Tempo di valse, con espressione e dolcezza.
Санкт-Петербург, май 1888 года.
– Разве Валентин Алексеевич с нами не пойдет? – Чуя слабо смог скрыть ту капельку расстройства, что задела его.
– Предатель, – Мишель, однако, произнес это как-то весело. – Его пригласили на какой-то вечер за городом, в Царском селе или где-то рядом, обычная закрытая для посторонних пьянка старых знакомых. Что ты переживаешь? Мы и сами хорошо проведем вечер!
– Ты же не любитель Сен-Санса, – не мог не поддеть Чуя.
– Помимо Сен-Санса там есть иные приятные мне вещи, – чуть ли не с вызовом заявил Мишель.
– Очередная кандидатка тебе в невесты? – не сдержался Дазай, в чью сторону Чуя не смотрел и не хотел смотреть. Одетый в чудный костюм, словно гимназист на торжестве, в курточке с блестящими пуговицами… Как же ему шло… Чуя и сам был выряжен не хуже, но Дазай относительно его заметно вытянулся, и выглядел – Чуя ненавидел его и завидовал. И не мог не косить глаза в его сторону.
– Будешь издеваться, Дазай, не возьму тебя с собой.
Дазай тут же вскинул руки, мол, молчу. Чуя снова был поражен. Какая покладистая зараза. Неужто так хочет музыку послушать? Они и так, едва приехав в Петербург, только и тратили все вечера на походы в театр да на концерты. Музыки было даже с излишком, и это с учетом, что Валентин еще и ловко умел выбирать, куда стоит идти, а где воздержаться. Они с Дазаем полностью полагались на его вкус; прежде оба почти нигде не бывали, пару раз в Москве посещали музыкальные мероприятия, но не более. А вот выходить в театр Чуе очень понравилось, и он очень жалел, что где-то сезон уже был закрыт, а в период поста выступали в основном лишь приезжие иностранные труппы, и он не все успел узреть, довольствуясь теперь больше частными вечерами, но и то было весьма увлекательно. Правда сегодняшний вечер предполагал быть несколько странным, и Чуя подозревал, что Валентин не просто так решил в нем не участвовать.
Все дело было в том, от кого в некотором смысле поступило это приглашение. Человека этого звали Юлий Сергеевич Савин. И вот здесь как раз и крылся весь подвох. Этот Юлий Сергеевич Мишелю приходился троюродным кузеном, был на пять лет его старше, некогда служил, но уже три года как ушел в отставку, якобы по здоровью. Что там на самом деле – мало кто знал. И вообще этого Юлия Сергеевича мало кто знал. Когда дед Мишеля, Алексей Дмитриевич, разругался со своим отцом, то связи порвал и со старшими братьями, более никогда с ними не общаясь и судьбой их не интересуясь. Но ведь они при этом никуда не делись, и вот ирония судьбы: отец Алексея скончался спустя десять лет после его ухода из семьи, и старшие братья, Дмитрий и Сергей, получили приличное наследство, но судьбой этому наследству завещано было развеяться по ветру. Старший Дмитрий по воле отца сделался военным, в зените своей карьеры был произведен в генерал-майора, и, может, еще бы куда дальше пошел по карьерной лестнице, вроде как собирался губернаторствовать, но случилась с ним довольно темного происхождения беда: был он застрелен одним из своих подчиненных офицеров. Дело это до сих пор имело под собой сведения лишь по слухам, ибо руководство тогда все утаило и умолчало, и даже неизвестно было широким массам, что же стало с тем застрелившим, а относительно причины – болтали разное, высказывая и самые банальные версии вроде какой-то там женщины или оскорбленной чести, может, опять же из-за женщины. Или же это были какие-то их личные дела. Сейчас уже и не узнать. Семьи у старшего брата не было (по крайней мере, законной), все его имущество досталось среднему Сергею, который уже на тот момент промотал почти всю часть наследства от отца, потеряв приличный кусок после реформы в шестьдесят первом; в итоге он проигрался где-то за границей в рулетку, и там его хватил удар, вызвавший паралич, а через пять дней смерть. Сын его, Сергей Сергеевич, отец Юлия, даже не приехал забрать его – денег не нашлось. Он и сам вскоре помер, вероятней всего, от пьянства, и Юлий остался на попечении двух своих теток по матери, которая скончалась еще при родах. На его содержание оставлено ничего не было, тетки же пристроили его в одно из училищ в Петербурге, но особо тоже не пеклись о нем. На самом деле, как поживали остальные части семейства, дети Алексея Дмитриевича, мало представляли. Они их никогда не знали, связи были разорваны, да и знать особо не желали, возможно, из-за влияния отца.
