Allegro vivace.

Песно, лето 1886 года.

 – Я не умею людей рисовать, – Дазай положил карандаш на подоконник между многочисленными горшочками с фиалками и размял руку. – Не мучай меня.

 Устинья соскочила с места, чтобы посмотреть, что он там начеркал на листе. Дазай ни капли не прибегал к самоуничижению, говоря, что не даются ему портреты. В самом деле: она здесь была какая-то вся неестественная и кривая еще к тому же. Разве что удачно вышло ее клетчатое платье бежевого цвета, но тут все черно-белое, и правдиво выглядят цветы из белого бархата, украшавшие волосы. Устинья не особо расстроилась тому, что ее портрет не удался, даже посмеялась, но заявила:

 – Надо больше заниматься, Дазай! Если бы ты больше людей рисовал, то смог бы улучшить свой навык! Хочешь, рисуй с меня! Я готова жертвовать собой! Буду сидеть и не двигаться!

 – Бесполезно, – отмахнулся Дазай. – Дело не в том, что я не могу научиться. Мне не хочется делать то, что не нравится. Зато! – он хитро глянул на нее, схватил свой альбомчик для набросков и принялся быстро водить карандашом по бумаге, время от времени поглядывая на сидевшего за роялем Чую, который быстро просек, что в его отношении творится какая-то гадость, и насторожился, из-за чего Шуман в его исполнении стал каким-то нешумановским.

 Устинья терпеливо ждала, когда Дазай закончит, а тот даже больше рисовался перед ней, изображая из себя гениального художника, который способен подметить мелкие детали в создании образа, она тихо хихикала на его кривляния и посматривала на Чую, который совсем сбился и уже повернулся к ним.

 – Что ты там против меня замыслил, а?

 – Минутку! – Дазай быстро-быстро что-то там зачеркал, добавляя штрихи, а потом явил Юсте свое творение, приведя ее в громогласный восторг.

 – Шедевр! Отправим это в какой-нибудь журнал карикатур! Забудь о портретах! Это лучше!

 Она так смеялась, что Чуя не мог уже больше терпеть и подбежал узреть, что там за шедевр сотворил Дазай, и с кривым лицом уставился на свое изображение в весьма комичной форме. Можно было бы и не сильно обидеться, потому что, ну, вышло смешно и в самом деле неплохо, но если бы дело было только в этом! Дазай, эта сволочь, эта тварь! Изобразил его орущим в момент, когда крышка рояля шарахнула ему по пальцам, причем эти пальцы так и были под крышкой. На этом рисунке явно не хватало еще изображения самого Дазая, стоящего рядом и злобно хохочущего, не говоря уже о том, что именно он опустил бы эту крышку!

 – Да ты ж… Дрянь! Дазай, ты дрянь!

 – Чуя, не злись! – хохотала Устинья, но лишь бессильно повалилась на диван, давясь смехом, в тот момент, когда Дазай проворно помчался прочь, потому что Чуя не просто собрался отобрать у него альбом, но и запихать этот чертов рисунок ему в глотку.

 – Чуя, пощади! – со смехом орал Дазай, удирая от него в сторону озера; там на берегу рыбачил в этот момент Дмитрий, он настороженно глянул на расшумевшихся мальчишек, но они побежали в противоположную от него сторону, так что он спокойно вздохнул и проложил следить за удочкой – рыбе никто угрожать не собирался, а клевало хорошо тем днем, можно будет к ужину запечь.

 – Сволочь! Все равно не уйдешь! – Чуя знал, что надолго Дазая не хватит, и вот – он уже резко сбавляет скорость и можно на него наброситься! Что он и делает, буквально сбивая его с ног в траву и наваливаясь сверху.

 – Рука!

 – Сломаю, если не отдашь!

 – Ломай!

 – Да ты идиот!

 Дазай кое-как перевернулся на спину, а альбом откинул в сторону. Чуя попытался дернуться за ним, но его вдруг удержали, он удивленно уставился Дазаю в лицо, а тот вдруг взял и подул, сбив челку со лба. Чуя вздрогнул и вытаращился на него в изумлении, а Дазай разулыбался и подул снова; Чуя резко отстранился, сев спокойно и при этом хмурясь. Дазай выждал пару минут – нападение не повторилось – и сел рядом с Чуей, толкнув легонько его плечом.

 – Чего ты… – Чуя вздохнул.

