ты все еще с насморком ходишь? Надо попросить, чтобы тебе что-нибудь дали на ночь, уже давно это продолжается.
– Я здоров.
– Все равно.
Дазай хотел было вернуть ему ответку на тему здоровья, но не решился. Валентин все еще мучительно об своем думал, силясь не прослушать их вопросы; он внезапно потянулся за каким-то письмом на столе, Дазай лишь успел приметить, что оно, видимо, было на китайском – целые столбики иероглифов, Валентин скомкал его зачем-то и поднялся с места, не выпуская из рук этот бумажный ком, при этом делая вид, что ничего такого и не происходит.
– Я хотел вас позвать погулять вдоль озера, – вдруг припомнил Дазай. – Даже Чую бы можно было пригласить.
– Я бы из без твоего желания пошел!
– Не сомневаюсь, шляпная вешалка!
– Мне кажется, поздновато уже, – Валентин поджег одну свечу длинной лучиной, – да и прохладно. Особенно для тебя, Осаму. Вдруг заболеешь. Давайте потом. В Москве погуляем. Или здесь. Я не сразу потом уеду в Китай.
Он больше ничего не сказал, а Дазай поморщился вдруг об упоминании отъезда. Он все как-то забывал, что Валентин снова собирался надолго отбыть от них, и если раньше это малую разницу для него имело, то теперь – Дазай для себя пришел к выводу, что очень уж не хочет его отъезда.
Валентин не просил их уйти, но заметно было, что он очень старается реагировать на общение с ним, а получается через силу. Имея в своем запасе какую-никакую чуткость в отношении других людей, Дазай и Чуя решили оставить его одного, прикрыв за собой дверь. Валентин, окончательно ухнув в свои мысли, взял скомканное письмо, чуть расправил его и принялся сжигать, где-то все же отдаленно переживая, что мог обидеть своим невниманием мальчиков.
Обидеться – никто из них и не подумал обидеться, просто ушли с нелегкими мыслями, не решаясь поделиться друг с другом, хотя Дазаю показалось, что Чуя хотел ему что-то такое сказать, и точно бы сказал, это было важно, но их отвлекли, предупредив о скором ужине, и момент растаял.
Лишившись возможности прогуляться, Дазай устремил все свои силы на то, чтобы воплотить коварные помыслы в отношении Анго-сэнсэя. Чего тянуть? Все почти готово. Единственное, что беспокоило его, именно что беспокоило: он подумывал позвать с собой Чую, и был уверен, что тот оценит его задумку, но по-прежнему не мог решиться, с чего-то уверившись полностью, что Накахара как-то не так все воспримет или просто пошлет его к чертям после шуток о шляпе, которые он не оставил и за ужином.
Решено было воплотить план в момент, когда Чуя уже заснет. Это было удобно: Дазай тихонько покинет комнату и проберется ко флигелю, Анго-сэнсэй поздно ложится спать, частенько видно, как в его комнатах мерцает слабый свет, он обычно что-нибудь читал или писал разного рода эссе, которые потом пачками засылал на родную землю, печатаясь там в каком-то журнальчике. Дазай читал его эссе пару раз. Вообще-то было интересно, но Анго ими особо не делился с учениками, считая, что не интересны им будет его разные философские мысли.
Сейчас – да, Дазаю не было дела до философии. Он вытащил из-под подушки сверток с саваном, мельком проверил, спит ли Чуя – полное погружение, и стал прикидывать, как бы ему лучше нарядиться. Под эти простыни верхнюю одежду точно не натянешь, так что придется налегке. Обрядится на улице, а то мало ли кому тут в доме попадется на глаза: прислуга поздно могла ложиться, да и Мария имела привычку до глубокой ночи привидением скользить по коридорам. Дазай поторопился наружу, пробравшись через выход вблизи кухни, а там спешно пересек пруд, подобравшись к этому деревянному флигелю-теремку.
