Adagio cantabile e con moto.
Санкт-Петербург, декабрь 1886 года.
– В декабре он еще мрачнее. Петербург. Я тогда, когда тут впервые оказался, подумал – вот уж стылое место. А сейчас. Этот полусвет. Три часа дня, а будто уже и поздний вечер на подходе. От глубокого несчастья только можно здесь оказаться и жить. Правда вчера, когда мы ехали из театра, я смотрел на окна домов. Там горел ярко свет. Люди, мелькавшие там в премилых интерьерах, вовсе не были несчастными. Привычка?
Дазай лишь мельком оглянулся на болтовню Фёдора. Может, тот ждал от него ответа? Ждал. Следил за ним. Дазай рассматривал ноты, что вчера днем притащил Валентин из магазина Юргенсона, но на самом деле мало вникал в читаемую им мелодию – голова была занята одним предприятием, которое в нее ввалилось спонтанно, и сначала показалось почти что гениальным, но затем Дазай поразмыслил и нашел даже поводы расстроиться. Отказался. А теперь снова думал. Ноты от того и не складывались в музыку.
– Не подумай, что я обижаюсь, но, позволь заметить, в девять лет ты не был таким рассеянным. Что ж они с тобой сделали за это время?
Дазай глянул на Достоевского. Не обижается? Нет, он обижался. Просто не хотел показывать, не желая хотя бы на каплю смутить их отношения. Дазай это почти сразу заметил. Заметил, как Фёдор порой чутко относился ко всему времени, что они проводили вместе. Для него это было важно. Гордость мешала показать свое расстройство, отчасти напрасное, как был уверен Дазай. Вот и сейчас подумал, что зря он сказал эту фразу.
– Я просто впадаю в зимнюю спячку, – отшутился Дазай. – Я, если бы мне дали волю, с осени не вылезал бы из постели. Спал бы целыми днями, меняя лишь места для сна, нежился бы в постели всю зиму, а весной бы позволил растолкать себя.
– Это обычная лень или какое-то твое особое видение?
– Не стал бы лень оправдывать особым видением. Просто лень. Она самая, прекрасная.
– Странная у тебя оригинальность.
– Она просто до отвращения ленива.
Фёдор рассмеялся. Он в тот момент смотрел в окно на прохожих, что двигались хаотично по Литейному; в маленькой гостиной, в которой обычно не принимали гостей, а хозяева сами могли посидеть в тишине в окружении менее помпезного интерьера и книг, горел ярко свет, и с улицы наверняка Фёдора было очень хорошо видно. Подумав об этом, Дазай мысленно согласился с ним. Очень темно сейчас, хотя еще и не вечер почти. А это значило, что у него в самом деле есть еще капелька времени, иначе он не успеет: завтра днем они уже сядут на почтовый поезд, чтобы быть следующим утром в Москве. Впрочем, можно было бы подумать, что тогда у Дазая еще останется время утром, но он очень сомневался, что успеет. Так что – сейчас или сожаления.
Дазай на самом деле знал, что его задерживает. Некоторые последствия от его действия. Сейчас не страшно, но потом… Но он ведь уже давно думал об этом. Не о том, что хотел сделать, а вообще… Дазай неудовлетворенно выдохнул, мысленно напутствовал себя и поднялся с места.
– Что это ты засуетился? – глянул на него Фёдор: Дазай прибрал все ноты и собрался прочь из комнаты.
– Прогуляюсь.
– На улице неприятно. Вот-вот снег пойдет.
– А не боюсь. Со мной хочешь? – Дазай застыл в дверях.
– Ты будто бы и не слышал меня все это время. В мрак этого города… Ни за что.
Дазай знал его ответ. Потому и задал вопрос. И со спокойной душой побежал в комнату, где их с Фёдором поселили, пока они несколько дней гостили в квартире Дмитрия и Даниила. Он уже было схватился за свою одежду, как отвлекся: на столе были собраны наброски его рисунков, а также небольшой альбом добытых для него Лу Сунлином рисунков китайских авторов, среди которых он выбрал несколько работ художника эпохи Мин Лань Ина и пытался разобраться с его какой-то будто бы небрежной и хаотичной манерой, которая сначала не привлекла, но затем Дазай обнаружил что-то свое личное в этих колючих штрихах, изображавших искривленные деревца, словно заросли кустарников, покрытых шипами, или эти воздушные скалы и горы, по которым неслись словно небесные реки. Горы особо нравились. Их он и пытался изображать, пока Фёдор не заглянул ему за плечо и… Ничего не сказал. Дазай почему-то смутился, ничего не стал спрашивать, обозвал себя мнительным и забыл. А сейчас вот увидел все это свое добро и захотел убрать, чтобы никто не видел кроме него, словно это какая-то ценность была. Он еще с минуту изучал горные изгибы, думая о том, как бы это повторить, а затем все же спрятал все.