 – Чего я?

 Чуя не ответил. Сидел, сложив вытянутые руки на колени и смотрел, как блестит вода на солнце, мерцание было такое резкое, что глазам на миг больно стало.

 – А ты чего? А? Чуя-кун? – Дазай склонился, пытаясь заглянуть ему в лицо, а затем вдруг ткнулся лбом в плечо, даже пихнул – Чуя пошатнулся слегка, но позы своей не поменял.

 – Ты странный, Дазай, – негромко произнес он, выдохнув тяжело через нос.

 – Странный? Я всегда странный. Ты не мог это заметить только сейчас.

 – Я не о том, – Чуя повернул к нему голову. Дазай ждал от него ответа, а он лишь хмурился и не от яркости с небес вовсе. Чуя если и знал, как выразиться, то почему-то не решался. Он отпихнул от себя Дазая, а тот специально завалился на траву, словно его впрямь сильно толкнули.

 Дазай блаженно глянул на небо, а потом приподнял голову, когда Чуя вдруг зашевелился – испугался, что тот встанет и уйдет. Чуя не ушел, Дазай даже удивился, он вытянул руку и коснулся его спины. На нем была легкая хлопковая рубашка, немного даже грубая на ощупь, но зато в ней было не жарко. Дазай потыкал ему пальцами в спину, на что Чуя обернулся, посмотрел, но ничего не сказал; ничего и не сказал, когда Дазай потянул его за тонкий поясок, лишь дернулся, но снова не ушел. Правда потом стукнул Дазая по коленке, но как-то не сильно, словно просто пытался отделаться от назойливых приставаний. Раньше он агрессивнее реагировал, и Дазай был сейчас даже удивлен, что ему не пытаются сломать пальцы. Смирился, что ли?

 – Не рисуй меня больше так, – вдруг прозвучала просьба. Именно что просьба, хотя от Чуи в таком случае привычнее было бы услышать требование.

 – Но смешно же вышло, Чуя!

 – Ты только надо мной так смеешься.

 Дазай все разглядывал его спину, волосы. Затем сел и огляделся. Цветы вокруг мелкие росли. Он сорвал один малиновый, повертел между пальцев, и в итоге просто закусил.

 – Хочешь, я тебе тайну открою одну?

 Чуя дернулся, но специально сразу не повернулся. А потом все же глянул через плечо.

 – Тайну? И кому ты до меня уже успел рассказать свою тайну?

 – Никому. Ну, о ней знает еще один человек, но лишь потому, что тоже причастен.

 – Это уже не тайна тогда.

 – Да нет, она самая. Так хочешь?

 Чуя повернулся к нему, усевшись так, что точно потом его колени станут зелеными от травы. Он, прищурившись, взглянул на Дазая, как бы не ожидая от него ничего хорошего, но тот, на удивление, светился довольством – больше оттого, что смог заинтересовать. 

 – Рассказывай. Раз уж взялся и упомянул – давай.

 – Помнишь Катю?

 – Эту с толстенной косой?

 – Да. Она приносила на днях топленое масло. Я решил проводить ее в деревню обратно. По пути она разрешила поцеловать себя в губы.

 – Ну ты даешь! – у Чуи глаза расширились. – Тупой Дазай! Вот придет она и потребует, чтобы ты на ней женился!

 – Не буду я на ней жениться, и она никому не скажет.

 – А зачем ты к ней полез? Нравится, что ли?

 – Нет. Просто хотел попробовать. Алена тогда все приставала ко мне, но она совсем уже взрослая и мне не нравится. Не стал бы с ней целоваться. Но интересно стало. Давно хотел.

 – Алена? – вскрикнул Чуя. – Она и за мной ходила. Вот ведь поганка!

 – А! И что? Ты сдался?

 – Да вот еще! Ты чего вообще! Мне она не нравится.

 – Надо, чтобы нравилась? – усмехнулся Дазай, Чуя махнул в его сторону рукой, а его за нее вдруг поймали. – Значит, ты Чуя-кун, еще не целованный ни разу, да? Даже не интересно! – Дазай внезапно прижал свои пальцы к его губам, на что Накахара вспыхнул, поднялся и побрел быстро вдоль берега озера.

 Вовсе не сбегая! Просто… Просто шел!

 Чуя просто сразу не придумал, как среагировать правильно. В принципе, уже должен был наловчиться, но что-то шло не так, он сбивался, но, главное, не мог избавиться от подозрений: зачем вообще Дазай вдруг стал вести себя так?

