Andante funebre e doloroso, ma con moto.
Песно, начало февраля 1887 года.
Опрометчиво, кто же спорит! Пожалеть об этом? Да ни за что!
Опрометчиво – это не про то, что Дазай, ища спасения от разгневанного Чуи, рванул в сторону озера, выскочив прямо на лед, с которого ветер всю ночь старательно сметал снег. Дазай каким-то чудом смог удержаться на ногах, хотя был момент, когда он очень уж опасно прогнулся в спине, но сумел удержать равновесие, а вот Чуя – тот отбил себе зад. Подвело то, что он слишком уж суетился, да еще и попал на неровное место, где волны образовали ребристую поверхность. О да – падать на это неприятно!
Чуя не стал утруждать себя воспитанностью. От души выругался и перекатился набок, пытаясь прийти в себя. Вроде бы ничего не сломал, но отбить копчик – это всегда так неприятно. Теперь долго болеть будет. И руки больно, и в голове аж звякнуло что-то, а еще ему мерещится Дазай, который протягивает ему руку, предлагая помочь подняться.
Дазай не мерещился, он в самом деле, оценив ситуацию и решив, что Чуя сейчас уже не столь опасен, подобрался к нему и склонился с протянутой рукой. В конце концов, Дазай косвенно был в этом виноват. Сам спровоцировал. Это, к слову, об «опрометчиво».
– Поднимайся, Чуя-кун, плохо раздетыми выбегать на улицу, мороз все же.
Дазай был прав. Но Чуя не собирался принимать его руку. Не верит ему. Он несколько минут назад снова доказал, что та еще сволочь. Чуя схватился вдруг за щеку и напряженно глянул на своего обидчика. Что этому Дазаю вечно от него надо? Чуя же его не трогал! Спокойно себе занимался самостоятельно за роялем, весьма увлеченно: он уже довольно долго не садился за инструмент, боясь потревожить постигший их дом траур в связи со смертью Елизаветы Савиной. Чуя бы и не притронулся к инструменту, если бы вставшая сегодня впервые с постели Мария Алексеевна сама не обратилась к нему с вопросом, почему Чуя не играет: нет, ей это вовсе не будет мешать, и не стоит наполнять весь дом и без того мертвой тишиной. Ей так будет легче, если откуда-то будет звучать музыка. Чуя поколебался, но с радостью все же сел. В доме в самом деле стало мрачно, едва они получили печальное известие, а здесь хотя бы мягкие спокойные мелодии коротких пьесок могли отвлечь от скорби.
И тут Дазай сразу же нарисовался. Ведь сидел себе вместе с Достоевским. Вот и сидел бы дальше! Нет же! Сел сначала недалеко от него. Чуя не обращал внимания. Сел поближе. Чуя – кремень! Встал за спиной – Чуя просто прикрыл глаза и сделал вид, что этот придурок не существовал никогда в жизни, или просто взял да испарился, его нет, черти забрали, да хоть сам дьявол! И этот дьявол… Склонился к нему из-за спины и коснулся губами щеки, отстранившись так, словно и не боялся, что тут же получит в рожу. И ведь предсказал! Чуя опешил и резко оборвал игру, и окончательно застыл, ошарашенный такой наглостью, и… Вообще таким поступком. Вообще поступками Дазая последнее время, а сейчас напугался до подпрыгивания сердца к глотке. Естественно, Чуя захотел убить эту сволочь!
Да сам чуть не убился. А этот легкий невинный поцелуй, почти что братский, жег щеку, и это точно не то, о чем Чуя хочет думать остаток этого дня, а ведь до конца еще полно времени!
Надо просто убить Дазая!
Дазай это предчувствовал, но не уходил далеко, да и вообще дразнил Чую убить себя, находясь столь близко, а тот, встав на ноги, в самом деле собирался сотворить что-нибудь кровавое, но его отвлек послышавшийся звук ударов копыт вдалеке.
– Неужели? – Чуя рванул было вперед, но отбитая задница попросила чуть умерить пыл. – Валентин вернулся?
Они переглянулись, на миг забыв об очень странных отношениях, что между ними устанавливались, и совсем уже стало не до веселья. Вернулось чувство неловкости.
Это чувство неловкости посетило их в тот момент, когда пришла срочная телеграмма, доставленная в большой спешке. Ей будто бы никто не удивился, но и не ждал. Не ждал столь спешно, ведь дети ныне покойной Елизаветы Константиновны Савиной очень надеялись, что болезнь отступит, но та оказалась упорной. Рождество и Новый год и без того были встречены в тревоге, и развязка все же наступила в январе месяце. Не имея даже заочного знакомства с покойной, Дазай и Чуя ощущали отупелую неловкость на фоне грусти и скорби, окутавших дом. У них не было повода скорбеть – они знали лишь по рассказам эту несчастную женщину, но в то же время от боли страдали люди, ставшие уже далеко не чужими, а как их поддержать – такая сложная штука – уметь поддерживать в столь тяжелый момент.
Дазай тогда в порыве, когда стало ясно, что Валентину придется одному мчаться во Францию, чуть ли не с ним был готов паковать вещи, Чуя одновременно присоединился к этой спонтанной идее, но – кто бы сомневался – их не взяли. Они даже не попрощались толком – в такой спешке уезжал Валентин. Он не мог терять время, дожидаясь кого-то из братьев, Мария слегла на фоне переживаний и, к своей еще более увеличившейся трагедии, также не могла ехать с ним, а Таисия просто заперлась у себя, заявив, чтобы ее никто не трогал и ехать она никуда не собирается. Дазай был уверен, что читал практически ужас на лице Валентина от мысли, что придется совершить это путешествие одному, но он не мог оставить там отца на посторонних людей, уверенный, что тот будет капельку утешен присутствием хотя бы одного своего ребенка.
Валентина не было более двух недель, и он почти ничего не сообщал о том, когда возвратится. Разве что пришли от него несколько коротких писем о том, что все было организовано и отец чувствует себя терпимо.
И вот уже прибыл сам. Совсем один, без слуги Андрея, которого изначально взял с собой. Извозчик, что привез его сюда, явно был нанят на станции, ему вручили его оплату, налили чаю, который он чуть ли не залпом выпил, и он погнал в деревню переночевать на постоялом дворе. При Валентине было минимум багажа: небольшой чемоданчик, который сопровождал его еще в поездках в Китай, и сак с документами и деньгами. Он, видно, очень замерз в дороге, хотя и был одет в утепленное зимнее пальто с меховым воротом, пошитое еще прошлой осенью на заказ в ателье в Петербурге, шапка была надвинута чуть ли не на брови, а руки скрывали толстые рукавицы, из-за чего он не держал привычно трость, а просто сунул ее подмышку. Он заходил с западного входа, не со стороны озера, поэтому мальчики воспользовались тем, что проскользнули спешно в дом, будто и не выходили на улицу без верхней одежды, встретив его уже вошедшего и стряхивающего снег с обуви. Степан крутился рядом, забирая вещи.