Спешно оделся потеплее, особо холодно не было, но пронизывать могло прямо под одежду – это Дазай уже усвоил, так что натянул под пальто теплую курточку, застегнув до горла, и, прежде чем уже выскочить из комнаты, сунулся за спинку кровати, за которой припрятал небольшой ранец. Вещь была довольно дешевая и простая, он позаимствовал ее у Степана, когда спросил, нет ли у него какой-нибудь ненужной простенькой, но добротной сумки, и тот притащил ему старый ранец своего сына, который уже его давно не использовал, а младшей дочке он бы и не пригодился. Дазай не побрезговал, забрал, почистил, немного даже подшил. Вышло неплохо. И в нем таскал свои личные вещи, которые не доверил бы класть в общий багаж.
Брать с собой ранец он не собирался, его волновало кое-что внутри него. Порывшись, он вынул небольшую жестяную, ярко расписанную коробку из-под конфет фабрики Абрикосова. Внутреннее содержимое отозвалось звоном, и то явно были не конфеты. Те уже давно съели. Дазай использовал коробочку, складывая в нее свои небольшие накопления; накопления и правда были небольшие: когда живешь в деревне на всем готовом, то как-то и не знаешь, на что потратиться, но, когда Мария Алексеевна снаряжала их с Фёдором в дорогу, а прежде они побывали в Москве, дала им каждому по пять рублей на личные расходы. Вдруг что-то захочется купить. Дазай тогда и не знал, что же он хочет купить. В коробке, помимо красивой новой монетки в пять рублей, еще было мелочью три рубля пятнадцать копеек, которые он скопил с прежних времен, когда ему давали деньги. В общем, эти восемь рублей пятнадцать копеек были его большим сокровищем, и вместе с ними, припрятав под одеждой плоскую коробочку, Дазай поспешил выбраться на улицу, правда перед этим поколебавшись, стоит ли что-то сказать Фёдору. Он лишь предупредил слугу, чтобы отсутствующие взрослые, в случае если вернутся раньше него, не теряли; гулять одному не возбранялось, но стоило признать, что Дазай впервые вот так вот один вышел на улицы Петербурга.
Брать извозчика он не решился, конка вызывала опасения уже просто неприятным скоплением чужих людей; пешком – определил – что вполне легко доберется, хотя путь и не был особо близким, но заблудится тут только дурак, а Дазай уже бывал в месте, куда решился направиться.
Странное чувство его посетило от этой прогулки. Он слегка отвлекся от истинной ее цели, и шел по Невскому, озираясь на дома и людей. Разглядывал вывески на фасадах, особо цепляясь глазами за витрины магазинов, где продавали шоколад и леденцы – не то чтобы Дазай был сладкоежкой, просто такие вещи порой еще тащили из него что-то детское, а в глубоком детстве он таких магазинов не видел. Петербург такой странный и слишком каменный. Или он просто не привык?
