Andante molto sostenuto.
Конец сентября, октябрь 1886 года.
Как вот можно доверять человеку? Пытаться доверять?
Чуя отряхнул свою несчастную тетрадку. Обгорели края листов. Если не разводить трагедию по полной, то можно сказать, что потери обошлись недорого – подкопченные листы, однако, не самая большая беда, тем более, что содержимое – все строчки писанные с трудом и терпением – целы. Но снова! Чуя был очень зол!
Он давно так не злился на Дазая. И дело было не только в этой несчастной тетрадке с попытками переводить стихотворения и писать их самому, эта тетрадка просто стала той гранью, за которой уже сложно было найти в себе желание прощать. Чуя-то никогда и не был по своей природе злопамятным, он мог злиться и обижаться, но также легко мог отыскать в себе силы на то, чтобы забыть распри. Он ведь и прежде, с самого начала, искал попытки если не дружить с Дазаем, то хотя бы мирно сосуществовать, но тот сам отвергал это. У Чуи были существенные причины не доверять Дазаю, он все еще помнил их путешествие до России, которое едва не закончилось для него еще до приезда в Песно; все это всегда жило в нем и заставляло настораживаться и быть бдительным, но все же прошло несколько лет, он постарше стал, и уже как-то так сильно не переживал, и даже думал, что всякое случается, Дазай не был так уж виноват, кажется, в том, что Чуя заразился скарлатиной. Они не были особо дружны, но было много моментов, когда вдвоем было не так уж плохо. Поездки, совместная учеба, игры, всякие задумки и шалости, что они устраивали совместным умом, больше правда умом Дазая, но без Чуи тот порой не мог обходиться. Такие моменты давали ему надежду на то, что они в самом деле могут даже подружиться, и не придется ждать гадостей. Без них не обходилось, но Чуя и сам порой мог зацепить Дазая так, что тому было неприятно.
Последнее время, наверное, последний этот год, Чуе показалось, что в самом деле – что-то изменилось.
Ничего, вашу мать, не изменилось! Чуе давно не было так обидно. Это мелочь, это глупость, но более – он потерял окончательно доверие. Живущее и без того всегда в нем сомнение разрослось до гигантских размеров, и Дазая он теперь мысленно слал к черту.
Дело было так. Чуя уже давно вел эту несчастную тетрадку. Сначала просто что-то выписывал, потом пробовал переводить, затем сам сочинял. На японском, на русском, французском. Тайной эта тетрадка не была, он не скрывал содержимое, скорее даже наоборот – в нем сидело это желание показать себя. Дазай иногда лез полистать ее, но Чуя чаще просто отбирал и спокойно ждал, когда тот сам отстанет. Листы в тетрадке уже давно закончились, и он подшивал сам к ней новые. Иногда записывал туда какие-то свои мысли кратко, идеи, впечатления, что не несли чего-то личного. Но так или иначе, вещь эта была очень важная для него. Этим утром у них были обычные занятия с Сакагути-сэнсэем, затем к Дазаю прибыл его учитель рисования, а Чуя, имея законное свободное время, устроился на веранде с чтением, куда спустя часа два пришла Мария Алексеевна кушать чай вместе с управляющим поместьем Красносельцевым Николаем Ивановичем, с которым они тут же продолжили обсуждать хозяйственные дела, и Чуя решил удалиться, сначала прогулявшись к озеру, ловя последние теплые деньки, а затем отправившись в их общую комнату, где и застал Дазая, который как раз схватил его тетрадку, намереваясь что-то с ней сотворить или уже сотворив – Чуя не успел понять по его возне за столом. Он и не ожидал, что тот уже закончил занятие, не говоря уже о том, чтобы замыслить какую-то гадость. Чуе не понравилось, что Дазай схватился за его тетрадь, но тогда он еще спокойно попросил:
– Положи на место и не трогай, что не твое.
– А что? Ты там тайны какие-то свои стал писать?
– Стал бы я тогда хранить на виду. Не твое дело. Положи, я сказал. Что ты с ней делал?
– Так и сказал я тебе, Чуя-кун!
– Дазай! Верни! Верни, сволочь!
Дазай как-то странно на него посмотрел и вдруг рванул прочь из комнаты, ловко обойдя его и оказавшись уже вне комнаты вместе с тетрадью. Чуя рванул за ним, крича ему по-японски все, что о нем думал, а Дазай, на удивление, шустро удирал от него, выбежав на улицу и побежав дальше за пруд, но Чуя все равно был проворнее и почти нагнал его. Дазай же вдруг бросился в сторону хозяйственных построек, где в тот момент сжигали мусор, и Чуя, испугавшись, что он сожжет его тетрадку, сделал последний рывок и напал на него со спины. Они сцепились, при этом Дазай изо всех сил пытался удержать тетрадь при себе, и в момент, когда Чуя почти схватил ее, он вдруг сделал движение рукой, закинув ее прямо в костер.
Как показалось Чуе сначала – тетрадка улетела в самое пекло. Он вскрикнул и бросил этого придурка в отчаянной попытке спасти свое несчастное имущество, но тут и Дазай подоспел – он раньше заметил, что тетрадка упала с краю и ее только цепляли собой язычки пламени, он быстро выудил ее сучком, и пока Чуя не перехватил его, выдрал вдруг лист оттуда и швырнул его уже в самое пламя, кинув саму тетрадь Чуе.
– Ты совсем одурел?! – Накахара был в такой непередаваемой злости от этой выходки, сути которой совершенно не понял, но у него аж голос на конце фразы осип – дыхание перехватило от негодования. – Да что я тебе сделал, что ты такое творишь?! Дазай!
Чуя и правда ожидал от него ответ, объяснение, даже самое нелепое, издевку, но Дазай внезапно онемел. Вид у него сохранялся непроницаемый при этом, он разве что тяжело все еще дышал после бега и борьбы, а Чуя смотрел на него и не мог поверить! Ну правда! За что? Что он такого сделал, что этот гад опять набросился на него со своими гадостями? Ведь… не так все плохо было! Чуе даже в какой-то момент показалось, ну… Он не был уверен, но почти поверил в то, что расположение Дазая к нему более чем дружеское, во всяком случае, все эти его слова о том, что «Чуя бесит» не такие уж правдивые – Чуя и правда начал в это верить, а тут!
