Canzonetta. Andante.

– Ты как будто опять на меня за что-то дуешься, – Дазай погладил сидящего у самой кромки воды Чую по спине. Он не боялся, что кто-то их здесь увидит. Они ушли довольно далеко вдоль берега, если и видно будет, то через озеро, да и то мелко, а если кто и приблизится, то по шорохам сразу ясно станет.

 Было за полдень.

 – Я не дуюсь, – Чуя поднялся на ноги и зашвырнул в озеро палку, которую прежде подобрал по пути сюда. Мелкий сучок. Надо найти покрупнее. Для чего – не придумал. – Просто последние дни… Достоевский все отравлял своим присутствием. И к тебе лез. Что-то там все болтал тебе.

 – Если честно, Чуя, даже если бы у него были какие-то особо сокровенные тайны, сказанные мне, я бы не стал ими с тобой делиться. Возможно, полагая, что так тебе будет даже лучше. Но о чем мы говорили… Меня очень задело, что он так вел себя с Валентином, и я расспросил его о том самом обещании. И честно Фёдору сказал, что он не прав. Его это определенно расстроило.

 Чуя слишком уж с откровенной победой фыркнул. Правда он не знал еще одного момента. И Дазай намеренно упустил его. Сокровенная эта тайна или нет – не в том дело. Здесь было кое-что, что также сделало Дазаю неприятно. Рассказ о том, что случилось в пансионе Звонарева. Фёдор поведал ему правду о попытке самоубийства того юноши, он честно признался в своих чувствах, в своем удивлении о том, как порой можно довести человека. И ждал от Дазая, что он с ним согласится. И ведь угадал! Дазай в самом деле… Был задет. Но не страшной силой слов и влияния, а тем, как это совпало с его личными ощущениями о том, как можно манипулировать людьми. А затем… Дазай ужаснулся своему сходству в обрез мыслей с Фёдором.

 Он бы мог ради приличия осудить его, но совесть приняла какой-то ехидный облик и не дала ничего подобного сказать, потому что это все было бы неправдой, все это просто было бы словами принятой морали, но не истинных чувств. О, как часто мы лишь делаем вид, что нас что-то ужасает, а в душе, если и не ощущаем интереса личного к этому, то просто равнодушны, но зато сколько показушности! Дазай ненавидел показушность. И более того – не был равнодушен, но не был равнодушен потому, что проникся и сам, и его мысли даже едва не выстроились в ряд для того, чтобы представить собственный план подобных действий, и Дазай поразился: зачем он так себя повел? Внешне не показал, но внутри… Точил изнутри этот разговор с Фёдором, особенно с привкусом устроенной им перед этим истерики, которая, однако уже быстро собрала свои жалкие пожитки и отправилась искать новую жертву, оставив прежней лишь просто злость от того, что не стоило столь дешевый прием использовать ради достижения цели. Фёдор при Дазае был куда уже более бодр, но едва вблизи него появлялся Валентин, и он напускал на себя болезненность, и Дазай видел это, и в ином случае бы оценил его игру, но здесь – честно наедине потом намекнул Валентину, что тот слишком с ним носится, и оно того не стоит. Валентин же посчитал, что Дазай просто переживает, а еще зачем-то стал извиняться за то, что он уезжает снова от них, а у Дазая тут на днях день рождение, и ему будет шестнадцать, и он такой взрослый и чудесный мальчик, и Валентин взял бы их куда-нибудь с собой… Но не было у них времени еще о чем-то поговорить. Он все с улыбкой извинялся и, не особо умело скрывая свое расстройство, шел к Фёдору, пытаясь найти очередной способ его утешить.

 Чего ради утешать?

 – Сам-то чего задумался? – Чуя снова сел рядом с ним. Не мог не заметить, как помрачнел вдруг Дазай, застыв взглядом на синей ряби озерной поверхности. 

 Но Дазай лишь помотал головой и потянулся к нему, чтобы поцеловать, обхватив за талию. В эти дни они были слишком много времени на виду, успели соскучиться по прикосновениям, а Чуя… Пеняя на себя за собственную трусость, что он считал неприемлемой для своего характера, особо задумался. Они уже несколько минут жарко целовались, но слегка устав, слабо хватали губы друг друга, лишь бы продлить касания, и в этот момент Чуя произнес:

 – Мария Алексеевна обещала завтра на ужин огромный пирог подать.

 – Ах, да… Сказала, что раз мне шестнадцать исполняется, то надо в честь этого накрыть стол побогаче. Для тебя она не смогла такое устроить, так как все мы были в разъездах. Со сливовым вареньем всегда получается вкусно. Я вдруг подумал, что уже и не помню тех сладостей, что мы ели в Японии. А когда здесь пробовали, все казалось таким мерзко приторным, но сейчас – вкусно. Может, потому что пью черный горький чай. А что ты так заволновался о моем пироге, а? Гадость в отместку какую готовишь?