В Москве он гулял один, забредая в какие-нибудь непроходимые и порой весьма смрадные переулки, и тоже все время озирался, особенно на людей много смотрел. Мог даже найти скамейку где-нибудь, сесть и смотреть, пока кто-нибудь сердобольный не подходил к нему и не спрашивал, не потерялся ли он. Своим видом Дазай определенно вызывал любопытство, а еще он также знал, что внешне выглядит весьма милым мальчиком, уже юношей, и людей это подкупает. На все вопросы он отвечал предельно вежливо и лаконично, так чтобы сразу убедить, что помощь ему не нужна, он не потерялся и все у него хорошо. Иногда все же заводил разговоры, частенько его собеседниками были какие-нибудь булочники, особо Дазая интересовали те, что носили свои лотки на голове, его по-доброму забавляла их как будто горделивая осанка, но, когда они начинали говорить – ничего такого гордого в них не было. Случалось, угощали его бесплатно, хотя он всегда в ответ протягивал пару копеек. Он мог уйти куда-нибудь затем вглубь кривых улочек, чисто из интереса – куда выйдет снова. Один раз забрел в совсем странного для себя вида Москву – будто деревенскую, низенькую, такой низенькой мерцала перед глазами Япония, но совсем не похожая. Такой Москва была несколько десятилетий назад, до того, как с наступлением шестидесятых, как рассказывал Валентин, ее начали бурно перестраивать и менять, но уголками умудрилась она сохранить что-то. Кучки низеньких деревянных домов, бережно укрытых зеленью; из распахнутых окон слышались то смех, то легкие споры, то гитарное треньканье; посреди ж улочек как-то даже неловко величественно, однако, воодушевляюще высились какие-нибудь церквушки, и один раз Дазай даже решился пройти на территорию одной такой. Этот день, однако, тогда запомнился больше тем, что по уходу он купил у замотанной в платок совсем старенькой женщины, сидевшей недалеко от ограды, сосульку из сухарного теста с медом, дешевое лакомство, но почему-то оно отложилось в голове. Может, еще и потому, что купил чисто из жалости, которая зачем-то его тогда одернула.
В этот раз, правда, в Москве не удалось почему-то погулять. Большую часть времени он проводил дома, а остановились они снова в особняке Марии Алексеевны, занимаясь рисованием, или же, как сам того пожелал, торчал в салоне вместе с Ильей Петровичем, изучая чайный ассортимент и с любопытством следя за тем, как ведется торговля. Фёдор потом вечером все спрашивал его, неужели ему и правда интересно столь примитивное времяпрепровождение? Дазай даже обиделся:
– Разве наблюдать за людьми примитивно? Посетители там разные. Все по-своему интересны, пусть и на первый только взгляд, но это не умаляет моих наблюдений. А еще я продал сегодня две упаковки зеленого чая. Странный опыт, но увлекает какой-то своей простотой, когда ты даешь покупателю возможность выбирать из множества вариантов.
Фёдор не понял его. Хотя, может, еще и дело было в том, что слегка завидовал. Снова решался вопрос о его учебе в Москве, Валентин имел с кем-то договоренность о том, чтобы Достоевский держал экзамен в одной из гимназий, из-за чего ему бедному пришлось много зубрить, в итоге он все же не смог набрать нужный бал из-за опять же проблем со знанием классических языков, но это можно было бы уладить, если бы и в других предметах он показал себя лучше. Здесь стоило сказать бы, что Фёдор намеренно снизил свои результаты, о чем Валентин быстро догадался, и они долго потом разговаривали за закрытой дверью. Дазай не подслушивал, но так случайно вышло, что он стал свидетелем, когда Фёдор выходил из его комнаты весь какой-то чуть ли не в слезах и почти что злой. Из случайно брошенных друг другу фраз, Дазай вдруг смекнул, что речь между ним и Валентином шла далеко не об учебе, что-то еще случилось. Он тогда лишь в волнении глянул на Валентина, вид которого его тоже обеспокоил – уж больно несчастным он ему показался, но на следующий день все будто бы уладилась, они уже хорошо общались, даже больше: Фёдор почти что ластился к нему, а потом еще и заявил, что готов подписаться на какие-то курсы, что потребуют проживания в Москве, и даже не здесь в доме, а в пансионе какого-то господина Звонарева, очень важного господина, судя по тому, что ценник он озвучил весьма и весьма приличный, но зато обещал, что это даст возможность Достоевскому потом все же стать зачисленным в какое-нибудь приличное заведение. А там уже и до университета будет недалеко.
– Ты, я знаю, не хотел тут жить один, – сказал ему позже Дазай, в ночь перед отъездом в Петербург, куда Валентин намеревался отбыть уже по своим личным и рабочим делам.
– А ты расстроен? Мне показалось, ты расстроился.
Дазай лежала на своей кровати и смотрел в потолок.
– Снова придется общаться лишь по переписке.
– Но ты сможешь сюда приехать. И было бы чудесно, если бы ты приехал сюда учиться живописи, как предлагала Мария Алексеевна.