– Да хоть объясни, чего ты замер, придурок?!
– Что у вас там случилось? – их возле костра заметил кто-то из прислуги, и Дазай в этот момент вдруг быстрым шагом пошел прочь, не боясь даже, что Чуя его побьет, но Чуя был настолько растерян, что в самом деле оказался не готов его бить. Он хотел объяснений, а потом бы уже его прибил.
– Дазай!
Он собирался уже уйти, но вдруг выдавил из себя:
– Я не хотел.
И все! Чуя в еще большем негодовании одернул его, но тот вырвался и побежал снова. Догонять его не хотелось, он стал проверять свои записи, увидев, что Дазай криво выдрал страницу, следующую за его последней записью, хоть и остался обрывок, но на нем можно было увидеть только написанное иероглифами горизонтально «Чуя-кун», а дальше был лишь знак хираганы, и все. Определенно хотел какую-то гадость написать! Но если хотел, то зачем вдруг скрыл, а потом и уничтожил? Что это еще за странные шутки?
Кто бы знал, как сильно Чуя обиделся! Поведение Дазая, едва не сожженная пусть и не жизненно важная, но все же дорогая ему тетрадь, и никаких объяснений, да еще и повел себя затем так отвратительно! «Я не хотел». Чую это еще больше задело, он посчитал это издевкой. Аж в груди больно стало от досады. Вот всегда знал! Всегда знал, что Дазай конченый говнюк! Что нельзя с ним иметь дело, что вообще нельзя ему никогда верить, и позволять себе дружить с ним, покупаться на его якобы дружбу – нельзя! Больше никогда!
Возвращаться в дом Чуя не хотел, идти в деревню, чтобы наткнуться на кого-то из знакомых мальчишек – тем более, он сейчас мог сорваться на кого угодно, но самое ужасное, что сорваться мог на почти что истерику: будто все скопившееся недовольство на Дазая, за все его выходки, начиная еще с Японии, вдруг попросилось наружу. Недовольство. Слово было неправильное, у Чуи в тот момент вообще в голове много дурных слов и пожеланий крутилось, он и опять бы пожелал Дазаю провалиться в преисподнюю, и вообще очень жалел, что промолчал, а не крикнул ему это вслед, да что теперь жалеть? Чуя побежал к озеру и через лесок, в самую чащу; но вскоре та закончилась, и Чуя спустился по небольшому склону через мелкую речушку, а там дальше тянулись полянки да лесистые участки, здесь никто не ходил, разве что могут мелькнуть случайные грибники, но деревень в округе нет, так что люди тут – редкая тварь, и Чуе то самое и надо было. Он давно облюбовал это место, и там он остался почти до самой темноты, которая спускаться начала уже куда быстрее, чем в летние дни. Чуя проверил еще раз полностью свою тетрадку, но больше никаких следов посягательств Дазая не обнаружил, поэтому сначала просто сидел и оценивал потери, а потом просто пытался прийти в себя.
Ужин он пропустил. Когда вернулся домой, обнаружил, что там уже о нем волнуются, Мария Алексеевна тут же пристала с расспросами, но Чуе меньше всего хотелось ей жаловаться на Дазая, и он промолчал, хотя ей уже рассказали, что у них случилась ссора. Он просто отмахнулся.
Через силу пришел в спальню, где никого не оказалось, подошел к своему столу, словно пытаясь найти на нем также следы присутствия Дазая. Зажег свет и положил под лампу тетрадь, снова принявшись изучать ее.
В этот самый миг и задумался серьезно о доверии. Его не было. Прежде зарождавшееся, оно правда могло случиться, но не случится более. Чуя так и сидел на стуле, осматривая взглядом свои остальные вещи, словно искал еще какие повреждения. На столе его была полочка, где хранились книги и всякие мелкие вещицы, что он привозил из разных мест, какие-нибудь поделки или ерунда вроде свистульки, что смастерил ему Петша в знак дружбы. Чуя вспомнил про свою шляпу, над которой Дазай любил издеваться, бросился ее проверять – все в целости.
Немного было любопытно, куда сам вредитель подевался, но выяснять Чуя точно не хотел. Вообще будет очень рад, если он сюда не вернется и сгинул где-нибудь!
Не вернуться Дазай не мог. Он пришел с какими-то книгами, наверное, было у Анго, судя по их китайскому содержанию, и Чую еще больше разозлило то, что этот гад так спокойно где-то там занимался своим китайским. Дазай предполагал увидеть его в комнате, он даже слегка замер в дверях, но потом все же прошел и пристроил книги на полке, повозившись там. Чуя сидел за столом и смотрел хмуро ему в спину, пока он расставлял случайно задетые рамки с карточками Оды, сделанные в Шанхае. Жаль, ничего не разбилось. Хоть бы слегка душу Чуи потешило в отместку.
– Что, гадина, будешь делать вид, что ничего не устроил сегодня? – не сдержался Чуя. – Надо было тебя сжечь в том костре. Легче бы всем стало.
– Ты так думаешь? – Дазай, стоя на кровати, развернулся и глянул на него. Вопрос прозвучал на полном серьезе, и Чуя откровенно неприятно улыбнулся ему.
– Самое лучшее, что могло бы с тобой случиться, не иначе.
– Это ты из-за тетради так? – Дазай спрыгнул, но не приблизился к нему. Почему-то показалось, что он нервничал в этот момент. – Я правда не хотел. Извини.
– Иди в задницу со своими извинениями. Ты не извиняешься, а просто бросаешься словами. Даже объяснить толком не мог, какого черта ты это все сделал, и – извини! Тварь ты, Дазай.
Он будто бы хотел что-то сказать, но словно растерялся. И лишь пробормотал:
– Шутка не удалась.