 Как-то и не сразу заметил. Все же было как обычно. Они все дни проводили так или иначе вблизи друг друга, уж вечерами точно, порой и разбегаясь каждый со своим занятием. Ну и не упускали возможности все же вместе задумать какую-нибудь шалость. Чуя дулся, если Дазай не посвящал его в такие дела, и Дазай взял это себе в замечание, более не отстраняясь от него в забавах, тем более еще и смеялся: легче переносить наказание, когда влетает обоим. Но это все их общение – обычное дело. Дазай не прекратил своих мелких издевок, ему лишь дай повод, раздражал порой тем Чую жутко, и мог получить в глаз или еще куда, недавно вот Чуя неудачно толкнул его, и Дазай влетел в столик, снеся его и снеся стакан, что там стоял. Стакан  – вдребезги, рука Дазая – в крови. Осаму сидел в тот момент неподвижно, разглядывая текущую по предплечью кровь, словно бы и не понимая, что она его, и так сидел бы, если бы на грохот не явился Степан и не поднял шум, а там и Юстя примчалась, у которой откуда-то возникла идея, что ей обязательно надо пройти курсы медсестры, чем она сильно озадачила мать, которая видела в этом практичную сторону, но и толком не представляла, как удобно будет это применить к занятиям дочери, решив, что можно дать ей все же почитать какую-нибудь подобного рода литературу, и вот она примчалась на практическое занятие, пылаемая жаждой знаний и любопытством. Кровь и раны ее никогда не страшили, и, надо сказать, книжку она читала очень внимательно, но больше все же лезла под руку Степана, оказывающего первую помощь.

 Чуя тогда расстроился. Сам не понял, с чего столь сильно. Он не хотел его вовсе ранить, но сам сказал, что Дазаю так и надо! Прежде Чуя как-то не особо переживал за тех, кому сделал больно, если зараза заслужила. Он считал, что Дазай заслужил, но не так вот, не до крови. Хотел извиниться, пришел к нему: Дазай чувствовал себя тогда очень даже сносно, но зачем-то отправился спать. Чуя обнаружил его лежащим поверх тонкого покрывала, Дазай дремал, приоткрыв рот, и Чуя хотел уже было оставить его, но в итоге все равно прошел в освещенную солнцем комнату, где все окна были распахнуты и ветер колыхал слегка занавеси, чуть беспокоя листы раскрытой книги со стихами – Чуя тут еще вчера ее оставил. Он сел на кровать, слегка провалившись на мягкой перине, и похлопал Дазая по ноге, пытаясь разбудить. А тот открыл глаза и просто стал молча на него смотреть, выжидая, что он сам скажет, зачем пришел.

 – Не надо было ко мне лезть. Я бы тебя не толкнул.

 – Я не переживаю, что ты меня толкнул.

 – Да? Тогда ладно.

 Сделалось неловко. Чуя с досадой понимал, что так не извиняются. Что сложного сказать всего лишь кратко «извини»?

 – Если ты не знаешь, как извиниться, то можно я тебе помогу?

 Чуя вытаращился на него, но услышать захотел.

 – У тебя там книга со стихами. Почитай мне их. Здесь вот сядь на кровать и почитай.

 – Зачем это тебе? И ты не любишь французские стихи.

 – Вот и попробую полюбить, если почитаешь.

 Смущенный, Чуя, однако, схватил книгу и вернулся на кровать.

 – Что читать?

 – Без разницы. Что нравится.

 Чуя поколебался, помялся, некоторое время прислушиваясь к доносящимся из большой гостиной звукам скрипки, в которую вцепилась Юстя, а потом в самом деле принялся читать. Дазай будто и правда слушал его, с полчаса примерно Чуя читал ему выборочно стихотворения из сборника, что подарил ему мсье Верн со своими пометками, а затем Дазай вдруг спросил:

 – Тебе в самом деле это нравится? Поэзия?

 – Нравится, – буркнул Чуя. – К чему спрашивать?

 – Просто. Хотел знать, что тебе нравится.

 И больше Дазай ничего не сказал. Чуя молчал, но Дазай что-то пробормотал, похожее на просьбу продолжать, и Чуя прочитал ему еще несколько, пока не заявил, что хватит с него и есть у него, у Чуи, свои важные дела, так что пусть Дазай сам себя развлекает затем.