 Дазай смеялся, а Чуя сделал вид, что обиделся, но потом негромко сказал:

 – Пойдешь со мной завтра в одно место?

 – Что за тайны, Чуя-кун? Ночью пойдем?

 – Какое ночью! Ноги переломаем в потемках. Нет, днем. Утром покатаемся на лошадях с Мишелем и… Я тебя позову.

 Дазай склонил голову набок, сузив глаза и пристально всмотревшись в Чую, словно бы читая в голове все его мысли. И Накахара даже в самом деле поверил, что тот все прочел! Смутился. Но Дазай специально смолчал.

 – Сопротивляться не буду.

 – Еще бы.

 Следующим днем едва приступив к завтраку, Дазай уже уткнулся в заранее посланное ему Валентином письмо, которое и смутило его всей теплотой обращенных к нему слов, и заставило грустить о всякого рода вещах, включая и то, что от Одасаку от до сих пор вестей не получал в отношении сроков его приезда, и в то же время – Дазаю легче было, что все равно кто-то о нем думал столь душевно и тепло. Исключая разве теперь что Чую, который поражал его каждый день тем, как всеми силами он отдался тому, чтобы провалиться в чувства, в которые Дазай все это время пытался утянуть. И вот – полная сдача в плен, и Чуе – в самом деле в удовольствие. Дазай строил на сей счет разного рода догадки, но как же мало они имели теперь для него смысла! Он просто не желал в них ввязываться, имея в самом деле рядом с собой Чую.

 Который, однако, куда-то делся, едва они вернулись с утренней прогулки на лошадях, устроенной для них Мишелем. Лошадки, отданные юношам во владение, были совсем молодые, их Мария Алексеевна выкупила на аукционе у одного разорившегося помещика Крестецкого уезда; чтобы не простаивали зря, решено было отдать на своеобразное воспитание Чуе и Дазаю, дабы объездили заодно и сами попрактиковались в езде верхом. Дазай не то чтобы был в восторге от таких с ветерком упражнений, но его буквально сводил с ума в таком образе Чуя, который гнал свою лошадь, словно за ними и ёкаи, и местные всякие бесы гнались. Дазай бешеных скоростей не любил, да и конь его молодой оказался под стать ему – умеренно и долго мог скакать, чутко чувствуя все указания хозяина, правда стоило хорошенько подумать, прежде чем однажды пустить его во всю мощь, что раз Дазай сдуру сделал, поддавшись соревновательному духу, что распространял Чуя; он познал все возможности этой коняшки, и могло бы это даже не очень хорошо кончиться, если бы не подобрался к нему вовремя Мишель, придержавший на лету отпущенное на всех парах животное. Они тогда даже удивились тому, что он, оказывается, очень хороший наездник. Было, чему поучиться, пока он не уехал.

 Дазай разбирал как раз свои рисунки, которые сделал в Петербурге, пытаясь распределить их по кучкам: «дрянь» и «относительно годная дрянь», как он мысленно это все в шутку называл, когда заглянул где-то до этого возившийся Чуя.

 – А я уж было подумал, что ты забыл про меня. Или обманул.

 – Я не такая мразота, как ты порой. Идешь?

 – Ну, веди, – Дазай усмехнулся.

 Они некоторое мгновение глядели друг на другу, словно пытаясь прочитать мысли, и Чуя предположил, что Дазай мог и догадываться, но не подавал вида, а Дазай… Порой ему хотелось оставлять для себя Чую большим секретом, потому что он знал, что в нем есть в самом деле то, что он не может прочесть, как бы ни старался.

 – Особое приглашение требуется, Дазай Осаму? Шевелись!

 Чуя, как всегда, дерзок. И чуть ли не шипеть готов, когда Дазай на это улыбается. И спешно идет за ним.

 В тот момент Чуя столько всего у себя в голове передумывает, но волнение его сдерживает именно Дазай. 

 – И далеко же ты собрался меня вести? – Чуя чувствует буквально, как эти слова ласково задевают его шею, и оттого ему чуть ли не дурно, и он ощущает истеричное желание отпустить руку Дазая, которого ведет за собой, а тот даже не думает о том, чтобы не раздражать его, то и дело хватается за него, зачем-то постоянно теребит волосы, останавливает его, как вот сейчас, задевая кончиком носа кожу на шее, что не скрыта воротом его рубашки. Чуе от всего этого еще страшнее становится, и он стискивает зубы, из-за чего еще сильнее сжимает руку Дазая, даже не понимая, что этот жест почти что слова, сказанные напрямую.

 – Молчи, и просто иди. Молчи, я тебя умоляю! Иначе убегу! Я быстрее тебя бегаю!

 – Да ладно!

 – А то! Пока ты гребешь своими длинными палками, я уже далеко впереди! Признай это!

 – Если тебе так важно.

