Adagio maestoso. Tempo di valse.

Париж, июнь 1889 года.

 – À l'hôtel Le Meurice! – несколько небрежно из-за задумчивости бросил Чуя извозчику, устроившись поудобнее.

 Дазай хмыкнул на некоторую его манерность в поведении, но вообще-то ему нравилось. И щегольски одетый Чуя рядом с ним – уж точно незабываемое зрелище. Ему шло это новое платье, шляпа, перчатки, трость, которая слишком уж дорого стоила, но Чуя не cмог пройти мимо, когда глаза его схватились за эту вещь в витрине парижского магазина. Дазай открыто посмеивался над его тягой модничать, хотя и сам не устоял перед тратой денег на то, чтобы разодеться.

 Впрочем, этого бы не случилось, если бы не Валентин, который и потащил их по магазинам и портным, желая принарядить и показать Париж, а еще он очень соскучился по своим мальчикам и просто и ясно было его желание побаловать их.

 Они в самом деле не виделись довольно долго. Зимой ему по делам пришлось отбыть в Китай, и все их общение было занято лишь редкими письмами и ожиданием лета, когда они свидятся. Валентин заранее спланировал поездку на Парижскую выставку, где у него был и деловой интерес, и в то же время намерение отдохнуть и погулять. Сам он еще в мае прикатил во французскую столицу, куда его путешествие началось вместе с Лу Сунлином и Одасаку с небольшой остановкой в Индии и Египте; прибыли они в итоге в Марсель, из которого Валентин отправился ненадолго к отцу, оказавшись в Париже как раз в дни открытия выставки, и уже тут более полумесяца он развлекался, бегая по павильонам и музыкальным театрам – последнее даже доставляло ему куда больше удовольствия, и он всегда признавался, что в Китае ему не хватает культурного дуновения, он оттуда приезжает словно голодный до музыки.

 Чуя и Дазай должны же были приехать вместе почти со всем семейством Савиных, разве что несчастная Устинья по-прежнему занята была учебой, но Мария Алексеевна предполагала провести за границей все лето, и Мишель, рассчитывавший отбыть в Петербург по делам, а потом прибыть обратно вместе со своим другом Дотошновым, взял на себя обязательство сопровождать кузину в дороге к матери. Даже Таисия Алексеевна соизволила выбраться, просто не желая сидеть в деревенской глуши, когда вся родня отправится развлекаться. 

 Дазай запомнил эту поездку до Парижа как одно из своих самых веселых путешествий. Прежде с Чуей они мало обращали внимания на возможность окружать себя роскошью; даже оказываясь в красиво и шикарно обставленной квартире старших Савиных в Петербурге, едва ли придавали этому значение, последнее время предпочитая обитать в жилище, что снимал Мишель; большой московский особняк Аменицких редко заселялся большим количеством людей, потому в нем жилыми выглядела лишь часть комнат, дом был уютный, но всегда казался словно бы отелем; поместье в Песно было же чем-то совсем привычным, домашним, лишенным броскости, несмотря на обилие некоторых старинных дорогих вещей, сохраненных еще со времен деда Устиньи, а также разных подарков, в основном привезенных из чужих краев. И вот добирались они до Парижа первым классом; обеды их были изысканы, на ужин подавались дорогие вина, от которых Чуя хмелел и смешил всех вокруг своих поведением, и было бы Дазаю смешно, если бы того не пробивало на нежность к нему, и это чудо просто, что ничего такого не смогло выдать их с Дазаем отношения, хотя и не чудо совсем, больше дело в самом Дазае, который старался убраться в такой момент от Чуи подальше, чтобы тот лишний раз не глядел на него и не начинал пылать бешеной любовью. Осаму уж точно хватало его признаний, в которых Чуя особо преуспел последнее время наедине. И все же это было смешно. Вокруг постоянно оказывались какие-то знакомые Савиных или же люди, с которыми те знакомились: русские, французы, немцы, какой-то еще не совсем пожилой, и очень даже импозантный американец, который радостно подвязался играть с Дмитрием в карты и с невообразимым счастьем стал взирать на Марию Алексеевну, узнав, что сестра его нового партнера по игре одинокая вдова. Мария Алексеевна сохраняла при этом невозмутимый вид, сажая рядом с собой то Таисию, то Арину, которая уж точно могла распугать вокруг себя всех претендентов, однако Мария Алексеевна даже не представляла, что главным ее оружием все же был господин Сакагути, который день и ночь тихо бдел возле своей возлюбленной, и его присутствие особо смущало всех желающих познакомиться.