 Дазай ничего ему не сказал, но Чуя был уверен, вот очень уверен, что тому было жаль, что его оставили одного.

 Вот и сейчас Чуя оставил его, но в этот раз Дазай нагнал его и пошел рядом. Ничего не говорил. Чуя мельком глянул на его руку. Оставалась небольшая повязка, которую то и дело приходилось менять, потому что Дазай никак не мог удержаться от того, чтобы не залезть в озеро, но рана его все же не была столь уж страшной, и можно было обойтись вообще без всяких повязок, но у Дазая еще с Японии была к ним какая-то необъяснимая любовь. Всегда при всех ранах носил их дольше положенного или обматывался сильнее, чем требовалось. Чуя пытался издеваться над ним, но Дазай подозрительно меланхолично реагировал, что стало уже не интересно.

 – Я утром читал письмо от Валентина. Мне его Мария Алексеевна отдала, случайно в ее корреспонденцию попало.

 – Он что, только тебе написал? – Чуя не сумел скрыть легких ревнивых ноток в своем голосе.

 – Нет, там и для тебя вложение есть. Я его тоже прочел и забыл тебе пока отдать.

 – Какой же ты гад! – голос Чуи прозвучал как-то уж совсем удрученно, даже толкать его не хотелось, поэтому они так и шли дальше, малость удалившись от берега по тропке, так как та повела вдоль густо разросшихся кустов шиповника у самой воды.

 – Придем, можешь забрать. Я правда забыл. Он пишет, что в июне будет снова в Йокогаме, чтобы повидаться с Фёдором. Уже, может, повидался, письмо, как всегда, долго шло. Он попробует уговорить его уехать с ним. Может, осенью, они уже приедут. Валентин в любом случае вернется домой. Сначала будет в Петербурге, а потом сюда, к нам.

 – Может, нас отпустят к нему в Петербург, чтобы не ждать? – серьезно задумался Чуя, искренне воодушевленной новостями о его возвращении. Он прежде очень надеялся, что тот вернется еще к лету, но не вышло, и сейчас уже жутко скучал. К тому же на Дазая жаловаться было некому, а в письмах все не распишешь, тем более они так долго шли всегда. В такие моменты Чуя особо остро сознавал, как они далеко от родины.

 – Я не подумал над этим, – Дазаю понравилась мысль. – Я больше все думал над тем, что Фёдор-кун может приехать. Не представляю, как он мог измениться. Я не про внешность. Он присылал мне свои карточки. По письмам его казалось, что все как и есть, как было. Когда в марте умерла его сестра, он как-то иначе стал писать.

 – Зачем ты мне это рассказываешь?

 Дазай не ответил. Вообще-то он и сам не хотел затрагивать эту тему. Не в Фёдоре конкретно было дело. Он побаивался возвращаться мыслями к смерти Евдокии, о которой они узнали из письма Валентина сестре. Дазай никак тогда не показал, но испытал пронизывающий страх от боли, что вдруг зацвела в нем в тот момент. Куда хуже было то, что Дуня стала ему с тех пор периодически сниться. И даже не Фёдор, о состоянии которого он тоже много думал. Он видел Дуню, но толком не помнил этих снов, лишь раз проснувшись с ощущением, будто его руки мокрые от ее слез. И самое жуткое, что во сне их лила именно покойница. Он тогда в ужасе в потемках выбрался из комнаты, не зная, куда податься, и забрался в пустующий кабинет, где обычно работал Валентин или его племянник, но никого из них не было, и Дазай устроился там на старом, но крепком диване, укрывшись шерстяным покрывалом, что лежало там больше для красоты, и только там, с чего-то ощущая спокойствие от все еще витавшего, как ему казалось, легкими отголосками аромата нежно-горького мужского парфюма с привкусом папирос, смог прийти в себя. Потом эти сны немножко отпустили его, но мысли все равно никуда не делись.

 – Не знаю, что ждать от встречи с ним. С Фёдором.

