Allegro non tanto ed agitato.
У Мальковых они не задержались. Уже стемнело, когда вернулись, но время еще не было позднее.
Кому бы поведать, как за время этого визита Дазай извелся и издергался, пожалев о своем малодушном поступке, а он счел его именно что малодушным – оставить дневник Чуе без объяснений. Оставалось лишь надеяться, что Чуя не сунется под свою подушку, да и Дазай даже убедил себя в том, что Чуе не сунется – так рано спать он не ложился. Даже если читал перед сном – в постель не укладывался, а сидел за столом, расставив там подсвечники и тыкался носом в страницы.
Едва вошел в дом, Дазай метнулся сразу в их общую комнату, обнаружив там, к своей нерадости, Чую, да еще и сидящим на кровати в позе размышляющего над кровной местью самурая, а также Валентина, который устроился на диване, и Дазаю даже показалось, будто бы он ждал его. Он метнул взгляд на подушку на кровати Чуи, но не было понятно, исчезло ли из-под нее что-то – запихал-то глубоко.
– Быстро вы, – улыбнулся Валентин. – Как съездили?
– Угрюмое место, – поделился Фёдор, высказавшись внезапно честно: Дазай приметил его настроение, но он о нем молчал. – Несчастные люди с несчастным ребенком. И сколько таких повсюду, а еще несчастнее их? По всей России? Нет здесь счастливых людей, кажется, совсем.
Фёдор уставился на Валентина, и Дазаю, да и Чуе тоже, показалось, что между ним состоялся какой-то немой диалог, в ходе которого лицо Валентина приобрело взволнованно-напряженное выражение, но он затем глянул на Чую, и тут – явно тоже был какой-то посыл, который очень насторожил Дазая, а Валентин произнес:
– Федя, пройди со мной в кабинет, пожалуйста. Кое-что из Москвы для тебя пришло.
Валентин поднялся и даже не стал дожидаться, пока тот разденется, а буквально увел его за собой, да Фёдор и не сопротивлялся. Дазай ощутил некий двойной подвох. Он проследил взглядом за этими двумя, но не на то он первым делом отвлекся: судя по тому, как пялился на него Чуя – это должно было его волновать сильнее.
Дазай уже осознал. И догадался. А еще вдруг смекнул, что это был сговор.
– Мне рассказать тебе, как сильно я тебя ненавижу? – вдруг спросил Чуя, встав с кровати. Он не подошел ближе, специально предпочитая держаться на расстоянии. Дазай молча смотрел на него, испытав внезапно сожаление, но не из-за дневника вовсе. – Если это чувство и было во мне еще там, в Йокогаме, то, поверь, оно и близко не может подойти к тому, что есть сейчас.
– Правда? – Дазай это спросил в какой-то уж совсем легкой манере, словно и не слышал всей серьезности в голосе Чуи. Нет, он слышал. Само собой просто получилось так.
– Придуриваешься? – Накахара еще мрачнее глянул на него: если бы он, подобно какому-нибудь сверхъестественному существу мог бы швыряться вещами, при этом их не касаясь, то он точно бы сейчас запустил в Дазая всеми тяжелыми предметами в этой комнате, причем не стал бы мелочиться каким-нибудь пресс-бюваром, а сразу бы шкафом уложил тут на пол.
– С чего бы… И даже не понимаю, кто тебя опять покусал, что ты такой злой.
– Что это за дрянь, Дазай?! – Чуя выдернул из-под подушки дневник – упаковка была вскрыта. Интересно, он хоть внешне понравился ему? Если да, то будет уже не так жаль, если сейчас эта вещь прилетит прямо по носу.
– Не дрянь вовсе. Между прочим, денег стоит.
– Хотя бы не пытаешься отрицать, что имеешь к ней отношение.
– Я же не считаю тебя таким уж глупым, чтобы ты не догадался.
– Говоря это, ты издеваешься, – Чуя тяжело выдохнул. Было ощущение, что он в самом деле ищет что-то более тяжелое, чтобы уж зашибить насмерть. – Зачем ты мне это подсунул?
– Если честно, хотел отдать напрямую, но случай не представился. Решил оставить так. Вижу, что идея получилась крайне неудачной.