 Чуя оглядывается на него. Соглашающийся с ним, покладистый Дазай. Какой жуткий он становится, когда превращается в того, кто готов внимать ему, Чуе, без остатка. Чуя отворачивается, но все еще думает о том, как Дазай на него смотрит. Готовый внимать и каждому его движению, лишь бы не отпустили сейчас. И снова страшно. Но уже как-то иначе, это такой редкий страх, в котором ищешь приятные оттенки, и Чуя чувствует себя совершенно ненормальным, впрочем, он давно себя так ощущает, и у него внутри все сладко стонет в ритм, который задает ветер, от мыслей, что он на самом деле ведет Осаму сейчас через высокую траву к небольшому леску в низине.

 Они спускаются по склону, и Чуя все также идет чуть впереди, не отпуская руку Дазая, но на миг замирает, глядя на огромное голубое небо. Солнце уже начало чуть склоняться к западной стороне, но все еще яркое, самое ласковое июньское, под вечер становящееся особо прекрасным, заставляющим мечтать. И Чуя с трепетом думает о том, каким будет вечер в этот раз, и он снова чуть оглядывается на Дазая…

 У того свои какие-то мысли, однако и он в упоении от этой природы, потому и не торопит Чую, потому тоже внимает шуму ветра и пению листвы, а потом едва не падает носом в землю, когда Чуя вдруг срывается на бег и все тащит его за собой следом по склону. Дазай врезается в него, чудом удерживается на ногах, а Чуя лишь хмыкает на такое. Почти что маленькая проказа, и он не мог не заметить, как в тот момент, когда Дазай ударился своим телом о его, свободная рука крепко сдавила бедро, и Чуе показалось, что это жестоко – так томить самого себя ожиданием.

 Дазай удивлен. Он стоит неподвижно, не ступив под тень деревьев. Ветер слегка треплет его волосы, столь нежно, что хочется и лицо ему подставить, но что ему ветер, когда он смотрит, как Чуя, немного растерянный, глядящий теперь особо неуверенно на замершего Дазая, сидит на расстеленном на траве синем покрывале, которое он, кажется, стащил с веранды флигеля, где жил Анго и сейчас в свое временное отсутствие не мог заметить пропажи.

 Лишь природа не замирает вокруг, а они все смотрят друг на друга, и Чуя, сидевший на коленях, меняет позу, подбираясь еще больше и чувствуя дикую неуверенность от реакции Дазая, который – вот что есть, то есть – сейчас какой-то особо странный, смотрит на него, не отрывается, и что на его лице писано – пойми! Чуя не понимает, из-за чего смущается до красноты щек и бормочет:

 – И чего ты там застыл? Не соображаешь совсем? Тогда вали! А я тут без тебя посижу, – Чуя мог бы еще что-то такое громкое и возмущенное добавить к своим словам, но он тушуется под взглядом Дазая, внезапно спокойным, теплым, замирает в каком-то сладком страхе-предвкушении, когда тот вдруг улыбается, и не сразу в нем мелькает это снисхождение, что там всегда есть, но для Чуи – оно особенное, потому что говорит о большем, чем посторонний может понять, и Чуя смущается еще больше, при этом цедя сквозь зубы: – Иди уже сюда, идиот, хватит там стоять.

 А Дазай, еще больше доведя его до паники, хватает внезапно его малость вздрагивающие руки и начинает целовать ладони, прижимать их к своему лицу, целует запястья обалдевшего Чуи, он привстает на коленях, когда его прижимают к себе, надавив на спину, не переставая зацеловывать постепенно раскаляющуюся кожу. Чуя отдаленно слышит свистящий сквозь травы ветер, словно выбивающий из всего, что ему встречается, ноты, но звуки заглушаются собственным и чужим сердцем, и шепотом Дазая в самое ухо:

 – Какое же ты чудо сегодня…

 – Прекрати такое говорить!

 – Даже сегодня ты лишишь меня повода тебя смущать, Чуя-кун! Позволь же! – Дазай запрокидывает его на спину и задирает его рубашку внезапно начиная целовать ему живот, и Чуе в какой-то момент кажется, что Дазай прямо сейчас сдернет с него штаны, но тот лишь касается его сквозь легкую ткань и трогает языком покрасневшую кожу в местах, где оставил уже красные отметины от своего рвения. Дазай впервые себе подобное позволил и даже смутился тому, потому и отдергивается назад, глянув ошалело на Чую, а тот и сам отупело моргает.