Потому, когда этот Юлий Сергеевич вдруг объявился, Валентин тут же насторожился такому своему родственнику. Одет он был щегольски, ухоженный, даже как-то намеренно старомоден был, видимо, считая это каким-то своим отличительным знаком, и у него это получалось; манеры были на месте. Прибыл он первый раз в дом на Фонтанке на частном экипаже, что тогда уже привлекло внимание. С чего он вдруг решил познакомиться со своими родственниками, было мало ясно, при этом прибыл он именно на квартиру, что снимали Валентин и Мишель, а не в ту, на Литейном, что имели себе Дмитрий и Даниил, причем уже далеко не первый год. Валентин, конечно, принял его, даже ничем не показав, как смутило его такое знакомство с племянником, который был чуть постарше его самого. Дазай и Чуя тогда занимались уроками, но из соседней комнаты могли слышать их разговор, узнав, что прибыл господин наконец-то восстановить утраченные родственные связи, и при этом было это странно опять же: оказалось, что в данное время он имел работу личным секретарем одной весьма богатой госпожи, Ираиды Михайловны Лиус. Дама эта известна была уже лет как пятнадцать вдовой, получившей в наследство от мужа целую мануфактурную империю, которую она цепко схватила в свои руки, умножив прежний капитал. Как при ней оказался Юлий, история умалчивала, при ней много кто оказывался, она вообще дама была не особо разборчивая в людях, как о ней болтали, удивляясь, что деньги у нее при этом не утекают, но тут важнее было то, что Юлий ныне сделался женихом ее любимой дочки, прозванной Олимпиадой, и летом, ну или около того – сроки назывались размыто, должна будет уже состояться пышная свадьба.
Учитывая сей факт, Валентин еще больше насторожился таким сношением. Он, конечно, за годы усердного труда на чайной почве, что можно было понимать буквально, учитывая, сколько излазил лично чайных плантация в Китае, смог обеспечить себя достойным уровнем жизни, не имея зависимости от родных, но до Ираиды Лиус ему было далековато, и в таком случае куда более по статусу подошло бы знакомство именно с Дмитрием и Даниилом с их золотыми приисками, с которых Валентин давно уже ничего не имел, предполагая получить лишь когда-нибудь по завещанию отца определенную сумму, но не более: его труда в том золоте не были ни грана и брать за него он не желал.
Что касалось Юлия, возможно, он и не преследовал никаких странных целей, и его знакомство с родственниками несло искренность, а так как по возрасту он был ближе к младшим Савиным, то к ним и пошел, завязав даже дружбу с Мишелем и по итогу вот пригласив его в дом своей будущей зажиточной тещи на Миллионной улице, где хозяйка перед своим отъездом на лето в загородное поместье устраивала последний вечер камерной музыки француза Камиля Сен-Санса, коего она очень ценила и желала высшей приятности обстановки: сама выбирала музыкантов и певцов, не говоря уже об особом списке приглашенных. Гостей, несмотря на этот особый список, предполагалось много, при этом не все намеревались прийти (имея возможность удрать уже в свои загородные имения), и тем воспользовался Юлий, получив пару приглашений для своих родственников. Когда узнал о том, что у Валентина под опекой находятся два японских мальчика, он дико заинтересовался и немедленно поспешил познакомиться, поклявшись, что и для них достанет приглашения, что было выполнено. Поведение его не казалось фальшивым, хотя несколько смущало услужливостью.
Но ведь в самом деле вроде бы производил впечатление очень приятного мужчины. Дазай ничего не сказал относительно него, точнее, он вообще не придал никакого значения знакомству, а Чуя все же заинтересовался, несмотря на исходящий от Валентина холод в этом отношении.
Поскольку Валентин идти не собирался, отчасти еще и преследуя политику, введенную своим же отцом – не общаться с остальными Савиными, которые сами посчитали Алексея Дмитриевича изгоем, его приглашение оставалось неиспользованным, и Мишель, с легкого разрешения Юлия, позвал своего друга Дотошнова, который очень воодушевился таким мероприятием на вечер: уже сам примчался к ним домой и ожидал общего отъезда. Мишель же довольно легко относился к наметившейся дружбе со своим кузеном, отец его, бывший сейчас в Петербурге по делам, в разговоре с сыном покривился, конечно, но потом заметил, что Юлий этот-то ни в чем не виноват, да и сидящий во Франции Алексей Дмитриевич едва ли что-то узнает. К тому же Мишель быстро смекнул, что общаться с кузеном очень удобно, учитывая, что вблизи него может вращаться очень много разных людей, и кто ж знает, вдруг там промелькнет рядом кто интересный, и он присмотрит себе жену.
Возвращаясь к мыслям Чуи о том, чего это Дазай вел себя так скромно, можно было бы просто сказать, что никакого секрета тут не было особенного, и дело было не в музыке. Будь Чуя чуточку внимательнее и прояви он куда больше сочувствия, а не изводи себя мыслями об их отношениях, ставших очень сложными, он бы приметил, в какую апатию вогнал Дазая, который вроде бы внешне вел себя как обычно, но на все окружающее смотрел со скукой, изъедаемый изнутри мыслями о Чуе в том числе. О Чуе больше всего. И там еще был Одасаку, от которого по-прежнему лишь шли толстые, но редкие письма с обещаниями быть в России, но Дазай уже до того устал его ждать, что не мог не обижаться, а он был нужен ему. Хотелось поговорить, хотелось многое сказать, хоть он и побаивался в некоторой степени обо всех своих переживаниях говорить. Можно подумать, что в качестве личного конфидента Дазай легко мог бы избрать Валентина, ох, он бы так и сделал! Даже хотел бы так сделать! Но ему нужен был человек, который не имел такой привязанности к Чуе, какова была у Валентина, и пусть Дазай знал, что Савин его намеренно никогда не выдаст, но он не хотел все же тревожить его.
Одасаку очень нужен был. И в то же время Дазай мысленно швырялся в него фразами в духе, раз не едет, то пусть и никогда не приезжает. Это еще больше портило настроение.