Как и думал. Анго-сэнсэй еще не ложился. Дазаю пришлось разуться, чтобы тише ступать по деревянному настилу. Ногам было холодно, но он потерпит. Легко пробрался в дом и для начала решил просто пошуметь внизу. Анго не спустился, но Дазай был уверен: сидит и прислушивается в волнении. Забравшись наконец-то по массивной лестнице наверх, Дазай прокрался в комнату, которую Анго обычно использовал для классных занятий, там же он быстро натянул на себя свой огромный саван, он подпоясал его под грудью, как женщины пояс оби, длинной бечевкой, которой до этого перематывал сверток, голову полностью скрыл так, чтобы видеть хотя бы пол, и побрел бродить по комнатам, глухо подвывая, хотя не был уверен, что юрэй это так делают, но звук нужен был, чтобы побольше привлечь внимание.
Было слышно, как Анго закопошился у себя в комнате, и Дазай быстро и почти бесшумно юркнул на лестницу, перед этим позволив себя заметить, чтобы уж Анго узрел призрака и понял, что по его душу явились-таки, а затем затаился.
Жертва, как и требовалось, его заметила, но выйти не решилась. Дазай тогда собрался с духом и вернулся наверх, чтобы выйти на бельведер, куда он как раз и мог бы попасть через классную комнату, а оттуда помаячить в окне Анго-сэнсэя. Дазай даже не пытался особо вести себя тихо, а еще ему было смешно, но смеяться он собирался после, так что, собрав все свои силы, дабы не заржать, вышел на открытый воздух, пройдясь сначала с одной стороны и надеясь, что Анго заметил его мрачную фигуру в окне, а затем помчался с другой стороны, где у Анго из его спальни имелся непосредственный выход на бельведер, и вот в эту-то дверку, Дазай решил подолбиться, на самом деле даже отчасти не представляя, насколько его выходка удалась, и как перепугался бедный Анго, который уже себе ногти от волнения сгрыз и метался от окна к окну с лампой, а уж долбящийся к нему призрак – заставил его выбежать из комнаты и, как он был уверен, с угрозой для жизни промчаться через классную комнату, словно за ним еще и черти адские явились, и чудом просто не навернуться на лестнице. Дазай рванул следом за ним, не выходя из образа и едва ли не умирая со смеху, слыша, как Анго пытается на ходу изобретать какие-то заклинания, которые, если честно, звучали не менее жутко.
Анго затаился на нижнем этаже в одной из комнат, видимо, решив там искать убежища, а Дазай прямо так босиком и выбрался на улицу, специально шумом намекая, где он. Анго, погасив лампу в страхе, что та может привлечь внимание, следил за ним из окна, а Дазай, изображая походку закутанной в кимоно женщины, принялся курсировать на другой стороне пруда, пару раз изобразив, что собирается утопиться, но отступал, между делом с какой-то испытывающей резкостью реагируя на свои мысли насчет утопления, но сейчас веселье у него было иного типа, отвлекаться было некогда, а то ж из образа выйдет.
Дазай намеревался в самом конце раскрыть себя, правда, не определил, каким должен быть конец, не говоря уже о том, что Анго мог не просто завалиться в обморок, а замертво, но Осаму и об этом подумал, решив, что здоровья его учитель крепкого, так что вытерпит призрачную атаку, но вот как-то не было учтено совсем иное. Что этим поздним вечером, да почти ночью уже, из деревни от родственников будет возвращаться Степан, который и узрит гуляющее вдоль пруда чудо в саване из простыней.
– Да Господи, помилуй же! – начал креститься тут же Степан, решив, однако, что крест наложенный на себя – это хорошо, но Бог лишь прикроет, а все остальное в руках уже человеческих, так что перепуганный Степан, который и так был подслеповат, увидев диво далеко не дивное в темноте, решил действовать без лишних раздумий, схватив весьма внушительных размеров дрын, что попался ему первым делом, и помчался истреблять Зло.
Зло быстро сориентировалось что к чему, еще на воплях и призывах Господа Бога прийти на помощь, и помчалось шустро, уже забыв о том, что оно юрэй, обратно в дом Анго, у которого это вызвало дикий приступ паники, и он сиганул в окно, с грохотом его распахнув, и естественно не мог не встретиться со Степаном и изгоняющим Зло дрыном.
