Andante non tanto quasi moderato. Poco a poco stringendo accelerando.
Песно, октябрь 1887 года.
Не особо-то у Чуи получалось вести дневник. Он на самом деле решил этим заняться только из-за того, что многие так делали, но в себе полноценного интереса на такое занятие не мог пока нащупать. Хотя нет. Записи делать он хотел бы, но банальности писать краткие, писать о том, что было на ужин и как после этого ужина скрутило Анго-сэнсэя? Может, однажды это будет вспоминаться как-то по-особенному (что вряд ли, и точно не Анго-сэнсэю), но Чую такие повседневные заметки не устраивали. Он просмотрел свои записи об их поездке в лес две недели назад. Более он ничего не отметил. Малопримечательная запись. Сбор грибов и распитие чая с пирогами. Погода разве что была прекрасная, а еще они с приехавшим Даниилом дрались на деревянных самурайских мечах. Это было весело. Даже Дмитрий решил попробовать, но его собственный брат долбанул его по пальцу этим самым мечом, и Дмитрий быстро выбыл из сего веселья. Чуя тогда узнал парочку бранных выражений очень занятного характера (их запомнил и записал). Чуя ухмыльнулся. Зря он сам на себя жаловался. Сейчас вот перечитал эти незамысловатые заметки, все вспомнил – смешно стало. Но вообще-то куда смешнее было то, что они едва не забыли Валентина в лесу, собираясь уехать уже без него. И правда! Как могли забыть? Всех слишком занял ушибленный палец Дмитрия Алексеевича и его страдания, так что при сборах даже никто не обратил внимания, что Валентин еще не вернулся: он в одиночестве практически сразу удрал за грибами, вернувшись лишь один раз, чтобы сменить корзину и взять другой ножик, отобрав его у Дани, который все равно никуда не пошел, и снова скрылся. Когда он явился почти что в момент их отъезда, то все как-то даже удивились, вспомнив про него, при этом Валентин был настолько поражен «вниманием» своих родственников, что всю дорогу потом ни с кем не разговаривал, хотя вскоре стало заметно, что обида его больше показушная, хотя он в самом деле не испытывал восторга от перспективы заночевать в лесу, к тому же ночи уже были холодные.
Чуя, прочтя все это, даже удивился. Позабыл так скоро. С другой стороны… Как тут упомнишь, когда на него то и дело совершаются атаки! Рядом с ним со всей силой неожиданности постоянно возникал Дазай, и если раньше Чуя знал: внезапное появление рядом этой твари сулит какой-нибудь гадкой проделкой, то теперь появился еще один вариант: Дазай мог начать с ним говорить о чем-то таком, отчего бросало в краску. И нет! Это не было какой-то пошлостью, что он часто мог слышать от маловоспитанных деревенских мальчишек, скорее даже наоборот. Дазай с необычайной аккуратностью скидывал на него свое внимание, не упуская – естественно! – случая и поддеть, но тут же все мягко оборачивал в шутку. И чаще эти шутки заканчивались попытками поцеловать Чую, и пару раз Накахара будто бы и сам его на то провоцировал, дразня….
Это все копилось внутри, и Чуя, пока что кратко, стал все это записывать. Все эти мелкие случаи. Как вот пару дней назад Дазай уселся к нему на кровать в момент, когда он сам сидел за столом и вырезал картинки разных домиков, деревьев, улиц и прочего, чтобы склеить их в одну большую панораму собственного придуманного города.
– Слезь с моей кровати, пока я тебе не вмазал.
– Ты занят, так что не вмажешь.
Зараза! Ведь прав!
– И чего ты на ней забыл?
– Подушка – пахнет Чуей, – Дазай бухнулся в нее лицом. Накахара аж обалдел.
– Ты совсем спятивший.
– Не принимай это за дурное. Просто приятно и все, – он обнялся с ней да так и замер.
Чуя помолчал тогда, а затем вернулся к своему делу. Не заметил, что Дазай умудрился уснуть. Сел затем его будить, долго тряс, злился и пропустил момент, когда тот в самом деле проснулся и просто выжидал. Чую схватили самым наглым образом, зажав в угол, и он задыхался, пока его целовали, и даже брыкаться перестал. Дазай прекратил свою пытку, а Чуя почему-то не спешил удирать. Лежал и молча смотрел на него, сам не зная, чего ожидает. Даже вздрогнул, когда Дазай внезапно соскочил, услышав, что к ним в комнату кто-то идет. Этим кем-то оказался мсье Верн, явившийся с вечерним чтением. Хорошо, он всегда был слишком суетным – не заметил, как Чуя тогда весь раскраснелся.
Вся беда была в том, что Чуя понятия не имел при этом, как себя вести. Нет, он по-прежнему не верил Дазаю, но также ему уже было сложно считать это все одной большой проделкой. Но тогда… Даже если он поверит, вставал иной вопрос. Может ли он сам нечто подобное почувствовать к нему? Ох, Чуе было сложно сказать категоричное «нет». Столько времени длившееся желание дружбы с тем, кто бесит, порой сохранялось просто из принципа, потому что Чуя был уверен, что видел того Дазая, с которым ему хочется дружить, не могло не встрепенуться. Но любовь, чувства подобного рода и нечто совсем его озадачивающее, рождающееся из его тела, стремительно, подобное вихрю – он смущался этого влечения. Он смущался Осаму; будь на месте этого дурака девчонка, но тут был сам Дазай… И Чуя весь был обвит сомнениями.