– Ага, вот как. Шутить только и можешь, ничтожество. Не хочу с тобой более никаких дел иметь. Даже не смей ко мне как-то обращаться.
– Чуя, вот ты преувеличиваешь!
– А ты дерьмо по жизни! Всегда! Ничего хорошего от тебя! Всегда какая-нибудь гадость, всегда издевка, всегда обман, и все лишь с выгодой для тебя! – Чуя смотрел на него и как-то совсем некстати еще и припомнил этот мерзкий поцелуй, воспылав еще большим раздражением, потому что сейчас все это обернулось для него наконец-то пониманием, что то тоже было издевкой. О нет, он ничего такого тогда не предположил, но просто… Не думал, что Дазай докатится до подобных низостей. Испортить все, когда можно было подумать, что не так уж плохо им вместе живется. – Я всегда это от тебя видел: безразличие, равнодушие и издевательства. Иди ты с ними к черту. Можешь, как вечно шутишь, убиться: утопиться, к примеру. Плевать.
– Ты не умеешь долго злиться, Чуя-кун, – довольно мягко произнес Дазай, быстро сообразив, что таким образом только больше его провоцирует, поэтому ничего больше не добавил.
Чуя лишь цыкнул и отвернулся. Может, он и прав. Но больше у Чуи сил прощать и не злиться не осталось, он сейчас это ощущал слишком уж очевидным для себя.
Дазай был неприятно удивлен своим просчетом. Не в наивности было дело, но Чуя, к великому удивлению, внезапно проявил упрямство: на примирение идти категорически отказывался, а где-то даже больше злился. Тут Дазай и сам понимал, что извинения его были принесены самым позорным образом, не говоря уже о глупости, что он сделал, но в тот момент он на полном серьезе и не осознавал, что все он испортил капитально. У него к тому же были другие причины переживать, и они перекрывали невеселые думы о Чуе: он же знал, что Валентин и Фёдор с неделю как вернулись, заехав сначала в Москву, а затем в Петербург, откуда уже должны были прибыть в Песно в самом начале октября.
Мария Алексеевна суетилась пуще прежнего, готовясь принять своего непонятного толка родственника, при этом пребывая в каких-то все же скорбных чувствах относительно того, что так мало смогла сделать для этого самого родственника, звала сюда их с сестрой, а в итоге он ехал к ним один.
Чуя не разделял энтузиазма по поводу приезда Достоевского, даже был насторожен, и грела его мысль о том, что вернется Валентин, а его прибытие было очень важным: до жути хотелось высказать кому-нибудь, какой Дазай паршивый говнюк! В эти дни в доме гостил Даниил, Чуя свободное от занятий время проводил больше в его обществе, при этом испытывая неприятное чувство повторения: в те дни в Хакодатэ, когда Дазай откровенно не замечал его, все дни проводя с Достоевским, Чуя как раз и стремился в общество к Даниилу, разве что тогда они мало о чем могли поговорить, если быть точнее и говорить не могли друг с другом, так что нынешнее отличие все же сглаживало шероховатости. Даниил не мог не заметить, что у них с Дазаем какое-то очередное обострение, но у него не было привычки лезть в душу, и для Чуи это было идеально.
Приехать долгожданные гости должны были с часу на час в момент, когда Анго-сэнсэй вел свой урок. Понимая ситуацию, он даже не ругал Дазая за невнимательность, правда много демонстративно вздыхал, но Дазая такими вещами точно не пробить. Он был в напряжении, чем особо раздражал Чую.
– Честно говоря, я тоже немного волнуюсь, – отозвался Анго, уже махнув рукой на урок японского. – Савин-сан обещал мне привезти кое-что из дома, включая посылки от родственников.
– Вы ничего никогда не говорили о своей семье, – вдруг обратил внимание Дазай.
– Да что там говорить… Из двенадцати детей я самый младший.
– Обалдеть! – присвистнул Чуя, впервые узнав о нем такой факт. – И чем вся ваша родня занимается?
– Разным. Все уже были взрослые, когда отец умер, а я еще подросток, но меня поддерживали, а главное! Я сам хотел учиться! Вот так. Учителем не хотел стать, но тогда особо выбирать не пришлось, да и мне это стало вдруг интересно, хотя в семье рассчитывали на что-то иное; все очень удивились, когда я заявил, что решился ехать в Россию обучать вас. Однако сошлись на мнении, что все лучше, чем прозябать в дальней дали, как Хакодатэ.
– И вы не пожалели, что сюда приехали? – спросил Чуя.
– Хех… Здесь есть свои неудобства, честно говоря, я вообще не знал, как буду тут существовать, и прежде не думал, что мне пригодится то, что я учил французский, но это устранило некоторые мои волнения. Да и в общем… Есть тут свои приятности.
– Вроде Марии-сан? – тут же цепанул его за уязвимое место Дазай, но Анго вдруг важно глянул на него.
– Госпожа Аменицкая достойная женщина. Я восхищаюсь ею, хоть она и не похожа совсем на то, какими должны быть достойные японки, но…
Анго не хватило на дальнейшие откровения, но с ним и так все было ясно. Можно было также сделать вывод, что именно эта черта Марии Алексеевны и держала его на почтительном и вежливом расстоянии, но, кажется, он был счастлив, имея возможность порой просто с ней общаться и пить чай. Чуе немного жаль его стало, не говоря уже о том, что он и сам так думал о Марии Алексеевне.
Чуя даже не сошел с веранды, когда прибыли наконец-то гости. Вместе с ними приехал также Муромцев Илья Петрович, которого Валентин пригласил немного погостить у них, а заодно поработать вместе. Именно он первым показался из закрытого экипажа, а потом уже нарисовался Достоевский, который сразу же принялся искать глазами Дазая, но невольно все же оценил место, куда его привезли, но это дело было тотчас же заброшено, как только перед ним явился Дазай.