 Единственным недостатком этой поездки было то, что у них с Чуей практически не было ни единой возможности выхватить хотя бы пару часов для себя двоих; прошел уже год с момента, когда Чуя все же поддался своим и чужим чувствам, перестав сбегать от Дазая, и сам он мог лишь констатировать, что его привязанность переродилось в нечто иное, более ранимое, хотя о том он не говорил, но на все свои сомнения в том, что ранняя любовь часто без следа ее самой, но оставив рубцы, сгорает, чуть отступили. Если он и желал любить в своей жизни, то желание это было теперь в отношении одного человека, и в Дазае он не сомневался.

 В Париже их проживание организовал мсье Верн, отбывший ранее на родину по делам, так что ему досталось почетное задание позаботиться о номерах в отеле, ибо грядущая Всемирная выставка предполагала, что все будет забито. Домой он прибыл еще в начале мая, так как должен был помочь Валентину с кое-какими рабочими вопросами, а заодно разобраться со своими, хотя предполагал долго в Париже не задерживаться, а то ж, как всегда, влез в отношения с подозрительными господами и лучшим определил для себя предусмотрительно удрать обратно в Петербург на квартиру к Мишелю: снимать что-либо самостоятельно – могло не хватить средств, которые мсье Верн опять спустил на возврат своих старых долгов от сомнительных сделок, на кои его буквально провоцировал воздух родной земли, а потом заставлял драть когти и таиться в ожидании, когда еще придется его хлебнуть. Мишель каждый раз поражался способности своего приятеля влезать в проблемы и при этом еще больше удивлялся тому, что Жюль умудрялся не втягивать в свои неприятности посторонних. К июню он в самом деле вернулся в Петербург, и все размышляли, добрался ли он до квартиры на Фонтанке, а то что-то ни писем, ни телеграмм от него не было.

 И все же круговорот событий был столь мощным, что мало кто там уже вспоминал о том, доехал ли до конечной точки маршрута мсье Верн.

 Дазай сам поражался тому, как впечатлял его Париж, но больше все же опять следил за Чуей, который был куда сильнее раздавлен очарованием этого города, пусть даже спустя несколько дней и довелось увидеть уже то, что скрывал фасад, что и здесь в темных углах, как в сумрачном Петербурге, горели голодными глазами нищие и всякие сомнительные личности промышляли вблизи, выныривая из ночи и скрываясь затем от света, но все это для Чуи затмевалось блеском, новизной, присутствием Дазая рядом, посещением павильонов выставки, театрами, музыкой и просто прогулками среди праздно шатающейся публики. Еще ребенком он наслушался рассказов мсье Верна, начитался книг, и вот теперь Чуя воочию все это мог видеть и трепетал от удовольствия. И траты денег, естественно. Был момент, когда он будто бы колебался, говорил, что сам не заработал еще на то, но Валентин просто брал их чуть ли не за шиворот и тащил в магазины, наряжая, а потом вел куда-нибудь в ресторан или в бесконечный раз слушать музыку, против чего ни разу никто не возразил. Особенно услаждали вечера у жившего в Париже бывшего товарища Валентина по гимназии, Андрея Аркадьевича Одинцова; талантливый музыкант, он обожал устраивать в своем нескромном жилище самые настоящие концерты, в которых и сам принимал участие. В одни вечер он, предварительно подначив на то Валентина, заманил к себе все семейство Савиных, чтобы сыграть для них скрипичный концерт Мендельсона с переложением оркестровой части для фортепиано. Бедная Мария Алексеевна тогда жутко перепугалась: тот экземпляр, как ей казалось, неуклюжего переложения был сделан когда-то ею самой по просьбе младшего брата, обожавшего до слез эту вещь, и тут это несчастное переложение всплыло спустя много лет в Париже в доме человека, которого она почти не знала, но Андрей Аркадьевич бережно сохранил ноты каким-то образом оказавшиеся, судя по всему не без помощи Валентина, у него, и устроил такой сюрприз, естественно усадив своего старого друга за рояль. Валентин ужасно нервничал, даже в шутку порывался сбежать, да не позволили; он очень старался сыграть достойно, впрочем, все внимание было больше на скрипаче и на его партии. Дазай на всю жизнь запомнит это восторженное выражение лица Чуи, особенно когда тот в смущении от собственных переживаний глянул на него. Дазай при этом потом постеснялся рассказать, что его до сих пор преследует исполненная нежного томления мелодия, что пролилась на них почти что с первых секунд.