Сомнения его были разными, больше даже в себе, но была еще одна категория. Такая, мутная… Само понимание, что ему может быть близок в любовном смысле другой юноша. Мальчишки в деревне что-то такое болтали порой, но, богобоязненные, они не решались много говорить вслух, на самом деле больше смеялись, а не осуждали, еще не зная настоящего осуждения, но уже имея в сердце пренебрежение, и Чуя все думал: может, это так среди них? Это лишь их болтовня, и все обстоит иначе? Эта мысль-надежда тихо и неуверенно стала приживаться в нем; другое дело – сам Дазай. Чуя все пробовал разобраться: верить ему или нет. Но что, если поверить? Что Дазай в итоге от него хочет? Голова кружилась от всякого рода вещей, ему еще неясных, и Чуя мельком записывал их, порой думая о том, чтобы с кем-то поговорить, но что-то его смущало. Он мог легко пожаловаться Валентину на гада Дазая, на то, как нечестно он себя ведет с ним, но сказать, что Дазай сводит его с ума своими прикосновениями, в которых мерещится правда, Чуя – не мог так легко это высказать. Он был смущен, он прежде никогда ни с кем не говорил о чувствах такого рода. Даже с тоской подумал о том, что будь его внимание сосредоточено на какой-нибудь девчонке, он бы даже заговорил об этом с Дазаем. И, быть может, заговорил бы с ним, упади его взгляд на кого-нибудь… Ну… В округе не было юношей, которые могли бы ему понравиться просто внешне, кажется, он не был излишне влюбчивой натурой, но все равно! Так было бы проще. Но это Дазай его изводит – и Чуя лишь устало вздыхал.
К ним на несколько дней погостить из Москвы приехали мать и дочь Потешкины, привезя с собой еще и мелкую Олю, которая была разочарована, не обнаружив уже давно вернувшейся в Москву в гимназию Юсти, но оказалась не против провести время в комнате Таисии, когда та взялась учить ее вышивать, что девочку определенно завораживало. Чуя хотел побыть вместе с Валентином и еще не уехавшим из Песно Дмитрием, но оба засели в комнате, где хозяйка дома принимала гостий, а Чуя не любил попадаться на глаза этим женщинам, к тому же они опять с чем-то напирали на Марию Алексеевну.
– Агриппина, я не могу тебе ничего обещать, – Мария Алексеевна все еще как-то умудрялась скрывать свое раздражение, да и больше – она ощущала негодование на самом деле, но голос пока что звучал ровнее, чем она себе представляла. – Я планировала в конце октября наконец-то доехать до Ментона, и Митя специально здесь задерживается из-за меня, я хочу ехать с ним.
– Извини, а я как должна обходиться? – Агриппина с кричащим вызовом смотрела на нее, словно вообще не понимала возражений. – У меня ребенок, которого, как мне сказал врач, очень надо везти на воды в Европу. Я уже все подготовила, все организовала.
– Но ты же знала, что сделка с домом как раз придется на это время!
– Так в чем же, Маша, проблема? Ты тоже знала. Отложи свою поездку.
– Да, но разве ты не можешь подождать еще две недели и уехать после сразу?
– Это можно было бы. Но я не знаю, сколько времени займет эта сделка. Я писала уже покупателю, он сейчас в Варшаве, но невозможно ничего сдвинуть. А у меня дочь. Займись, будь добра.
Мария Алексеевна стиснула зубы, злясь еще больше от безучастного взгляда сидящей рядом с Агриппиной Натальи Кирилловны. Кто бы знал, как она была раздражена. Расположившиеся в другой части гостиной Дмитрий и Валентин тактично делали вид, что не подслушивают и заняты своими разговорами, хотя можно было понять, что молчали они лишь потому, что сами пытались сдержаться. Особенно Дмитрий, который видел в Наталье Кирилловне отражение своей жены и буквально кипел внутри. Маша прекрасно понимала его желание не кипятиться. Но держать атаки Агриппины – как она устала! Как она жалела, что когда-то из этих якобы родственных сношений решилась взять с ней в долю тот проклятый доходный дом в Москве. Надо было сразу от него избавляться. Он достался ей с наследством мужа; дом, по сути, не был доходным домом в чистом виде, построенным специально для подобных нужд, некогда эта старая махина тоже перешла супругу в наследство от какой-то богатой тетки, которая там обитала. Дом перестроили и разделили на квартиры, надстроив третий этаж. Он когда-то был прибыльным местом, но затем стал просто морально устаревать и требовал ремонта, да еще и позже вскрылось, что при его реконструкции были допущены всякого рода ошибки. Мария еще в 1879 году намеревалась вычеркнуть из своих забот эту проблему, пока не нарисовалась практичная Агриппина, которая с матушкой имела уже в своем активе подобные заведения, чем вполне могла обеспечить себе приличную жизнь, но у нее была идея вывести свою тогда еще совсем маленькую Ольгу в более высокие слои общества, как же: они ж прямые родственницы генерала Потешкина, имеют право, только вот доходы нужны были поболе, и Агриппина, прикинув, что со сдачи комфортно устроенных мебелированных комнат можно будет много поиметь, явилась со своим практичным предложением к дальней родственнице.