Чуя с еще большим недоверием глянул на Дазая. Тот внезапно для него говорил открыто, и Чуя все искал тут какую-то заковырку, но не мог найти. Впрочем, она была, особенная такая, что и сам Дазай, не знал, как бы за нее не задеть, а если заденет, то уж не ободрать бы кожи до крови, но внезапно он ощутил: не до крови – не получится. Приготовился.
– Тебе заняться нечем? Ты это что? Решил таким образом покаяться? Да я в жизни не поверю!
– Но в самом деле! Ты правильно понял, Чуя. Это тебе. Взамен пострадавшей тетрадки.
– Мне не нужно взамен.
– Не взамен. А… В дополнение. Хорошая же вещь.
– Забыл уточнить: от тебя не нужно.
– Я все же надеялся…
– На что? – Чуя в раздражении швырнул дневник на кровать. – Тебе кажется, что это все мелочь. И правда мелочь, Дазай. Но она стала частью других мелочей, что исходили от тебя, и места больше нет! Вот какого черта? Повеселиться тогда хотел, что так поступил? Теперь пытаешься извиниться так? Засунь себе эту попытку в задницу. Я никогда не приму извинений за идиотскую шутку, в которой даже не было смысла, кроме увеселения тебе, сволочи такой. Совершил гадкий поступок, спустя время очухался – на что ты надеешься?
Дазай молча смотрел на Чую, слегка раздражаясь от того, как он смел все это высказывать, но в то же время не мог не осознать, что звучит это все верно, и то, как Чуя видел ситуацию – он не был слеп, он не мог видеть ее иначе, потому что Дазай в самом деле поступил странно, и… Осаму внутренне напрягся. Он себе-то это объяснял прежде не особо внятно, потому что еще не привык, не сознавал, как оно верно и нет, но, быть может, это единственное, что поможет что-то исправить.
Чуя ждет. Или не ждет. У него будто сил даже нет с ним ругаться. Кажется, Валентин неспроста тут сидел. Чуя ему нажаловался. Дазай был уверен. Он вдруг подумал о том, что и сам бы мог поговорить об этом с Валентином, но были пока что вещи, слишком уж для него глубокие, чтобы вытаскивать их еще для кого-то.
Может, лишь для Чуи. А то это презрение не кончится.
– Ты не подумай, что я тогда просто из развлечения так поступил.
– Ха! Кто ж тебе поверит!
– Дай мне объяснить. Пожалуйста.
– Опоздал, – Чуя так резко оборвал его, когда он произносил фразу, и Дазая на миг кольнуло отчаяние, такое пронзительное, почти слезливое – Чуя столь безапелляционно произнес это, даже слишком жестко, но Дазай не был склонен быстро сдаваться.
– И все же скажу тебе. Можешь даже уши заткнуть. Я повторю потом, если надо будет.
Чуя зыркнул на него, но – не мог не заинтересоваться. Таки уловил настойчивость, но больше с издевкой: заставить Дазая себя просить – о, это многого стоило! Дазай же едва ли сейчас об этом переживал. Думал, как бы правильно все выложить.
– Издевки твои выслушивать… Иди вон к Достоевскому.
– Ты просто в неподходящий момент тогда вошел! – вырвалось у Дазая, и он тут же скривился, даже не скрывая того, что был разочарован самим собой – какое паршивое начало. Чуя точно разозлится, а Осаму уже и без того осознал, что предела его достиг, и дальше все будет хуже, чем просто разбитый нос.
– Ты больной, что ли? Чего несешь?
– Чуя… Просто… Очень сложно с тобой разговаривать, чтобы до тебя дошло прежде, чем ты мне врежешь.
– Я на грани. Короче!
– Я не собирался как-то портить и уж тем более сжигать эту твою тетрадь. Я лишь хотел оставить кое-что там для тебя, но не так, чтобы ты меня застал, кто ж знал, что черти тебя принесут не совсем вовремя! Все накрылось, и я решил, что дело испорчено, и надо было как-то избавиться…
– Не понял, ты там мне еще и какие-то гадости писал? А потом вдруг струсил? Дазай, ты конченый идиот!