Даже Чуе показалось, что встреча была слегка неловкой. Такое, наверное, бывает у друзей, которые давно не виделись воочию, но тут было иное. Слишком уж велика разница, когда знакомятся совсем юные мальчишки, еще дети, и затем они встречаются уже спустя пять лет подростками. Они как-то нелепо раскланялись на японский манер, рассмеялись, но очевидно было, что смех этот неловок. Но Чуе показалось, что все же оба рады видеть друг друга. Чуя раздраженно повел плечами, еще раздраженнее, когда вокруг Фёдора, уже в самом деле окончательно смущенного, закружила Мария Алексеевна, которая ни словом не обмолвилась пока что о сестре Фёдора, изначально решив, что отдельно потом без посторонних с ним поговорит, о чем вчера еще советовалась со старшим братом.
Наблюдая за Достоевским, Чуя проглядел, как возле него после всех объятий и поцелуев с родными оказался Валентин. Он чуть сильнее отпустил себе усы, приобретя внезапно захватывающе импозантный вид, от которого Чуя пришел в восторг, и вообще – его дурное настроение, что так и питало его последние дни, вдруг резко умчалось.
– Какое же ты солнце, Чуя! – он чмокнул его в макушку. – Только что-то не растешь особо!
– Да вы издеваетесь! – Чуе почти стало обидно, но он не смог обижаться, разглядывал его, оценивая дорожный синий костюм, такой элегантный, что сразу взял себе на заметку: вот подрастет еще немного и закажет себе такой же!
– Соскучился?
– Еще бы! Так долго не виделись!
– Я теперь скорее всего уже не скоро поеду в Китай.
– Почему это?
– Буду отсюда вести дела. Былая необходимость проводить там все время теперь уже отпала. Лу Сунлин и Го Цзунси и без меня чудесно справляются, и Одасаку очень много делает. Я кое-что привез от него Дазаю, и тебе тоже.
– Очень приятно, что он и про меня помнит, – Чуе это каждый раз было удивительно. Впрочем, Ода-сан всегда был к нему внимателен и добр. В отличие от кое-кого.
– Сколько же багажа! – присвистнул Даниил. – Мне хоть что-нибудь привез?
– А ты разве что-то просил? – Валентин обернулся к брату – надо было видеть, каким он в тот миг сделался грустным и несчастным. – Но, зная, что ты будешь чего-нибудь да ждать, скажу – да, для тебя тоже кое-что есть! Жасминовое вино, молихуацзю!
– Серьезно? Правда? Жасминовое?
– Если верить специалистам по старинным рецептам, то да, жасминовое. Окуренные дважды цветки жасмина во спирту.
– Я почти что поражен.
– Там мою наливку из проваренных лепестков роз только не утащи, мне ее специально готовили, а остальное все твое. Забирай. Смотри там, не вылакай все за раз!
– Как ты обо мне… Грубиян! – Даниил явно был доволен, правда, не рассчитывал на такой откровенный в его адрес намек, впрочем, он едва ли был из обидчивых. – С Митей делиться не буду.
– Жадина, – хмыкнул Валентин, все продолжая тискать Чую и при этом поглядывать в сторону Дазая и Фёдора.
Чуя тоже смотрел. Достоевский заметно изменился. Вытянулся, только выглядел он как будто щуплее даже Дазая, при этом они сейчас выглядели ростом одинаково. Чуя подумал, что если бы столкнулся с ним где-нибудь в Москве, то и не признал бы, не обратил бы внимания. На улицах Йокогамы – вероятнее, но и то лишь потому, что просто бы приметил иностранца, коих там, впрочем, полно и без него. Нечего было и скрывать – выглядел он очень даже… Чуя не смог подобрать определения. Все эти слова больше подходили девушкам, а назвать Достоевского просто приятным язык почему-то не поворачивался. Была в его внешности какая-то загвоздка, что не может делать даже красивого человека приятным. Чуя правда тут же одернул себя: о чем он вообще тут судит? Достоевский половину своей небольшой жизни прожил на чужбине, а более полугода назад всего скончалась его сестра. В таком случае люди обычно не излучают счастья и не завлекают окружающих своим обаянием.
Но даже в таком случае Чуя был необъяснимо странно к нему настроен, что до сих пор не подошел поприветствовать. И этого как будто никто даже не заметил. Валентин, обнимая его за плечи, так и болтал со своим братом, Мария крутилась вокруг своего родственника, а заодно переживала, как бы Илью Петровича поудобнее у них устроить.
– Мария Алексеевна, если меня отправят в тот ваш чудный флигелек, то буду я очень доволен!
– Но главный дом куда лучше топят! А сейчас все холоднее и холоднее!
– Ох, вы все любители тепла! Это не про меня уж точно, господа!
На том Мария и успокоилась, уже в доме переключив все внимание на Фёдора. Когда они входили в дом, Достоевский будто бы случайно и только сейчас, а скорее всего так и было, приметил Чую, словно бы удивился и учтиво поклонился.
– お久しぶりです! – обратился он к нему по-японски.
Чуя лишь кивнул, сдержанно улыбнувшись, не зная, как реагировать на приветствие. Он только сейчас вдруг подумал о том, что появление Достоевского может нарушить его привычный образ жизни здесь. Правда, есть вероятность, что Дазай теперь перетащит свое навязчивое внимание на своего старого друга, и, может, отстанет от Чуи со своими тупыми шутками.
Что-то это мало обнадеживало.
– С дороги надо немедленно всем чаю! – Мария зазывала гостей в столовую, куда подали чай в сервизе, украшенном золотом и гжелью. Чуе нравились эти синие-синие чашки, блюдечки, чайничек. Цвет был сам умопомрачительный. Набор этот доставали обычно именно по случаю приезда гостей.