Арсения у Мишеля еще ранее выпросил бывший проездом Даниил, забравший его с собой в Екатеринбург, так что они пока обходились своими силами, Мишель договорился с хозяином дома, чтобы прислал им кого-нибудь из прислуги на день, но сегодня так никто и не пришел, и Чуя лично помчался вниз попросить швейцара поймать для них экипажик да поприличнее. Сам он остался ожидать на улице, так как был уже готов, да еще и курить слегка хотелось, он уже заметил, как стал все больше хвататься за папиросы, с другой стороны, его никто не одергивал: все мужчины в семье Савиных курили, запах папирос даже стал какой-то ассоциацией дома, разве что у всех вкусы были разные, а со своими Чуя пока не особо определился, таская папиросы то у Мишеля, то у Валентина, или же у Даниила, если тот подворачивался рядом. Порой с ним делились дорогими сигарами, но тут Чуя ощущал что-то вроде равнодушия, не представляя, почему здесь его вкус так подводит.
Май выдался не особо теплым, но сейчас на улице было приятно, Чуя был в предвкушении от посещения богатого дома, но, признаться, в итоге не оказался поражен. О нет, эта госпожа Лиус обладала вполне себе шикарным жилым пространством из множества комнат, которые пухли от роскоши, что в них напихали: все вокруг – в коврах, в картинах, всюду дорогая мебель, изготовленная где-нибудь в Европе на заказ, здесь были и всякие предметы востока, а зала, где непосредственно должны были выступать артисты, к огромному удивлению Чуи да и Дазая, была выполнена в какой-то смеси китайского и японского стиля с этими обоями, выполненными под старинные ширмы, шелковыми занавесями, высокими вазами и прочими украшениями. Не готовый к подобному, Мишель тоже был несколько удивлен, при этом неприкрыто скептически оглядел эту попытку пропитать все восточным духом; в залу еще не приглашали, гости пока что лишь собирались и наполняли свои желудки в отдельных больших комнатах, можно было лишь заглянуть и осмотреться, и Мишель слегка застопорился, прильнув взглядом к одной из ваз, тихо шепнув Чуе и Дазаю:
– Я не особо сведущ в плане всех этих древностей, но что-то мне подсказывает, что то, что здесь стоит, было вывезено не самым законным образом из Китая.
– Это все настоящее? – спросил Чуя.
– Все ли – не знаю, но ваза точно. Мы же занимались закупками подобных вещей, с нами были китайские и английские специалисты в этом вопросе, много полезного от них узнал в свое время. Вот клянусь, настоящее! И такое бы китайцы добровольно не позволили увезти. Уж не знаю, наши или кто постарался. Как выводят меня из себя эти мошенники! Вы знаете, сколько таких есть и в чайном деле! Вон, Павел Павлович не даст соврать!
– О чем ты горячишься, Михаил Дмитриевич?
– Я про фальсификаторов. Однажды я серьезным образом возьмусь за их уничтожение!
– Уничтожение? – за их спинами явился снова весь надухаренный и напудренный Юлий Сергеевич. – Мой дорогой кузен, кого ж вы собрались уничтожать?
– Тех подлецов, что занимаются подделками. Но не будем здесь это обсуждать и распугивать всех вокруг!
Последовали дежурные приветствия, знакомство Дотошнова с Юлием Сергеевичем, который, как показалось Чуе, весьма кисло отреагировал на замену Валентина Алексеевича, видимо, прежде себе без оснований сочинив, что это не просто какой-то Дотошнов, а что-то посолиднее. Стоило, однако, сказать, к чести господина Дотошнова, что зря Юлий Сергеевич с ним так неприветливо обошелся. Павел Павлович тактично не отреагировал, к тому же вскоре, к его уже довольствию, во время знакомства с Ираидой Михайловной выяснилось, что та имела честь знавать отца Павла Павловича и очень хорошо о нем отзывалась, так что ее симпатии быстро скакнули в сторону молодого человека. Родственник же жениха ее дочурки еще перед этим произвел на нее какое-то воодушевление. Дама она, похоже, была восприимчивая, вечно восхищенная, любившая новые знакомства с людьми, что еще были молоды и полыхали жизнью. При этом из ее речей стало ясно, что о чайных делах она понятия не имела, зато «золотые прииски» спрыгнули с ее языка не один раз. Была ли она разочарована, узнав, что приисками Михаил Дмитриевич не занимается, сказать сложно, потому что энтузиазм ее не угас, когда дошло дело до чая. Оказалось, что китайский чай, поставляемый Савиными, она прекрасно знала, но в жизни не сопоставляла его с Юлием Сергеевичем, что звучало странно, но это осталось без разъяснений. Узнав, что Мишель собирается теперь в Петербурге серьезно заняться салоном и перебраться в новое помещение, она заявила, что он обязан будет ее принять, как свою первую клиентку. Когда Юлий с сожалением заговорил о том, что здесь не присутствует Валентин Савин, она даже толком не поняла, о ком речь, да и не стала вникать, впившись глазами в двух юношей, что топтались при ее только что представленных гостях.
– Это ж, как, полагаю, тяжело было! Уехать из родного дома столь далеко, в совсем другой мир! Одним! – затараторила она с ними также по-французски.
Они с Дазаем даже слегка растерялись. По-разному люди выражали свое удивлением ими, порой даже обидно, но обычно со временем на людское невежество начинаешь реагировать равнодушием. Однако редко к ним обращались с сочувствием, при этом не глупым, а именно с участием.