– Вы снова нас не предупредили о своем приезде, Валентин Алексеевич, – причитал он.
– Я не задерживался в Петербурге. Сел на ближайший поезд, некогда было отправлять сообщения. Как дома?
– Да и не хорошо, и не худо. Обед сейчас прикажу подать.
– Не хочу пока ничего. Чай скажи, чтобы заварили. Черный, любой, пусть будет очень горячим, и, не знаю, просто что-нибудь к нему.
Валентин, по виду его, сильно устал с дороги, но едва скинул с себя верхнюю одежду, поспешил к сестрам, встретив по пути Дазая и Чую.
– Как вы тут? Все хорошо? – он тут же остановился, спустившись обратно с лестницы. – Вы какие-то взволнованные.
– Не ожидали вашего приезда, – сходу нашелся Чуя, которого тут же ткнули носом в холодный ворот сюртука – от Валентина пахло папиросами без привычного парфюма. Он переглянулся с Дазаем, которого тоже крепко схватили, практически сразу выпустив.
– Ничего здесь особенного не происходит. Но Степан прав – хуже тоже не становится, – заметил Дазай, внимательно разглядывая Валентина и пытаясь оценить его состояние, но пока что ему казалось, что он видит лишь усталость, а ему в ответ улыбались.
– Я рад. Холодно так. На юге Франции по-другому, хотя в Вене была неприятная погода. Не люблю Вену, зачем через нее поехал… Не понимаю любви некоторых к этому городу.
– Как ваш отец, Валентин Алексеевич? – Чуя глянул ему в глаза, давая понять, что готов поддержать его, но снова – лишь улыбка.
– Алексей Дмитриевич крепкий человек. Хотя, конечно, очень переживает, отшучивается; на привезенные ему старые карточки с матушкой все восклицал, какой он на них красавец, словно именно это его больше всего волновало. Я оставил ему Андрея, и там с ним есть его хорошие друзья. Я думал остаться с ним еще недельку, но он уже честно заявил мне, что хочет побыть с собой наедине, и от этого не сломается. Когда тебе за семьдесят, говорить такие вещи… Это не сила тела, а сила духа, наверное. Хочется верить, что она в самом деле его не подводит.
– Валя? – на лестнице показалась полусонная, закутанная в огромный синий халат Мария, волосы ее были совсем просто перевязаны лентой сзади; она услышала, что брат приехал и поторопилась встать, хотя Арина была категорически против. – О боже, наконец-то ты приехал!
– Маша, вернись в постель.
– Марья Алексеевна, вы что же! Зачем скачите, только-только стали вроде сил набираться, но это ж не значит, что надо все время на ногах! Да помилуйте же, матушка!
– Ну нет, ну нет! Я вниз пойду! О, Валя! Ты все должен рассказать! – она чуть ли не плакала, бросаясь к брату и воскрешая заново все свои переживания. – Арина, не ной под ухом, чего заладила! Иди лучше Таю вытащи из ее комнаты! Пусть тоже идет в гостиную. Туда нам всё. Мне чаю и микстуру мою. Трав заварят пусть. Мальчики, вы чего такие красные, а если простудились?
– Вовсе нет! – тут же заверил Дазай, проходя с ними в гостиную, откуда они совсем недавно выбежали с Чуей.
– Маша, может, правда, лучше приляжешь? Ты совсем исхудала вся, – Валентин ужаснулся виду сестры, при этом и сам, наверное, не мог не заметить, что сильно осунулся. Сейчас это особо бросилось в глаза.
– Не командуй у меня дома, – она вытерла нос. – Мне получше. И я хочу знать, как ты съездил! Как там отец? Как у мамы все устроилось, – она на миг сглотнула. – Ох, поправлюсь, обязательно съезжу к ней на могилу, иначе не смогу!
– Папаша наш пока просит никого не тревожить его. Подожди лучше до весны. И погода станет более подходящей для дальней дороги, – голос Валентина прозвучал весьма настойчиво, из-за чего Мария тоскливо всхлипнула, но не имела сил спорить.
– Говори тогда, как и что. Я понимаю, что некогда было писать подробно, но так это все изводило. Митя писал, что приедет на следующей неделе. Как мне их тут не хватало. Но хорошо, что они хоть там вместе с Константином были, он переживал так! Если бы могла, я бы к нему съездила. Вот как он там, а, Валя? И Митя с Даней явно ужасно взволнованы. Костя ж, наверное, весь на нервах.
– Уж нашла, за кого переживать, причитаешь тут, – в комнату вошла Таисия. Дазай как-то слегка смутился ее. Он был свидетелем ссоры сестер, когда Мария упрекала ее в том, что она вполне могла бы поехать вместе с Валентином, но не сделала этого, а далее пошли упреки, суть которых была не столь ясна: ни Дазай, ни Чуя не были в курсе всех взаимоотношений в этой семье, но холодное отношение Таисии не могло не раскрыться им, однако упрекать ее в бесчувствии долго не пришлось. Не сумев выдержать напора упреков сестры, которая с каждым днем все больше теряла силы из-за болезни, Таисия сама едва не слегла, устроив истерику с криками о том, что Маша держит ее за какое-то бесчувственное бревно, чудовище, но это разве ее вина, что так она, скрывая свои эмоции, спасается от них? Она все это говорила, даже кричала, но суть Дазай тогда понял и слегка изменил свое отношение к этой женщине, ощутив даже что-то близкое в ее видении принятия бед и радостей этого мира.
– Да что ж ты такая жестокая, Тая!
– Я не жестокая, Маша. У Кости там два брата и жена. Уж точно не пропадет. Успокойся, – Таисия не подошла к Валентину поприветствовать, а села в кресло, закутавшись в огромную красную шаль, в которой последнее время ходила по дому. Арина между делом шепнула, что шаль эта принадлежала покойной Елизавете Константиновне. – А уж Дмитрий и Даниил, прости господи, но им ли убиваться так горем.