 Музыка, изобразительное искусство, прогулки, знакомства, бесконечные траты денег – Дазаю порой казалось, что такое обилие на них свалилось еще и потому, что в нем была заложена та часть, что могла достаться Фёдору, которого Валентин очень бы хотел сюда привезти, но не имел возможности раньше времени вызволить из гимназии, так как освободиться он должен был лишь в конце июня, не говоря уже о том, что Достоевский не выказал желания ехать в Париж, хотя и колебался, зная, что Дазай там может задержаться до конца лета, но с ним было все туманно, а Валентин не скрывал, как сильно хотел бы его здесь видеть. Это покалывало легкой ревностью, но в то же время Дазай не мог не ощущать, как Валентин скучал именно по нему и Чуе, как рад был их встретить, сколько внимания обрушил, что… Дазай почти не проводил время с Одасаку.

 Даже как-то неловко было перед ним за это. Дазай откровенно заговорил с ним об этом за утренним завтраком в ресторане отеля, где они сидели в толпе людей в роскошном зале с шикарными люстрами, и Осаму казалось это чем-то фантастическим, ведь в тот момент он вспоминал все то время, что проводил еще в детстве с Одасаку в Йокогаме, та Япония лишь погружалась глубже во все западное, но могли бы они оба подумать, что сами так глубоко, по самое горло, утопнут в неведомом прежде мире? У Одасаку было отличное настроение все это время, и он смотрел на своего юного друга и смеялся, говоря, что Дазай зря переживает, и лучше бы вот просто пользовался моментом, пока они здесь пьют крепкий кофе со сладкими тостами, подливая себе жирные сливки и краснея от того, что напитки горячие, а в ресторане душновато.

 Может, оно и так… Может, так и надо. Заслужили?

 Одасаку спросил между делом, почему они с Чуей до сих пор не посетили японский павильон выставки. Они уже успели оббежать все самые популярные места, вроде La galerie des Machines, куда наведались даже не один раз, чтобы покататься на передвижных мостиках для перемещения посетителей; или же павильон Аргентины, поразивший здесь уже многих своим видом, явно с намеком на то, чтобы сделаться лучшим; не говоря уже о металлическом скелете-похабнике, как сначала прозвал Мишель возведенную таки трехсотметровую La tour Eiffel; они осматривали павильоны, где была выставлена парфюмерия, представлены достижения в области хирургии, искусства, павильоны других стран, и русский павильон, созданный на неофициальные средства; но вот на японский, бывший рядом, лишь поглядывали со стороны и испытывали странное смятение.