 Он лишь приподнялся, не отрывая от Дазая глаз. Они вдруг одновременно всмотрелись наверх, когда деревья над ними особо громко зашумели, и Чуя дольше Дазая созерцал колышущуюся листву, а на Дазая глянул, едва ощутил, что тот коснулся пальцами его шеи. Чуя сначала не понял его движения, пока не осознал, что тот пытается одной рукой ослабить ленту-кулиску, что была протянута через горловину его шелковой рубашки. У Чуи в тот миг все внутри перевернулось, и он ощутил себя кем-то поистине принадлежащим этому человеку, что так неотрывно смотрел ему в глаза и тянул эту кулиску – движение было столь медленное и томящее, что куда сильнее сводило с ума, чем порыв несколько минут назад, и они оба это ощущали, и потому Дазай забыл, что значит резкость, и когда кулиска уже выскочила, он принялся снимать с Чуи эту рубашку, гладя его плечи, шею, грудь, живот, он все свои движения сопровождал какой-то особо плавностью, что была ему присуща всегда, но он ее скрывал и всегда хуже всего играл legato, но сейчас – идеально. Поступательно и мягко, что Чуя не может сдержаться и целует его в губы, забираясь к нему на колени, дрожа еще больше, но уже не понимая, толком от чего. От страха ли, от чувств собственных, что слишком резко закружили его, не давая толком осознать лишь подпихивая попутным ветром в спину. Ох, как сильно он все же в тот миг жалел, что не было того нужного разговора с Валентином, и наитие его – он ему не верил, но хотел очень довериться Дазаю и своим ощущениям, которые, как он знал, не врали. Как же сильно он хотел его в тот миг, и даже перестал пытаться объяснить себе, почему желает его чувствовать внутри себя, почему именно все так, зачем ему это большее, но Чуя поддавался ласкам на обнаженной коже, и желал себя истязать только страхом перед уходящей навсегда невинностью.

 Дазай зарывался руками в его волосы, целовал его губы, лицо, в какой-то момент позволил и с себя стащить верх, и вздрогнул – словно прежде Чуя не позволял себе касаться губами его груди и опалять ее дыханием. Он так прерывисто дышал, что Осаму это даже слегка напугало, но куда больше его пронзило, когда Чуя стал стаскивать с него легкие летние брюки; Дазай завозился, пытаясь ему помочь, но Чуя с ворчанием быстро бросил все это дело, стрельнул на Дазая взглядом и, к почти что истеричному удивлению того, сдавил его ладонью, проведя ею с трепетом несколько раз, и Дазай прерывисто вдохнул ощутив, как стали мягко обволакивать губы там, где сильнее всего бесновалась кровь.

 Дазай судорожно застонал. Даже больше не от удовольствия прикосновения теплыми губами, а просто – пораженный… Все это было давно в его мечтах, которые смелели и смелели и были почти как наяву, едва Чуя сам потянулся к нему, но все же – все еще были грезами, страхом неопытности, а сейчас, он, дрожащий, смотрел, как Чуя пытается убрать пряди своих отросших волос за уши и ласкать его напряженную плоть своим ртом, слишком уж думая над сим действием, но тем не менее заставляя разум блуждать, и порой поглядывая на Осаму с искрящейся хитрецой, словно он выиграл что-то сейчас, какой-то спор на смелость между ними. В конце концов и правда – прежде они до такого не доходили, пресекали такие касания, и Чуя не собирался вовсе думать о том, как дошел до подобных мыслей, в его наивности в этом взрослом мире еще не было пыла разврата, лишь юношеская нежность, с которой он и касался Дазая сейчас губами, неуверенно в какой-то момент отступив в легком оцепенении от своих действий и с трудом понимая, что это ведь еще не все.

 Дазай, словно благодаря его за столь будоражащую ласку, уже снова целовал его в губы; не сдерживая стонов удовольствия, снова лобзал его шею и едва успевал хватать воздух.

 – Не отказать тебе в смелости, Чуя-кун. Партия за тобой, – шептал он ему в ухо. – И я хочу заставить тебя любить меня еще сильнее…

 – Куда же еще, – выдохнул Чуя, трогая его за голые ягодицы и не решаясь тронуть между ними.

 – Куда… Не знаю… Потому что мне самому кажется, что я не знаю предела того, как полюбил тебя, представь себе! 

 Они замерли на миг, чтобы глянуть друг на друга, Чуя прыснул от такой торжественности, и Дазай сам громко расхохотался, весьма довольный; он провел пальцем по его губам, поцеловал их и полушепотом произнес, гладя его щеки:

 – Я все свои чувства тебе отдаю. Все, что есть. С моими ошибками и с признаниями, что ты не принимал. Все, чтобы ты никогда не сомневался и был моим. Целиком.

 – Я запомню, – ответил Чуя на таком же серьезе, как были сказаны эти слова.