Мария промолчала. Старшая сестра в отдельном случае была права, но в то же время напрашивалась на негодование. Между прочим, со стороны Чуи тоже! Он знал, что старшие братья Савины чтили память своей родной матери, рано покинувшей их; все, что осталось от ее образа им на память – старый ее портрет, висевший ранее в их детской, а затем переместившийся в кабинет Дмитрия в доме в Екатеринбурге; он показывал его, когда они там все гостили. Уменьшенная версия этого портрета висела среди прочих в большой гостиной в петербургской квартире на Литейном, однако это было лишь необходимое почтение в силу утраченной по причине детских лет памяти. К мачехе они относились с особой теплотой и своей личной привязанностью, во всяком случае, у Чуи сложилось именно такое цельное впечатление из рассказов Дмитрия и Даниила об их детстве в том доме. Но он тоже смолчал, не желая зря продолжать бесполезный и неуместный, особенно с его стороны, спор.
Им подали на всех чай, в котором особо нуждался сейчас именно все еще отогревающийся с дороги Валентин. В гостиную заглянул и Фёдор, замерев в дверях, но постеснявшись пройти дальше, хотя движением Валентин подозвал его, но тот лишь прошел и сел в небольшое креслице у самого входа, там, где крепилась тяжелая синяя занавесь. Пока Валентин что-то говорил о том, как добирался, в комнате посильнее затопили печь, и стало по-привычному уютно, но уют этот разбивался о невеселый рассказ Валентина.
– Не стоит волноваться, Маша, насчет места захоронения. Маму похоронили на cimetière russe de Menton [1]. Оно совсем новое, там за всем будут присматривать. Как бы нам ни хотелось, но везти прах обратно в Россию – дело неблагодарное и какое-то даже нехристианское. И папа так решил. Он говорил с ней обо всем этом в эти последние месяцы. Мама решила, что раз уж ей, судя по всему, не вернуться теперь уже в Екатеринбург, то пусть она останется там, в Ментоне. Отец сказал, что укажет в завещании и его там при ней… Ох. Если так уж честно, то это место по-своему приятно, и я как-то успокоился, будучи там, что мама осталась среди столь мирных видов.
– Раз так, – закивала Мария, вытирая слезы. – Пусть. Раз так! Главное, мама так хотела.
Дазай не смотрел на Марию Алексеевну. С момента той скорбной телеграммы почти не смотрел на нее.
Он молча пил чай, грея руки о чашку и не понимая, почему холод не рассеивается. Волнение, что ли? Оглянулся на Чую, который сидел с Марией, пытаясь ее подбодрить. Он все это время чаще всех заходил проведать ее, вызывая у Дазая тем самым странную ревность: к нему бы Чуя в жизни столько внимания не проявил, и все последнее время, особенно с момента, когда Дазай сделал попытку дать ему понять свои чувства, ощущал непомерную – нечестную! – холодность, которую пока что так и не придумал, как разбить. А этот невинный поцелуй – скорее был для самого Дазая, желавшего чуточку смутить Чую и все же убедить, а потом хранить в себе миг этого прикосновения. Как-то нехорошо, наверное, было думать о таких вещах, когда у людей вокруг горе, которое Осаму все же не мог не ощущать, но и эта холодность Чуи – как сильно он хотел с ней что-то сотворить, понимая, что сам виноват, и в то же время, словно малый ребенок, почему-то наивно ждал весны, которая могла бы ему помочь прогнать морозы. И из сердца тоже.
Он посмотрел на Валентина. Тот все рассказывал, говорил спокойно, не без волнения, переживал из-за отца, но всеми силами, кажется, пытался убедить сестер, что тот держится.
– Этот человек всех нас еще переживет, – невесело произнесла Таисия, ее сестра бросила в ее сторону раздраженный взгляд, но в то же время не могла не согласиться. Уж ей ли не знать. – А если уж там Катерина Кирилловна при нем – ох, не соскучится и точно быстро отойдет!
– Катьку я бы никому не пожелала, уж честно, – скривилась Мария, все еще хлюпая носом, но уже более-менее успокоившаяся. – Как там бедный Мишель…
– От него приходили какие-нибудь сообщения, пока меня не было? – обеспокоенно спросил Валентин. – Я боялся, что он мог направить для меня сообщения в Москву или Петербург, но в последнем я не делал остановок, на почту не заходил и в квартире братьев не был, торопился сюда.
– Буквально позавчера пришла телеграмма. Он в Одессе, до него дошли наши сообщения. Он очень расстроен, но сообщил, что останется там, чтобы решить какие-то ваши дела.
– Да, там есть вопросы с договорами поставок, – пробормотал Валентин. – Я просил его… Свалил на него столько дел.
– Не ребенок, не развалится, – отчеканила Таисия. – В конце концов, у него всего лишь бабка померла, а на такую работу он сам подписался.
– Тая, да хватит тебе уже! – одернула ее Мария.
Та лишь передернула плечами, при этом сама уже поняла, что слишком уж грубо прозвучала.
– Таисия, ты позволишь, я к тебе позже зайду? – Валентин глянул на нее. – Просто поговорить.
Она хмуро глянула на него. Если кто-то в самом деле мог подумать, что Таисия Алексеевна ни капли не переживала, он был бы не прав. Тени, залегшие под ее глазами, делали ее и без того строгий облик каким-то уж совсем мрачным; хотя ее определенно могло бы только разозлить чужое сочувствие, но брату она кивнула и, кутаясь в столь все же драгоценную для нее шаль, так и не допив свой чай, поспешила оставить их, желая уединиться.
Они все некоторое время молчали. Слышно было лишь, как тикают часы, да ножки чайных чашек встречаются с блюдцами. Дазай сидел на одном диване с Валентином и все разглядывал его, радуясь его возвращению, но при этом понимая, что едва ли сейчас будет время для их обычного времяпрепровождения. Подходящее время.
– Я так виновата перед мамой, – вдруг заговорила Мария, снова вытирая слезы. – Не удосужилась съездить к ней. А теперь даже до церкви не дойду никак, чтобы помолиться за нее. Как же это так, неправильно ведь! Бедная мама! Так хуже! Юстя там одна в Москве! Пишет мне, плачет, а ее даже не отпускают. Ей там плохо, а у меня добраться за это время сил так и не нашлось.
– А завтра же хочу быть в Москве. Надо уладить рабочие дела, а также разобраться с обучением Фёдора, надеюсь, господин Звонарев не держит на меня зла, я ведь обещал ему, что мы пораньше приедем, я, правда, понимая, что не успею, отправил ему письмо, но насчет ответа до сих пор не в курсе. Федя, прости, подвел немного тебя.
– Это не повод извиняться, Валентин Алексеевич, – Достоевский нахмурился: ему сделалось неловко, что он тут еще стал такой неприятной заботой. Дазай знал, что с одной стороны, Фёдор был рад тому, что задерживается здесь, но в то же время, как он поделился с Дазаем, переживал из-за того, что в прошлый раз не особо красиво поступил в отношении Валентина, намеренно завалив попытку своего зачисления в гимназию, не желая там оказываться, а побыть еще немного в Песно. Правда сейчас что-то изменилось, и он даже говорил о том, что и сам не против того, чтобы перебраться в Москву, пусть им снова и придется расстаться.