 Сам Ода тоже туда не зашел. Едва ли спустя несколько лет после его исчезновения кто-то может себе представить его появление в сердце Парижа, но он по-прежнему имел привычку не показывать своего лица, особенно там, где сохранялся риск быть узнанным, и потому подначивал хотя бы Дазая сходить, полагая, что для них с Чуей такое посещение станет куда более значимым, тем более этот год в Японии сделался особо важным в плане очередных радикальных перемен. Одиннадцатого февраля по новому стилю была обнародована конституция Японской империи. Даже сама дата была особенной: благодаря стараниям Анго его ученики знали, что день, выбранный для столь знаменательного события, якобы совпадал с тем днем, когда всеми почитаемый первый император Дзимму занял престол их великой страны. Анго в ту зиму, желая все знать, с жадностью собирал любые крупицы новостей из дома, много писал своим родным и знакомым, общался с японцами, что проживали по долгу службы в Петербурге, и обязательно все сведения сэнсэй передавал ученикам, что искренне считал своим чуть ли не священным долгом, и, надо сказать, это был момент, когда Дазай особо остро ощутил оторванность от дома, и даже отчасти раскаялся за то, что был где-то непочтителен к заветам предков, культуре и традициям. Был миг, когда они с Чуей думали о том, чтобы выпросить себе поездку на родину, даже размышляли о том, что и не вернутся оттуда; они испытывали волнение из-за того, что происходило в Японии без них; на своем флигеле Анго тогда даже вывесил национальный флаг и был очень опечален, когда гадкая русская метель сорвала его и понесла трепать по снегу, благо, что флаг все же нашли и отстирали даже, что Анго счел кощунством, но решил, что о таком конфузе никто из его соотечественников все равно не узнает.

 Дазай позже все это рассказал Одасаку при встрече, и тот не мог по-доброму не посмеяться над бедным Анго, но у самого Оды не было замечено столь дикого энтузиазма, и тогда Дазай вспомнил, как с этим человеком поступили его же сограждане; к тому же Дазай подметил, как собственные личные чувства еще раньше подостыли. Он перечитывал отправленные посылками японские газеты с описанием торжеств и даже текстом самой конституции, и стал задумываться по-новой, насколько он теперь часть всего того, что происходило в его стране, что вменяет ему это неведомое Кампо, значение которого некоторые японцы даже не сразу поняли, полагая за некое божество; и он все больше с легкой горечью думал о том, куда девается в итоге человек, оторванный от дома.

 По сути, глубоко в сердце вся эта оживленность с конституцией его не столь сильно поразила. Эйфория сошла, и Дазай стал слишком много думать. К счастью, думать он умел бесшумно и был далеко, потому что иначе бы мог случайно надумать себе на то, чего Конституция не прощала своим гражданам, а Дазай и так уже за это мог быть бит.

 Чуя, может, куда больше его поддался патриотичным настроениям, но их вскоре сбило волной предстоящей поездки в Париж, и он отдавал весь свой интерес западным перспективам и естественно Парижу, и уж не до родины ему стало, а тут – они оказались перед ее маленьким кусочком и что-то не решались его коснуться, но в этот день все же решились побывать в павильоне, оказавшись в странном мире, где все японское будто бы разом собралось на одной улице, а изображенные на многочисленных представленных здесь гравюрах люди стали повседневной частью ушедшей от них давно жизни. На фоне всех последних событий из внимания ускользнуло то, что между Токио и Киото строилась железная дорога, которая позволит меньше чем за сутки из одного места добраться до другого, но это там: дома такое событие могло бы удивить, а здесь – они уже привыкли к поездам, но Дазай в тот момент мельком подумал о том, что не видел никогда старой столицы, а захотелось. Что вообще он видел? Дом в Аомори уже и тогда почти стерся в памяти. Токио и Йокогама мелькали, да и те сейчас иные уже, наверное, а о Хакодатэ он последнее время не хотел вообще думать.

 Все достижения Японии за последние годы в разных областях искусства и сельского хозяйства, образования и прочего – все как-то так мелькнуло за раз, задело и оставило что-то странное в душе. Они с Чуей в тот момент особо остро ощущали схожесть своих чувств. Молчали, бродили, почти ни с кем не разговаривали, шугались европейцев, полагавших их за часть персонала павильона, а японцы, бывшие здесь, как-то странно смотрели на двух молодых людей, выряженных по парижской моде, и будто бы совсем чужих.