 Он приподнялся, заставив при этом Дазая задрать голову, и чуть отступил назад, избавив себя от последнего элемента одежды. Дазай глядел на него с жадностью – она и раньше читалась в его взгляде и буквально полыхала все последнее время, едва Чуя мелькал перед ним голым, а сейчас его темные глаза и без того мерцали бешено, когда он мог видеть, что Чуя его хочет. Весь такой красивый, почти что фарфоровый – он еще не успел загореть, как следует; Дазай невольно вспомнил, как в одно давнее лето Чуя стал буквально бронзовым, и он все дразнил его, мол, Накахара Чуя стал похож на крестьян, что собирают рис. Чую это ни капли не расстроило, он мало ценил свою белокожесть, и рад был сделаться чуть смуглее хотя бы на короткий срок, а Дазай уже потом ловил себя неловко на мысли, что вкус этой белой кожи должен быть очень приятен. Хотел ему сейчас это сказать, да в запале чувств не решился. А Чуя прикрыл глаза, ощущая внутри себя безумный стыд и все больше понимая, что он тут творит и что уже натворил, и задышал как-то ненормально, когда ощутил, что Дазай, словно в азарте, словно упиваясь сим мигом, целует его бедро, но не трогает, а хочется, чтобы трогал, не издевался, и стоять очень тяжело так, и вообще невозможно – вскрикнуть хочется, когда пальцы прощупывают столь откровенно, надавливают, сдвигая кожу, когда кончик языка слегка касается, когда Чуя все же смотрит на этот разврат и понимает, что Дазай откровенно упивается всем этим, специально изводя себя, дразнит языком, что Чуя начинает волноваться еще сильнее и все же садится, хватаясь за его плечи.

 – Что, накрывает? – спрашивает Дазай, прильнув к нему, и Чуя кивает, отдаваясь долгому поцелую, что призван слегка успокоить, но так тоже невыносимо, и все же он позволяет прежде еще сводить себя с ума ожиданием. – Меня тоже кидает туда-сюда, вот так веселье!

 Чуя лишь смеется. Он согласен.

 Они целуются и ласкают друг друга, привыкая к новым касаниям, напрягая и расслабляя мышцы, вздрагивая и вскрикивая, словно выискивая кончиками пальцев все самые интересные точки и желая оттого еще ближе оказаться телами; Чуя и сам не сознает, как двигает бедрами желая задеть Дазая; все как-то неуклюже, рвано, но неимоверно приятно, и Чуя только и обхватывает его за шею, когда ощущает как пальцы с поясницы коснулись пространства меж ягодиц.

 – Ну и… Ты знаешь, что надо делать? – с напускной и в то же время полнейшей серьезностью уточняет Чуя. – Я… Я до этого немного пробовал пальцами, это не так легко. Мало приятного.

 – Тогда предупреждай меня чуть что, – отзывается Дазай, надавливая слегка, но тут же убрав руку и вернув на место уже в слюне. – Лучше ложись. Заодно полюбуюсь на тебя!

 Чуя закатил глаза, но не стал сопротивляться, только ощущал себя жутко неловко, совершенно беззащитно даже. И, вот странность! Ему внезапно до боли понравилось быть перед Дазаем таким. Он лежал на спине, задрав одну ногу ему на плечо и смотря на него, пока тот мягко, но в то же время требовательно касался его, кусая собственные губы и пытаясь сориентироваться в своих действиях.

 – Ну и вид, – не мог не сдержаться Чуя, когда опустил глаза, увидев себя неприлично возбужденного, в такой позе, не говоря уже о пальцах, что его истязали, а он только и мог что вскидывать руки и жмурить глаза.

 – Я бы зарисовал.

 – Еще чего! – Чуя дернулся ощутив внутри более глубокое скольжение, и дыхание перехватило.

 Дазай расхохотался, и его смех – будто он в самом деле задумался о том, чтобы подобное нарисовать. Глаза его – демонические сейчас. Чуя глядел на него… Дазай и мальчиком казался всегда симпатичным, чего уж тут, но сейчас: все еще юноша, но уже с чем-то таким… Горьким и едким. Горькое всегда было в Дазае, и оно тоже притягивало. И теперь к этому добавился его возбужденный облик, почти совращающий и коварный. Но в то же время даже удивляющий Чую своей нежностью. Он не мог в полном осознании столь долго выносить его взгляд, прикрывал свои глаза, вслушивался в ощущения, понимая, что ничего не понимает, и не готов все равно, он касался себя, прекрасно зная, как этот вид изводит Дазая, а тот… Его чертовы слюнявые пальцы… Чуя сознавал, что позволил ему делать, и от того с еще большим трудом дышал и боялся, что все кончится до самого важного момента, потому что уж слишком все это пьянило его. Потому и решился.

 – Мне кажется, можно, – с хрипом произнес Чуя. – Хотя черт разберет, как оно лучше…

 Прежде чем Чуя сообразил, что к чему, Дазай резко нагнулся и коснулся его губами там, где секунды назад были пальцы. Чуя вздрогнул, не ожидав подобного, даже не представляя подобного, и ему сквозь всю эту скачку чувств furioso еще и показалось, что язык Дазая посмел развратно коснуться его, проникнуть в него, но Дазай вот уже снова над ним, они снова целуются, и Дазай разводит коленом его ноги, сведенные инстинктивно, и он снова отстраняется, все это время руки ласково скользят по телу, успокаивают, но Чуя криво улыбается от осознания, что Дазая самого трясет не меньше его самого, и он даже замирает, пытаясь собраться. Чуя снова чувствует, как внутри разводятся пальцы, но затем тут же исчезают, и Дазай, кусая собственные губы, то и дело бросая взгляды на Чую, подтягивает его ближе к себе, отводит одну ногу Чуи и совсем слегка пытается проникнуть в него своей горячей плотью.