Дазай видел, что у него крутятся в голове какие-то свои мысли, и делился он ими с Валентином, а ему лишь улыбался и говорил не обращать внимания, все это пустое. Дазай лишь пожимал плечами, притупляя свое любопытство, и не более. Его волнения сейчас были уж больно иные. И он больше всего не желал их болезненного проявления, которое то и дело маячило перед ним, когда Чуя огрызался даже на банальную попытку о чем-то простеньком заговорить. Как бы хотелось поговорить обо всем этом с Валентином, но Дазай был мало уверен в том, что стоит ему рассказывать о таких вот своих совсем не простых чувствах.
– Валя, я даже не знаю, как тебя так сразу отпустить, – Мария не могла легко радоваться тому, что он сможет повидаться с ее дочерью. – Ты только приехал. Долгий переезд до станции, потом снова поезд. Ты только вернулся.
– Это не только из-за Юсти, я уже сказал. Мне еще надо написать братьям, я уже в дороге кое-что накидал для них, но хочу переписать и отправить, они ведь ждут известий от меня. Маша, а тебе бы в постель вернуться.
– Не хочу я. Я даже после родов столько не валялась без дела! Не могу больше.
– И все же. Пойдем, – Валентин вдруг встал. – Я тебя провожу в комнату и поговорим. – Он оглянулся на Чую с Дазаем. – К вам попозже зайду, идет? Поужинаем вместе. Арина, а можно чай захватить наверх тоже, я бы еще чашечку выпил с пряниками.
– Лучше бы нормально поели, Валентин Алексеевич.
Чуя сразу же ушел следом. Дазай глянул ему вслед. Чуя теперь сделает вид, что ничего и не было.
– Я бы на его месте не ехал завтра никуда, – вдруг заговорил Фёдор. – Валентин Алексеевич выглядит ужасно усталым.
– Или ты просто не хочешь в Москву поскорее перебраться.
– Вообще-то не совсем так, – не глядя на Дазая, произнес Фёдор. – Ты не против, я тут поиграю немного?
Дазай лишь мотнул головой. Оставаться не стал. Отправился к себе в комнату.
Когда Валентин позже пришел к ним, Дазай все следил за ним, соглашаясь с высказыванием Фёдора о его состоянии, но ничего не сказал. Может, просто не хотел разрушать того приятного общения, по которому уже соскучился за эти несколько недель. Валентин им особо ничего не поведал, ограничившись парой фраз и какими-то отвлеченными вещами, а больше интересовался их личными делами и выглядел почти что умиротворенно, словно и рад был, что наконец-то вернулся из такой выматывающей поездки. Он даже приметил, что Чуя как-то странно себя ведет, и тот лишь недовольно буркнул что-то о том, что упал на озере, и Дазай, слегка приврав об обстоятельствах, не смог удержаться от того, чтобы не поведать о том, как он удирал от Накахары, а тот растянулся на льду.
Чуя хмуро смотрел на него, молчал, и, быть может, если бы не причина этого неудачного танца на льду, то он бы уже голосил тут во все горло и пытался бы убить Дазая, но он лишь поджимал губы и смотрел на него с немой просьбой заткнуться. Дазай игнорировал. Валентина он повеселить смог, даже Фёдор смеялся, что Чую особо задело, и Дазай вскоре уже пожалел о том, что опять поддался шуту внутри себя, и затих, не заметив, как вскоре после ужина, устроенного прямо в бывшей детской на сдвинутых столах, Валентин и Фёдор ушли о чем-то своем поговорить. Дазай все следил за Чуей, который взялся прибираться в своей части комнаты, а затем менять в рамках некоторые карточки видов Йокогамы и Токио на те, что ему привез Валентин, купив где-то в дороге набор с видами европейских городов. Дазаю тоже досталась своя партия, но он предпочитал их хранить отдельно в альбоме.
– Подойдешь ко мне, и я тебе зубы вышибу, – процедил угрожающе Накахара, прекрасно зная, что за ним следят.
Дазай промолчал, но так и продолжил за ним следить, сидя на своей кровати. Хорошо, что Фёдор вышел.
– Можно хотя бы один вопрос?
Дазай ждал, когда Чуя среагирует. А еще видел, что тот уже и закончил возиться со своими карточками и теперь намеренно делал вид, что пытается как-то перевесить рамки, а еще у него и без того был порядок на столе, и там лежала сверху поджаренная Дазаем тетрадь. Дневника не было видно, но Дазай пару раз приметил, как Чуя убирал его в стол, даже что-то там черкал. Может, какое-нибудь страшное заклинание в адрес подарившего.
– Что тебе еще от меня надо? – Чуя не выдержал.
– Хоть что-нибудь, Чуя! Что-нибудь ты почувствовал? Когда я сегодня поцеловал тебя?
Кажется, его аж передернуло.
– Желание прибить тебя. Не лезь ко мне больше.
– Я серьезно тебя спросил. А так ты мне отвечаешь чуть ли не каждый день, независимо от вопроса, – Дазай смял руками покрывало, сам не понял, что за напряжение налилось в его тело столь стремительно. Что же так? Он вроде бы привык к тому, что Чуя ему последнее время особо часто грубит. И вот это последнее время особо часто шла по телу неприятная дрожь.
– А я тебе серьезно отвечаю, – Чуя развернулся и подошел к нему, глянув сверху вниз. – Не смей больше, понял? – он внезапно пнул его по ногам, смотрел при этом жестко и с обидой. – Я не знаю, какие цели ты таким образом преследуешь, но мне мерзко. И желательно вообще со мной ни о чем не говори. У тебя для того Достоевский есть, расцелуй его и угомонись.
– Чуя!
– Иди к черту, Дазай.
Накахара просто весь перекривился, прицыкнул и стремительно вышел из комнаты прочь. Дазай лишь привстал, но брякнулся обратно на кровать. Как же он себя обманул в том, что обиду можно так легко стереть. И дело не только в обиде. Сам никогда не внушал доверия. Дазай часто думал наперед, но тут – тут что-то не сработало в нужном направлении, и он теперь должен был разгребать свои ошибки. Как-то очень это сложно. Ничего не понятно. И даже сомнения – а что ж, правда ли оно то, что ему хочется выказывать свои чувства Чуи? Но он же их признал для себя!
Если и попала опять в самое сердце капля грусти, то Дазай лишь мог на то смиренно вздохнуть.