Фёдор с некоторым колебанием прошел в холл, оглядываясь больше на Валентина, чем на Дазая, который не отставал от него. Дазай явно не раз описывал ему этот дом, и теперь он с интересом изучал его, испытывая легкое смятение из-за повышенного к нему внимания. Даже Таисия спустилась из своих покоев, где пребывала в очередном творческом запале, заставляя всех трепетать в ожидании ее очередного творения, которым она сведет всех с ума. Впрочем, Таисия на самом деле давно уже не садилась за свои пьески. Большую часть времени она проводила под крылышком всемогущей Варвары Степановны, которая энергично занималась тем, что хлопотала об организации приюта и больнице в одном из своих имений недалеко от Валдая, предполагая устраивать там несчастных женщин, еще не разрешившихся от бремени и не имеющих крыши над головой, а также для тех, кто уже был с крохами на руках. Предприятие было несомненно благородное, и Таисия буквально уговорила младшую сестру дать возможность ей представлять Песно и всем заняться, а Маша будет только на то деньги выделять. Та не стала обращать внимания на такое немного странное предложение, но Таисия оказывала ей услугу: уж больно много времени все это занимало, а раз сестре хочется так пользу приносить, пусть и Марии ее приносит, давая возможность не тратить вечно сгорающее стремительно время, а лишь деньги. Таисия с присущим ей старанием, приправленным, чего уж тут, и гордостью, занялась делами. Не стоило, однако, опускать и то, что Таисии Савиной все же было хорошо знакомо чувство сострадания к страждущим, проведшая свое детство вдали от столицы, она была неприятно удивлена тем количеством нуждающихся людей, что затем узрела. Одно дело удаленный от центра Екатеринбург с его суровыми землями, другое – Петербург. В своих первых письмах матери и младшей сестре она только о том и писала, полная возмущения и даже горечи. И все же стоило отметить, что не лишена она была той черты, когда хорошо заботиться о ком-то, когда у тебя дела на порядок лучше и ты ни в чем не нуждаешься. Даже в тяжелый для семьи период, с ней не было такого, чтобы она ощущала голод или холод в полной его мере.
Что касалось же Достоевского, то еще с момента, когда Мария начала переписываться с Евдокией, Таисия сразу обозвала ее нахлебницей и посоветовала не связываться с сомнительными родственниками, на что сестра ее довольно неприятно ей заметила, что деньги не из ее, Таи, кармана же посыплются. Таисия обиделась. И как будто все это время держала эту обиду при себе, не являя ее вслух, лишь цыкала, когда слышала о том, что Валентин тратил деньги на этих Достоевских, но тут же ловила на себе взгляд Маши и делала вид, что ей все равно.
– Неужто свиделись? Добро пожаловать, – голос ее прозвучал вполне дружелюбно, а еще она отметила про себя, что представляла Фёдора более неприятным мальчишкой, но, увидев его, не смогла никакого вывода сделать. Непонятная персона. Но улыбку все равно выдавила на лице. – Маша, что ты к гостям с чаем пристала? Позволь им с дороги чуть отдышаться, привести себя в порядок. Баню бы затопить!
– Этим уже занимаются. Но ты права! Я просто подумала, что прохладно сегодня.
– О нет, я за чай, Мария Алексеевна! – Илья Петрович, уже не первый раз посещающий Песно, ощущал тут себя почти как дома, поэтому особо не смущался, да и Маша обрадовалась. – Валентин Алексеевич не возразит ведь!
– Я тут кое-что из чайных запасов подвез. Цветочный. Но оставим на следующий раз.
Пока они устраивались, Фёдор и Дазай улизнули в некогда детскую, куда пока что было решено пристроить и гостя, ради чего перетащили одну из кроватей из гостевой комнаты. Чую это больше всего удручало. Фёдор прошел в их владения, с каким-то странным чувством оглядев же давным-давно непривычные ему кровати: он все это время так и жил в домах японской традиции, давно приучившись спать на футоне, а еще его слегка будто бы пугало все это нагромождение мебели. В его прежней комнате, в Камакуре, где он жил до смерти сестры, все его книги громоздились прямо на полу, аккуратно и вполне себе систематично расставленные. Здесь же были целые полки, а еще все стены были увешаны разными картинами, фотокарточками; Дазай и Чуя вместе развесили на стене несколько карт, причем на одной из них при помощи Валентина были прорисованы разнообразные чайные маршруты по Китаю и из него. И этот ковер на полу! Фёдор даже слегка враждебно глянул на него – совсем непривычная вещь. Вообще много казалось враждебным, но он не особо переживал, если так уж честно. Просто поражался тому, что он все иначе себе представлял. Москву, где родился, видел из своих детских воспоминаний совсем иной. Какое бы удовольствие было видеть это все, будь Дуня жива, рядом с ним…
– Вы тут хорошо устроились, – Достоевский подошел к столу Дазая, оглядев книги, лежащие там. А еще раскрытый альбом, где был сделан набросок для какого-то будущего рисунка в цвете. – Я привез с собой все рисунки, что ты мне отправлял. Забавно, по ним узнал некоторые места в Москве, когда там был, хотя ты рисуешь не чтобы передать реальность, а скорее с каким-то своим оттенком. Но узнаваемо.
– Не пойму: похвалил или же сделал замечание, – хмыкнул Дазай, на что ему ничего не ответили. Фёдор продолжал изучать пространство.
– А там комната…
– Там владения Устиньи. Вы не увиделись в Москве?
– Нет, ее не отпустили, возможно, в другой раз. Хотя не буду скрывать, что я очень желал бы ее увидеть. Если я правильно понял, она единственная является мне кровной родственницей. Тетка, получается. Забавно. Я ведь старше ее, – Фёдор в глубоких своих мыслях все продолжал разглядывать комнату, словно подмечал какие-то для себя детали. Он подошел к той части, что принадлежала Чуе, но словно бы чувствуя что-то, не стал ничего трогать, а затем вдруг обернулся: – Что ты там стоишь, Чуя? Словно бы это ты здесь гость.
Чуя хотел было ответить, что ему что-то там показалось, но Дазай вдруг выдал:
– Он просто обижен на меня, вот и сторонится.
– В самом деле? А по твоим письмам мне казалось, что вы даже сдружились, я, видимо, что-то не так понял.
– Ты что, ему писал обо мне? – Чуя с возмущением уставился на Дазая.