– Дома жалеть было не о чем, – внезапно произнес Дазай, что Ираиду Михайловну удивило, но она все с тем же участием покачала головой.
– Как судьба порой нас кидает! А я ведь знаю! Сама закинутой когда-то оказалась в этот бесчувственный город! А девице в таком случае страшно тяжело бывает, нежели мужчинам. Не буду вас своими историями утомлять! Добро пожаловать в мой дом!
Ираида Михайловна потом в течение вечера посылала лакея подозвать к ней сразу и Чую, и Дазая, желая пообщаться, пока не началась непосредственно музыкальная часть вечера. Она из любопытства стала говорить с ними на русском, которым, оказалось, сама владела даже куда лучше, чем французским, что мальчиков немного посмешило при всем ее искрящемся образе светской дамы из высших кругов; ее же саму прежде всего восхитило их знание языков, и она с особым интересом расспрашивала об их увлечениях, о том, где и как они живут; апофеозом же внезапно стало то, что она поинтересовалась, успели ли они разглядеть ее залу в восточном стиле и что они – честно! – думают. Чуя намеревался промолчать, но Дазай, используя все силу своих обольстительных манер, умудрился высказать красиво, что интерьер этот дрянь, хоть и по-своему элегантен, но близко не соответствует истине, на что Ираида Михайловна слегка вспыхнула, но приняла ответ рационально, несмотря на то что прозвучал он от подростка, но сама ведь спросила, и даже наказала сама себе, что надо бы переделать по уму, чтобы не позориться. Испугавшийся сначала поведения Дазая Чуя, однако, быстро успокоился, уловив, что все это время сам слушал его с каким-то волнением, увлеченный этой его манерой, которую он, взрослея, все тоньше и тоньше учился использовать, особенно в общении с женским полом, и Накахара снова с ужасом одернул себя: уже который, мать его, раз он увлекается им, хотя строго-настрого себе это запретил. Их отношения за последние недели нисколько не просветлели, сохранялась холодная, но достаточная для совместно существования дистанция, при этом Чуя не мог не возвращаться ко всему, что происходило между ними, мысленно и с ужасом, и что хуже – все больше обращать на Дазая внимание, не понимая, как это вообще получается, а Дазай… Чуя никогда не видел в нем такой обреченности. И самое, что смущающее, мягкости, с которой даже шутки отпускались в его адрес, ибо без них Осаму все ж не мог. Чуя лишь шептал ему «прекрати» и получал в ответ ухмылку, но какую-то вовсе не коварную, как обычно.
Сложно. Все очень сложно. И он не мог отпустить внутри себя разрастающиеся чувства, и не мог отпустить страх перед ними и раздражение за них перед всем светом.
Ираида Михайловна напоследок, восхищенная такими интересными для нее молодыми людьми, заявила, что обязательно однажды позовет их сюда к ней познакомиться с ее двумя сыновьями, которые были ровесниками им и сейчас обучались в правоведческом училище.
До начала самого концерта, довелось увидеть и невесту Юлия Сергеевича, девицу лет двадцати двух, весьма тухлого и сухого вида, угрюмую и какую-то раздраженную; уже позже выяснилось, что и спускаться она не желала, и музыку терпеть не могла, и вообще – такие вечера – скука смертная и бессмысленность, куда ж приятнее бал в Дворянском собрании, там веселее! Глянув на нее, они все вчетвером сошлись на том, что мать ее производит куда более приятное впечатление не только внешностью, пусть уже тронутой наступлением старости, но и характером.
С началом непосредственно музыкальной части вечера думать о хозяевах этого мероприятия уже и не пришлось. Чуя не был хорошо знаком с музыкой Сен-Санса, поэтому слушал очень внимательно и как-то даже не в удовольствие, слишком уж сосредоточенно. Первым отделением исполняли камерные инструментальные произведения, и, впервые вникая в эти вещи, Чуя желал бы быть не в толпе людей, которые имели с чего-то приличным производить много шорохов и порой даже шептаться, при этом даже не нарушая правил поведения, и Чуя вместе с тем не мог не думать о том, как хочется оказаться в более закрытом и освобожденном от посторонних пространстве. В то же время сама обстановка с этой толпой его будоражила. Раздвоенное чувство. Слишком много волнений, и вовсе только что не от музыки.
Дазай, к счастью, сидел не рядом с ним, а по другую сторону от Мишеля, который тоже не был особо вовлечен в музыкальный процесс, но Чуя не обращал на него внимания. Он посматривал на Дазая, а у того вид был совсем уж откровенно скучающий, иное заботило его.
Несмотря на некоторую странность ощущений от окружающей обстановки, Чуе казалось, что такая жизнь может быть вполне по нему; он прежде слышал всякого рода рассказы Даниила, который был заядлым посетителем светских балов и прочих приемов, и это все представлялось ярким блеском, шумом толпы и каким-то почти что вечным праздником, вкус которого непременно хотелось попробовать ощутить.
Размышляя об этом всем, Чуя немного успокоился, но, забегая на самую чуточку вперед, стоит сразу сказать, что иным образом должен будет для Чуи закончиться этот день. Не с тем впечатлением, что он намеревался вынести.
Первое отделением вышло заметно растянутым, завершать его должна была соната для виолончели и фортепиано: мрачного оттенка произведение с его грозной предвещающей беду сердцевиной будто нарочно должно было предвосхитить одно событие, что произойдет вот-вот, и самую малость отразится удивительным образом на Чуе, пусть тот даже сначала того и не осознает.