 Чуя сначала мужественно ухмыляется и в какой-то момент даже думает, что ерунда – что тут бояться, все терпимо, как бы он сейчас ни дрожал, как бы тело все ни трепетало, предавая своего хозяина, но Дазай проталкивается чуть глубже, и Чуя дергается, чуть ли не вырывается, отползая от него, тут же понимая, что тем самым может смутить Дазая, но и сам ужасно смущен, и он припадает к нему, цепляется, но голову все равно низко склонил.

 – Извини, извини… Я… 

 Ну где на такое слова найти? Чуя понятия не имел, как это бывает, как это… Лишено сладости от обычных касаний. Он чувствовал, как Дазай держит его крепко за руки, но ничего не говорит, и это нехорошо озадачивает.

 – Если ты сейчас какую-нибудь ерунду скажешь, клянусь, убью!

 – Смутить ерундой твое доверие сейчас? Нет уж.

 Накахара глянул-таки на него недовольно: полагал, что Дазай раздражен его нерешительностью, но ничего подобного не заметил. Чуя прислушался к своим чувствам, к своим самым интимным точкам. Как бы ему хотелось чьих-то слов, советов, понимания, что надо просто потерпеть, но он не был ни в чем уверен, не имел знаний, и Дазай их тоже не имел, но все же заметил:

 – Если тебе больно, не обязательно сейчас, если честно, я не настаиваю.

 – Ага! Вдруг ты сейчас так говоришь, а потом иначе подумаешь!

 – Чуя, я испытываю удовольствие, когда задираю тебя, чего скрывать, но любовь – тут я не уверен, что так можно поступать. Требовать от тебя чего-то насильно… Ты бы потом мне это припоминал.

 – За кого ты меня принимаешь? – Чуя сначала возмутился, но затем задумался. Он вдруг ощутил, что это очень важно, что они сейчас говорят об этом, разрешая возможные недопонимания уже сейчас. Вот уж нашли время! 

 – Извини. Просто последнее время ты мне особо часто напоминал, что я тебя обидел.

 – Не надо об этом, не говори, – Чуя ощутил, что его задели его слова. А еще он сделался очень недовольным собой. – Не думай, что это для меня мимолетное. Я сам тебя сюда привел, – он поцеловал его, погладив по спине. – Я потерплю, чего тут терпеть! А то ты сдашься раньше времени, – Чуя еще и намеренно весьма чувственно задел его, а сам снова упал на спину. Он лизнул собственные пальцы и провел ими по горячему входу в свое тело, не отрывая взгляда от того, как Дазай облизывал свои.

 Чуя устроился, как ему показалось, немного удобнее, позволив Дазаю выше задрать его ноги, и собрал все остатки своей храбрости, дыша глубоко через рот и сразу нервно облизав губы, едва снова ощутил, как в него слегка проникли.

 Он вцепился в покрывало руками и сжал зубы, позволяя Дазаю придерживать его и молча проникать глубже, глаза зажмурил, но затем захотел видеть Осаму, и был поражен откровенной испуганности и эйфории на его лице. Он сам внимательно следил за Чуей и замирал, когда тот просто даже пытался шевельнуться, а Чуе, если так уж честно и правда хотелось снова оттолкнуть его от себя, ему не нравилось это проникновение, удовольствия никакого, и даже бесило, как все в паху ноет, желая уже выйти за пределы, и в какой-то момент хотел даже крикнуть Дазаю, чтобы резко вошел, но вместо этого зарычал и всхлипнул, попросив замереть.

 – Нет, просто замри. Не отодвигайся, замри! Дай перевести дух.

 Дазай закивал, готовый подчиниться любой просьбе, а Чуе чуть ли не до слез было страшно, и… Он не мог разобраться во всех этих наплывах, что вроде как зовут любовью. И держался сквозь них лишь за то, как чутко и понимающе Дазай реагировал на него, за него и держался, не давая ему убрать рук со своего тела и жаждал поцелуя, но боялся, что тогда тому придется сменить положение тела.

 Ветер приятно холодил разгоряченную кожу, у Дазая болела уже спина от напряжения, и он был рад слегка хотя бы двинуться, едва Чуя позволил ему. Он медленно покачивался, видя, что Чуе приходится в полном смысле слова терпеть его, но тот возражал на любые попытки остановиться.