Маша сомневалась, но не смогла сопротивляться напору. Особенно Натальи Кирилловны, которой, кажется, больше всех надо было; но тогда Мария Алексеевна, еще стоило отметить, была в очень даже приятных отношениях с Агриппиной, почти подруги, но, когда та стала особо часто скидывать все дела с этим домом на нее, Мария начала злиться, но не решалась того показать. Включая впоследствии многие другие обиды на Агриппину, которая все больше и больше демонстрировала ничем не объяснимую неприязнь, просто как будто раздражаясь из-за того, что Маша не такая, как она сама, и делает все не так, и глупа даже. Марии хватало такта молчать, молчать даже в моменты, когда ей доставались совсем уж несправедливые насмешки и издевки, особенно, когда Агриппина просто сама не могла удосужиться разобраться в деле, а просто искала повод выплеснуть свое накипевшее лишь от ее личных проблем в голове негодование. Ее разрастающаяся в отношении родственницы надменность делала пропасть все больше, а совсем уж огромный овраг между ними образовался в последние годы, когда Агриппина полюбила повторять, как сильно она занята. И все занятость всегда оправдывалась Оленькой. Как-то раз решался вопрос об осмотре дома на возможные проблемы в реконструкции, Мария сначала собиралась отправить своего управляющего Красносельцева Николая Ивановича в Москву решить этот вопрос, так как сама была занята, а Агриппина ей написала, что они сейчас поселились в съемном доме в Подольске, а Оля захворала, няни нет, и оставить девочку нельзя. Николай Иванович поручение выполнил, но так сделалось, что кто-то из хозяек нужен был на месте, и Маша сама поехала из Песно в Москву, благо, что имела там свои личные дела и визиты. Только вот удивительно. В один из вечеров Мария Алексеевна была приглашена в Большой театр, куда не собиралась вовсе, но не смогла отказать позвавшей ее с собой семье Майоровых: очень дальние родственники ее уже теперь покойной матушки, но по духу очень даже близкие люди; в свое время приютили ее в Москве, пока она была студенткой консерватории, помогали в самые трудные времена, и Мария никогда не могла отказать себе в удовольствии побыть с ними, ну и заодно посетить театр. Где она и увидела очень занятую Агриппину Потешкину в компании какого-то важного вида франта, коего узрела впервые; однако ж, придется заметить, к чести Агриппины Романовны, дурных слухов о ней никогда не ходило, женщина она была официально разведенная со своим гулящим мужем, куда он делся, где сгинул – мало кто знал, даже можно было понять то, что Агриппина из принципа не желала пользоваться полученной от него фамилией Стахова, даже произносить ее не предполагалось вблизи нее, она буквально везде представлялась девичьей, что многие и забыли, что она Стахова, а кто-то и не знал, не догадавшись связать одно с другим, при этом в кругу ее знакомств это все даже ей придавало только завидного достоинства, с коим она всегда себя и подавала, сомнительных знакомств никогда не водила, так что Марию на самом деле мало интересовал мужчина с ней и как на то посмотрят окружающие, у нее была другая беда: ей-то было сказано, что Агриппина сидит в Подольске без няни с дочерью, которая вроде как болеет, а сама-то, сама! Сама таскается по театрам. И при этом имеет совесть сваливать часть своих обязанностей на Марию и делать вид, что она занята ребенком и никак не может от него отлучиться.
Мария тогда сделала вид, что ее не заметила. Видела ли ее Агриппина – она понятия не имела. Но сейчас, когда сидела с ней в гостиной собственного дома и слушала ее, не могла не пылать негодованием. Она все бросала взгляды на сестру жены своего брата, боясь спросить, а разве бабуля не хочет сама скататься на воды с внучкой? Но язык не поворачивался. Неловко было.
А Агриппина не унималась.
– Я уже пояснила свою позицию. Мне надо Ольгой заниматься, я одна, некому больше, войди в мое положение, Маша. Ты свободна, Устинья тебя тоже не обременяет. Будь уж добра!
– Агриппина Романовна, – внезапно подал голос Дмитрий, развернувшись вместе со стулом. – Я не хочу вас разочаровывать, моя дорогая, но вынужден все же сказать, что намеренно сейчас нахожусь здесь в ожидании сестры, предполагая сопровождать ее во Францию повидаться наконец-то с отцом и навестить могилу Елизаветы Константиновны, царствие ей небесное. К сожалению для вас, наша поездка уже рассчитана: я обязан буду вернуться в скором времени в Екатеринбург, так как тоже там имею весьма важного рода обязательства.
– Ох, да можно подумать, Дмитрий Алексеевич, прям вы так заняты! – отмахнулась Наталья Кирилловна с едким напыщенным смешком, но он на нее даже не глянул. Зато Агриппина полыхнула на него взглядом: он не сомневался, что эта дамочка его не любит, ясное дело – наслушалась от тетки всяких гадостей. Если бы мать ее сюда не таскала периодически, желая вечно иметь со всеми связи и потом о них рассказывать, то и не появлялась бы вблизи. Агриппина вообще была та еще мизантропка.
– К сожалению, повторюсь: мое время уже расписано.
– Я, знаете ли, тоже занята, и Маше было бы проще.
– Маше – может быть. А мне – нет.
Кажется, на этом можно было ставить точку. Мысли Агриппины легко могли сейчас читаться: Дмитрий еще заплатит за это! Но в то же время она ясно могла понимать, что невозможно всегда скидывать все на других, даже если другие тоже обязаны. Мария, расстроенная, сидела тихо, лишь с благодарностью поглядывала на старшего брата, чья защита и польстила, и расстроила: не хотела она с Агриппиной так вот ссориться, да и беспокоилась из-за того, чтобы уже продать этот чертов дом и расстаться с этой обузой, которую они обе ощущали. Она лишь пробормотала:
– Я пришлю Красносельцева в помощь. Он в курсе также и моих московских дел.
Агриппина ничего не ответила – швырялась молниями в своего родственничка, который сидел с таким видом, будто этот удар был нанесен еще и за все обиды от женушки. Валентин, прекрасно понимая чувства брата, однако, с мягкой улыбкой поглядывал на него, представляя, как тот доволен внутри. Он тоже не любил это семейство, так что и сам был удовлетворен исходом.
Чуя же, который все крутился у входа в гостиную, прячась за бахромистыми занавесями, что были слегка приспущены, все думал о том, чтобы побыть вместе с Валентином, и, может, пожаловаться на Дазая. Без подробностей, а там, если что, может, и нырнет легонько в детали. Он не вникал все это время в разговоры в гостиной, хотя точно бы негодовал из-за того, что Потешкины опять обижают его Марию Алексеевну; Чуя в волнении то отходил, то снова топтался рядом, затем скрылся на миг в столовой, когда служанка проходила туда-обратно, чтобы подать чай и кофе; в тот момент заговорила уже Наталья Кирилловна, дабы как-то сменить тему, начав с каких-то петербургских слухов, в которых она, как всегда, отлично знала толк, внезапно для всех присутствующих скользнув в тему, заставившую Чую замереть снова у входа и уже прислушиваться, потому что он ощутил, что это точно не для юных ушей.
– Об этом скандале уже давно все забыли, мама, – проговорила Агриппина вдруг на рассказ о типичной истории измены, о которой якобы шептался весь Петербург, может, и шептался, что еще людям делать, как не шептаться. – Это все хорошо знакомо. Мне и вам тем более. Лучше уж вспомнить, какой позор теперь на себе носит Надежда Самойлова. Вот уж не позавидуешь. Такая мерзость, что о ней даже шептаться язык дерет.