– К твоему сведению… Не гадости вовсе. Чуя, – Дазай хотел ступить к нему, но вдруг испугался, ощутив себя мелким, совсем беспомощным, однако к этому добавилось внезапно довольно странное ощущение, которое буквально несколько секунд назад не могло бы ему представиться не иначе как отравляющим его, но в этот миг – наверное, он осознал, что иного пути нет, чем сбить с себя спесь, и пойти самым верным путем – самым честным! – Я очень давно думал о том. И я до сих пор немного не уверен, но решил, что только сказав тебе все, смогу прояснить хоть что-то. И, признаю, попытка была неудачна.
– Ближе к делу, – Чуя звучал жестко, словно бы и правда не замечал смятения Дазая перед ним, однако точно тем не упивался. Не имел никогда склонности, скорее сейчас желал побыстрее со всем покончить и разойтись, ибо уж больно – больно все это ему делало!
– Не думаю, что я ошибся, – Дазай нахмурился, глянув на миг в сторону, не на Чую, будто сверялся сам с собой. – Просто чувство это странное. Я и хотел тебе о нем сказать, и решил, что написать лучше, но тут ты зашел, я сбился. Не знаю, почему оно так страшно, но сейчас уже не очень, и мне теперь яснее ясного, что если не скажу тебе, это будет ошибка. А я не ошибаюсь. Я никогда не ошибаюсь в том, что серьезно для меня, пусть оно и странное. Ты… Если ты мне поверишь. О, чудесно будет, если хоть капельку поверишь, но вряд ли так сразу можно поверить будет, – Дазай рассмеялся, совершенно без злобы, спокойно, и если Чуя думал, что он специально сейчас ему зубы заговаривает, то нет – Дазай это все тоже не раз обдумывал. – Уверен, что Чуя-кун моим словам не захочет верить, но если Чуя-кун хочет, чтобы Дазай Осаму говорил правду, то что ж я буду отпираться? Зачем? Я, – Дазай замолчал, но снова не ради того, чтобы побесить уставившегося на него Чую, просто вдруг захотел сам проникнуться, он как-то глупо усмехнулся, – я, мне кажется, уверен. Ты, Чуя-кун; так это необычно и внезапно, до сих пор не знаю, когда же; но ты – причина лишь ты. Ты мне нравишься, Чуя, и если это мало понятно тебе, то просто знай, что нет за этим других смыслов, если разве что более полновесное слово любовь, но это слово странное, мне будто бы его мало в его смысле, но я еще пока и не совсем в этом разобрался, лишь знаю, что по-иному я описать свое отношение к тебе не могу.
Дазай понимал, что звучит непонятно, скорее бессмысленно, но зато наконец-то высказался, и затем, несмотря на замершего Чуя и все последствия, вдруг пришел в полное согласие с собой, отсутствие которого терзало его уже многие месяцы и особо сильно с момента, когда он решился это выразить, да не смог должным образом, будь неладна эта тетрадь!
Он все еще подсознательно искал тот момент, когда вихрь толкнул его со всей силы, врезался ему в лоб, прошел насквозь и не объяснил, что оставил – гадай, мальчик, сам. И мальчик принялся гадать. И пусть вела его рациональность, что слишком часто билась в его сердце, чем старше он становился, но она потом так отступила мягко в сторону, посмотрела, правда, покачала головой и слегка ткнула носом, чтобы уж совсем дошло.
Это чувство – оно не как эйфория всплыло в душе, это поражение было сильное, но не всплесками непомерной и непонятной радости, Дазай не понимал ее, но мог будто осязать лишь тончайшую материю своих ощущений и схватился за них, пронесшихся над ним не раз вихрем, не забивая себе голову тем, верно оно или нет, правильно или же за такое осудят, он еще не принял в полной мере, но поддался любопытству, и в самом деле захотел испытать, ибо, кажется, так было верно.
Наверное, эти его мысли тоже стоило сказать Чуе, но тот уже сидел на кровати с отсутствующим видом, хмурился, и Дазай пока не придумал, как подступиться к нему вновь. Но все же произнес негромко:
– Возьми этот дневник. Пожалуйста. Это извинение, и более того. Я купил его в Петербурге. Именно для тебя купил.
– Да подожди ты со своим дневником! – вдруг выпалил Чуя. – Что ты мне сейчас тут нес? Что опять за цирк, Дазай?