 Дазай выдохнул, сказав это. И ощутил, будто какую-то гадость сказал о человеке, которого считал своим другом. Он прежде уже с этим хотел обратиться: в письме Одасаку, но зачеркал ту часть, где начал писать о Фёдоре. О таких вещах он бы хотел говорить лично, потому упорно звал Оду приехать уже скорее к нему, он скучал, и правда очень надеялся на то, что Одасаку прибудет к нему, ведь он знал, что тот так и не женился, но ничего подробно не рассказывал, так может, у него на Дазая найдется время? Осаму осознавал, что нет возможности им часто видится, но неужели раз в год выбраться – это такая трудность? Валентин бы точно разрешил, и он сам ему об этом писал, но затем все же думал о том, что неправильно принуждать Одасаку мчаться к нему, но поговорить с ним… Так хотелось поговорить с ним. И Валентин, как назло, тоже был далеко. Остался вот Чуя. Но тот не горел желанием выслушивать беспокойства Дазая, впрочем, носитель этих самых беспокойств и не обижался даже. Он просто начинал выговариваться, а там уж как пойдет.

 – Всегда хотел знать загадку, как порой человек умудряется после чьей-то смерти находить силы на существование. Решил однажды, что это просто необходимость, а не твое собственное решение. 

 – Я не хочу говорить об этом, – честно сказал Чуя.

 Дазай поджал губы и замолчал. Но все равно шел с ним в ногу, не отставая. Сквозь слабый шум тревожимой ветром листвы послышалось пение соловья. Чуя вздернул голову, разглядев птицу. Чуть крупнее воробушка с рыже-голубой грудкой. Варакушка заливался своими трелями, хотя с утра уже голосил, неужто не устал? Хотя, может, это был другой его собрат. Ранее Чуя обнаружил вблизи одного из сараев гнездо варакушек, оно явно было сооружено рядом в кустах, но почему-то съехало с места, и при этом птенчикам просто повезло, что никто из местных пушистых охотниц еще не набрел на них. Он подобрал аккуратно гнездо, из которого чудом вроде бы никто не вывалился, и вернул его в заросли, теперь приходя иногда смотреть, как там птенцы поживают, удивляясь тому, как они все плотно сидят там внутри. Показал его Юсте, да зря: та стала переживать, что кошка может найти, извелась вся. Интересно, эта варакушка имеет отношение к тому гнезду? Судя по окраске, это был самец. Чуя прочитал, что они тоже кормят своих детей, но это просто сидел тут и пел.

 – Твой альбом остался валяться на берегу, – друг вспомнил Чуя. 

 – А ты боишься, что кто-нибудь увидит, что я нарисовал тебя?

 – Вот именно! – Чуя разозлился. Он вообще-то про альбом вспомнил из-за другого. Подумал просто, что птиц Дазай умел рисовать куда лучше людей. Хотел попросить его. Передумал. – Я купаться!

 Дазай не побежал следом за ним, но затем все же побрел следом, сильно отставши. Чуя не стал выбираться на открытый пляж. Он скинул с себя одежду возле кустов барбариса и пробрался через заросли к воде. Там все заросло, у самого края воды росли березы и какой-то неопознанный кустарник, дно здесь было далековато, неровное, и Чуя, бухнувшись в воду, буквально ушел под нее с головой, но тут же всплыл и, сделав глубокий вдох, снова нырнул, но теперь уже с намерением проплыть сразу большое расстояние.

 Дазаю плохо было видно, где он там барахтается, и он не пошел следом, а уселся в тени деревьев. Жара возле воды всегда легче переносилась. Ни о чем не думал, лишь прислушивался к тому, как там Чуя плескался. Было слышно сначала плохо – далеко он отплыл, но затем вернулся ближе, отрабатывая свои ныряния. Затем совсем затих.

 Звездочкой раскинулся на воде, слушая ее подводное пение, мельком вспомнив, что из-за Дазая он бросил играть. Если так между прочим: он специально усиленно занимался, отрабатывал технику, надеясь к приезду Валентина иметь возможность сыграть с ним уже что-нибудь более сложное, они давно уже виделись, надо же будет показать, как он улучшил свой навык! А вот Дазай… Сидит он там? Ждет его? Чуя ударил ногами по воде и быстро поплыл на спине, но затем перевернулся и устремился в обратном направлении, выбравшись на берег, подтянувшись за ветки березы. Он чуть обсох и стал одеваться. Дазая приметил чуть дальше, он будто бы дремал, прижавшись к гладкому стволу стоящего здесь одиноко ясеня. Чуя не натянул на себя рубаху, закинув ее на плечо, кожа все еще была влажной, ее приятно холодило в тени, особенно, когда с волос капельки спадали. Чуя подошел к Дазаю ближе. В самом деле заснул.