На Агриппину в тот момент все устремили взоры, не понимая, что ее так ужаснуло: в Песно столичные слухи не так часто доходили, да тут и не было их любителей, скорее бывал здесь тот, кто мог стать их причиной, но сразу можно было догадаться, что речь не о Данииле Савине.
– Агриппина, да о таких вещах говорить вслух! – Наталья Кирилловна как-то судорожно поправила шаль у себя на плечах и ворот платья, сжав на нем большую брошь с черным камнем. – Но вы разве не слышали? О муже Наденьки Самойловой. Да там не только о нем речь. Там и покрупнее птицы мелькнули. Все в этой мерзости искупались.
– Надежда Аполлоновна Самойлова? – уточнил Дмитрий. – Ее муж, статский советник Самойлов? Андрей Егорович?
– Он! Он самый! – Наталья Кирилловна вдруг зачем-то перекрестилась, словно черта помянули.
– Что ж с ним могло приключиться? Он же вроде бы по службе резво двигался, на хорошем счету был, связи при дворе заимел. Человек видный стал. Даже нос задирал порой.
– Вы, вижу, Дмитрий Алексеевич, давно не были в столичных краях. А история-то о нем грязная, ох, какая грязная, даже язык не повернется! – Дмитрий в этот момент хотел было брякнуть, что раз не повернется, то и черт с ним, но Наталья Кирилловна, судя по всему, давно желала где-нибудь обсудить этот скандальчик, что тихим стыдливым шепотом загулял по столице, и останавливать ее уже было бессмысленно – дорвалась. – Не сочтите меня женщиной бесстыжей! Ох, да я уж в таких годах, то что ж мне, что ж мне будет, а старой – простят. У нас тут все свои, так что скажу, пусть и мерзость редкостная. Все, наверное, слыхали про ресторан Оштана? Раньше место было порядочное и известное, да и сейчас, только для особых кругов. Особенно с тех пор, как там тайно рулетку стали крутить. Но Боже милостивый! Рулетка тут таким малым грехом покажется! Если Бог и решит однажды обрушить на людей свою кару, то в Петербурге он точно начнет с Оштана! Место разврата, какого и представить нельзя.
– В столице за каждым углом можно найти место разврата, уж простите, – хмыкнул Дмитрий. – Мне даже неловко.
– Что ж неловко! Вы, конечно, Дмитрий Алексеевич правы, и это, к сожалению, но могли бы знать высокоморальные люди, что там творится! Мужеложство! Вы представляете! Целое сборище нехристей! – она вдруг зловеще расхохоталась. – Теперь все шепчутся, ох, как шепчутся о том, как они там гуляли, какие вещи устраивали! И муж бедной Наденьки! Ах! И он там был. Его опознали, когда он позорно удирал, а ведь застали с поличным! С мужчиной, прости Господи! Срам какой! Кто там еще был в тот момент, уж не буду врать – не слышала больше имен, но и одного достаточно, чтобы воспылать отвращением! Да как люди додумываются до таких вещей! Отвратно! Отвратительно! – она затрясла руками с пренебрежением, при этом было заметно, что брезгливость ее какая-то немного показушная. – Я бы лично их всех перевешала! Таким не место в приличном обществе. Все об этом говорят! Все! А главное, другие из-за них страдать должны! Да как вообще! Женатый человек!
– Мама, успокойтесь! – Агриппина произнесла это с раздражением из-за того, что мать ее так расшумелась. – Воды, может, вам?
– Ох, воды мне побольше! Аж пересохло от волнения все, язык заболел!
– Я попрошу, – Маша даже обрадовалась тому, что можно как-то сдвинуться и что-то сказать, при этом не отвечая на тираду, которая жутко смутила ее и бросила в краску – не готова она была говорить о таких вещах, а на братьев так вообще неловко стало смотреть.
– Мама, вы нашли из-за чего шум поднимать. Из-за кучки аморальных людей, с которыми вблизи просто не следует оказываться. Это оно и к лучшему, что их раскрыли. И Самойлова тоже. Более не будем появляться в их доме, вот и все. А вы прекратите нервничать, глупости полные!
– Вы, конечно, поразили нас своим рассказом, – Дмитрий и сам был слегка ошарашен, он не стал говорить, что не впервой слышит что-то такое компрометирующее об Оштане, но светская жизнь и прилепленные к ней обязательно сплетни давно его не развлекали, и он мало обращал на это все внимания, а сейчас даже ощутил себя каким-то наивным. Припомнил даже, что Даниил как-то ляпнул, что больше не ходит Оштан, репутация у него так себе, но никогда не пояснял, что там не так, про рулетку слыхал, и даже честно думал, что в том весь и грех. А тут вот оно что. Самойлов тоже его поразил, однако, но Дмитрий, ощущая смущение перед женщинами, и больше даже перед сестрой, не решился вообще ничего сказать. Переглядывался с младшим братом, но тот совершенно не реагировал на него. Бледный лишь, смотрел куда-то мимо.
– Мне уже и самой стыдно! – выпалила с жаром Наталья Кирилловна, при этом создалось ощущение, что да, ей стыдно, но она была рада высказаться наконец-то, до этого, видимо, не найдя иных слушателей для столь острой и деликатной темы. – Но знайте отныне, с кем нельзя связываться, чтобы не опозориться! Как бы мерзко было оказаться со столь испорченным порождением природы в одной комнате. Это ненормально! Это преступно! Вычистить бы всю эту мерзость.
– Мама, да успокойтесь! Противно слушать.
– А Наденька-то, Наденька! Муж изменял, да с другим мужчиной!
– Мама! – Агриппину уже раздражала эта тема, а еще больше собственная мать, которая так прицепилась к ней. – Давайте прекратим этот разговор. Я уж жалею, что сама вспомнила. Кажется, только всем настроение испортили.
– Агриппина, не переживай зря. Всякие разговоры случаются, хотя этот был очень неловкий, – Мария отпила остатки своего чая. Лицо у нее горело. – Может, мне вам сыграть? Я тут на досуге немного переложений сделала, такие вещи красивые.