– А. Ну, я думал, что ты как-то так отреагируешь, – Осаму не особо обиделся, в самом деле был готов, хотя не стал бы врать – волнение сильно все еще студило и одновременно разжигало ему кровь. Поразительное чувство.
– Отреагирую! Да ты… Ты же просто издеваешься! Да в жизни я в подобное не поверю! И ты спятил! Я… Это ж… Я тебе же не девчонка! – они в этот момент встретились взглядами, и Дазай был уверен, что подумали об одном и том же, о том дне на берегу озера и об ушедшем навсегда именно том лете. Чуя вспыхнул, видимо, сообразив, что в тот миг Дазай уже неосознанно жил со всем, что он тут сказал, но Чуе это было все слишком невероятно, и он не собирался верить; Дазай и слово «верить» – да ну! А уж чтобы юноша юношу любил… Чуя пробрало от мысли, что в нем может быть хоть капля подобных чувств к Дазаю, и капля эта возможная с таким ошарашивающим запретом ядом взорвалась внутри него, что Чуя еще больше разозлился. – Еще раз посмеешь мне что-то подобное ляпнуть, я тебе шею сверну, сволочь! Иди к черту, я не верю тебе! Больше вообще никогда ко мне не подходи, чтобы я тебя более не видел!
– Но мы с тобой здесь вместе живем, – Дазай оглядел комнату, словно в самом деле принял его слова буквально и пытался решить как-то проблему того, что Чуе все же придется его лицезреть ежедневно. – Куда ж я денусь?
– Можешь просто сдохнуть, – бросил Чуя, теперь уж ненавидя себя за то, что решился на этот разговор и послушался Валентина, когда тот советовал ему поговорить с Дазаем откровенно об их ссоре.
– С этим ведь не так просто. Я же думал. Я говорил? Умирать мучительно – не хочется. А еще одному – тоже не хочется. Идеальное самоубийство – самоубийство влюбленных, но это обоюдно должно быть, иначе гармония не свершится.
– Ты совсем рехнулся? – Чуя не сдержался и толкнул его, но Дазай просто отступил. У него почему-то язык не поворачивался грубить Чуе, когда тот говорил ему сдохнуть. Бежать и выполнять тоже не рвался, но задумывался ведь. А вообще это было неприятно. И еще он понял, что, кажется, ступил на путь, который не физически, а иначе будет истязать его. Это в его расчеты не входило, но что-то подсказывало, что по-другому не получится. Хорошо.
– Я понимаю, что часто был не прав в отношении к тебе. Не знаю, иначе не получалось…
– О, не объясняй, заткнись!
– Я просто хотел сказать, что и то, что ты бесишь меня, Чуя-кун, никуда не делось, – Дазай вдруг рассмеялся, – но тем оно даже ярче это чувство от тебя, когда теперь оно такое.
– Все, хватит! – Накахара прошел мимо, намеренно пихнув его в сторону, и если Дазая это и задело, то он положился лишь на то, что тут нужно смирение и терпение, а терпение – о, это он умеет. Но и терпеть тихо не станет. Тосковать от своих чувств – такой вариант его не устраивал. Даже если гордость была против.
Но за Чуей он сейчас не побежит. Кажется, так будет умнее. А ему все еще страшно от того, что он оказался смелее, чем думал, и не пожалел. Страшно, страшно. Как страшно и волнительно.
Чуя не придет спать в эту ночь в их общую комнату. Фёдор это заметит и задаст вопрос, но Дазай лишь отмахнется. Немного сожалея, но сожалея в покое – потому что так лучше, когда слова прозвучали.
Чуя не был так же настроен. Слова прозвучали и слишком уж громко. Валентин не спросит его, что он вдруг попросился спать к нему в кабинет. Оставит ему там свечи, а сам уйдет. Чуе с тех пор покажется, что пришел конец его невинным и безмятежным снам.
Исходя из практичности, а не чего-то иного!!! – Чуя все же забрал дневник себе. При этом в миг, когда Дазай приметил это, поспешил наорать на него, чтобы и думать не смел чего! Дазай кивнул, промолчал, но улыбался! И Чую это злило невыносимо.