 – Заткнись и не смей уже мне такое предлагать! И войди до конца, черт тебя возьми, хватит страдать!

 – Забавный ты все же!

 – А ты – дурак! Я тоже тебе потом такое устрою…

 Чуя не мог не вскрикнуть от движений внутри себя. И сам не понял, чего его так передернуло, на мгновение даже потерялся. От мигающего вспышками осознания, что это именно Дазай с ним, что он его касается, проникает в него, стало еще слаще и дурнее.

 Дазай на миг вышел из него, и какая-то наивная часть все еще отчасти детского сознания Чуи, которое еще толком не вкусило истинно, что он творит, даже решила, что все, на этом дело и кончено, но его снова заполнило болезненным жаром, и Дазай уже не так стеснял себя движением. Он неуверенно толкнулся несколько раз, сам пребывающий в пьяном мираже и с трудом сознавая, что между ними происходит, обнаружив лишь, что в мыслях это даже близко не было столь остро чувственным. Таким высоким.

 И хотел бы очень знать, что Чуя ощущает тоже что-то такое, и был воистину в самом сердце своей догадки, потому что Чуя и сам это все пораженно пытался принять. Осознать болезненные движения внутри себя и тупую их жадную потребность. Если больно, так чего же терпеть, но он желал терпеть, и ему важно было желать Дазая и быть с ним, и он тянулся к нему, привлекая к себе ближе, заставляя лечь на себя; желал упиваться его стонами и движениями, чувствовать, как ему приятно трение о мягкую кожу живота Дазая, и ощутить смущающее до самого нутра удовольствие конца, когда он уже просто не смог терпеть, слишком возбужденный и сладостью, и болью, и даже толком не поняв, отчего приятно.

 Ощущение, когда семя Дазая заполнило его, перепугало, и Чуя задергался, из-за чего Осаму, и сам потерявшийся от такого, резко отстранился, но не мог еще толком соображать – слишком ударило его удовольствием по всем членам, слишком ему хотелось в этот момент прижиматься к Чуе и зацеловать его, но у него голова кружилось и он лишь понимал, что, кажется, совершил что-то не то.

 – Чуя…

 Понятия не имел, что ему сказать, а тот пытался отдышаться: дрожащей рукой он осязал свое влажное и липкое тело, а затем ощупал вымазанный задний проход. Если он прежде думал, что все смущающее уже нахлынуло на него, то ошибся. Вытекающая из тела влага поразила острым чувством стыда, но как же нежно его затем прихлопнуло все еще главенствующее удовольствие.

 Только вот задница не разделяла подобных чувств. И потому все было так смешано.

 Они молчали некоторое время, приходя в себя. Дазай тоже не мог так просто совладать со своим стыдом, и он смотрел куда угодно, но только не на Чую, прикрывался зачем-то, однако это было невыносимо, и он посмотрел на него, уже спокойно лежащего на боку в своих мыслях. И ждущего, что Дазай к нему обратится. 

 – Что ты там молчишь? Бесишь.

 – Я… Подбираю слова.

 – Скажешь какую-нибудь гадость, двину по яйцам.

 – Твоя жесткость – это просто твоя жесткость или месть за задницу?

 Чуя гневно глянул на него. А затем потребовал:

 – Ложись ко мне уже. Чего ты зажался?

 Звать Дазая дважды не требовалось. Он устроился, прижавшись грудью к спине Чуи и тут же принялся целовать ему плечо. Кратким стоном Чуя намекнул, что это как раз то, что он сейчас хочет, потом просто подставлялся под поцелуи и ласки горячей ладонью, даже затем аккуратно перевернулся на спину и был смущен, когда Дазай чуть зажал зубами его сосок и долго терзал сначала один, а потом набросился на другой. Эти ласки отвлекали от неприятных ощущений, что так и не отпускали тело, но Чуя побаивался лишний раз шевелиться. Мысленно звал себя идиотом, что решил заняться первый раз любовью в лесу, из которого еще потом до дома как-то добираться, а ему уже и так всякие ужасы мерещились, вроде кровотечений и прочего, что он только сейчас себе стал надумывать. Лес был выбран, конечно, не только из-за глупой романтики уединенности в месте, которое ему давно уже нравилось, а просто – подальше от дома, где любой шорох и отзвук голоса заставлял в страхе замирать, едва они даже просто пытались чмокнуть друг друга, здесь же никто никогда не ходил, было спокойно и уединенно, но в остальном Чуя определенно просчитался.

 – Переживаешь? – Дазай правильно угадал его мысли. – Сильно больно?

 – Если не дергаться, то терпимо. Непривычно, я бы сказал. Черт… Как обратно дойти? И убрать всю эту гадость с себя.

 – У меня в брюках был платок, погоди, – Дазай завозился и уже хотел было подлезть к нему, как Чуя дернулся.

 – Ты сам, что ли?!

 – А что?