 В таком вот смятении они и вышли оттуда, не став смотреть то, что еще демонстрировала Япония в других местах, направившись обратно в отель и ощущая усталость, так как ранее посетили еще несколько неизученных мест вместе с Даниилом и Одасаку, потеряв их где-то, когда отправились в сторону японского павильона. Предполагалось пересечься там же на Марсовом поле в одном из присмотренных еще ранее ресторанов, но есть не хотелось.

 Они сначала молчали, а потом Дазай все же произнес:

 – Думаешь, мы вернемся в Японию?

 Чуя тут же глянул на него, будто ожидал этой темы.

 – А ты хочешь? – он не стал отвечать. Ушел от ответа вопросом. Дазай усмехнулся.

 – Если так честно, то мало горю желанием преодолеть снова такое расстояние, но это просто моя лень. Другое дело – я понятия не имею, что буду там делать. Не рисовать же картинки для каких-нибудь газет, славящих или ругающих японское правительство. Умнее будет думать о таких вещах, когда будет иметься возможность выживать своими силами и умом, это разумно. Но так ведь можно в любом месте. Приехать и посмотреть, как там все ныне стало – отчего же нет, если честно. Анго еще то и дело дразнит. Но остаться… Пока не знаю. Возвращаться туда, где у тебя ничего не осталось. Вот он момент.

 Чуя кивнул. Он помолчал, но затем заметил:

 – Я бы хотел съездить. Увидеть. Есть вещи, которых мне здесь не достает по-прежнему. Если уж совсем откровенно, то я бы с радостью и тут остался жить! – заявил он вдруг со смехом, задрав голову и глянув на это ясное летнее небо над Парижем. – Мне здесь очень нравится. Такого я нигде не чувствовал. Может, обманываю себя, но пусть так. Перед кем мне отчитываться? Однако есть момент, который я точно не могу представить. Что я однажды не вернусь в Песно. Туда, домой. О чем бы ни скучал я там в Японии, без этого можно жить, уж уверен! Я хотел бы съездить туда, я хотел бы жить здесь, но всегда зная, что в любой момент вернусь в Песно. Если ты сейчас скажешь, что я сентиментальный, я снесу тебе челюсть, Дазай, и выкину в Сену к чертям! – рассвирепел на всякий случай Чуя, зная, как Дазай любит издеваться над его серьезностью.

 – Это и правда сентиментально, и ты словно дед старый, но дело в том, что порой это является правдой. Я бы мог существовать, где угодно, но, уж прости мне эту гадкую сентиментальность, лишь пришпилив тебя к себе.

 – О, как ты поёшь! – Чуя, кажется, был доволен. Он разулыбался, и их странное настроение сдало позиции к моменту возвращения в отель. 

 Они застали Валентина с Мишелем и Марией в ресторане, где им подана была курица а-ля марешаль с винным соусом, и в тот момент оба поняли, что на самом деле были ужасно голодны, ибо завтрак их оказался слишком скуден – торопились. За столом, как ни странно, речь шла о чае. Валентин с Мишелем уже успели оббегать множество мест по столь дорогой им теме и теперь в который раз делились своими впечатлениями.

 – Послушай меня, Валенька! – Мишель вещал так, будто не винный соус в него вошел, а само вино, как минимум, тремя бокалами, но он просто был в упоении от чего-то, о чем желал поведать своему дяде. – Придем в комнату, и я покажу тебе! Я отдал шесть франков за фунт! Заварим вместе и посмотришь! Моя ставка – это Ассам! Их показатели с 1884 года: они за пять лет расширили свои плантации на сорок две тысячи акров, с одного акра примерно так, если перевести сразу в пуды, по шестнадцать. Посчитай там у себя в голове их расчеты. Но лучше – приди ко мне и выпей чаю!