Еще больше злило Чую, что за всем этим следит Достоевский, а дальше Чуя развивал мысль еще хуже: Дазай так близко с ним общается: что, если он пересказал ему их разговор, и они вдвоем теперь смеются? А Чуя уверен был, что Дазай над ним посмеялся. Слова его звучали странно, даже правдиво, как-то не совсем «как у Дазая обычно», но Чуя слишком хорошо знал, как Дазай может играть.
Тут, однако, далее стоило сказать, что Чуя отчасти зря грешил на Достоевского. И на Дазая, соответственно, тоже. Дазай не разговаривал с Фёдором о Чуе, и если тот и поглядывал как-то странно на Чую, то чисто из непонимания. Фёдор не мог не заметить вражды между ними, более – ему даже показалось, что все хуже, чем тогда в Хакодатэ, когда они просто были друг другу чужими, но из писем Дазая за все прошедшие годы Фёдор сделал вывод, что они смогли ужиться, и никогда в собственных мыслях не скрывал, что завидовал и ревновал, очень волновался, когда ехал сюда, но его представления не сбылись. И в то же время – не мог не заметить, что Дазай ведет себя несколько скрытно, нервируемый Чуей.
Достоевский, лелея свое любопытство, за этим делом последил бы, обдумал так: имелась здесь некая скрытая от него странность, только были вещи более волнующие его сейчас, и Фёдор счел, что и потом понаблюдает.
Он видел в окно гостиной, как Валентин вернулся в экипаже. Он оглянулся на Дазая, который мучил рояль, переделывая на свой лад немецкие песенки, получалось у него ловко, но как-то уж больно злобно, впрочем, Фёдор уже заметил, что другой игры от него и не слышал в своем присутствии. Как увлечен-то. Фёдор уже успел заметить: Чуя лучше него играл, но Дазай, судя по всему, и не стремился к тому, чтобы овладеть мастерством, если не видел для себя в этом смысла. Ему и так было весело. И пока ему весело, Фёдор практически незаметно и оставил его одного.
Как Валентин вошел в дом, Фёдор пропустил, да и скорее всего тот сразу прошел по отдельной винтовой лестнице в кабинет, и юноша метнулся туда, приметив мокрые следы от растаявшего сразу в протопленном доме снега с обуви. Дверь была прикрыта, и Фёдор аккуратно заглянул в комнату. Уже опускался вечер, поэтому Валентин, едва войдя, зажег лампы, из-за чего старый кабинет с его старой мебелью, которую тут не меняли, наполнился куда более уютной атмосферой.
– Можно?
Валентин стоял у стола, перебирая корреспонденцию, что пришла в его отсутствие, случившееся из-за его двухдневного пребывания в Старой Руссе по разного рода делам. Фёдор не мог не заметить, что он ищет что-то конкретное, едва кивнул ему, а сам схватился за уже ранее распечатанное кем-то из домашних письмо и сел с ним за стол. Фёдор уселся на диванчик, бросив взгляд на переполненную пепельницу, что стояла тут на немного грубо вытесанном столике, где также немного грустно стоял цветочек с узенькими зелеными листьями. Кажется, придется подождать. Валентин молча читал письмо, едва скрывая свои эмоции от содержимого, и Фёдор следил за ним молча. Не надо быть особо проницательным, чтобы догадаться.
– Из Франции? Все совсем плохо?
– Почему ты так спрашиваешь? – испуганно глянул на него Валентин.
– Просто по вам видно. Представьте, как если бы была возможность просто выбрасывать грустные письма, словно ничего плохого не происходит. Капельку бы были люди счастливы?
– Ты в самом деле мог бы в такое поверить? – серьезно спросил Валентин, хмуро разглядывая его.
– Нет, конечно. Да и это бесполезная мечта. Если уж мечтать… То о чем-то более… спасительном. Я часто думаю о том, стоит ли оно того: заставить кого-то одного мучиться ради счастья других. Пошел бы я на такое? Уверен, многие бы пошли. Даже если бы вслух это не признали. Но если честно, то мне все равно на счастье других. Я бы, наверное, заплатил такую цену, если бы мне сказали, что моя сестра больше не будет мучиться и сможет вернуть себе здоровье, а не лежать в могиле на чужой земле.
– Как давно ты об этом думаешь? – тихо спросил Валентин, разглядывая его как-то совсем уж грустно.
– Не помню, – Фёдор слегка растерялся от этого вопроса, на самом деле не желая ему отвечать, а еще он уже пожалел о том, что ему это сказал.