 – Дазай.

 Реакции никакой. Неужто так крепко заснул? Чуя было хотел его растолкать, но Дазай сам проснулся, сначала глянув куда-то в сторону, а потом на него. 

 – Ты как чудовище морское из воды за мной пришел, – вдруг произнес он.

 – Больно надо с тобой возиться. 

 – А ты всегда угрожаешь меня убить, но вот не сделал. Если бы представилось тебе – что бы выбрал? Или ждешь моего самоубийства? Ты как-то сказал, чтобы я в самом деле умер. Не хотелось бы умирать одному. Вот я думал… Самое идеальное самоубийство – с кем-то. Лучше с возлюбленной. Это невесело, но поэтично. Беда в том, что возлюбленной у меня нет. Да и столько бед с ними. Один я не хотел бы покончить с собой. Так что остается – убийство!

 – Дазай, ты перегрелся? Ты вроде бы в тени сидишь. Что за ерунду несешь? Иди искупайся, остынь.

 – Ага.

 Лишь сказал, но не сдвинулся с места. Чуя постоял так возле него, а потом зачем-то и сел рядом, натянув на себя рубаху, а то ствол дерева больно по спине скреб. Ему не понравились эти слова Дазая, и особо не понравилось, что он вспомнил о том, что Чуя ему когда-то ляпнул, чего даже толком и не помнил, хотя не отрицал, что такое мог сказать. Вернуться бы в дом, но Дазай не думал куда-то уходить, и Чуя не поднимался. Смотрел сквозь заросли на озеро, мельком думая о том, что Дмитрий ловил сейчас рыбу и надо бы попросить его научить, как это делается, хотя не то чтобы Чуе было интересно, просто из желания научиться чему-то.

 – Я вернусь в дом.

 – А я решил, что тебе нравится сидеть тут со мной, – Дазай вдруг откинулся назад, навалившись на Чую, но тот упорно не собирался ему уступать.

 – Когда ты сидишь, закрыв рот, то это не так уж плохо.

 Дазай усмехнулся, вдруг даже расхохотался, этот смех Чуя ощущал чуть ли не всем телом.

 – Мне с тобой нравится сидеть, даже когда ты рот не закрываешь и говоришь мне гадости.

 – Ты на них никогда не жаловался, чего ж мне молчать?

 Дазай еще больше рассмеялся, при этом Чуя не особо понимал его этого веселья. Он молчал сначала, а потом вдруг заметил:

 – Раньше ты себя по-другому вел. Особенно тогда, в Хакодатэ. Демонстративно мог отсесть, шептался там с Достоевским обо мне, гадости говорил. Это тебе без него просто скучно сейчас, что ты вдруг изменил свое поведение?

 – Хм. Не знаю. Да нет. Вообще нет. Тогда, знаешь… – Дазай задумался, при этом он улыбался. – Тогда уже не имеет значения. Хотя ты очень бесил меня. Сейчас же больше нравишься.

 – Идиот. По зубам тебе нравится от меня получать.

 – Это – не нравится. Больно. Не люблю, когда больно. Ты знаешь и пользуешься, – Дазай вдруг чуть съехал вниз, вытянув свои ноги, Чуя так оглядел его… Ему это не нравилось, но Дазай начал сильно обгонять его в росте. Хотя Чуя еще уверен был, что нагонит и перегонит его! Вот! 

 Осаму задрал голову, взглянув на него и вдруг вздохнул.

 – Ты мне, кажется, не поверил.

 – Про что?

 – Нет, правда. Все давно не так, как в Хакодатэ, или как когда мы жили у Мори-сана.

 – Мне все равно.

 – Так вот, значит. 

 Он что, расстроился? Чуя глянул на Дазая, а тот уже смотрел перед собой, сложив пальцы в замок на груди. Над головой у них ветер шумел листвой. Лето так приятно благоухало в этом году, звучало. Чуя никогда бы не подумал, что в его жизни может быть такое лето. Когда он сюда приехал, то миллион раз пожалел о своем выборе, но сейчас – такое лето не наступило бы, ни в одном ином из его выборов. Может быть, было бы и иное – лучше, но, по счастью, узнать не суждено.

 – Я думал, ты обидишься.

 – Про что ты именно? На тебя можно каждый день обижаться.

 Дазай фыркнул, качнув головой.

 – Я про Катю.