 – Ты, Мишенька, так говоришь, словно я тебе в чем-то возражаю, – усмехнулся Валентин. – Да господи, верю я тебе, и неужели подумать можешь, что я и сам не попробовал? Попробовал. Даже на месте. Не думаю, что он отличается от того, что купил здесь ты, может, лишь посвежее был.

 – О, не изображай тут из себя! – рассмеялся Мишель. – Просто сегодня меня там буквально околдовали, и я ощутил вдохновение! За индийским рынком сейчас надо внимательнее следить. И напрямую с ними работать. Без всяких твоих английских знакомых сомнительных.

 – Чего это они сомнительные? – Валентин будто бы обиделся, но затем как-то отмахнулся, мол, вопрос закрыт. – Я уже говорил обо всем этом с Лу Сунлином, кстати, где он потерялся здесь?

 – Да, наверное, опять чем непотребным промышляет… Ох, тетя Маша, не подумай чего! Я всего лишь о гадкой людской привычке иметь везде выгоду и большие связи, чтобы делать больше деньги!

 – Нахал, с чего ты взял, что я что-то не то подумала! – бросила она ему, пригрозив ножом, а далее сделала вид, что не было этой глупой шутки, а Мишель в самом деле глупо пошутил.

 – Я просто знаю, что он собирался с кем-то из китайских торговцев, что приехали на днях, свидеться. Может, все еще с ними. Да не важно, я лишь к тому, что мы с ним об этом уже говорили. Основой нашей так и останется Китай, но Индия – сейчас Лу Сунлин с тобой бы согласился.

 – Ох, и началась бы наша вечная дружба, пока он бы снова не ужалил меня, змий! Ведь рыщет где-то! 

 – Вижу, ты соскучился.

 – Мы сегодня идем с ним кутить, если ты не в курсе. Присоединяйся. Даня с нами. Папаша тоже пойдет. Я уговорил.

 – Кутить – это куда? – тут же оживился Чуя.

 – Я заказал в Lapérouse отдельный салончик, так сказать. Но все очень прилично, тетя Маша, чтоб вы знали! – при этом Мишель как-то уж больно с намеком глянул на Валентина, и следящий очень внимательно за разговором Чуя не мог не заметить какой-то смущенной усмешки того. Чуя глянул на Дазая, но тот все воспринимал словно вскользь – занят был едой. Или только делал вид. – Валя, не знаю, пойдешь ли ты с нами. А вот мальчиков вполне могу с собой взять!

 – Я не уверен, если честно…

 – Идешь ли ты?

 – Стоит ли брать их с собой, да и сам…

 – Ох, Валя! Дай им возможность уже ощутить себя взрослыми! Обоим по семнадцать! Себя вспомни! И меня заодно. Чуя и так уже порой вливает, как не в себя!

 – Что очень вредно! – вмешалась Маша все-таки. – Дурно это для организма, Чуя!

 – Но, Мария Алексеевна! Я хочу пойти!

 – Я даже слова не сказала относительно запрета. Что толку… Хотя я против. Но братья будут. И господина Анго возьмите с собой.

 – Он уже и сам напросился. Валя. Я тебя могу с собой и не брать. Ты и так там до нашего приезда еще успел побывать, мне ль не знать, что ты тут творил!

 Валентин хмыкнул, но лишь вскинул руки. Спорить он не стал, хотя и прямого разрешения от себя не дал, но это можно было принять за его поражение перед племянником, при этом сам до вечера не был уверен, что пойдет вместе со всеми. Дазай тоже, если так уж честно, не был настроен именно «кутить», он накануне уже слегка перебрал, когда они выпивали все дружно за игрой в карты в больших роскошных апартаментах, где поселились старшие Савины с сестрами и прислугой. Дазай часто не мог думать о своем здоровье, но вот страдания от похмелья могли бы быть приравнены к его острой нелюбви к боли, так что идти он решил только из-за Чуи, который сразу злобно глянул на Осаму, едва тот заколебался. Альтернативы ему не предоставили. 