Чую в тот вечер он более действительно решил не трогать. Забрался подальше от его глаз в библиотеку. Он взялся за чтение истории Наполеона I авторства Пьера Ланфре в переводе на русский язык, ранее это читал Чуя, заинтересовавшийся темой из-за рассказов мсье Верна, который все больше и больше заражал его историей своей родной страны. Чуя читал сначала какую-то книгу на французском о нем с помощью Верна, но та его только раззадорила и он взялся за тему всерьез. Прочел он быстро, в итоге расстроившись, что работу автор не успел закончить, скончавшись; Дазай не имел такого бешеного интереса, он по-прежнему все еще был больше порой привязан к местам более близким к его родине, и с нетерпением, желая не забрасывать свой китайский, ждал посылки, что направил с Мишелем Лу Сунлин, но тут из-за Чуи взялся за чтение того, что его так увлекло, да и сам вдруг подсел. В итоге даже спать не пошел. Читал и думал. И уже лишь думал, когда свеча догорела. Думал обо всем. И об амбициях Наполеона, на которых он и погорел, и о Чуе, который не сочетался с подобным типом личности, заинтересовавшись чисто из-за интереса к стране, что грезилась ему чем-то волшебным; Дазай думал об отце Валентина, который находился в этой самой Франции, один, оставшийся без жены. Кажется ли теперь красивым ему этот Ментон, который прежде описывали ему и Савины, и мсье Верн, который бывал там в детстве, правда, в том был не уверен, но откуда-то эти описания взял все же. Может, выдумал. Выдумывать у него получалось здорово, Дазай дивился его фантазии, разве что не понимал, почему он не применяет ее на практике, вечно влезая в какие-нибудь долги и спасаясь затем виртуозно от кредиторов.
За тем, чтобы он отправился спать, никто не проследил, и Дазай так и просиживал в библиотеке, не желая идти в постель, не хотелось. Он зажег еще одну свечу и с ней прокрался в гостиную, где на закрытой крышке рояля стал разбирать ноты. Точно не знал, что играл сегодня Чуя, незнакомое было на слух, Мария Алексеевна из-за болезни и все еще сковывающей ее слабости с ними не занималась лично, предлагая лишь материал какой-нибудь для игры, Чуя же выходил за его рамки, вороша ноты, что привозил Валентин. Дазай стал просматривать их по закладкам, сделанных явно Чуей, но ему быстро надоело воспроизводить музыку внутренним слухом; он подошел со свечой к окну, пытаясь вдалеке разглядеть озеро, улыбнулся глупо себе из-за того, что вспомнил нелепое падение Чуи, хотя тут же расстроился из-за его последующих слов, но тут приметил блики света на снегу – они падали сверху, и вероятней всего свет этот прятался в кабинете наверху, проливаясь через большие окна, которые, судя по всему, не были закрыты занавесями.
Смекнув, что Валентин, должно быть, тоже еще не ложился, хотя уж кому-кому, а ему точно следовало бы быть в постели, Дазай, так и держа свечу, побрел наверх; тихо поскребся сначала в дверь, а потом, поняв, что она не заперта, решил войти.
Внутри в самом деле горел свет, но, судя по всему, уже более тускло, чем пока он сюда добирался – керосиновая лампа едва источала яркость. Стоял крепкий запах табака. Валентин, к некоторому удивлению и смущению Дазая, сидел прямо на полу, разбирая какую-то огромную шкатулку, полную, судя по всему, старых уже давно вскрытых писем. Он перепугался, когда его потревожили, и Дазай замер в нерешительности, и не сразу даже понял, что его в полумраке не разглядели, и он поднес свечу чуть ближе к лицу.
– А, Осаму… Не спишь, что ли? Уже почти час ночи.
– Вы тоже не спите. А ведь собрались завтра в Москву.
– Да, даже вещи не раскладывал. Маша переживает, что дом ее не будет готов, но я подумал, что остановлюсь в Кокоревском подворье, мне к гостиницам не привыкать.
– Я бы не ехал на вашем месте, – Дазай прошел в кабинет, прикрыв за собой дверь. Валентин удивленно глянул на него, ожидая ответа. Его нечасто можно было увидеть в столь рассеянном виде, чтобы и жилетка была расстегнута, и брюки его измялись, волосы падали неаккуратно в разные стороны, видимо, не раз рукой взъерошенные. – Я бы поленился после долгой дороги.
– Я иного от тебя ответа не ждал. Но тебе бы самому лучше спать.
– Не спится.
– Да? – Валентин глянул ему в глаза, а потом уставился на шкатулку перед собой. – Мне тоже, как видишь.
Дазай замер у стола, бездумно разглядывая хорошо знакомые предметы, заметив один прежде незнакомый. Маленький кошелечек, немного потрепанный, но, судя по виду, очень изыскано сделанный – он был красиво расшит зеленым и белым стеклярусом и бисером, правда в одном месте нитка была разодрана и рисунок из белых бисеринок исказился.
– Это Машина вещь. Мама в детстве вышила для нее подарок на именины, – отвлекшись, заговорил Валентин, приметив интерес своего позднего гостя. – Сестра хранила его. Говорит, недавно перебирала вещи, вынула, а ниточка лопнула. Тогда мы еще не знали, что в этот день мамы не стало. Она хотела бы это Устинье передать, но надо починить. Я немного переделаю и закреплю нить заново получше, а затем в Москву Устинье увезу на память о ее бабушке.
Дазай немо кивнул. Поморщился, когда кольнула жалость к Юсте. А еще не хотел вовсе задумываться о каких-то совпадениях. Пугающие вещи.
Валентин вернулся к своему занятию, он надавил рукой на ворох бумаг и больше ничего не говорил. Может, Дазай должен был уйти, но он колебался; закрепил свечку в пустом подсвечнике, присев на диван, перед которым Валентин пристроился. Отсюда теперь точно видел, чем он занимался и о чем сделались его думы – письма. Но света не хватало толком разглядеть.
– Что-то ищете? – уточнил Дазай.
– Ах, да нет. Это просто… Можешь сам глянуть, – вдруг предложил Валентин, сдвинувшись в сторону, и Дазай сполз на колени, без колебаний взяв один из конвертов, к своему изумлению, обнаружив, что письмо было отправлено из Екатеринбурга, и отправителем значилась Савина Е.К., отправившая письмо по адресу гимназии на Покровке для своего сына. Дазай аккуратно вынул сложенную бумагу. В самом верху была указана дата: 30 апреля 1870 года, а ниже следовало письмо матери к сыну с кратким описанием того, как живется им в Екатеринбурге, а затем она журила его за то, что он ни слова не написал ей о том, что болел в феврале, и она узнала об этом через посторонних лиц. Очень уж возмущалась тому, что ее младший сын в свои всего лишь тринадцать лет возомнил себя уже таким взрослым, что не видит причины обо всем докладывать родителям. В этом возмущении, однако, читались волнение и забота, а еще извинение, что нет возможности взять и приехать, повидаться, ибо денег едва хватает, но там же была приписка, что Вале в тайне от папаши также посылаются три рубля, но пусть тратит их с умом, только на самое необходимое, потому что неизвестно, когда еще получится выслать.