 Чуя в непонимании приподнял брови, глядя перед собой, мол, Дазай, ты серьезно?

 – Сдалась мне твоя Катя. Бери себе, и… Я не знаю.

 – Да дело не в Кате. Я о том, что я Катю поцеловал, а ты никого не целовал.

 – Без твоего участия разберусь.

 Дазай что-то вдруг пробормотал и сел на колени.

 – Я не знаю, как тебе еще подсказать. Слишком просто – я не умею, а слишком сложно – ты не поймешь!

 – Чего это я не пойму, и причем тут Катя?

 – Да… Катя ни при чем! Забудь о ней, – Дазай недовольно выдохнул, словно уже злился, что Чуя там не может до чего-то додуматься. А тот таращился на него и всем своим видом уже требовал пояснить. – Давай со мной!

 Чуя отшатнулся сначала, еще даже не сообразив, а потом вдруг серьезно озадачился.

 – С тобой? Мне с тобой поцеловаться? Это ж как… Мужчина с мужчиной… Я не думаю, что так можно, точнее… Не совсем правильно.

 – Кто с тебя об этом спросит. 

 Чуя глянул Дазаю в глаза. Так пристально тот на него смотрел. Словно вопрос жизни и смерти сейчас стоял перед ними. Чуе не было обидно из-за этой Кати, но в то же время своего рода любопытство и довольно сильное в нем сидело: поцелуи с самого начала стали для него какой-то особой тайной, что витала над ним, особенно с момента, как он покинул Японию. Там о таком не говорили, потому что и не ведали, но и здесь такие вещи хоть и были, но правила приличия были строги, а о некоторых вещах вообще было стыдно говорить. Хотя в деревне были иные порядки, а мальчишки его знакомые так вообще не брезгали обсуждать порой такое, отчего краска жгла лицо и уши.

 Но показать Дазаю, что он смутился! Да ни за что!

 – Вдруг ты меня укусишь? – серьезно спросил Чуя, из-за чего Дазай аж сам покраснел.

 – Я больше могу от тебя такого ждать!

 – Мне проще тебе ногой врезать.

 – Погоди, тогда договорились! Никто не кусается! Идет?

 – Я еще не согласился так-то… Дазай?

 Чуя не отстранился в момент, когда его взяли за подбородок, хотя он вообще-то не договорил и хотел еще какие-нибудь правила ввести, а по итогу и передумать даже, с чего это его первый поцелуй должны быть с Дазаем? Но тот уже наклонился к нему, оказался совсем близко, поднял на миг глаза, глянуть в его, и эта ухмылка! – Чую от нее передернуло, и он вздрогнул еще сильнее, оттого что вдруг смог ее ощутить на своих губах. Дазай лишь едва коснулся его сначала, отстранился чуть-чуть, а Чуя, делая вдох глубже обычного, приоткрыл губы, второй раз ощутив касание совсем уже иначе, и в этот раз его больше не отпустили.

 Дазай с важной деликатностью целовал его в этот первый раз, придвигаясь все ближе, ударившись о его тело, едва ощутив, что Чуя отвечает ему, отвечает несмело, но и сам Дазай иным не отличался. Чуя не знал, что он ожидал почувствовать, не представлял, что подумает, но одно его точно поразило: Дазай был с ним ласков, и в этот момент казалось нисколько не врал ему, это было честно. Разве что мокро и слюняво; но настоящее тепло, уже не это летнее, а свое, растекалось внутри и будто бы по коже его; Дазай не отпускал, и Чуя не отстранялся, разве что задохнулся слегка в момент, когда Дазай вдруг схватился за него, зарывшись пальцами ему в волосы и сдавив ими затылок, он почти что дрожал, целовал глубже, прикусывая губы, но условие их единственное не нарушалось, и Чуя даже не пытался это остановить, лишь смущаясь того, как тело вдруг стало реагировать слишком бурно, уводя его в весьма личные вещи.

 Дазай так неожиданно принялся целовать его шею, что Чуя опешил, но тому причиной уже стало то, что внизу живота у него все болезненно свело, он дернулся и вырвался, не понимая, что не так, даже не заметив сразу, что Дазай и сам от себя не ожидал подобного продолжения, из-за чего жутко смутился, лишь подумав о том, что с Катей такого и близко не было, и он угадал, что в самом деле ему очень понравится целовать Чую, о чем он недавно стал думать, только не представил всех последствий. Но как же… Как же это наполнило каким-то осмыслением все его чувства, что последнее время так неясно колдовали над ним!