– Да, бывало, – вдруг ответил Фёдор.
Чуя дернулся нервно, увидев, усмешку Достоевского. Черт! Надо же было так… Чуя настолько привык все какие-то личные вещи, возмущения и прочее адресовать Дазаю на родном языке, чтобы никто не смел понять и вмешаться, что забылся сейчас, задав вопрос по-японски. Фёдор ему на нем и ответил. И все продолжал усмехаться. Не сказать, что как-то уж злобно, вовсе нет, скорее – снисходительно, что Чую особо сильно кольнуло, при этом он как-то и не заметил, что Дазай несколько недовольно глянул на Фёдора, но тут же постарался это скрыть, словно ничего и не было, а Достоевский вдруг еще и добавил на японском:
– Так странно. Слышать теперь от вас мою родную речь. Особенно от тебя, Дазай.
Тот, не зная, что на это ответить, ушел от темы:
– Идем, быстро покажу тебе территорию, а потом все же чай, а то Мария Алексеевна будет переживать.
– Нервничает она из-за меня много. Неловко.
Чуя был рад, когда они ушли, но и в комнате один не хотел оставаться. Сам не понял, что его так задело в том, что Дазай что-то писал о нем Фёдору. Горечь скользнула в глотку, Накахара даже сглотнул, а потом плюнул на все это и помчался к Валентину, надеясь в его лице найти себе какое-то утешение, которое ему с чего-то срочно понадобилось.
Если б оно было так легко. Валентин, как давно отсутствующий, по количеству обращенного на него внимания мог сравниться только с Фёдором, поэтому выкроить его для себя в ближайшее время не представлялось возможным.
Мария Алексеевна все же усадила их всех пить чай, и Чуя все это время не спускал глаз с Валентина, жалея, что не успел занять место рядом с ним, зато там пристроились Дазай и Фёдор, к которому были обращены все речи. Про Евдокию опять же не звучало ни слова, все вопросы в основном касались поездки и впечатлений от прибытия домой спустя столько лет. Фёдор отвечал лаконично, и Чуе казалось, что не испытывал он восторга, о котором вроде как говорил. Он будто бы мысленно занят был чем-то иным и постоянно смотрел на Валентина, который заканчивал за него все ответы, переходя на рассказы о всяких интересных случаях в дороге. От его рассказов Даниил ударился в ностальгию о том, как они везли Дазая и Чую, правда слегка сник под конец, учитывая, что едва их довезли целыми, Дазай-то был точно поцелее, и Даниил даже расстроился: до сих пор было отчего-то ему стыдно перед младшим братом, что так вот они с Митей не справились. Об этом за чаем не говорили, но Чуя, сидящий рядом с ним, не мог не заметить.
– Нет смысла переживать из-за того, что не случилось, – немножко даже резко заметил ему Чуя: у него не очень получалось утешать, но он надеялся, что Даниил поймет.
– И все же первое впечатление от такого грандиозного путешествия было испорчено.
– Никто бы не предугадал такое, – Чуя мог бы еще добавить, что это все Дазай, козел такой, если бы не его вероятные старания… Но Чуя никогда не выносил эти слова за пределы их общения с Дазаем. Так и смолчал.
После чая перехватить Валентина тоже не было никакого шанса. Он отправился теперь сам водить Фёдора по окрестностям, пока окончательно не стемнело, с ними увел он и Дазая; звал и Чую, но тот сделал вид, что не услышал и поспешил, к своей досаде, скрыться. Идти в деревню было уже поздновато, да и не хотел он сегодня видеться с ребятами. Поэтому, словно послушный мальчик, засел за занятия математикой. Фридрих Адольфович еще ранее, заметив его интерес к предмету, заботливо выписал ему задачник со сложными примерами. Дазай их тоже довольно ловко щелкал, но удовольствия оттого не испытывал, говорил, что это просто возможность занять мозги, если скучно; Чуя математику скучной не считал, и вообще не желал Дазаю в таких вещах уступать, поэтому старался, к тому же из Петербурга ему специально привезли разные задачники, и вот он сел, готовый одерживать победу за победой в алгебраической битве.
При этом все время прислушивался, собираясь выскользнуть из комнаты, едва Дазай и Достоевский сюда вернутся. Чуя раздражался из-за собственного поведения, а еще был уверен, что веди себя Дазай иначе, не пришлось бы ему сейчас сбегать из собственной комнаты.
С другой стороны, таким образом он все же рассчитывал подкараулить Валентина одного. Уже поздним вечером взрослые снова устроились за чаем, но долго не сидели: Мария ушла первой, так как должна была сделать хозяйственные распоряжения на следующий день; Чуя проглядел Валентина, заглядывал в комнату, где он обычно останавливался в главном доме, но там торжественно посреди лишь стоял неразобранный багаж, до которого еще не добрался по какой-то причине его слуга Андрей; предположительно Валентин мог быть в кабинете над террасой, его могли уже протопить к его возвращению, да и там порой заседал Даниил, и Чуя, немного поколебавшись чисто уже из-за своих сомнений, посетив кухню, где стащил пирожное, которое не попробовал, когда кушал чай, все же поднялся наверх, к своему огорчению обнаружив, что Валентин не был один: Чуя вошел после краткого приглашения в ответ на его стук, и увидел сначала его, сидящим за письменным столом, и тогда ступил смелее, но тут же краем глаза уловил движение – всего лишь Даниил. Поздним часом братья, выкуривая кубинские сигары, о чем-то разговаривали, о чем-то таком не особо веселом, хотя до этого оба были веселы, но сейчас видно было, что настал момент поговорить и о серьезном, и не смешном. А тут Чуя притащился… Смутился. Но выбегать – будет выглядеть совсем уж дураком.
– Помешал. Извините, – все же попытался уйти.
– Останься, – окликнул его Валентин, голос его прозвучал ласково, и Чуя оглянулся на него. Посмотрел на Даниила. Вроде уже не такие мрачные. – Посиди с нами. Я соскучился по вам. Дазаю немного не до меня, хоть ты не уходи.