– Да, Маша, сыграй нам, – Дмитрий обрадовался такой смене, даже расслабился, довольно глянув на Валентина, который внезапно поднялся с места, ухватившись за стол, что чашки с кофе на нем звякнули, и поспешил к дверям.
– Я прошу прощения, – он на миг остановился, повернувшись к гостьям. – Оставлю вас. Доброй ночи.
– Валентин Алексеевич, чего это вы? Не болеете ли? – встревожилась искренне Наталья Кирилловна: к младшему брату Дмитрия она испытывала куда больше симпатии, чем к нему самому.
– Да нет. Машка тут, как всегда, топит сильно, а еще ж и не зима. Душно сидеть.
– И правда, духота, – согласилась Агриппина. – Голова тяжелая.
…Чуя в последний момент умудрился сигануть в тень, когда услышал шаги, только Валентин, кажется, выходя все равно бы его не заметил. Он прошел через темный холл прямо к выходу, что вел на противоположную сторону от озера. Чуя не задумался о том, куда он так поспешил, даже не придал значения в тот момент, вообще не знал, чему придать значение после того, что случайно услышал, вовсе даже не думая подслушивать изначально. Единственное, что билось в его голове: как хорошо, что он не рискнул растрепаться о том, что посмел допустить в себе чувства к другому мальчику, что вообще даже думал о том, целовался с ним и позволял себе отвечать на эти поцелуи… У него ведь были подозрения, что тем все и кончится, но то, как говорила Потешкина – Чую больно поразило, он впервые устыдился, по-настоящему, впервые задумавшись о том, как все выглядит неправильно.
Он тогда в растерянности нырнул в темную столовую и просидел там где-то с час, никем не тревожимый в своих думах.
Думы были мрачные, нехорошие даже, пораженные мыслью о том, какую ненависть в себе таит то, что он был сам готов – ведь готов был! – испытать. Чуя попытался внушить себе, что это могут быть лишь слова одного человека, но он ведь уже не такой ребенок, он, быть может, мало смыслит во всех этих взрослых вещах, не то что мало – ничего не смыслит, но Чуя серьезно задумался о том, что есть вещи, которые лишены сочувствия, и эти вещи могут касаться его самого. Он так не хочет. И не настолько прельщает его Дазай! Это больше фантазии, это просто хитрый Дазай, которому верить нельзя, а поверишь – ошибешься, и кончится все всеобщим презрением. Может, Дазай ради того и старается! Чтобы потом поиздеваться. Он мог бы. Ему плевать на себя, он мог бы такое сотворить! Осознавая, что он уже просто изводит свое бедное сердце, Чуя, однако, не пытался себя утешить. Сильнее только злился, а еще не понимал, почему тело вдруг стало таким бессильным.
Он вернулся в их с Дазаем комнату, желая лишь упасть на кровать и желательно зарыться под одеяло. А Дазая не видеть.
Сделал так, как и хотел. Рухнул на кровать и – под одеяло. Все. В темноте его не найдут.
– Чуя-кун, ты чего? – послушался рядом голос Дазая. Чуя не хотел смотреть в его сторону, когда вошел, а тот сидел с какой-то китайской книгой, что-то оттуда выписывая. Дазай уже привык, что Чуя намеренно пытался его не замечать, словно каждый раз надеялся проскочить мимо без последствий, но тут – вошел, даже не разделся и зарылся под одеяло. Что за? – Чуя! – Дазай уже стоял над ним, он попытался содрать с него одеяло, но встретил настырный отпор, но ничего удивительного в том не нашел. – Ты не заболел ли?
Заболел? Чуя подумал об этом, но, к сожалению, он был здоров. И чувства плохие в его груди – это не такая болезнь, которую можно лечить микстурами и травами.
– Все хорошо? – Дазай попытался его размотать опять, но его вдруг грубо отпихнули и снова скрылись под одеялом. – Я тебя сегодня даже не дразнил, чтобы ты распушил свои иголки так сильно.
– Еще одно слово, и, клянусь, разобью тебе лицо!
– О, как грубо! – Дазай потыкал в него – судя по всему, это была спина – Чуя непонятно криво лежал под одеялом, не разберешь, где какая часть именно. – Что, мелкий, на тебя там кто-то, не заметив, наступил, что ты такой злой?
Дазай понимал, что нарывается, но Бог свидетель – не со зла, теперь уж точно не со зла, он сам это знал, поэтому оторопел, когда Чуя вдруг вынырнул из-под одеяла и отпихнул его на пол.
– Хватит, Дазай! Не смей ни трогать меня, ни говорить со мной! Слышал? Все свои мерзкие ухаживания тоже оставь при себе, это отвратительно, чтоб ты знал! Пошел прочь.
Осаму хмуро глянул на него с пола, ощутив, что что-то такое Чую повело сейчас в этом злом и грубом направлении, и надо было срочно оценить, насколько это серьезно. Дазай интуитивно разумел – сейчас продолжать не стоит. Хуже сделает. И отступил. Даже молча. Пусть и понимал, что теперь изведет себя волнением, а ведь ему казалось, что было что-то положительное в том, как Чуя стал к нему относиться… Неужели он где-то ошибся? Не нашел ответа на свой вопрос.
Поведение Чуи не могло не вселить в Дазая беспокойство о том, что тот на него за что-то опять взъелся, и Осаму сам в какой-то мере обиделся – ведь вроде бы ничего такого не сотворил… Он глянул на Чую: спать тот не собирался, а просто из вредности лежал. Дазай, подумав хорошо, предпочел оставить его одного, правда, прежде убрал со своего стола с глаз конверт, который пришел ему из Москвы. Письмо от Достоевского, где тот просил его приехать повидаться. Дазай был удивлен: они не виделись всего лишь с конца августа, раз уж так соскучился? Но если так уж честно… Дазай и не хотел ехать. Письмо лежало без ответа уже пятый день.