Столкновение было неминуемо. Даже сложно понять кто из них орал и ругался громче; в японском языке не было таких откровенно непроизносимых слов, но в версии Анго все скромные японские ругательства приобрели какой-то особый окрас: видимо, вдохновение вошло в полную силу в тот момент. Степан – сложно понять, как он воспринял эти вопли, да и сам орал он не хуже; одной из первых на них в доме среагировала едва прилегшая почитать Маша, чуть ли не с ужасом решившая, что опять вблизи нее творится какая-то смерть; на крики примчалась местная дворняжка, которую подкармливала прислуга и она вилась обычно вблизи прибрежных пристроек. Лаяла она скорее от задора, но шум только умножала.
Самое жуткое едва не случилось в тот момент, когда Степан, толком не разобравшись, едва не огрел Анго дрыном – тут уже Дазай заранее смекнул, что сейчас станет худо, и помчался улаживать бедствие, которое и сотворил.
– Степан! – он скинул с головы саван, перехватывая мужчину, чуть оттолкнув его – к счастью, Анго не зацепило, хотя тот и не понял, что ему чуть череп не проломили – он шарил в поисках очков. – Степан прекрати! Это учитель! Спокойно!
– Дазай-сан? А… Бог мой! Да что ж… Что это на вас? Что творится?
Пока эти двое несчастных приходили в себя, из дома выбежала-таки наспех одевшаяся хозяйка, за ней ее служанка. Кто-то еще из домовой прислуги примчался, проснулся и давно спавший повар Михаил. На улицу, едва накинув на себя пальто, явился и Валентин, при этом, судя по всему, ко сну он еще не успел отойти, возможно из кабинета услышал шум. Его крайне озадачило происходящее, и он даже не сразу приметил все еще завернутого в простыни Дазая, точнее он заметил, что там возле Степана и Анго маячит что-то странное, но как-то не сразу додумался, в чем дело, пока не возник Чуя:
– Дазай! Это ты все устроил?! А? – Накахара крикнул ему это по-японски. – Совсем уже? Почему мне ничего не сказал и не позвал! Обалдеть! Что за дрянь на тебе?
– Мой саван.
– Неплохо.
Дазай чуть не захлебнулся от восторга, когда увидел реакцию Чуи. Конечно, мельком расстроился, что в самом деле его не позвал, а ведь колебался, но Чуя оценил! А еще Чуя жалел, что не увидел все целиком, но как-то сообразил, видимо, что тут произошло (уже позже Дазай узнал о том, что Анго жаловался ему на то, что его преследует проклятие), и на такой чудесно дребезжащей радостью ноте Дазая мало волновало то, что Мария пыталась отчитать его.
– Как можно было до такого додуматься, Дазай? – она чуть ли не с горечью вопрошала к нему. – А ну живо в дом! Простынешь! Из-за тебя они чуть не поубивали друг друга! Сумасшедшие!
Дазай в самом деле поспешил в дом, все так же обряженный в свой саван, он, довольный оглянулся на Чую, но потом снова глянул перед собой. Возле крыльца некогда главного входа в особняк, на него мрачно смотрел Валентин. Дазай сначала было решил, что ему показалось, что это тени так сыграли на его лице из-за притащенных на улицу фонарей, но что-то подсказало, что теням такое искусство мимики все же не подвластно, и стало заметно тревожно. Валентин не сказал ничего. Он даже не шелохнулся, промолчал, когда Дазай проходил мимо. Больше шума даже сейчас производила Мария Алексеевна: она бы, может, куда легче перенесла эту шалость, если бы не расстроенные ранее нервы, но вроде бы ничего плохого не случилось, да и Дазай в этих простынях ее лишь странно впечатлил, но строгость она все равно должна была явить.
– Не стыдно ли тебе? – все спрашивала она, а на ответ, честно ли ей стоит об этом сказать, сокрушалась: – Раскаяния я в тебе не найду, Дазай.
– Не принимайте близко к сердцу, Мария Алексеевна, это просто шутка.
– Бедный господин Сакагути, – сокрушалась она. – А если он после такого захочет уехать от нас? Где я вам учителя найду? А я… – она запнулась, но тут голос подал Чуя:
– Да ну! Сейчас его вместе со Степаном чем-нибудь отпоят, и он будет самый счастливый человек на свете! Я прослежу!