Дазай никак не ожидал, что его допустят к таким вещам. В письме не было ничего сокровенного, но все же это было личное. Он оглянулся на Валентина, который, застывши, наблюдал за ним, а, может, и не наблюдал вовсе – сложно было определить. Дазай, поймав все же его блуждающий взгляд, спросил:
– И на что вы потратили эти три рубля?
Валентин уставился на письмо. Он вдохнул, нахмурился, чуть улыбнулся.
– Спустил на что-то бесполезное. Правда… Купил тогда в кондитерской лавке себе пирожное. И написал даже маме о том, что потратил несколько копеек на такую глупость. Потом ужасно переживал, что ругать будет. Но так хотелось. Мама не ругала. То ли не стала заострять внимание, то ли что… Ничего не сказала о том, что я зря трачу деньги, которых было в те дни так мало.
Дазай кивнул и вернул письмо в конверт, не решаясь взять другое, но догадался, что тут хранилась переписка тех лет, пока Валентин был далеко от дома.
– Хотел убрать вот, – Валентин словно попытался уложить письма более компактно, но просто их придавил рукой и захлопнул крышку, собираясь уже подняться.
Осаму вздрогнул в момент, когда тот едва не выронил свою ношу, кое-как поймав, но все равно не удержав и рассыпав все. Он было бросился помочь собрать, пока до него не дошло, что это все может подождать.
– Валентин Алексеевич!
– Я просто… Извини…
Он закрыл рот руками, в ладонях потонул всхлип, который со всей силы резанул по всем внутренностям Дазая, и он сначала в испуге уставился на Валентина, который из последних сил пытался сохранить самообладание, но он истратил на это все силы в течение дня, и больше выдерживать не мог.
– Я воды принесу, – Дазай тут же сорвался с места, не услышав, что ему сказали вслед, но он рванул вниз, помня, что в столовой может стоять графин с водой. Возможно, стоило тащить еще что-то покрепче, но в темноте он бы сейчас лишь сбился совсем, поэтому в потемках кое-как, разлив часть на стол, набрал воды, и поспешил обратно наверх.
Валентин со сбитым дыханием сидел все там же на полу, вдавливая пальцы себе в лоб и затем с каким-то удивлением обнаружив снова рядом Дазая, который поднес ему стакан, он сделал глоток, но на более сил не хватило – Дазай едва успел его перехватить, чтобы не залило все водой. Валентин закашлялся, и даже не сразу стало ясно, что кашель этот перешел в глухие рыдания, сбиваемые дрожью, да и не дрожь это была – его колотило, и он жмурил глаза, боясь их открыть, сбился в один ком, словно пытался отбиться от этой истеричной атаки, но ничего помочь не могло в этот миг. Дазай впервые столкнулся с подобным, и более был поражен из-за того, что подобной реакции не видел в момент, когда все в доме узнали о горестной новости. Закричала тогда Мария Алексеевна, но младший брат ее каким-то образом умудрился сохранить самообладание. Или же это только была попытка того? Словно всю боль собрали и с молитвами уговорили потерпеть, ибо не время и есть более важные дела, и она притупилась, коварная, а теперь вышла во всей красе.
Если еще вначале Валентин пытался что-то бормотать о том, чтобы Дазай не переживал и шел спать, то, провалившись окончательно в полное отчаяние, он, наоборот, уже вцепился в него, бормоча вперемешку со словами о своей маме, что испугался, что останется один в этой комнате.
– Валентин Алексеевич, попейте еще воды, – Дазай все пытался подать ему стакан, но вода уже не могла здесь помочь, поэтому сам сделал глоток, отставив стакан, пока в его плечо глушились рыдания, и при этом он понятия не имел, как их унять, и надо ли это вообще. Будь он на его месте… Хотел бы также прореветься. Это было то, о чем он жалел, что тогда, совсем ребенком, не имел на то полноценного отчаяния, и, быть может, тогда бы и отпустило, но сейчас он меньше всего мог думать о своей давно покойной матери, полнясь непривычным для себя новым сочувствием, но в то же время столь похожим на то, что прежде поражало его, когда он видел слезы Евдокии, когда переживал из-за заболевшего Чуи. – Вы так долго держались, Валентин Алексеевич. А я ведь поверил вам. Поверил в то, что вы говорили днем внизу. Вы всё лгали. И ни слова не сказали о том, как плохо вам было. Как возвращались вы домой один…
– Не имеет значения… Какая разница… Не ругай меня, Осаму. Господи, я в жизни так не хотел к матери, как в тот момент, когда гроб с ее телом опустили в землю. И в жизни не хотел так смерти, когда ехал в этом вагоне… Я ненавижу поезда за то, что они заставляют думать! О смерти думать, больше ни о чем не могу… О ней, там, в могиле. Да лучше бы я поддался уговорам, привез бы ее сюда, я бы пришел сейчас снова к ней, плевать, что снег, что холодно, но было бы куда прийти. Я так к маме хочу! До унизительной слабости…
Валентин постоянно запинался в своих словах, и Дазай порой даже не разбирал их из-за постоянных всхлипываний и взрывов рыданий, но не отстранялся, слушал, холодея от всех этих слов о смерти.
– Это пройдет, Валентин Алексеевич, – тихо лишь произносил Дазай. – Всё всегда проходит. Даже самое то, что очень больно делает.
– Никогда не пройдет.
– Что вы со мной спорите, словно это вам четырнадцать лет.
– А я и не того умнее, – он раскашлялся, схватился из-за чего еще крепче за Дазая, пытаясь хотя бы капельку выжать из себя просветления разума, но снова проваливался в неутешную скорбь, в какой-то момент попытавшись отстраниться, но даже с пола не встал в полной растерянности. Дазаю мельком показалось, что он совсем не узнает места, где находится. – Мама так и считала всегда, что мне лет пятнадцать. Удивилась, когда я заявил, что не собираюсь продолжать учебу, а хочу уехать в Китай, учиться языку уже там, а потом еще заявил, что намерен заниматься чайной торговлей, – вдруг заговорил он. – Сказала, что я мальчишка совсем, что умом не дорос, я обиделся сначала, но потом осознал, что она просто расстроена моим возможным отъездом. О, как бы я хотел объяснить ей все мои причины отъезда. Все истинные причины! Но не мог! Ни слова не мог сказать! И не смог. И она так и не узнала ничего, и я сам… – Валентин сбился, вытерев нос собственной жилеткой. – Боже… Какой бы несчастной она сделалась, если бы все узнала. Почему я! Обо мне бы узнала… Я бы точно свел ее в могилу еще раньше… Но даже так она расстраивалась из-за меня! Ничего не знала и расстраивалась.