– Сожалею, – этот господин Обинский был весьма сухого вида мужчина слегка за тридцать, одетый не особо броско, но в вещи явно из какого-нибудь недешевого магазинчика на Кузнецком, стал собирать бумаги, которые принес с собой, правда, даже толком ими не воспользовался – говорил все сам и по памяти. Голос у него был не очень приятный, но сама манера говорить – вникаешь сразу в его слова. – Валентин Алексеевич, здесь, ты и сам сознаешь, ничего не сделать. Я навел справки, но кто будет связываться с давним делом, к тому же в наше время. Это политика. Нужны веские на то основания.
– Все равно спасибо. Я очень потратил твое время.
– Ты мне вообще-то платил за мои услуги, так что глупо говорить о трате времени, если это работа, – Обинский при этом как-то странно посмотрел на Валентина, словно он сам ему что-то был должен, но лишь хмуро свел брови, а потом немного весело добавил: – Но я буду очень рад, если по старой дружбе ты мне пришлешь пачку китайского чая, но не тот, что у вас в магазинах, а такой, которым ты меня тут поишь.
– Вымогатель, – по-доброму рассмеялся Валентин. – В магазине тоже есть, просто цена тебя не вдохновит. Я попрошу, чтобы тебе оттуда в подарок выслали. В самом деле. Спасибо за помощь. Просто потому, что я понимал, как это все… Сложно.
Валентин едва не ляпнул «бесполезно», что Обинский и без того догадался. Фёдор сидел за столом его небольшого кабинетика в московском особняке Марии, и смотрел в окно сбоку. Внутренности Валентина охватило глубочайшее сожаление из-за того, что он его подводит. Но что здесь сделать?
– То есть если этот Рулевский, который назвал имя моего отца, вдруг заявит, что тот был непричастен, есть надежда оправдать его? – вдруг спросил Фёдор, когда Обинский уже собирался идти к дверям.
– Это в самой строгой теории.
– И выходит, более не было никаких улик? Неужели только со слов его одного? – Фёдор уже не скрывал своего негодования.
– Не совсем так. Михаил Достоевский являлся в указанный дом. Он и сам того не отрицал.
– Его почти что обманом туда заманили!
– Этого никто не показал. А вот Рулевский, который был весьма интересен следствию как человек, который с испугу открыл рот, показался им очень ценным свидетелем.
– Он не свидетель! Он тоже был подсудимым!
– Здесь я имел в виду не терминологию, хотя вы правы. Другой вопрос – где теперь взять основания, чтобы его кто-то слушал? И самое главное – что должно вызвать у него желание говорить? Не уверен, что он когда-либо вообще вспоминал о тех, чьи имена тогда называл. Кроме того, все же одних его слов может тоже оказаться недостаточно. Это все очень сложно, учитывая, что Михаил Достоевский давно умер, а у меня нет доступа ко всем материалам дела, кто знает, что он еще мог наговорить, – аккуратно произнес Обинский, переглядываясь с Валентином.
– Я понимаю, – Фёдор кивнул, вжавшись в кресло. – Я на самом деле все это подозревал. Спасибо.
– Всего наилучшего, – Обинский опять взглянул на Валентина в сомнении, но тот уже провожал его, глядя все время в пол. Уже у самых дверей Обинский заметил: – Никаких вариантов. Зря только мальчика обнадежили.
– Я тебе сразу так сказал, но не мог не попытаться помочь ему.
– По мне так, лучше бы он в это дело никогда не лез. Иногда мы думаем, что правда нам нужна, но от нее только зло.
– Не расстраивай меня еще больше.
– Приходи как-нибудь в гости, с женой будем рады. У нас мало гостей.
Валентин глянул на него. Кивнул. Почему бы и нет? Порой ему жутко не хватало самого простого общения с людьми. Он предоставил лакею закрыть дверь, а сам поспешил обратно. Застал Фёдора на том же месте. Только вид у него сделался еще более потерянный, чем прежде. Фёдор вообще редко столь явно являл свои эмоции окружающим, а сейчас Валентину даже сил не стоило прилагать – все прозрачно читалось. Он даже застыл в дверях, словно оказался совершенно лишним, и был момент, когда даже хотел было развернуться и уйти, но Фёдор глянул на него – глаз не отвел.
– Вы уйти хотели? – напрямую спросил он. – Жаль. Не хочу один оставаться.
– О, извини. Я как раз обратное подумал. Не хотел тебе мешаться.
– Что за глупости вы говорите, Валентин Алексеевич. Останьтесь со мной. И не смейте так думать.
Валентин тут же послушно вошел в комнату, позволив себе улыбнуться, на что Фёдор вяло, но ответил, хотя тут же загасил улыбку тяжелым вздохом.
– Так не хочется возвращаться завтра в пансион, – протянул он, когда Валентин сел на мягкий стул, что стоял перед рабочим столом. Прежде тут почти не сидел. Валентин использовал этот маленький кабинетик в своих нуждах, когда останавливался в доме сестры. Здесь был большой рабочий кабинет, некогда принадлежавший покойному ее мужу, но на ту роскошь, что там была, Валентин не рисковал посягнуть. В Песно он в самом деле ощущал себя, как дома, сестра там обжилась сразу после того, как сделалась вдовой, и они все частенько стали гостить в ее владениях, уже и забыв о том, каким образом поместье стало принадлежать Марии. Но этот особняк. Сестра вообще-то с большим обожанием относилась к этому дому, но Валентин тут чувствовал себя неловко, предпочитая порой останавливаться в гостинице, но в этот раз он забирал на выходные Фёдора, и предпочтительнее было разместить его здесь.
– Ты меня начинаешь пугать такими словами, Феденька. Я вчера, когда заходил за тобой, разговаривал с господином Звонаревым. Он говорит, что ты замкнут в отношении своих товарищей по учебе.
– Мне просто не столь интересно с ними, – поморщился Фёдор, не обрадовавшись тому, что его обсуждали. – Верховенский этот разве что может стоить внимания. Он себе на уме, но я бы мог расколоть его, да скучно это. Не важно. Хотя неприятно знать, что Звонарев там про меня болтает.
– Ничего дурного! Наоборот! Говорит, что ты очень способный, очень подтянул за прошлый год все предметы. Теперь можешь просто учиться в свое удовольствие.