Чуя внезапно воспрянул духом после этих слов. Конечно, он останется!
– Я тут делился планами с Даней, – объяснил Валентин, посчитав важным посвятить Чую в разговор, что происходил до его прихода. – В Китай теперь в ближайшее время не поеду. Будем заниматься развитием торговли здесь, развивать питерский салон. Вопрос же иной имеется. Где бы осесть. Вот не определюсь.
– Я тебе уже сказал, – Даниил принялся изучать зачем-то свою сигару. У него рядом еще стоял стакан с красным вином, и он цедил из него по чуть-чуть. – Ни я, ни Митя не будем против, если ты обоснуешься в нашей квартире. Места там полно, но важно, что это обоснует постоянные большие траты на жилье.
– Нашли бы другое.
– Ну уж извини, как привыкли, – Даня хмыкнул. – Митя-то рассчитывал, что там потом Мишку пристроит, да он тоже самостоятельным хочет быть.
– Как только он вернется из Китая, мы думали поселиться вместе, но сколько это вместе продлится… Он все грезит о женитьбе. Я его понимаю. Мне было бы удобно жить в Петербурге, но временно. Не знаю. И в Москву тянет. И вообще… Завидую Маше и завидую Косте. Хорошо иметь свой дом.
– Насчет Кости ты погорячился – пока папаша жив и здоров, никто из нас не узнает, кому он пристроит дом. Мите, наверное.
– Но Митя Костю не выселит же, – Валентин вдруг нервно вздохнул, лицо его выразило какое-то болезненное состояние, но он ничего не сказал. И внезапно обратился к Чуе: – Ты сегодня не в духе, иль мне кажется?
Тут только дурак не заметил бы. Правда Даниил очевидно удивленно глянул на него, и Чуя подумал, что хорошо, что не озвучил свою мысль.
– Хорошо, что вы привезли Достоевского, – вдруг выдал он, немного от себя не ожидав, но эта мысль пришла только что.
– Правда? – Даниил чересчур уж внимательно теперь всмотрелся в него. – Могу ошибаться, но не увидел, что тебя это столь обрадовало.
– Зато придурок Дазай не будет меня доставать. Пусть с ним возится.
Валентин с некоторым изумлением глянул на него, переглянувшись с братом, но тот едва ли мог ему что-то подсказать: как-то уж привык к их взаимным придиркам, ссорам и при этом вполне себе порой веселому сосуществованию, так что и не придавал значения чему-то, что могло бы зацепить его внимание.
– Вы поругались, что ли? – решил прояснить и так очевидное Валентин.
– Да, – не стал отрицать Чуя. – Он недавно едва не спалил мою тетрадь. Намеренно. Но дело даже не в этом. Надоело терпеть уже его мерзости, – не скрывая уже своего настроения, Чуя дерганными движениями подобрал ноги, прижав к себе колени; он сидел с Даней на одном диване и хорошо ощущал запах табака – ему нравилось. Он брал курить у мальчишек в деревне, но там были довольно гадкие дешевые папиросы. Здесь же дым был чуть ли не сладок. Хватит ли наглости попросить себе тоже? – Он всегда такой. Всегда делает гадости и даже не оправдывается за них. Считает, что так и должно. Надоело.
– И ты предлагаешь какое-то решение проблемы? – уточнил Валентин, серьезно глядя на него. – Исключая радикальные, конечно, я знаю ваш мрачный кладбищенский юмор, убереги меня от него.
– Не знаю. Но хочу быть от него подальше. Даже, может, в таком случае… Если вы, Валентин Алексеевич, уедете в Петербург… Если я с вами?
– Я бы тебя куда угодно с собой взял. Но ты же не думаешь, что Дазай в таком случае согласится скучать в Песно один?
– Не будет он скучать, когда тут Достоевский.
– Он не будет жить здесь, – вдруг слегка огорошил Даниил, что для Чуи стало сюрпризом. Он глянул на него, мельком опять подумав о сигаре в его руке, но ничего не сказал о том. Навострил уши. – Мы как раз тут взялись хлопотать о том, чтобы пристроить его в гимназию в Москве или еще куда. Год уже начался, но сговориться всегда можно.
– Я подумывал пристроить его в 4-ую мужскую гимназию, где сам учился, даже наводил справки на сей счет, – поделился Валентин, подтверждая слова Даниила, – но пока не знаю. Прежде ему надо будет позаниматься с репетиторами. В Японии его хорошо обучали, я следил за ним, французский у него приличный, даже английский он сам изучал, немецкий – пытался, но такие гимназии еще требуют знания классических языков, Закона Божьего и еще отдельных предметов, что были упущены, пока он жил в Японии, хотя Евдокия, царствие ей небесное, старалась что-то да не упустить, но сама тогда еще была слишком юна. В общем, какое-то время Фёдор проведет здесь в Песно, а потом, думаю, отправим его на курсы, а там посмотрим с поступлением. Ему надо получить образование, пока не поздно. Между прочим, Чуя, и тебе, да и Дазаю, тоже стоит об этом подумать. Мы посодействуем, Маша готова будет помочь. Даже если просто вольнослушателями в университете – уже хорошо. А если захотите – отпущу в Германию или Францию, да хоть в Англию или Америку. Денег дам. Лишь бы учились.
Чуя совсем не ожидал, что разговор примет такой оборот. Он никогда прежде не думал о том, чтобы ехать куда-то отсюда. Ему казалось, что он уже уехал – и на этом все.
– Я подумаю, – честно отозвался он. – Но все это никак не относится к тому, чтобы избавить меня от Дазая.
– Неужто так все плохо, Чуя? – Даниил не мог поверить. – Вы вроде бы могли прекрасно общаться! С Митей, пока он тут был, на лодке катались даже. Рыбу учились ловить. Он очень рад был с вами время вместе провести. Мне кажется, он жалеет, что у него только один сын.