Дазай кивнул. Правда получилось, что кивнул он потолку. Но не обратил на то внимания. Фёдор вообще-то не ошибся. Дазай действительно не хотел бы совсем расстаться с ним, но в то же время… О многом и не говорил. И вообще. Последнее время, наверное, с конца лета, внутри него что-то все сомкнулось. Дазай и прежде был скрытным, но эта скрытность стала к нему поворачиваться лицом все чаще и чаще, а он поддавался, безумно жалея, что рядом нет Одасаку, который обычно легко избавлял его от этого чувства. А Валентин… Дазай очень хотел бы к нему обратиться. Но, к его некоторому даже удивлению, тот вошел в какую-то чуть ли не духовную близость с Фёдором, и Дазай с легкой ревностью сомневался, найдется ли и для него место. О нет, он не обижался, к тому же Валентин был особо к нему внимателен с момента приезда, он видно очень скучал, и, имел бы больше свободы, точно бы проводил с ним больше времени.
На днях Дазай с Валентином вдвоем ездили по разным художественным магазинам, здесь, в Петербурге. Сначала были в магазине Дезлера на Мойке и Гороховой, куда уже ранее Дазая водили, а потом пешком дошли до Большой Морской – Дазай нашел в справочнике там еще один магазин с художественными принадлежностями. Мало, что вызывало в нем столь искренний восторг. Он последнее время забросил что-то писать. Больше рисовал, а тут – такие островки рая. Но больше он даже вспоминал, как они потом вместе со всеми покупками гуляли по округе.
Дазай запомнил одно место во время их прогулки. И теперь очень торопился на Вознесенский проспект, он свернул на набережную Мойки, ступая тем же самым путем, где они гуляли с Валентином, и шел аккуратно по тротуару, чтобы никого не задеть и его не задели. Фёдор был прав. Очень темно в этом городе, но странно: в этой мрачной атмосфере Дазай вдруг ощутил странное извращенное удовольствие. Легкое ощущение свободы и его личное дело, ради которого он и брел, внезапно опьянили его личной сокровенной тайной. В этом городе у людей много тайн, и они могут быть гораздо страшнее и мрачнее, интереснее и важнее, а его тайна – наоборот. Проста, но как свет, что лился из окон домов, мимо которых он проходил. Свет в окнах всегда его особо вдохновлял. Новомодный же электрический свет казался непривычно ярким, каплю враждебным, но мало еще встречался в квартирах, сиял он лишь на некоторых больших улицах, делая их еще более призрачными, и Дазай пока еще не определился, нравится ему это или нет.
В витрине магазина Кенига, где продавались письменные и художественные принадлежности, виднелся привычный желтый свет, словно бы подзывающий своим уютом. Дазай шел по противоположной стороне улицы и сейчас даже замер, разглядывая витрину издалека. Он был в этом магазине тогда с Валентином. Они просто зашли мельком оглядеться, где Дазай приметил лишь китайскую тушь в кусках, да и то взял лишь из-за того, что упаковка у нее была уж очень красивая, наверное, потому и содрали с них на десять копеек больше, чем если бы он просто взял несколько штук кусков без этой красоты. Но Дазай тоже не был лишен интереса ко всяким премилым художественным аксессуарам, как и любой, кто испытывает неравнодушие к делу, которым увлечен.
В тот раз он и увидел один предмет, ради которого сюда вернулся со своими заветными накоплениями. Заветными они стали на самом деле в тот момент, когда он решился их потратить. Даже издалека в витрине Дазай хорошо мог разглядеть дневник для записей. Обложка была сделана из кожи, которой придали изысканный винный оттенок, была же она украшена довольно мудреными тиснеными узорами, но при этом это не выглядело пошло или вычурно. Наоборот даже. Предмет был красив, но строг в своей сути.
Осаму перешел дорогу и приблизился к витрине магазина. Он еще с прошлого раза запомнил цену на дневник, когда какой-то зашедший вместе с ними мужчина разглядывал товары, выложенные на прилавок продавцом, купив в итоге что-то другое. Четыре рубля двадцать копеек – цена приличная для его накоплений. На эти деньги Дазай мог купить целую пачку блокнотов, пусть даже по двадцать копеек. Но эта пачка, как ему казалось, ничего не будет стоить, если сравнивать с этой вещью.