– Удовольствие. Вот его-то и нет. И на самом деле, Валентин Алексеевич, я о этом заговорил не потому, что мне там плохо, да и неправдой будет, если скажу, что плохо. Учиться имеет смысл. Это я знаю. Тут другое. Я так надеялся, что Дазай с вами приедет. Я писал ему и просил. Чем он там таким занят?
– Он мне ничего не говорил и не просился со мной. Даже намека не было.
Фёдор кивнул и совсем нахмурился. Словно у него голова заболела.
– Ты из-за этого расстроен? Из-за Осаму?
– Я был бы не против, если бы он тут оказался. Я немножко ему рассказывал о нашем с вами общем деле. А теперь хотел бы поделиться деталями. Он бы точно понял. Ощутил бы всю несправедливость. Он мне говорил, что ему до сих пор порой Дуня снится. Нечестно. Я во снах ее почти не вижу, а если и вижу, то как-то нехорошо. Я думаю, что это из-за того, что я боюсь ее увидеть, потому что ничего не исправил, что хотел.
– Ты так это говоришь… Я чувствую себя виноватым.
– Перед Дуней вам нечего винить себя.
– Не перед ней, если уж точно выражаться. Перед тобой.
Фёдор промолчал. Отвернулся. Валентин потянулся через стол, чтобы сжать его руку, а тот вдруг замотал головой, хотя руку свою не отдернул. Сморщил лоб и сжал зубы.
– Просто понимаете, Валентин Алексеевич! Это же не справедливо! Все знать, понимать теперь – и ничего не делать!
– Но что ты можешь сделать?
– А вы бы мне что посоветовали?
Валентин осекся. Он ясно услышал в этом вопросе не просто вопрос, а намек, что все это обращено именно к нему, Валентину, и он обещал.
– Отвлечься, Федя. Найти себе что-то другое, что поведет тебя…
– Да, но я просто все думаю, стоило ли тогда вообще возвращаться сюда? Я бы мог с таким же успехом и дальше жить в Японии, уже и без того привык, и все к сестре поближе, а не здесь – совсем как будто один.
– Я понимаю твою тоску, но действительно ли стоило бы на подобное себя обрекать, – Валентин ощущал, как все больше его щемит изнутри. – В конце концов, здесь твои родственники.
– Родственники. Я чужой для них.
– Боже, разве Мария Алексеевна дурно тебя приняла?
– О нет, наоборот. Я не мог ожидать, что ко мне проявят столько ласки и участия. Но мне сложно считать родными все равно столь далеких для меня людей. И ближе едва ли станут.
Валентин от этих слов ощущал неловкость, как будто был в чем-то виноват. Он еще и о племяннице своей подумал, которая в самом деле была родственницей Фёдору, но, обычно очень общительная и всегда приветливо настроенная к новым людям, она как будто сторонилась его, хотя ни разу невежливости не показала. Улыбалась, но в то же время почти с ним никогда не заговаривала. Валентин это заметил еще во время поездки в Тифлис. Она все время тянулась к Дазаю и Чуе, так и не заведя с Фёдором дружеских отношений. В Москве же они более не виделись.
– Я разве что на Дазая могу полагаться. И на вас, Валентин Алексеевич. Не знаю даже, на кого больше.
– Рад, что хотя бы ты не особо на меня обижен.
– А по мне видно, что обижен? – раскрыл он глаза, глянув прямо и строго при этом.
– Я заподозрил такое.
Он промолчал. Встал. Затем принялся бродить. Ничего не говорил. Валентин попытался пару раз его отвлечь иными темами, даже предложил прогуляться, может, даже покататься, съездить куда-нибудь, но Фёдор лишь качал головой.
– Не изводи ты себя так, – не выдержал все же Валентин. – Я прошу тебя.
– Я все думаю об этих людях, Валентин Алексеевич. И об этом подонке, Рулевском! Легко отделался. Вот уж кара! Сидеть в собственном поместье. Отец в могиле неизвестной лежит где-то в Сибири, мать там же, да и тоже не пойми где, а сестра вообще в земле чужой. Мне недавно сон такой снился, будто случилось землетрясение, как то, что было в эпоху Ансэй. Я о нем часто слышал, так как сталкивался с теми, кто пережил его. Может, оттуда мои впечатления. И вот мне снилось, будто земля в Йокогаме тоже стала расходиться, извергая внутренности, и то кладбище, где покоятся иностранцы, где лежит сестра среди других людей иной веры, оно тоже вскрылось, и вышли все покойники, как были, разложившиеся, порой одни кости с ошметками одежды, в которой их уложили… И вот встает Дуня. И кашель ее по-прежнему изводит. И я вижу насквозь ее больную грудь. Она идет ко мне, смотрит на меня, а лица и не узнать уже, отвратительно, и мне самому отвратительно, что так думаю о ней. Идет она ко мне и вдруг рассыпается в прах, а перед этим будто что-то сказать хотела. Я, кажется, проснулся. Кто-то в темноте на меня из мальчиков шикнул, что я мешаю, вошкаюсь. Я тут же заснул. И на утро я вспомнил этот сон. Быть может, потому, что в самом деле просыпался. Теперь всю думаю, почему она ко мне такая приходила. Неужто в вину что-то ставит?
Фёдор удивился, когда возле него оказался Валентин, который так ему ничего не сказал, но зачем-то усадил на стул, где прежде сам сидел, и принялся вытирать ему щеки, смотря на него так, словно и сам был готов разреветься. Фёдор смутился сначала именно этого, его взгляда, но потом вдруг ошарашенно понял, что это все из-за него.
– Я умоляю тебя, не надо так, – Валентин встал на колено, схватив его за руки. – Только не расстраивайся! Ты впустую винишь себя! А Евдокия Михайловна! Ну что бы она тебя винила? Твоя сестра и близко никогда никого упреком не обидела, а уж тебя тем более бы не посмела таким обременять!