Валентин еще с минуту на него смотрел, а затем кивнул будто бы сам себе, заговорив:
– Хочешь узнать, виделся ли я с Обинским? Да, он был проездом в Старой Руссе. Но пока что рано, Федя, ждать от него результатов.
– Я понимаю, – Достоевский смотрел куда-то против Валентина. – Вы говорили, он также обещал узнать, что стало с вещами из дома родителей.
– Я спросил об этом. Как я и сам изначально предположил: все, что было описано, было продано с аукциона. Даже имеется в одной из старых газет объявление об этом. Кому продавалось – об этом записей нет.
– Совсем ничего все-таки не осталось… Я и сам понимал. Лучше бы мы тогда с вами не ходили в то место, где я жил. Хотя что переживать. Там ничего ценного и не могло остаться. А самое ценное, что денег не стоит, оно и задаром обычно не надо.
– Не расстраивайся, пожалуйста.
– Я все это предвидел. Потому не расстраиваюсь, не думайте.
Фёдор не мог не видеть, что Валентин именно так и думает.
– Может, вас обрадуют мои слова о том, что я на самом деле уже очень хочу скоро оказаться в Москве учиться у этого Звонарева.
– Я ошибусь, если рискну предположить, что тем самым ты надеешься иметь возможность и самому что-то узнать?
– Как же я смогу, Валентин Алексеевич? Кто ребенка допустит, – Фёдор улыбнулся, и Валентин внезапно ощутил, что перед ним уже не пятнадцатилетний юноша, а существо гораздо старше. И старше он стал еще тогда, в Японии. Возможно, в тот миг, когда Евдокия попрощалась с ним навсегда.
– Я не буду тебе ничего запрещать, не имею право. Лишь хочу предупредить тебя, что господин Звонарев человек строгий, он прежде был преподавателем в правоведческом училище Петербурга, а затем оказался в Москве, в моей гимназии, и мое счастье, что я застал там последние его месяцы службы, но даже мне помнится он человеком жестким. Или ж жестоким даже, так честнее будет звучать.
– Не страшно, – Фёдор смотрел в окно. – Я люблю дисциплину. Она помогает держаться и не дает унывать. Это самое то, чего я желаю.
– Иные бы сказали иначе.
– Мне нет дела.
– Я рад, что ты так настроен.
Фёдор глянул на него. Он вдруг вздрогнул.
– Валентин Алексеевич, приезжайте ко мне туда. Не только пишите. Приезжайте. Как приезжали тогда в Камакуру и Йокогаму. Тогда точно все легче мне будет.
– Как скажешь. Скоро на праздники вернется Устинья. Познакомитесь. Приятно ведь будет знать, что кто-то близкий по крови, хоть на каплю, недалеко от тебя, верно?
– Я бы хотел, чтобы потом и Дазай в Москве оказался. Уверен, он бы нашел себе там место. Я каждый раз говорю ему об этом. Что делать ему здесь?
– И что же он тебе отвечает?
– Ничего, – Фёдор тяжело выдохнул, невольно открыв свои чувства относительно того, что он ощущал из-за Дазая, и тут же разозлился на себя за это. – Я просто все гадаю: чем его мысли заняты. Чем-то таким, что его совершенно уводит.
– От тебя?
Фёдор смущенно глянул на него и рассмеялся, когда Валентин улыбнулся. Смех быстро стих, но Фёдор тоже улыбался.
– Я просто немного иначе представлял нашу встречу и время, которое мы проведем вместе. Не таким я его запомнил.
– Наверное, он тебя тоже.
– Я думал об этом. Он несколько раз спрашивал меня о сестре, а я боюсь о ней говорить. Потому что еще свежо, и потому что я не могу тронуть ее память, пока не закончу с тем, о чем вас попросил. Но меня так трогает, что он помнит Евдокию и спрашивает о ней. Только… Только этого от него мне мало.
Заключение прозвучало, удивив Валентина.
– Нельзя целиком забрать себе человека, если ты об этом.
– Целиком… Не знаю. Целиком, может, и нельзя. Но уверен, имею право на большее, чем есть.
– Вы много лет не виделись.