Среди гостей Ираиды Михайловны присутствовал один весьма важного вида господин, бывший некогда вице-губернатором в одной отдаленной губернии, натворивший там не особо хороших дел и удравший сначала переждать бурю в Финляндию к проживавшим там родственникам, а затем, когда уж совсем гроза утихла, в Петербург. Все неприятности его как бы миновали, и вот жил он очень даже на широкую ногу, транжиря деньги из наследства, доставшегося его жене, которой приходилось метаться вместе с ним. Местная публика, однако считала его за вполне себе приличного человека, правда тоже порой задавалась вопросом, откуда он такой взялся, но не пеклась о том уж сильно, и потому этот человек продолжал быть принимаемым в самых достойных домах Петербурга, и приглашение он получил лично от Ираиды Михайловны, которая и не думала складывать о нем дурных представлений, хотя все равно брезгливо поморщилась, когда он, едва явившись, сразу потребовал от официантов подать ему вина и в зал вошел уже хорошо проспиртованным.
И как раз, на фоне всей драмы, что вложил своей душой и талантом Сен-Санс в сонату, этот гость стал вдруг задыхаться, кряхтеть и чуть ли не в самом деле помирать. Музыка тут же была остановлена, в зале среди приглашенных оказалось целых два пожилых доктора, которые разом предположили беду с сердцем, и кое-как, все еще трепыхающийся гость, был вынесен из залы. Публика взволновалась, скорее, однако, больше из любопытства и оживления атмосферы. Бедная Ираида Михайловна хотела сначала послать успокоить гостей Юлия Сергеевича, но в итоге выскочила сама, посчитав, что так будет вернее, к тому же некоторые дамы сильно уж перепугались и требовали себе воздуха. Ираида Михайловна быстро смекнула и решила минут на десять прервать выступление, а потом вернуться к сонате, проиграв ее с самого начала, из уважения к растерянным музыкантам. Несколько человек вышли наружу – в зале в самом деле сделалось душновато; Мишель выбрался покурить; при этом новостей о том, что случилось с гостем не было, однако публика все же послушно вернулась на свои места, чтобы дослушать уж произведение, а потом передохнуть перед второй частью, к которой уже готовились и без того взволнованные певцы.
Чуя заметил, что вышедший прежде вместе с Мишелем Дазай не вернулся. Музыка вот-вот должна была закончиться, когда явившийся тихонько Юлий подошел к своей работодательнице и будущей родственнице и передал ей какую-то записку, но сложно было понять по ее реакции, что там. Она не сдвинулась с места и вышла из залы лишь в тот момент, когда отделение с горем пополам было-таки закончено. Тут же посыпались вопросы, но на все хозяйка отвечала, чтобы гости не переживали и отдыхали.
Не сказать, что Чую происходящее сильно задело, он даже толком и не разглядел того человека. Дотошнов вдруг к тому же позвал его пройтись посмотреть картины на втором этаже, и Чуя тут же откликнулся, желая повнимательнее изучить дом.
Картин в коридорах и сквозных комнатах было много, в каждом закоулке; в какой-то момент они с Павлом Павловичем разделились, и Чуя один бродил вдоль картин, не находя при этом ничего, на что упал бы его глаз. Много было античных сюжетов, Чуя взирал на детали с попыткой вникнуть и осознать, его же учили. Так увлекся, что и не заметил, что в опасной от него близости нарисовался Дазай.
Он ничего не сделал. Просто подошел, будто бы заинтересовавшись картиной, да задал вопрос:
– Нравится смотреть на обнаженных спящих мужчин?
Чуя отупело моргнул, на краткий миг испугавшись, потому что, если так уж честно, это изображение спящего Эндимиона в самом деле притянуло его видом обнаженного мужского тела, едва прикрытого, но возлежавшего так, будто бы он не впал в вечный сон, а вот-вот пробудится и не для влюбленной в него Селены. У Чуи – чего от себя самого скрывать – в его уже, наверное, фатально воспаленном мозгу возникла мысль о том, что этот юноша на холсте будто бы жаждет быть кем-то взятым, и эти мысли, которые он не отогнал от себя вовремя, распалили воображение. И как раз тут пришел Дазай с его сволочной догадливостью.
Чуя только хотел было крикнуть, что это ему все не интересно, что пошел бы Дазай к черту, но тот вдруг сказал фразу, которой Чуя как бы и не ждал вовсе:
– Тот гость, которому плохо стало, умер.
Чуя вздрогнул. Надо же.
– Это сейчас объявили?
– Нет. И не объявят. Я это услышал, когда еще слушали музыку. Он почти сразу скончался, ему не успели помочь. Чтобы не портить гостям настроение, никто ничего не скажет. А тело унесут через черный вход. Представляешь, Чуя. Человек заходит в дом, полный радости и предвкушения праздника, а потом его выносят через черный вход, чтобы никто не узнал. Но я могу понять госпожу Лиус, – добавил Дазай. – Скажут, да как же? Разве это по-человечески? Но с другой стороны… На месте усопшего я бы не хотел, чтобы меня вынесли на глазах у всей толпы. Я бы не хотел, чтобы об моей столь внезапной и нелепой смерти так вот узнали и начали бы судачить. Стоит ли отменять праздник ради смерти одного человека? Вопрос морали. Но многие тут подумают: да что же, я даже не знаю этого человека, что мне из-за него теперь страдать?