Чуя не зашел вместе с Дазаем в их комнату, хотя было видно, что так и горел желанием расспросить его, как все это прошло, он помчался в самом деле убедится, что Анго-сэнсэй приходит в себя. Дазай глянул ему вслед. Ради такого стоило поднять столь страшный переполох. Чуя в восторге!
– Ты еще и босиком! – всплеснула руками Мария. – Надо тебе что-то горячее попить, а то не дай бог еще разболеешься. Не могу сейчас думать. Утром решу, как нам быть с тобой.
– Накажете, Мария Алексеевна?
– Это не наказание. Это поучение против подобных шалостей! Сними с себя уже этот ужас. Где ты это взял, это старые простыни?
– Сшил их вместе.
– Лучше бы ты также хорошо о последствиях думал, чем продумывал свои проделки.
– Сложно удержаться и не подшутить над учителем.
– Подшутил ты не только над ним. Ноги в тепло убери. Я попрошу тебе горячее что-то сделать, Арина! Куда делась? – Маша все куталась в толстенную шерстяную шаль, хотя давно уже отогрелась в доме, она еще потопталась на месте, видимо, соображая, чем бы дополнительно отчитать Дазая, но бросила это дело, промчавшись мимо брата, который стоял в дверях почти с самого момента, как Дазай оказался в комнате.
Снова ни слова не прозвучало, Дазай стянул с себя этот несчастный саван и замер. Под ногами его был ковер из толстого ворса, достался, можно сказать, от Юсти в наследство, когда она перебралась в соседнюю комнату. Ногам стало тепло и приятно. Но Дазай не обратил внимания. Он с подозрением глянул на Валентина, который наконец-то сделал к нему шаг, он уже был без пальто, лишь в шерстяной тройке только без пиджака и чуть расслабленным на шее галстуком, Дазай приметил, что у него руки были испачканы чернилами, словно он долго возился с какими-то записями, что вызывали у него раздражение и не хотели записываться, но Осаму быстро отвлекся от его рук, когда тот почти что с угрозой навис над ним.
– Я могу попытаться списать твое поведение на то, что случилось в Ирбите, и меня на самом деле сейчас в меньшей степени волнует то, что ты едва не довел Анго, но, Осаму, умоляю тебя, скажи, чем ты думал, когда затеял выбраться на улицу полураздетым, не соображая, что можешь заболеть? Чего ради ты это устроил?
– Так получилось. Уж не специально я думал все устроить именно так, да и не замерз я…
– Ты и так весь простуженный уже не первый день ходишь, зачем добавляешь? Право, думал, ты умнее. А ведешь себя совершенно неразумно!
– Вы так говорите, словно я всегда…
– Да не важно, всегда, Осаму, или нет! Раза достаточно! Я… С моей стороны, наверное, это будет очень строго, хуже даже, учитывая, что я хотел вас свозить в Москву, чтобы как-то компенсировать беды предыдущей поездки, но ты, Осаму. Я не возьму тебя с собой в Москву. Чую возьму – тебя нет.
– Валентин Алексеевич! Да… Шутка глупая, но разве…
– Дело не в шутке, а в том, как ты к себе относишься. Заболеть вздумал? Умереть вздумал? Знаю я твои эти разговоры! Чего ради?
– Чего ради умереть? – Дазай был до непонятного рода глубин своего сердца смущен: он знал, что Валентин не любит эти его шутки о самоубийствах и все эти мрачные разговоры, но никогда не подозревал, что видит насквозь его личное отношение, пусть Дазай никогда ничего такого не предпринимал, лишь думал о таком исходе, порой полагая, что оно так для кого-то лучше… Но. – Чего ради умереть? – повторил он. – А чего ради жить? Порой мелькнет – чего ради жить, а потом подряд валится все в иную сторону. И жить не хочется. Что вы так переживаете? Заболею и помру, если повезет. Или не повезет. Мне не везет. А вы сами будто бы не знаете, что жизнь – редкая гадость, какая разница жить ее или нет, – Дазай все это сейчас говорил и из вредности, и из некоторых своих тайников доставал, злясь, что вдруг Валентин с ним так заговорил, да еще и посмел наказать, лишив поездки. – Что вы-то так печетесь о чужой жизни…
Дазай ощутил эту каплю страха, когда ему показалось, что его сейчас ударят. Но Валентин лишь перехватил его за подбородок, дернув к себе. Дазай был слишком перепуган в тот момент, чтобы оценить всю глубину чужого отчаяния от его слов.