– Я хотел бы ему рассказать о том, о чем попросил вас. Он ведь хорошо знает мои чувства. Но я не могу выбрать момент. Словно боюсь, что ему не будет до этого дела. Вы с ним разговариваете часто. О чем он говорит? Делится чем-то сокровенным?
– Не сказал бы. Он закрыт не менее, чем ты. Хотя я заметил, что его очень сильно волнует размолвка с Чуей.
– Я думаю, это из-за непонимания. Они разные. Так было еще тогда, в Хакодатэ.
– У меня сложилось иное представление. Не могу судить о Хакодатэ, я тогда и не общался с ними, больше с тобой, но побыв с ними вместе здесь, смог создать собственное представление. Они и правда разные мальчики, но вполне могут понимать друг друга, для этого не обязательно иметь что-то общее. Взаимопонимание может строиться на совершенно неожиданных вещах. Вопрос лишь в их детской гордости перед друг другом, не более. Но это пройдет с возрастом.
Валентин не мог не заметить снова, что его слова как-то особо задевают Фёдора. Он помрачнел. Глядел на огонь в лампе, а затем произнес:
– Всегда найдется то, что сможет одного привязать к другому. Но не об это я пока думаю. Неважно. Валентин Алексеевич. Прежде – то, о чем я вас попросил в Йокогаме. Это самое важное. Иначе никакого покоя. Ни мне, никому, слышите? Ради Дуни и родителей.
– Феденька, а позволь мне один вопрос. Что будет, когда ты получишь это знание и понимание того, что случилось?
– Посмотрю тем людям в глаза.
– В глаза посмотришь? – Валентин хмыкнул, но нескрываемо обеспокоенно. – Этого ли хватит твоему сердцу?
– Хотите знать, не совершу ли я чего дурного, найдя подтверждение, что родители не были виновны, а мы с сестрой мучались зря? Только ли в глаза посмотрю?
– Примерно так, – Валентин произнес это почти шепотом, взволнованный, словно только сейчас сообразивший все это и насторожившийся.
– Как только все узнаю. Тогда и ясность появится. Не спрашивайте меня.
– Я лишь беды не хочу.
– Я не столь смел, – Фёдор, кажется, произнес это слишком легко, словно – просто слова, а истинность за ними проглядывалась смутно.
– Я надеюсь.
Повисло молчание. Достоевский рад был, что сел так, что на него не падало много света. И с чего ему показалось, что Валентин прочел все его мысли, даже те, что еще не были глубоко запрятаны и даже никогда не обдумывались? Фёдор счел его за человека чуткого и умного, но не настолько проницательного до чужого потаенного мира. Сейчас сделался вдруг напуганным мыслью, что ошибся. И даже ждал, что Валентин ему что-то такое скажет, осуждающее, очень этого испугался, но, может, это все показалось. Валентин не произнес более ни слова, и Фёдор чуть выдохнул, для себя подметив, что сам он сейчас не был на первом месте в его мыслях. Иные заботы одолевали, и в этот момент – так даже лучше. Хотел было спросить о его переживаниях, но вместо этого лишь произнес:
– Могу я тут с вами еще остаться? – Фёдор только сейчас заметил, что снизу перестали раздаваться истеричные звуки мучаемого Дазаем рояля. Чем он там занят? Кажется, у них с Чуей в это время должны быть занятия с Сакагути Анго. Фёдор тоже мог их посещать, чтобы не запустить свой японский. Только почему-то идти туда к ним не хотелось. Лучше бы Дазай был с ним здесь.
– Сколько пожелаешь.
Фёдор кивнул в знак благодарности, он посмотрел в окно – начался снег. Вспомнились зимы в Японии. Он видел разные их там. Сейчас вспомнилась зима в Хакодатэ, что своими снегами походила на здешние. Как бы прекрасна была эта зима здесь, как прекрасно бы ощущалось скорое наступление праздника, ах, если бы… Если бы сестра смогла это увидеть. Хотя бы просто добраться сюда. Все было бы иначе. И не так бы яростно билось его сердце, и не было бы этой просьбы. Фёдор бы не простил, но держался бы за сестру, за ее жизнь.
Разве что… Он сейчас был лишь рад, что снег созерцает не в одиночестве. Там, в Японии, он бы не выдержал один. Но лучше об этом промолчит.