Больше не выжидая, он вошел в магазинчик. Здесь была низенькая старомодно одетая старушка, вся задрапированная в черный, она все разглядывала стальные перья через монокль, который близко прикладывала к глазу, и тыкала пальцем с вопросом, а точно ли они английские? Неизвестно, что ее смущало, но она задала этот вопрос в момент, когда Дазай только вошел, а потом повторила еще пять раз. Занятый этой бабулей продавец лишь мельком глянул на вошедшего подростка, а Дазай решил слегка оглядеться, но у него и без того было все, что он мог бы приобрести в подобном магазине. И он более не думал тратить свои деньги. Нет, если бы за тот дневник пришлось отдать все имеющиеся средства – Дазай без сомнений так бы и поступил, но жертва его была не столь велика, и дело не в том, что он не рассматривал иных вариантов, ему просто понравился увиденный им дневник, даже больше: была уверенность, что именно такой и стоит купить.
– А вам что, сударь, желается? – вежливо и с улыбкой обратился к нему продавец, оставив бабушку на время с ее трудным выбором.
Дазай не знал, почему у него так грохочет сердце внутри. Но это было волнительно приятно.
– Добрый вечер. Можно мне дневник для записей, что у вас на витрине. В кожаной обложке.
– Сию минуту-с, – он тут же отправился к окну, а Дазай застыл перед прилавком, заведя за спину руки в нервном ожидании. Бабушка рядом что-то пробормотала про бархатную бумагу для промокания, но, заметив, что продавец уже ее оставил, вернулась к своим перьям. – Этот самый-с?
Перед Дазаем положили этот самый дневник. Он вытаращился на него, а потом негромко спросил:
– Могу посмотреть, что внутри?
Продавец усмехнулся и сам раскрыл. Бумага была слегка желтоватая, но не от дешевизны, а специально будто бы такого приятного оттенка, плотная – на ней точно будет удобно писать. Дневник был разлинован, имел даже атласную черную ленту, служащую закладкой. Конечно, это не какая-то безумно шикарная вещь, но Дазай убедился, что она достойная.
– Удовлетворяет вашем вкусу-с?
Дазай без промедлений кивнул и тут же полез за своей конфетной коробочкой, откуда вынул ту самую пятирублевую монету, данную ему в личное распоряжение, и торжественно положил ее, уже и не замечая даже, глядя лишь на заветную вещь.
– Если требуется, могу запаковать в красивую обертку. От пяти копеек.
Дазай кивнул. Не знал, есть ли в этом смысл – не в деньгах было дело, а просто не знал, как это будет смотреться, но подумал, что это ведь подарок. Подарок следует преподнести должным образом. И не просто подарок. Попытка. Попытка исправить свою глупость, что изводила его уже множество дней.
Осаму посмотрел на улицу. Совсем темно стало. Фонари в темноте стали будто бы ярче. В магазине пахло бумагой, чернилами и книгами. И слегка парфюмом бабушки, которая гремела монетками в своем крохотном тряпичном кошелечке, видимо, прикидывая сумму. Парфюм определенно был недорогой, но аромат – весенний, спокойный. Почему-то так уютно стало здесь находиться.
Он пересчитал выданную сдачу и запрятал обратно в коробочку. А потом взял свою покупку, запрятав под пальто. Снежок намечался. Мало ли.
– Спасибо. До свидания, – Дазай на краткий миг еще запечатлел все вокруг себя взглядом, и выскочил уже на улицу, ощутив, что в самом деле редкие снежинки все же притянулись с неба к земле. Он постоял пару минут, крепко прижимая к телу дневник.
Интересно, если Чуя швырнет ему этот подарок в лицо, то сильно его лицу достанется? Он усмехнулся и чуть торопливее, чем прежде, пошел в обратном направлении.
Пусть это будет его попыткой все загладить, пусть он и не верил в скорую удачу, но так хотел того. И с этими мыслями вернется в Песно.
Чуя имел полное право думать о нем все те неприятные вещи, что и вслух не боялся говорить. Если прежде Дазай мысленно с этим и спорил, то затем пришел к выводу, что пока не осознает это, не примет – все его попытки хотя бы примириться, будут обречены. Он все это время словно нащупывал точку, которая запустит внутри Чуи полное отвращение к нему. Кажется, прощупал, себе на голову.