– Ты слишком плохо думаешь о людях.
– Нет, я говорю об их сущности. Мы все такие. Кричим о чем-то, лишь потому, что так правильно с точки зрения морали, и про себя, если это задевает наши интересы, наше настроение, раздражаемся и шлем все нам отвратное прямиком в ад. Разве не так? Это не потому, что люди плохие. А потому что в самом деле: ради каждого не настрадаешься, да и не каждый того стоит.
– Ты циничен.
– Я здрав умом. И более тебе скажу. Я бы принял к себе такое отношение. Окажись я на его месте, если бы мое сердце вдруг остановилось. Я бы не осудил людей за то, что они мысленно бы мне пожелали дальше отправиться в ад, потому что я им испортил настроение. Это было бы честнее, чем фальшивые сожаления и мысли «хорошо, когда умирает кто-то, но не я». Я все больше просто думаю о том, что смерть не страшна. Я никогда ее не боялся, просто не мог вникнуть. А сейчас осознаю. Живешь – пока за что-то цепляешься. Но цепляться надо за что-то, что стоит того. Не какая-нибудь глупость, которую ты мнишь великой, а на самом деле ей легко найти замену. Что-то иное.
– Прекрати, Дазай. Я уверен, ты сейчас специально хочешь меня вывести из себя.
– Ты в самом деле мне когда-то подал мысль. Чудесную, где-то пошлую, а где-то греховную. Самоубийство слабость, но я не из-за слабости, а из-за бессмысленности. Пустоты. И да, если ты все это сейчас примешь на свой счет, то пусть твоя гордость не треснет. Все это накатывает и без тебя. Потому, Чуя, так и хочется к кому-то привязаться. Чтобы не унесло.
– Знаешь, что, Дазай, – Чуя потер висок: кажется, у него начинала болеть голова, он это ощутил мельком еще в душном зале, когда началась суета с ныне ушедшим на тот свет гостем, но почти не заметил, а в этот момент боль стала усиливаться. – Ты выставляешь меня виноватым в своих страданиях, тогда как я не могу нести за то ответственность.
– О, если это так видится, то и правда глупо, мне самому не нравится!
– Ты еще и смеешься?!
– Да нет вовсе! – Дазай на самом деле смеялся, но скорее уже от какой-то нелепости их разговора. – Я… Ты меня бесишь, и я в самом деле хотел наговорить тебе гадостей, чего уж терять, ты все равно слать меня будешь далеко, просто даже это мне не дается, я будто все еще хочу поверить, что ты задумаешься.
– Я задумался. И в который раз шлю тебя к черту, Дазай!
– Угу, – кивнул тот.
– И не лезь ко мне больше со своими приставаниями и бредом о смерти! – Чуя пихнул его локтем в бок, расстроенный, что Дазай попался ему в этом коридоре.
– Угу, – снова отозвался однозначно Дазай, словно и не получил больно по ребрам. Он смотрел на картину, а затем произнес: – Ладно уж. Буду с тоски представлять, что ты где-нибудь так вот валяешься в подобной позе и ждешь меня, весь полыхающий от желания.
– Дазай!
– Смутился? Ты же недавно вопил, что тебе шестнадцать, и ты взрослый!
– Да, и иди ты к черту!
Чуя слышал, как он хохочет ему в спину.
Когда Дазай прекратит уже? Эта последняя его фраза! Да что ж такое! Чуя теперь точно сам не отвертится от этой мысли, от мыслей, что преследовали его, и его сознание, подыгрывая Дазаю, подкидывает в самом деле ему эту сцену, и Чую чуть ли не блаженство, призрачное и мимолетное, захватывает, когда он просто не способен не представить себя с Дазаем, и как же в те секунды его изломало от мысли, каково бы было ему отдаться.
Да что за доведенное до абсурда умоисступление, мать вашу?!! Это хуже, чем в книгах! Там такого нет!
Чуя стремительно вернулся на первый этаж. Его окликнул Дотошнов откуда-то, но Чуя промчался в сторону буфета, где особо толпились гости, желая самого примитивного – выпить, а заодно обсудить, кто и где себе успел занять дачку получше в окрестностях Петербурга, а отдельные счастливчики высокомерно кичились наличием собственных загородных убежищ.
До начала второго отделения концерта было еще двадцать минут, и Чуя все их потратил на то, чтобы подлить своему взбешенному организму вина; много он поглотить не успел, но достаточно стало, чтобы – сюрприз-сюрприз! – в голове сильнее, словно раскачивающийся маятник, забил молот по вискам, и едва Чуя вернулся на свое место, ощущая головокружение, уже заподозрил, как сильно ошибся, но, в злобе, все еще это отрицал и надеялся, что Дазай возьмет да не придет. Дазай пришел, но с продолжением концерта выявилась более страшная и насущная проблема: удары клавиш рояля и высокое сопрано певицы, исполнявшей произведение, название которого Чуя упустил, сделались яростной пыткой, и Чуя, промучавшись минут двадцать, шепнул Мишелю, что ему дурно и он хочет выйти.