 В последний момент Мишель, кажется, все же наедине уговорил своего дядю, так что отправились они все вместе; Дазай лишь немного жалел, что Одасаку отказался от приглашения, он еще с утра жаловался на то, что слегка простыл и хотел бы пораньше лечь спать, пообещав Дазаю, что они потом вдвоем куда-нибудь сходят, времени еще достаточно. Идея и правда понравилась, и Дазай успокоился.

 Готовый удариться во все тяжкие в плане алкоголя Чуя, по приезде, оказался дико разочарован тем, что надраться ему позволять не собирались. После того самого обеда в ресторане отеля, Мария Алексеевна чуть ли не за ухо оттащила к себе в комнаты своего великовозрастного племянника и буквально потребовала от него присмотреть за Чуей и Дазаем и не позволить им вливать безостановочно в себя алкоголь, с чем Мишель спорить не стал, уверив ее, что и сам о таком думал (почти; теперь точно думал), и проследит внимательно (если сам не свалится пьяной мордой в стол!), на что даже пошутил, что там же будет его дорогой родитель и в нужный момент двинет сыну подзатыльник! 

 Впрочем, на последнее рассчитывать точно не приходилось, потому что в тот вечер даже видевший всякое Даниил Алексеевич был поражен, как старший брат его может под действием пусть и не совсем волшебного зелья превращаться в весьма незнакомый субъект. Что пустило Дмитрия Алексеевича во все тяжкие, на самом деле догадаться было нетрудно, ибо встреча с женой, которая по ощущениям давно не жена, а против закона не попрешь, – это нелегкое для него испытание. Катерина Кирилловна поселилась в том же отеле и еще была в компании какого-то богатого француза, и если Мишель просто сдержанно делал вид, что не замечает мать, хотя не мог все же не оказать ей какого-никакого приветствия в день, когда она явилась, то Дмитрий с куда большим трудом мог скрывать свое раздражение, и именно об этом, совершенно пьяный, вещал он своим братьям, больше Даниилу, который оказался к нему ближе, заявляя ему уже в сотый раз, что он умнее его, раз не женился! Содрагаемый чужими переживаниями, Даниил даже пить забывал, хотя и он в итоге был готов. Лу Сунлин, ощущая себя в полноправном почти что отпуске, смело принял вызов Мишеля, и чего они только не выпили в тот вечер, о чем только не поспорили, о чем только не поругались, завершая каждый раз очередную баталию свою обменом сигар друг друга и выкуривая их, при этом в процессе подбирая очередную тему для противостояния.

 – Мне даже стыдно будет из разлучать, – шутил, глядя на них Валентин. – Скучать ведь будут друг по другу, любовь бессмертная у них.

 Сам же он практически ничего не пил и даже особо не ел, в основном курил, и Дазай даже приметил, что тот пьет минеральную воду, принесенную ему в графине. В самый разгул веселья Валентин даже незаметно покинул их отдельный салон, пропустив очередное столкновение Мишеля и Лу Сунлина, в котором едва не пострадал Анго-сэнсэй, наивно бравший каждый раз на себя роль судьи, ему же и пришлось выдуть бокал коньяка, что определенно был лишним. Эта странная троица создавала особый колорит этого вечера, и Чуя, которому не дали прийти в его обычную пьяную норму, однако, очень веселился, глядя на старших, пока вдруг его шепотом не позвал Дазай:

 – Не хочешь выйти на улицу?

 – А что такое?

 – Здесь душно. А еще Валентин ушел уже как полчаса. Не возвращается.

 Не то чтобы Дазаю было тревожно, но все равно хотелось выйти.

 Чуя кивнул, при этом хотел незаметно все же подлить себе вина, но Дазай дернул скорее его прочь, из-за чего Накахара надулся на него и получил легкий поцелуй в нос, пока они крались по какой-то вроде бы знакомой с прихода сюда лестнице, чтобы оказаться на улице.