Дазай не питал надежду на то, что с его возвращением что-либо изменится. Чуя не поехал с ними в этот раз, специально не поехал. Так и сказал, что не собирается терпеть в дороге присутствие Дазая и тем все портить. Дазай на то рассмеялся, но мало сказать, что его это задело. И не так, как раньше задевало.
Близилось Рождество, хотя в доме еще не ощущались приготовления, отмечали тут всегда семейным кругом, устраивая лишь детскую елку. Зимой вообще в Песно становилось особо-особо уютно, и Дазай даже был рад, что домашних стало чуть больше за счет Валентина и Фёдора, который покинет их лишь где-то ближе к февралю; на вакацию вскоре приедет Устинья. Было точно неизвестно, будет ли кто на праздниках еще, Даниил и Дмитрий, возможно, в этот раз останутся отмечать с семьей Константина, Мишель же только-только собирался начать свой путь из Китая, вероятно намереваясь где-нибудь еще задержаться по пути, в феврале, возможно, уже и прибудет. Дазаю Мишеля порой не хватало, а еще он очень ждал его потому, что тот должен был привезти посылки от Одасаку, Дазай бы хотел видеть его самого, но не мог не осознавать его рабочих обязательств.
Все на самом деле было очень даже неплохо, но вот Чуя… Они прибыли домой под самое утро, продрогли в дороге от станции, поэтому сразу устроились спать в теплые постели. Чуя просыпался из-за шорохов в комнате, но сделал вид, что ничего и не заметил. Примирительный подарок для него Дазай привез в своем ранце. О существовании сей вещи никому не поведал. И сквозь свой сон, который к пробуждению стал немного зыбким, все размышлял о том, как бы всучить его Чуе, чтобы тот не успел его уничтожить до вскрытия.
С этой мыслью и встал. Позже всех. Даже Фёдор успел куда-то подеваться. Дазай выбрался к позднему завтраку, так никого и не обнаружив: ни Чую, ни Достоевского, разве что компанию за столом ему составила Мария Алексеевна, которая, тоже не завтракая, уехала ранним утром на службу в церковь в Приозерный Погост, да там и задержалась, пока решала дела благотворительности, так что к столу смогла добраться только сейчас.
– Куда-то все подевались, – пожаловался Дазай.
– Господин Сакагути позволил Чуе не приходить сегодня на занятия, хочет тебя дождаться, но вы только прибыли. Так что Чуя с утра уехал со мной в деревню да и остался там. Пока вас не было, часто с мальчишками там стал проводить время.
Дазай кивнул, отхлебнув из своей кружки. Чай был оптимальной температуры, но ему показалось, что ему все внутренности обожгло. Этот мелкий слизень точно с Петшой время проводит!
– А Фёдор, как я знаю, у Вали в кабинете. Я заглядывала. Все какие-то письма пишут. Наверное, из-за учебы. Я не вмешиваюсь.
Дазай расстроился отсутствию Чуи, снова узрев во всем этом дурной знак. После завтрака он разобрал свои вещи, и к ранцу прикоснулся в самый последний момент. Сидел с ним на своей кровати, подумывая о том, чтобы подсунуть Чуе дневник без всяких слов, но будет ли так правильно? Наверное, нет. Идея была отвергнута, и Дазай мысленно стал прикидывать возможности для того, чтобы подарить дневник без свидетелей, как в комнату вошли.
Думал, Достоевский, но явился Накахара собственной персоной. Весь красный и взъерошенный, в распахнутом пальто и криво замотанным шарфом, без шапки. Местами на нем даже виднелись следы налипшего снега. Он не мог не заметить присутствия Дазая в комнате, но, будто бы того и нет, принялся что-то искать у себя в столе, яростно выдвигая и задвигая ящики.
– Чуя.
Дазай позвал его негромко. Он вынул уже все еще завернутый в упаковку дневник и сжал его в руках. Чуя сначала не обратил внимания в запале, но потом краем глаза глянул на Дазая, снова с подозрением ожидая от него чего-то нехорошего, и Осаму мысленно щелкнул себя по носу: сам виноват.
– Я тебе кое-что привез.
– А? – он оглянулся, и, может, даже бы и выслушал его, но в этот момент в комнату вошел еще и Фёдор. – Что тебе от меня надо, Дазай? Без тебя тут спокойнее было.