– Все это… Вранье, – Чуя сглотнул. Он сейчас это так остро ощутил: неужели и правда вранье, и Дазай всегда будет такой сволочью? Всегда был? Даже в момент, когда его поцеловал? О боже, этот поцелуй здесь, в его истории, кажется, был важным звеном. Он не мог значить чего-то особенного, так представлял Чуя, но и также он представлял это чем-то – да, очень таким значимым во всех его обидах и попытках их обойти. Но Чуя знал, что такие вещи – вещи неестественные для многих. И не мог он никому здесь рассказать. Да и в любом случае бы не рассказал.
– Чуя, я не скажу ничего умного, ведь все банально – это жизнь, – развел руками Даниил. – Так и с братьям родными бывает. Меня вот Митя в детстве мог пристукнуть. Уж не знаю, за что. Раздражал его чем-то. Он меня на четыре года старше, тем считал себя очень взрослым. Когда ты ребенок и подросток, эта разница в возрасте кажется гигантской; мне было интересно, чем занят он, старший, я его раздражал, малявка. Потом я научился отвечать. И мстить. Мы дрались. Почему-то от отца влетало мне больше. Или мне так казалось. Уж не могу сказать. При нас была нянька, француженка, злющая, ох, как она нас наказывала. Не телесно. Воспитанием. До сих пор ненавижу эту тетку, интересно, кого она сейчас мучает? Может, померла уже, дай бог и прости! Так вот. Мы, как-то раз не выдержав, объединились против нее. Это был бунт! Но мы были вместе. Папаша, кажется, и не убил нас лишь потому, что оценил наше с Митей сотрудничество. Если так, однако, честно, все разрешилось благодаря маме Лизе, она заступилась за нас. Помню, тогда уже Тая родилась. Злючку сослали, взяв потом нам дядьку англичанина; прилично так лет у нас служил, пока Валю не отправили учиться в Москву. Добрый то был мужичок.
Он вдруг замолчал, глянув неясно странно на Валентина. Тот тоже молчал. Чуя не понял заминки, но все еще готов был внимать. Не то чтобы эта история ему как-то помогала, но просто интересно было послушать.
– Вы братья. Это другое, – произнес Чуя, когда молчание слишком затянулось.
– Дружба – порой проблема и между кровными родственниками. Кровь не всегда что-то решает, – заметил Валентин. – Чуя, я тебя неплохо так изучил, и позволь спросить. Ты пробовал с Осаму поговорить? Не так, когда ты кричишь на него, даже если он заслужил, что нередко.
– Бесполезно. Были такие моменты. С ним сложно говорить. Сложно понять, серьезно ли он внимает словам. Или же смеется внутри. Когда это знаешь, говорить с ним не хочется.
– Тебе не понравятся мои слова, Чуя, но я не могу согласиться в том, что Осаму столь уж зло, коим ты видишь его. Вероятно, у него есть причины свои. Пусть глупые и обидные. Но на пустом месте ничего не случается.
– Это всегда было, Валентин Алексеевич. Когда мы жили у Мори Огая, когда нас взял к себе Фукудзава, когда мы были в Хакодатэ. Я тоже его терпеть не мог. Но не стремился столь явно это показывать! Обидно ведь!
Последней фразы не должно было быть, но она прозвучала вслух, и Чуя надулся сам на себя, оглядел обоих Савиных. Кажется, это было сочувствие, не холодное, а в самом деле с желанием помочь. Тяжело вздохнул:
– Даниил Алексеевич, дайте закурить.
Он сначала оглядел его, а потом взял со столика с вином новую сигару.
– Не всю. И Машке не говори, я ее боюсь.
Чуя прыснул, глянул на Валентина. Тот сам затягивался будь здоров, так что не посмел учить его уму разуму. Зато Чуя был доволен. Непривычно, но ему понравилось.
Они так втроем и курили в тишине минут пять. Пока Даниил не поднялся с места.
– Поздновато. Я привык вдруг здесь ложиться раньше. И вставать раньше. Не веришь, Валя? Чуя вон подтвердит!
Чуя часто закивал, все еще немного одурманенный сигарой.
– Всем пора уже ложиться, – Валентин поднялся со своего места, он принялся перебирать какие-то бумаги, письма на столе, сортируя их по своему тайному принципу.
Даниил забрал свои сигары, допил остатки вина и, пожелав всем доброго сна, отправился спускаться. Чуя хотел пойти следом, но приманился видом из больших окон. На озеро опустилась тьма. Он как-то прежде не наблюдал ее такую отсюда. Вдалеке деревья как будто зловеще покачивались. Стало не по себе. Он даже подумал, что хорошо, что он дома, а не где-то еще. Оглянулся на Валентина. Тот держал какое-то письмо, а потом запихал его обратно в конверт. Чуя не мог не приметить его расстроенный вид при этом.
– Что-то случилось?
Валентин глянул на него, чуть нервно выдохнув.
– Да так. Письма бывают разные. Долгожданный, тайные, нейтральные, раздражающие. Немного грустные. Мама болеет. Не помню, рассказывал я или нет. Они много лет назад с отцом переехали в Ментон, климат там куда приятнее после уральского-то. Давно не видел их. Может, стоит поехать. Но вроде бы отец пишет, что опасного ничего нет. Они не любят кого-то дергать. А вообще… Однажды надо взять вас с собой во Францию. Вы же еще никуда не выезжали, – вдруг сменил тему Валентин. – Как обустрою свои дела, подумаю. Еще с Фёдором надо решить… Он как-то равнодушно относится к тому, куда его определят, впрочем, есть у него свои причины. И еще… Да, вспомнил. Как раз. Тоже о Фёдоре. Надо еще пару писем написать. Наверное, прямо сейчас. Иди спать, Чуя, я задержусь.
Чуя хотел было сказать, что не хочет он идти, тем более туда, к ним; разговор с братьями Савиными не разрешил его проблему, но его выслушали, не ругали, чуть легче стало. И Чуя не мог не заметить, что Валентину в самом деле требовалось заняться своими делами, хоть он и устал с дороги очень сильно, но что-то его волновало – и не только его мать. Чуя не стал лезть в душу более.