– О чем вы? – Дазай теперь совершенно не мог понять его слов. Валентин в чем-то упрекал себя срывающимся шепотом, заново впадая в эту изводящую его истерику.
– Как это плохо. Быть недостойным сыном с таким-то изъяном. И не убиться ведь. Это бы в равной степени ее расстроило. Ведь так… Господи, как я не хочу, чтобы она видела меня оттуда, но мне страшно осознать, что той стороны нет, что я в самом деле ее никогда не увижу, не встречу…
Он определенно говорил сам с собой, и Дазай в какой-то момент и правда захотел уйти, боясь услышать что-то особо сокровенное, но не ушел – снова из-за страха уже оставить Валентина одного, а тот зажимал себе рот рукой и все не мог остановить слез, передавая это свое настроение и Дазаю.
– Валентин… Валя… Надо встать с пола. Вот сюда, на диван, сядь, пожалуйста, – Дазай почти никогда не обращался к нему на ты, лишь порой, в долгих разговорах случайно заваливался за эту грань, увлеченный, но ему на нее и не указывали. И сейчас, он не мог говорить с ним иначе. – Если могу что-то сделать. Скажи, пожалуйста. Может, за врачом послать?
– Тихо, тихо. Не надо. Не буди никого. Машу особенно не буди, она все еще очень переживает, оттого и поправиться не может. И сам, мальчик мой, иди спать. Вы встаете раненько, а так уже поздно… Очень поздно? Я что-то сбился.
– Я с тобой посижу еще, – уклонился Дазай от попытки прогнать. – Укройся, – он стащил с дивана покрывало, не особо теплое, но все же в него можно было закутаться, хотя трясло Валентина точно не от внешнего холода.
Он на какое-то время затих, блуждал глазами по предметам в кабинете, не замечая, что сам вцепился Дазаю в руку, он будто бы даже слегка задремал, но потом извернулся, и от света свечи, упавшего на лицо, нельзя было не заметить, что слезы еще не просохли. Валентин попытался сесть, но у него закружилась голова, и он сдался, но в сон все равно не мог провалиться. Он в какой-то момент будто бы удивился присутствию Дазая и попытался его отослать.
– Еще помрешь тут раньше времени без меня.
Валентин замученно глянул на него, даже попытался выдавить что-то вроде улыбки, но чего-то сбился и прикрыл глаза, сжав зубы. Сдерживал очередной приступ рыданий.
– Плохо не уметь плакать, – произнес Дазай. – У меня это не получается. Не знаю, что тому причина. Бесчувственность, наверное.
– Если таки бесчувственность, то я тоже так хочу.
– Нет. Неполезно будет. Я не против. Рыдайте.
Дазай это сказал таким тоном, что Валентин вдруг сквозь свои слезы издал смешок, хотя и не без съевшей его грусти, но капелька внимания от внутренней боли была отвлечена. Рыдать не стал. Задышал чуть чаще, пытаясь просто слегка прийти в себя и не доводить до срыва.
– Хочешь, я тебе что-нибудь почитаю? – предложил Дазай, голос был его совершенно спокоен, без этих ноток сочувствия, от которого еще больше рыдать хочется, еще больше тошно становится. Валентин при этом чутко реагировал на такую попытку разговора с ним.
– Не стоит. Поздно так. Не порть глаза.
– Один вечер моим глазам ничего не сделает. Что мне тебе почитать?
Валентин молчал, и Дазай просто встал с дивана, подойдя к книжным полкам со свечой, пытаясь высмотреть что-нибудь.
– Не надо читать, – повторил Валентин, но тут же добавил. – Расскажи сам что-нибудь. Эти твои переделанные японские сказки. И те твои истории про мифических чудовищ. Лучше про это расскажи.
Дазай помолчал, а затем кивнул. Он пристроил свечку на место и сам устроился снова рядом на диване, тоже укрывшись пледом. У Валентина вид был полусонный, совершенно замученный, видно было, что глаза все еще влажные, и, наверное, слушать он будет не особо внимательно. Дазай давно уже не переносил на бумагу свои истории, но сочинять их еще не разучился, и начал со старых на новый лад, дав волю фантазии, порой даже забываясь и часть выражений употребляя на более понятный ему японский лад, но Валентин ни разу не переспросил его, ничего не уточнил. Тихо слушал, иногда блуждая бездумно взглядом по комнате, а иногда глядя на Дазая в упор, словно выбирал его в качестве точки, что не давала ему потеряться. Он засыпал постепенно, и Дазай некоторое время говорил даже в момент, когда уже заметил, что тот спит, хоть и беспокойно. Он и сам, чего скрывать, желал уснуть, поэтому все же в какой-то момент потушил огарок свечи и снова забрался на диван поближе, чтобы потеплее было, впервые ощущая себя столь необходимой поддержкой кому-то. Чувство это его поразило. Оно не могло быть приятным в привычном понимании этого слова, ситуация была уж слишком густа на скорбь, но в нем задрожала тогда эта попытка поверить в то, что он здесь в самом деле был нужен, хотя до конца не верил, ибо не мог расценить свою помощь существенной. Но так и решил остаться до рассвета.
Дазай проснулся, с удивлением обнаружив настырное зимнее солнце за окном. Оно запихивало свои лучи в ту часть окна, которая оказалась плохо скрыта шторами. Время было – почти восемь, и он встрепенулся, припомнив, что Валентин намеревался встать пораньше, чтобы успеть спокойно собраться и выехать с запасом времени, дабы успеть на станцию на поезд, что пойдет до Москвы. Он стащил с себя плед, ощущая, что вдруг под ним жарко стало и попытался растолкать крепко спящего Валентина, в какой-то момент с волнением отпрянув от него, нахмурившись и метнувшись прочь из кабинета, прямо вниз по лестнице, на которой чуть не растянулся, рискуя отбить себе хребет. Там уже на нижней ступеньке ему встретился взволнованный Чуя, одетый и собравшийся идти наверх.
– Дазай! Где тебя носит? Ты… А Валентин Алексеевич? Его тут уже ищут, собираться, говорят, потребовал в это время начать, а сам….