– А я тоже тебе сильно мешаю? – тут же задал вопрос Фёдор, неуверенно замерев посреди комнаты. У него в руках были блокнот и карандаш.
– До тебя мне дела нет, – Чуя особо и не проявлял к нему на самом деле враждебности. Холодность, но они действительно с Достоевским не особо беспокоили друг друга.
Дазай был готов к выпаду от Накахары, но говорить с ним о чем-то в присутствии Фёдора: о чем-то можно, но не о том, о чем собирался. Сверток припрятал.
– Да так. Хотел узнать, не сильно ли ты скучал. Не желал ли, что не поехал с нами.
– Наоборот. Жалею, что тебя в пути не потеряли.
– Вообще-то Дазай в самом деле рисковал не попасть домой, – вдруг вспомнил Достоевский, – учитывая, что чуть не свалился на рельсы.
– Я бы вряд ли туда свалился, – Дазай скривился, вспомнив неприятный инцидент, когда его едва не снес на вокзале куда-то очень спешащий генерал с надутым пузом. До сих пор было неприятно от ощущения, когда эта неповоротливая туша в распахнутой шубе всеми своими орденами впечаталась Дазаю чуть ли не в лицо, сильно толкнув, еще и накричав на него на глазах у всех и потребовав у какого-то сопровождающего его офицеришки, чтобы он разобрался с ним. Дазай даже очухаться не успел, как к ним уже подоспел Валентин, который и поднял его, сбитого с толку, да еще и утихомирил этого генерала. Тот что-то еще продолжал вопить, но Валентин лишь сказал, что лучше не обращать внимания на этого полоумного, которого он, судя по всему, знал, потому что добавил, что люди в отставке порой еще больше раздуваются от самомнения.
– Мерзкий человек, – вдруг добавил Фёдор. – Многие, у кого есть власть, отвратительны.
Дазай глянул на него. В тот момент он был слегка не в состоянии припомнить его реакцию. А сейчас увидел – тот неимоверно был зол. От Чуи это тоже не укрылось, и он с подозрением глянул на них обоих. Он забрал из ящика небольшой моток тонкой веревки, а потом тихо произнес:
– У меня дела. Не до вас.
Опять помчался с Петшой какие-то свои задумки воплощать. Дазай сжал зубы. Как это… Если раньше ему просто не нравилось их общение, то сейчас от него аж плохо становилось.
– А Чуя занятой, – Фёдор о чем-то своем подумал при этом. – Я бы хотел познакомиться с теми мальчиками из деревни, как думаешь, он сильно будет против?
– Зачем тебе?
– Интересно. Я же никогда не общался со сверстниками здесь. Какие они? Может ли из них что-то дельное выйти?
– О чем это ты? – Дазай не без любопытства на него взглянул.
– Просто… В России, я знаю, много думающей более свободно молодежи. Я читал, слышал. Я бы хотел их увидеть.
– Я сообразил, что ты имеешь в виду. Но таких тебе точно не в деревне искать, эти ребята самый обычные.
– Ты прав, но и на таких хочу посмотреть. Ах, да! Мария Алексеевна зовет меня к своим знакомым Мальковым, что тут недалеко живут. Я не против узнавать людей. Но как-то неуютно одному. Не составишь нам компанию?
Дазай был у Мальковых. Тихие люди, небогатые помещики, воспитывали внука Тимофея, мальчика девяти лет, который остался у них после смерти единственной дочери; отец же этого мальчугана сбежал куда-то за границу после того, как стал подозреваться в подпольной незаконной деятельности. Дазай иногда ездил к ним, но там было скучно, и Тимофей был мальчик совсем уж тихий; говорили, что он был чудным мальчиком, странным, а кто-то откровенно величал его полоумным идиотом и недоразвитым, заявляя, что мать его на том и спятила, что была уверена, что согрешила где-то, раз ей Бог дал такого сына, и Мальковы в это верили, и вообще много мистики во всем видели. Мария Алексеевна их жалела, потому и навещала, порой иногда помогая даже в некоторых делах. Ехать Дазай желания не имел, но и Фёдора бросить не мог. К тому же раз с Чуей так получилось.
Почему-то уверившись, что раз не сработало, то и второй раз не удастся, Дазай засунул ему подарок под подушку, когда Фёдор отправился на выход раньше его, и сам поспешил следом.