Мишель взглянул на него обеспокоенно, но возражать не стал. Чуя в тот момент в самом деле полагал, что просто постоит немного на улице, вдохнет не особо теплого воздуха майской ночи, что уже была куда светлее прежних ночей, да вернется назад. Не к большущей радости, но все же – его слегка отпустило, во всяком случае, молот утихомирился, однако Чуя подумал о том, что там остался Дазай, а увидев Дазая, он точно снова унесется думами в их разговор, а там – там еще хуже. Чуя совсем не хотел посреди чужой достопочтенной публики пылать вожделением к юноше, что сидел через место от него, но вся эта интимность, страстная и развратная, точно полезет к нему, и Накахара, больше даже в раздражении, чем в отчаянии, написал записку Мишелю, передав через лакея и спешно покинув дом.
Вот зачем Дазай обо всем этом заговорил? Обо всех этих вещах? И эти его слова о смерти, распаленные случившимся. Смерть, мысли о ней и о Дазае. Вместе с вожделением это перемешивалось внутри, и Чуя вконец ощутил себя сумасшедшим.
С собой совсем не было мелочи, при этом извозчики то и дело видели в нем потенциальную жертву, но Чуя решил, что оно и к лучшему будет, если он пройдется пешком. Время было еще не настолько позднее, и Чуя намеренно даже не сразу двинулся домой, уйдя гулять по улицам, которых прежде не знал. Он был расстроен, что приходится пропускать вторую часть выступлений – ему ведь что-то такое приглянулось в этой французской музыке, но, чего скрывать, ему и правда стало дурно до тошноты, а еще слишком много эмоций копошилось внутри. Дазай бьет по нему, не отступает, он страшный человек, ужасный, и любит, судя по всему, ужасно, и как сладко поддаться такой любви, но о том Чуя не желал думать, боясь в своих мыслях снова оказаться в той вожделеющей ласк позе, и Чуя окончательно возненавидит себя, если придет домой в состоянии, когда ему захочется запереться в комнате, стянуть с себя штаны и предаться удовлетворению, потому что тело так требует!
Пока он бродил, к нему всего-то пару раз пытались пристать какие-то местные ублюдки, видимо, с целью обчистить его пустые карманы, но в первом случае Чуя просто шустро увильнул от зорких глаз, что ему даже радость доставило, а во втором – просто рявкнул на попытку приближения отборным матом, которому научился еще у Петши в деревни. Скорее дело было не в том, что он кого-то напугал, а удивил такой агрессией, но, если бы понадобилось, Чуя бы и в рукопашную пошел! Это было бы даже идеально, это бы выпустило из него все лишнее, что сотрясало тело, так что – очень жаль, что подраться с ним никто не решился, и Чуя признался себе даже под конец, что бродит специально по улице, выискивая неприятности, но, видимо, сегодня очередь на них была уже забита.
Домой все же пришлось вернуться. У Чуи была своя связка ключей, так что он спокойно попал в квартиру и запер ее, предполагая лечь спать, чтобы никто более не беспокоил и мог спокойно зайти без его помощи.
Голова почти прошла, прогулка оказалась действенной, нервы тоже немного утихомирились, хотя он просто всеми силами пихал от себя образ Дазая, и пока что это работало. По времени – едва доходило двенадцать; Мишель с этим недобитым болваном явно вернутся не раньше двух, Мишель сам так говорил; Чуя решил немного покурить, прежде чем завалиться все же спать, покурить – конечно, ему мало было того, что он выкурил по пути, но Чуя уже шарил в гостиной в поисках старого кисэру, которое Валентин ему отдал, и там же, открыв окно, подтащив стул, устроился, дымя с каким-то идиотским удовольствием.
Он мельком глянул на улицу, когда услышал стук копыт лошадей и шелест колес экипажа, но не обратил на него внимания, пока тот не затормозил возле их парадной. Даже в потемках можно было обратить внимание на то, что экипаж принадлежал кому-то весьма и весьма при денюжках, это все Чуя просто подумал, но затем привстал, когда увидел, как из экипажа, спустя где-то две минуты после его остановки, выпорхнула фигура, в которой он не мог не разглядеть Валентина. За ним мелькнул кто-то еще, но Чуя не досмотрел.
Он сам не понял, чего дернулся и переполошился, но быстро все убрал и помчался к себе в комнату, не желая попасться на глаза Валентину, который тут же ведь начнет расспрашивать, почему Чуя столь рано вернулся, не случилось ли чего, а от него утаивать! Чуя и так не хотел ничего от него утаивать, но боялся что-то сказать не так, и… И много всего, и в общем, он предпочел скрыться, чтобы избежать всех неловкостей и еще пуще растревожить себя.
Чуя, единственно, растерялся: он оставил свою куртку в гостиной; с другой стороны, зачем она ему сдалась, да и даже если Валентин заметит, да и что он заметит в темноте?
Чуя плюнул и завалился на кровать, но тут же насторожился, когда понял, что Валентин, кажется, зашел в квартиру не один, и это капельку озадачило, и он невольно вслушивался, еще больше насторожившись, когда смог лишь разобрать два полушепота на французском языке. Чуя сел и с минуту прислушивался, пока не понял, что это какой-то спор, и из любопытства прильнул к двери, не удержавшись и приоткрыв ее, но не высунулся.