 Он взглянул на Чую, всего покрасневшего, хотя и сам ощущал, как полыхает лицо, а тот облизывал губы в потаенной и глубокой задумчивости; Накахара едва не подскочил, когда его колена коснулись: он вдруг ощутил неимоверно сладкий стыд, который прежде никогда не затрагивал его, а здесь… Кажется, он совершил что-то очень запретное. 

 Чуя бесстрашно относился к запретам, но этот запрет был слишком непонятно невероятным.

 – Если ты мне позволишь повторить, клянусь, не буду тебя рисовать больше жертвой рояля! – выпалил Дазай.

 – Дазай, мы так не должны верно…

 Дело было не в рисунках. И Чуя вообще хотел уточнить, что вообще не надо его никак рисовать, причем тут только рояль?! Но Дазай наглый – не стал дожидаться ни ответа, ни разрешения, Чуя лишь что-то там ойкнул, и уже потерял возможность очухаться – Дазай ласкал его рот своим языком, больше, конечно, неумело обслюнявив, но и этого хватило, чтобы Накахара снова перепугался всех этих чувств, что разом стали колоться, и отпрянул, вскочив на ноги.

 – Плохо? – Дазай глядел на него во все глаза.

 – Плохо… В смысле… Так не надо. Лучше Катю так целуй.

 – Я Катю так не целовал. Она стеснялась. И я тоже, если честно.

 – Ага. 

 Больше Чуя и не знал, что сказать, но решил, что именно в этот момент надо удирать отсюда, потому что что-то не так с ним, и пока он здесь, пока Дазай рядом, оно не уймется. И даже в тот момент не было какого-то торжества, вот! Он впервые поцеловался… Чуя понятия не имел, что думать. Он не услышал, что Дазай ему сказал. Как-то неопределенно махнул рукой, поднял с земли свой пояс и побежал прочь.

 Осаму в тот момент подумал, что правда лучше, что Чуя оставил его. Он и сам толком не сознавал всей бури внутри. Еще раз задумался. Верно. С Катей ведь правда было не так. Мягко, приятно, но не так – пусто. И такого он не вытворял. Лишь коснулся ее. 

 Опять стыдно стало. Этот стыд был в помутнении знаком ему. Стыдом окутаны были его сны и порой раннее утро с тонким мутным рассветом, когда он просыпался с болящей от чувств грудью и с неприятностью обнаруживал свое тело совершенно непослушным и твердым в том месте, где прежде такого предательства с его стороны не наблюдалось. Нет, Дазай что-то да знал о таких вещах, понимал, но… Если бывало являлось во сне что-то совсем невнятное, то и ладно, но когда там мелькал Чуя! А мелькал он там, потому что все мысли накануне могли быть на него направлены в поиске понимания: а почему, собственно, в мыслях столько Чуи? 

 Дазай тогда подумал: неужто влюблен? В Чую? Эта мысль давно уже готова была яростной стихией наброситься на него, но он как-то все упрямился. В Чую он не думал никогда влюбляться, хотя уже давно находил его особо симпатичным, но не объяснял это подобным чувством. Да и – это гадкое слово симпатичный. Будто дело может быть во внешности.

 Хватит этих попыток разобраться! Дазай вдруг расхохотался. Ничего не понимал, уже сам дико смущался своего порыва, но как же, боже, чьей бы веры ты ни был, как же ты, создатель, поразил его! До какой-то простейшей сентиментальности и нежности, и эта самая нежность… Чуя так приятно отвечал ему, целовал в ответ. И Дазай сейчас даже уверил себя в том, что это предугадал – ощутить именно такого Чую. Наверное, он все же себе это придумал, на самом деле часто что-то такое воображая, чужую ласку, которая была ему знакома уже по тому, как часто Мария Алексеевна обнимала их чисто из своих материнских чувств, или Даниил мог схватить в охапку, грубо, но это тоже было своего рода проявлением чувств, Валентин с ними всегда был очень ласков, он особенно, и это копилось внутри Дазая приятным смущением, но самому проявлять так столь жаркие эмоции… Именно так, не в ответ, а самому попросить этот ответ. 

 В жизни не испытывал большего восторга, лишь бы не исчезло это волшебство никогда. Это его он так долго искал.