– Чуя, скажи Степану, чтобы срочно за врачом позвал! Срочно! – Дазай буквально развернул его за плечи, ничего не понимающего, да отсылать далеко особо не пришлось. Степан уже сам сюда шел, а Чуя, как потребовали от него, быстро заговорил про врача, но только больше запутался, запутав и Степана.
– Да что ж, кому врач? Дазай-сан! А мы и вас потеряли! Фёдор Михайлович уже забеспокоился!
– Степан, Валентин Алексеевич в жару весь, заболел. Он у себя в кабинете. Отменяй все, никуда он не едет.
Степан явно обалдел от таких команд, но Дазай, на его ощущения, не звучал дерзко. Скорее наоборот: это было холодное здравомыслие и точное указание, что надо делать в сию минуту.
– Марии Алексеевне сказать бы…
– Не говори, пожалуйста, пока ничего. Пошли за врачом.
Он не стал спорить, хотя и взволновался пуще прежнего, но поторопился отправить кого-нибудь в деревню, а между делом еще и Арину найти, которая в молодости успела несколько лет послужить в больнице и могла бы очень сейчас пригодиться.
– Идем, – Дазай дернул Чую наверх. – Поможешь мне.
– Дазай! – из столовой показался Фёдор, который не мог не заметить суматохи. Он чуть облегченно вздохнул, когда его увидел, но тут же приметил его настроение.
– Подожди нас внизу! – попросил Дазай, таща Чую за собой, но тот и не упирался, а сам уже быстрее зашевелил ногами.
Осаму спешно оказался около Валентина. Вид у того был более чем болезненный, лихорадка под шум из истерики атаковала его, не дав сразу себя распознать, а под утро разыграла в захваченном теле настоящий шабаш. Ослабленный переживаниями и изнуряющей дорогой организм, потерявший все ресурсы, стал легкой добычей.
– Валентин Алексеевич, – зашептал Дазай, пытаясь слегка привести его в чувство. – Давайте, поднимайтесь. Мы поможем с Чуей дойти вам до спальни.
Валентин почти ничего не соображал, но и не противился. Скорее наоборот. Сделался податливым, но в то же время тяжелым, так как совершенно не имел сил держаться. Он что-то бормотал, кажется, снова вспоминал свою покойную мать, но Дазай уже теперь не вслушивался. Он закинул его руку себе на плечо и глянул в сторону.
– Справишься? – обратился он к Чуе.
– Легко. Сам не подведи.
Накахара не собирался сейчас вспоминать о том, что не горит желанием общаться с Дазаем, он был перепуган, но сосредоточен и лишних вопросов не задал. Неловко, но они вдвоем смогли дотащить едва ступающего Валентина до лестницы, а внизу, увидев все положение, сориентировался ахнувший Фёдор. Спускаться по винтовой лестнице с такой ношей было тяжело, но общими усилиями трое хрупких мальчишек, наоборот, смогли куда более ловко извернуться.
На главной лестнице их встретила перепуганная Таисия, которая услышала суматоху внизу и решила выбраться, едва собранная еще к завтраку.
– Боже ж мой, Валя! – она вся вздрогнула. – Где Арина? Где Степан? Давайте, в комнату его! Что с ним?
– Сильный жар, – Дазай первый ступил в спальню Валентина, когда Таисия распахнула дверь в темную комнату, она же подбежала к постели, расстелив ее довольно ловко, а потом сама метнулась за чем-нибудь холодным, встретившись там в коридоре с Ариной, которую уже прислал Степан.
– Это серьезно? – Чуя испуганно уставился на Дазая, но тот лишь мог покачать головой – он ответа не знал, но они и так видели, что дело нехорошо.
– Он, наверное, еще вчера, с дороги, заболел, а никто и не заметил, – пробормотал Фёдор, на что Дазай опять же немо кивнул, при этом подумав о том, что не следует говорить еще и о том, что Валентину стало плохо ночью. Вообще ему сделалось жутко от мысли, что он мог это заметить раньше, но не заметил. Вспомнился болевший Чуя…
– Я сейчас, – чуть слышно произнес Дазай и едва не снес заходящую с тазом воды Арину.
– Ох, да не убей! Валентин Алексеевич, да что же за напасти такие вокруг! Мальчики, а ну расступитесь! – она прошествовала к своему пациенту, при этом никого выгонять не стала.
Чуя все смотрел на дверь, за которой исчез Дазай, он заволновался еще больше из-за его поведения; хотел остаться в комнате, но больного уже взяла себе на попечение Арина, чуть в стороне с озабоченным лицом и мыслью, что бы еще сделать до прихода врача, замерла Таисия, так и кутаясь в свою красную шаль; Фёдор подкрался с другой стороны постели и уселся; Чуя нервно сглотнул, заметив, что тот схватил Валентина за руку; в комнате стало слишком даже много людей набираться, Степан прибежал отчитаться Таисии, Чуя же поспешил вниз, предполагая, что Дазай мог уйти в их комнату.
Надо же. Не ошибся. Осаму в самом деле оказался там. Сидел на своей кровати вытянув ноги и глядя в одну точку на полу. Поза его была вся – одно сплошное напряжение. Но Чуе, если так уж честно, было не до его переживаний.
– Ты не ночевал здесь. Где ты был?
Дазай с острой досадой выдохнул и ответил отрывисто:
– Наверху, в кабинете. Валентин Алексеевич… Ему было очень плохо. Из-за его мамы. Я не заметил.
Чуя хотел что-то сказать, но лишь набрал воздуха в легкие, он не мог никак оттолкнуть от себя волнения, что исходило от Дазая гигантскими волнами, и поколебавшись, Чуя все же заметил:
– Но ведь пока еще ничего дурного… В смысле, сейчас врач придет. Все исправится.
– Да, наверное. Я зря. Просто вспомнил тебя в Курске и сестру Достоевского.
Чуя совсем остолбенел от такого заявления, не зная, что его больше зацепило. Заявление о себе самом и о тех днях его болезни, которые он уже давно с такой сильной трагедией не вспоминал, или же Евдокия… Фёдор кратко здесь поведал о том, как проживала его несчастная сестра свои последние дни, и Чуя не был рад тому, что оказался в тот момент в комнате, но выбора не было – они тогда уже спать легли, однако у него были подозрения, что Дазай мог знать больше подробностей.
Можно было бы просто взять и выйти. Чуя засопел носом. Не вышел. Сел рядом с Дазаем на кровати. Ударил своим коленом о его и процедил раздраженно сквозь зубы:
– Прекрати. Еще твоего нытья не хватало. Прекрати, понял? А то врежу! Все исправится.
Дазай чуть выпрямился, а потом глянул на него с полуулыбкой. А затем одернулся, встрепенулся.
– Раз так говоришь. Я тебе поверю.
– А то! Не смей не верить!