Кто был этот человек с Валентином, Чуя понятия не имел, да и вообще он практически никого не знал из его возможных друзей, лишь некоторых, да и то это были чаще партнеры по его чайным делам, они гостили в Песно по несколько дней, но заметно было, что все же не были столь близкими ему друзьями. Вслушиваясь, Чуя хмурился: он разобрал, что этот незнакомый человек куда-то очень настойчиво звал его, срывая шепот на голос и тараторя все так же по-французски что-то о том, как несправедливо ведет себя с ним Валентин и буквально издевается над ним. Чуя сначала не слышал, что тот ему отвечал – они вошли в спальню, что занимал Савин, дверь, однако, осталась нараспашку, но потом вдруг и Валентин сорвался на голос, обращаясь к этому человеку на «вы» и при этом требовательно настаивая на том, чтобы он оставил его в покое, и Чуя совсем смешался, совершенно не беря в толк тон их общения, улавливая лишь то, что Валентин обращался к гостю, словно к нему явился какой-то очень высокородный и важный господин, при этом же позволял себе чуть ли не ругаться на гостя в раздраженном отчаянии; на какой-то миг стало почти что тихо, и Чуя рискнул высунуться, боясь лишь, что он разнервничается и выдаст себя чем-нибудь, рука соскользнет с дверной ручки, найдет именно в этот момент самую скрипучую половицу или хуже того – собственное сердце, что так бешено билось, не сможет усмирить. И тут показался из комнаты, откуда слегка лишь лился свет, Валентин.
– Я не смею столь грубо требовать, но прошу! Уходите. Я даже не знаю, зачем позволил вам войти сюда, – эта фраза звучала по-русски. – Лучше бы мы и дальше больше не виделись.
– Валентин, я знаю, что извожу тебя в который раз, но с тех самых пор я почти потерял возможность просто видеть тебя, я волнуюсь, я скучаю! – этот особо, а сомнений не было, важный господин внезапно перешел на такой же чистый русский, но затем снова принялся очень сбивчиво говорить на французском, вцепившись в Валентина, хотя тот всеми силами пытался его отстранить подальше.
Чуя снова скрылся в комнате, не видя ничего, но слыша обрывки французской речи, и эти обрывки не могли не сделаться для Чуи очевидными и… Он не знал, что тут подобрать. Он ничего не видел, но и видеть на самом деле было нечего.
Все поползновения этого помчавшегося за ним в эту квартиру особо важного человека, Валентин пресекал, дико жалея, что вообще позволил ему себя подвезти, ведь знал, чем это кончится, какими разговорами и действиями; знал, что от него надо, слышал это сейчас в шепоте, который вещал ему о том, что не может без него, никогда не забудет и желает принадлежать ему, из-за чего Валентина всего передергивало, и он весь вздрагивал, ненавидел все свое прошлое, всех этих людей, этого человека, что, теряя достоинство, был готов умолять его, лишь бы им обладали, как он того хочет, хуже – и об этом хуже Валентин даже думать не хотел, и еще то, что хуже самого худого, он был готов поддаться на уговоры и уйти с ним, куда он там звал его? В квартиру? Чей-то дом? У него всегда имелись какие-то такие места, но Валентин и знать не желает, и ничего не желает, а ему унизительно целуют пальцы рук, и унижается на самом деле Валентин, позволяя такое, его целуют в щеку, и он мотает отрицательно головой, но очередное «пожалуйста» то ли на русском, то ли на французском – он уже не различает, не понимает ни слова и просто со злости поддается, позволяя себя увести из дома, куда ведь он вернулся ради спасения себя, желая зарыться в постель и никого уж точно туда не пускать, но мечтать не вредно, и ему почти смешно, как этот человек хватает его шляпу и настойчиво уводит за собой, едва позволяя хоть дверь запереть, потому что Валентин не забылся и думает о таких вещах, а когда думаешь, то сложнее всего, но в итоге страдать и сожалеть поздно, его сажают обратно в привезший его сюда экипаж, строго приказывая куда-то ехать – место не названо, но кучер и без того знает, и Валентин не мог не чувствовать, как этот важный своим положением человек, положение которого всегда смущало Валентина и стало еще с давних пор пугать и гнать прочь, весь излучает счастье от его согласия, он счастлив, что ему уступили, и в каком-то смысле Валя и сам был задет этой радостью, что ненадолго, наверное, заглушит многие его мысли и сомнения.
И знал бы, однако, Валентин, что в тот момент оставшийся в тиши квартиры Чуя, который не мог быть просто замечен в такой безумной суматохе, совершенно ошалелый, сидел на своей кровати. Организм не прочь был затянуться чем-нибудь крепким, и Чуя пару раз порывался даже встать, напихать табака в кисэру, но снова падал на кровать, падал с размаху, набрасывал на лицо подушку и всхлипывал с истеричным, но полным облегчения смехом.
Никогда еще не ощущал ничего такого. Никогда не был столь дико смущен, что краска до сих пор растекалась по всему телу, никогда не дрожал так, но дрожь эта – он хватал себя за плечи, не мог поверить, но и не мог отрицать, и как же боялся представить, что додумал себе все, увидел не так, но нет! Это было до самых глубоких ран сердца его очевидно, и раны эти – неужто теперь можно наложить швы и знать, что ткани срастутся?
Он никогда не замечал этого, и не увидь – никогда бы не додумался, и никогда еще не ощущал себя настолько наивным, но не мог не понимать и теперь не осознать, что рядом с ним, оказывается, есть человек, который вполне бы мог понять его; Чуя был уверен, что видел Валентина с его любовником, его могло смутить то, что они ссорились, но Чуя не мог не сознавать, что связь эта была давняя, и именно это одним ударом воодушевило его. Он еще не представлял, как теперь себя вести и как воспринимать тайну, что ему делом случая открылась, но одной мысли, самой важной, он теперь хотел непременно позволить обосноваться в своей голове.