 – А что?! – Чуя аж сел, ощутив еще и то, что у него вообще все внутри как-то свело. Но тут он вдруг задумался. Не о боли… А том, что эта забота Дазая… Пусть! Пусть все это будет между ними. Это вызывало ужасное стеснение, но пусть! И он хотел еще его ласк, и сам хотел его касаться и больше ему удовольствия доставить. Но только когда зад отпустит, во что он уже будто бы и не верил.

 Они немного привели себя в порядок, но одеваться не стали. Просто валялись на покрывале. Времени еще немного отдохнуть было достаточно, их не хватятся, да и давно уже над ними никто не трясся, полагая их вполне взрослыми, пирог будет только вечером.

 Солнце не палило, лишь приятно грело. Чуя невольно подумал о том, что в Японии в это время нередко в самую жару идут дожди, но это все показалось чем-то не из его жизни. И особо странно было о тех днях думать – в тех днях не было и намека хотя бы на дружбу с Дазаем. А теперь они уже не один час лежат обнаженные друг с другом, ласкают друг друга, целуются бесконечно, таким образом пытаясь смазать стыд от первой близости, и все равно хотят друг друга вновь, что Дазай устраивается так, чтобы иметь возможность отплатить снова Чуе за его ласку в самом начале, и сам упивается оттого, что Чуя занят тем же самым. Накахара хочет ляпнуть что-то о том, что Дазай так приятно двигает своим языком, но получается лишь издать стон, а еще он и сам ведь занят!

 Чуя победно заставил Дазая сдаться первым, но и сам почти сразу ощутил, как все тело содрогнулось, он даже в собственных губах ощущал, как пульсирует кровь внутри него, но тут Дазай снова оказался рядом и полез целоваться… В жизни не было такого океана нежности.

 Они рассеянно собирались, и не спешили по большей части даже из-за того, что Чуя все делал очень медленно, все еще придумывая себе всякие ужасные последствия, о чем Дазай не мог не догадываться, а ко всему прочему, то и дело срывались на то, чтобы снова поцеловаться, коснуться друг друга, словно усталости не знали вовсе.

 – Я ужасно сглупил, – все твердил Чуя, пока они небыстро шли. Он сам тащил покрывало, будто оно как-то могло облегчить его страдания, правда, стоило сказать, что саднящая боль несколько утихла. Хуже не становилось, и настроение стало менее траурное, но идиотом чувствовал себя не меньше.

 – Ты убьешь меня, но скажу, что когда ты привел меня, я все же мельком подумал о том, что может быть не особо удобно…

 – Что ж не сказал?

 – Смутил бы тебя. Ты бы удрал.

 – То есть ты сразу догадался, зачем я тебя тащил.

 Дазай как-то неопределенно пожал плечами. А потом сказал:

 – Я все время думаю о том, что мало чему радуюсь. Искренне. Но ты, желающий меня, страшно было такое спугнуть. И подумать страшно. Поверить.

 Чуя поражался такой откровенности, и даже ляпнул:

 – То есть в самом деле любишь?

 – Чуя-кун – просто болван, если до сих пор не верит!

 – Иди ты!

 – А ты догони, жопка твоя спасибо не скажет!

 – Яйца тебе оторву!

 – Какой ты грубый все-таки!

 Едва оказались дома, Чуя заперся в уборной, осмотрев себя, а потом, поспорив с собой, все же позвал Дазая, чтобы тот подтвердил, что хотя бы видимых кровотечений не имеется. Дазай не обошелся без своих шуток, но все же честно сказал, что ничего такого нет, и даже коварным образом приложился губами, чем заставил Чую вскрикнуть и был бит. Чуя старался особо не попадаться на глаза, чтобы не заметили, что он с опаской ходит, а вообще ему в самом деле хотелось сейчас быть ото всех подальше, чтобы снова все обдумать и предаться через память снова этому моменту близости. Его опять ударило мыслью о том, что он хотел бы поделиться этим всем с Валентином, и не только для того, чтобы спросить, что все с ним нормально будет.

 Этот буквально сумасшедший день закончился поеданием пирога с белым чаем, хотя Чуя почти ничего не ел, все просушиваясь к себе и волнуясь, но перед самым сном он снова отвлекся на Дазая, возмутившись относительно того, как невыносимо спать в одной комнате и не быть рядом, и этих тихих ласк пусть теперь и со смелыми, хотя все еще неловкими касаниями, жутко не хватало, но и торопиться – Чуя понимал, что пока не надо, да и вообще заявил Дазаю, что в доме они непотребством заниматься не будут, однако уже через пять дней, когда впечатленному сердцу перестало хватать жарких прикосновений, замирая от страха и вожделения всей душой, Чуя сидел на распластанном Дазае, почти что по-настоящему блаженствуя от ощущения его внутри, все еще раздражаясь, но уже ощутив эту сладость проникновения и ощущения принадлежать так возлюбленному.