– Я знаю! Но не могу все равно оставаться в покое! – вскричал Фёдор. – Валентин Алексеевич! Это очень тяжело! Я хочу, чтобы вы знали, как тяжело все это! Ведь вы и знаете! С самого начала! С самой встречи в Хакодатэ! Вы же были рядом! Так что поймете! И вы обещали! Обещали, Валентин Алексеевич! Надо что-то сделать! Иначе! Я чувствую, что тронусь умом! Я не хочу видеть Дуню такой! И спятить не хочу! И не хочу думать о том, что помешательство есть спасение! А я уже думал о подобном! Слышите!
– Да ты что, Фёдор! – Валентин искренне испугался его слов. – Тебе просто надо найти себе какое-то занятие, отвлечься на что-то, ты зациклен на одной мысли, и она не приведет тебя к хорошему. Я хочу, чтобы ты сосредоточился на себе. На своем будущем. Образование, Фёдор. Ты способный, мы мог бы выбрать любое направление в университете.
– Вы мне это все уже сотню раз говорили, Валентин Алексеевич, как будто издеваетесь, – процедил он сквозь зубы. – Если только… Может быть, вы правы. Я бы мог заняться юриспруденцией.
Валентин немного растерянно глянул на него почему-то, но тут решил поддержать.
– Верно. И работа всегда будет.
– Работа? Да. Это практично. Только вот… Сколько еще времени понадобится, чтобы обучиться, – Фёдор не зажегся бурным энтузиазмом, но как будто все же слегка отвлекся от того, чтобы окончательно себя извести в этот вечер. – Если бы найти силы на все это.
– Если ты переживаешь, что придется долго ждать, то ничего тебе не мешает заниматься самообразованием уже сейчас. Сходи в библиотеку, возьми книги по правоведению и читай. Это лучше, чем слезы лить.
Фёдор в раздражении глянул на него. Сам на себя мысленно выругался за то, что пустился в эмоции. Это, наверное, все серая осень. И Дазай. Какой-то другой, будто бы его совсем не слышит, и Фёдор не может толком сообразить, в чем дело. Он нечто подобное ощутил в момент своего приезда, но все это легко свалил на то, что они слишком долго не виделись и подросли, а далее вроде бы все пошло, как и раньше, но затем… Достоевский не мог избавиться от этого чувства, что Дазай как-то не так проявляет эмоции. Первым делом он решил, что тот сблизился с Чуей, но это предположение его смущало их частыми ссорами, особенно некоторой агрессивностью Накахары в сторону Дазая. И что же тогда?
Фёдор очень хотел его здесь, к себе, в Москву. И даже думал о том, чтобы подкинуть Валентину идею о том, чтобы Дазая отправили тоже учиться к Звонареву, как бы сильно это могло изменить унылую жизнь там, как бы это помогло отделаться от мыслей о сестре и родителях! Ощущая какое-то издевательство со стороны судьбы из-за всего на свете, Фёдор высказал все свои мысли о Дазае Валентину, застыв на нем взглядом. Валентин выслушал его, не перебив, он в тот момент отсел за стол и катал пальцем по поверхности столешницы карандаш, но при этом даже не следил за тем действием. Понимая, что что-то кроется за этим рассказом, Валентин тихо сказал:
– Если ты так скучаешь по нему и хочешь быть рядом, предложи Дазаю переехать к тебе в Москву. Не ходи вокруг да около. А объясни, почему он нужен тебе здесь. Столько проблем на самом деле из-за того, что мы часто пытаемся намеками навести на действие, а прямоты боимся, а потом обижаемся, что что-то не получилось.
– Я не боюсь прямоты. Я могу попросить его прямо. Я всегда так к нему и обращался. Вопрос же в ином. Захочет ли он. Если даже на несколько дней не приезжает. Уговорите его, Валентин Алексеевич!
– Да как же я…
– Он к вам прислушивается. Даже больше! Я почти ревную, Валентин Алексеевич.
Валентин ничего не ответил. Разглядывал его. Фёдор смотрел в ответ. Не мог не видеть. Его жалеют. Искренне, со всей глубиной сочувствия. Он всегда ощущал от Валентина это искреннее сочувствие, внимание. Бескорыстное. Это напомнило ему Евдокию, и Фёдор даже поразился такому сравнению. Даже на миг подумал, что не так уж ненавидит его Бог, если все же оставил такую замену сестре, но почему от этого не становится спокойно? Что еще надо?
– Я напишу ему, хотя не верю в удачу. И прошу вас тоже поговорить с ним. Вы и Михаил Дмитриевич скоро совсем уже забросите Москву, будете все время в Петербурге. А я здесь.
– Я обещаю тебе навещать как можно чаще!
– Угу, – Фёдор глянул в окно. Осенние сумерки. Жуткий мрак.
– Я не могу знать, захочет ли Дазай покидать Песно. К тому же ему тоже надо учиться. Вам обоим. Ты обещаешь мне держаться и думать прежде всего о своем будущем? Не впадай в хандру, я не могу тебя таким видеть, знаешь ли. В такие моменты начинаю и сам переживать, что что-то сделал не так. Пожалуйста, найди себе иное, что поможет тебе идти дальше.
Фёдор все смотрел в окно. Внезапно вспомнил вид на небольшой садик дома в Камакуре, где они жили с сестрой. А потом он сменился на совсем иной – тот вид, что лицезрел он через распахнутые сёдзи дома О-Сидзу-сан в Хакодатэ. Эти воспоминания внезапно маленько облегчили сердце. Он подошел вдруг к Валентину, обняв его крепко за шею, крепче обнимал только в момент, когда навсегда расставался с сестрой.
– Я все время боюсь, что вы однажды пожалеете о том, что взвалили меня себе на плечи.
– Не говори глупости!
– Разное случается. Пусть не случится. Я пойду? У меня с собой тетрадка с упражнениями по немецкому языку. Пытаюсь учить его. Выглядит странно. Звучит необыкновенно, хотя не уверен, что долго продержусь.
Валентин кивнул ему довольно. Фёдор будто бы чуть просветлел в момент, когда покидал кабинет. А Валентин же ощутил, словно с ним осталось что-то темное. Не мог понять что, но ему весь этот разговор очень уж растревожил душу.