– Глупый мальчишка, – он с такой досадой отпустил его, что тут же направился прочь, не сказав более ни слова и не обернувшись.
Дазай был оставлен в самом глубоком в своей жизни смятении от отношения другого человека к нему, он хотел крикнуть вслед все свои возмущения, а еще потребовать передумать насчет Москвы, о, это было особо важно! Как же! Как можно было лишить его поездки! Валентин мог специально напугать, но такое ощущение, что и нет… Догнать бы, но Дазай почему-то лишь в какой-то бессильной и обидной ярости прошептал себе под нос:
– Не заболею я… Вот еще!
Не зарекайся, частенько говорят. Дазай не подумал о том, да и имело ли оно смысл? Когда вернулся Чуя и потребовал подробного рассказа, Дазай из-за этой сцены с Валентином уже не был настроен на рассказ со всеми подробностями, ему вообще все как-то неприятно жгло внутри, и Чуя даже расстроился, что пришлось допытываться, а там Дазай вообще заявил, что хочет спать: переоделся спешно, забрался под одеяло и отвернулся к стенке носом, все больше и больше ругая про себя Валентина, при этом отпихиваясь всеми силами от того, что его сильно задело то, что он его расстроил. О поездках ли тут переживать…
Переживать не стоило, потому что оная бы все равно не состоялась, ибо утром Дазай уже отдаленно начал ощущать, как его состояние ухудшается, свалившись к вечеру с лихорадкой такой силы, что сознание стало отказывать, являя ему смутные переживания последних недель.
Отпускать его потихоньку стало примерно через день, и он помнил лишь, что видел Чую возле своей кровати периодически, что как бы для него значило, что тот так и не уехал в Москву, что они здесь, и Валентин все еще здесь. Может, они передумали ехать? Ждут его?
Поездка в самом деле была отодвинута в ожидании, когда кризис пройдет. Приехавший в Песно врач констатировал воспаление легких, однако через некоторое время сообщил, что хуже уже не станет, и медленно, но мальчик все же начнет восстанавливать силы. В Москву Валентин собирался не только развлечений ради, но имея некоторые важные дела в чайном салоне, учитывая, что в скором времени намеревался вернуться в Китай, и затягивать более нельзя было, но очевидно было, что Дазай никуда не едет, и даже если бы он чудесным образом поправился, то все равно бы его не взяли с собой. Пусть все это волнение от шутки и развеялось, пусть Анго, на радостях, узнав, что никакая проклятая тварь его не преследует, решил не ругать своего ученика, хотя и не скрывал, что страху-то он натерпелся и это было не смешно, пусть все это и воспринималось с юмором, – Валентин все равно бы не изменил своего решения, но Дазай не мог на том успокоиться, потому и питая себя сквозь жар надеждами на чудо.
Его уже в самом деле отпускало, но он все еще был слаб и мучился от температуры. Ночная лихорадка – это, наверное, отдельный вид искусства Зла; специфичная гадость, уводящая в какие-то дебри, из которых никак не выберешься. Дазай в конечном итоге только себя мог винить в том, что ему так досталось, но дело было больше даже в том, что ему было банально обидно. Наказание и свои мучения, которых он не чаял, показались ему слишком суровыми. И вот в этих сонных, опаленных собственной горячей кровью дебрях, Осаму полудремал. Ему в который раз мерещилось, что Валентин передумал, что возьмет его с собой в Москву, смягчит свое суровое наказание; Дазаю мерещилось, что и жар его, уже не смертельный, но все еще отвратительный своими объятиями, чудесным образом вдруг, словно бы в страхе, исчезает, и он, здоровый, шустро собирается отправиться в дорогу, наспех складывая вещи, которые почему-то все одинаковые и похожие странно на те, в которых он посещал сосновый лес в Ирбите…
Дазай просыпался, словно боялся пропустить момент отправки. Леса и не помнил вовсе, все, с ним связанное, терялось в сознании, словно под защитой.
Было темно. Он не понимал, сколько времени сейчас, но знал, что когда Чуя и Валентин должны будут отправиться в неблизкий путь до станции, то тоже будет темно, надо выехать заранее, дабы поспеть к пассажирскому поезду, к тому, в котором есть купе первого класса, чтобы уж отдохнуть по-человечески. О, как Дазай любил эти долгие поездки до станции! Ничуть от них не уставал. Они несли в себе особую сладость предвкушения путешествия. И сейчас, снова ухнувший в нездоровый сон, он был в пути, совершенно довольный, но где-то на подсознании чувствовал, что что-то не так, что-то притупляет его радость, и откуда-то должно с кривой и наглой усмешкой выскочить разочарование.
Дазай проснулся от каких-то шорохов под дверью комнаты Юсти, куда его определили на время болезни и обустроили ему большую удобную постель, в голове все по-прежнему туманилось, и он в высшей степени был уверен, что распахнувшаяся дверь – это не по-настоящему, и тень мелькнувшая... Осаму будто бы на секунды вырвало из действительности, но затем он в самом деле видел, как к нему приблизились, и он без сомнений угадал в этой фигуре Валентина, и вообразил себе, что тот собирается позвать его с собой в Москву, но почему-то испугался и не шелохнулся даже, лишь наблюдая, и совсем замерев в каком-то сладко-мучительном страхе, когда тень к нему наклонилась, прижавшись губами ко лбу, а затем лба ощупью коснулась рука, пальцы приятно охладили кожу, даже показалось, что легче стало.
Валентин разогнулся, отстраняясь, а Дазай вдохнул резко и потянулся следом за исчезающей лаской, слабо перехватывая его за руку и снова чувствуя, как к нему склоняются, и он бы сильнее схватился за его шею, но сил нет. Чувствует лишь, как его обнимают и целуют в щеку, что-то шепчут и отпускают уже провалиться наконец-то в сон до самого рассвета.
Дазай уже потом, когда совсем отпустило, скучая, думал о том, что гадина лохматая Чуя, веселится там без него, но больше было невыносимо тоскливо от осознания, что именно с Чуей было бы интереснее.
Утешило ли Дазая то, что Чуя вовсе не веселился, а в очередной раз пребывал в волнительном состоянии, как несколько недель назад, когда чуть ли не уверил себя, что все раскроется и Дазая увезут куда-нибудь и навсегда. Сейчас вроде бы Дазай никуда не собирался, даже на тот свет, только волнение все время точило, и он уже даже не дулся на него за то, что он не взял его поучаствовать в нападении призрака, а еще все больше стал думать о том, что случилось в лесу. Страх уже подсточился, Чуя никогда не был до мозга костей впечатлительным, и все же переживал по второму кругу.
Дазай одной ночью еще в Екатеринбурге без всякого предисловия подсел к Чуе на кровать, растолкав его и задал вопрос, не дав толком разлепить глаза:
– Ты считаешь, я поступил неправильно? Не надо было?
Чуя что-то там пробормотал, завозился, но вопрос ему не повторили и ничего более не сказали, и он сел, вглядевшись в Дазая, помолчал, вернувшись мысленно к тому, что услышал сквозь сон и произнес:
– Нет. Я бы тоже сделал все, чтобы он никого не тронул.
Чуя это снова вспомнил. Его пугала такая собственная уверенность, но еще больше схватывала злость из-за действий того подлеца, и он закипал, даже теперь, зная, что тот мертв. И не боялся его, мертвого.
На тот краткий ответ Дазай кивнул ему тогда и спокойно лег спать. А Чуя лег с какой-то странной мыслью о том, что Дазаю важно было от него услышать ответ. Может, Дазаю сейчас важно и еще что-то? От него? От Чуи? Жаль, они больше не говорили о случившемся.
Поездку Чуя попросил закончить раньше и поскорее вернуться в Песно, едва Валентин закончит все свои дела. Разве что в магазин за шляпой они все же сходили. Мелкие радости дают жизни тянуться чуточку дольше и легче.