 Погода была приятная, при этом немного ветреная, но зато дышалось легче. Вдоль набережной Сены прогуливались люди, кто-то все еще куда-то спешил, хотя время было уже позднее. Дазай, если честно, подумал, что Валентин мог вернуться уже в отель, но тут увидел его движущимся через Пон-Нёф, словно он шел с другого берега, и даже можно было подумать, что он в самом деле ходил пешком до отеля, а теперь вот возвращался.

 – Валентин Алексеевич, – окликнул его Дазай, боясь, что тот в свете слепящих фонарей мог и не заметить их.

 Валентин нисколько не ожидал увидеть их вдвоем здесь, как будто даже испугался и чуть ли не бегом добрался до них и слишком поздно постарался скрыть свое волнение.

 – Вы куда-то уходили?

 – Хотел проветриться. Голова разболелась. Если честно, думал даже уйти совсем. Вы-то что здесь? Неужто домой собрались? А остальные все еще там?

 – Мы просто вышли, вас потеряв, – пояснил спешно Чуя, а то не дай бог еще отведут обратно в отель, а он все надеялся, что ему удастся выпить, учитывая, что Мишель уже точно был не в состоянии за ним следить.

 – Я боюсь, они сейчас всей гурьбой пойдут искать новое место, чтобы продолжить, – Валентин неловко рассмеялся, все же намереваясь их увести, будто подталкивая к мосту, и Дазай с Чуей подчинялись в некотором замешательстве; сдаваться, правда, не собирались, но иное обстоятельство все же не вернуло их в этот вечер в прокуренный салон Lapérouse. 

 Никто из них не среагировал на чей-то крик со стороны набережной, где находился ресторан, звали кого-то, да сначала даже было непонятно, а потом и вовсе не мог их не заинтересовать оклик: звали некоего Эдуарда, однако внезапно оказалось, что обращаются чуть ли не к ним, и больше! Молодой человек, лет двадцати, темноволосый, с пронзительными темными глазами, бледным и вострым лицом, весьма симпатичным, если бы не ярая замученность на нем, обращался непосредственно к Валентину, и в голосе его уже начинало сквозить отчаяние. Когда все же на него обратили внимание, он в оторопи уставился на Дазая с Чуей, поддался еще большему волнению, отступил назад с видом ребенка, который готов разрыдаться, но и уйти не ушел, что-то бормоча, и оба юноши совсем растерялись, когда из незнакомца полились слова:

 – Вы меня специально не слышите? Я обидел вас как-то в прошлый раз, что-то не так было, мсье Эдуард? Я надеялся вас снова встретить! Что же не так? А? А вы теперь с ними? Мы еще увидимся? Хоть на одну ночь! Я очень соскучился! Хоть на ночь, скажите только когда!

 Все его фразы не были единым потоком, он едва дышал, сбивался, что не мешало, однако, улавливать смысл, который все больше и больше ужасал Валентина, не успевшего вовремя унести ноги и увести Дазая и Чую, и как-то наивно он еще мог надеяться на то, что они поймут все совсем иначе, а не так, как оно есть; в свете фонарей Пон-Нёф мимо них мелькали случайные прохожие, бросавшие подозрительные взгляды на их в самом деле странную компанию, но Валентину уж точно не было дела до посторонних: он не мог остановить нервный лепет увязавшегося за ними, и не мог взять и удрать. Мало сказать, что он был в гневе и ужасе, не мог смотреть ни на Чую, ни на Дазая, но более того, этот французский юноша перед ним – Валентин не мог найти в себе достаточно несправедливости, самой типичной и обидной, чтобы наброситься на него, оттолкнуть, обвинить в том, что он привязался к нему, честному гражданину, со своими гадкими предложениями, обвинить во всех грехах и оставить таким образом.

 Несмотря на головокружение, вызванное волнением и страхом, он все же смог собраться и сделал шаг вперед к нему, перехватив за руки и заставив отойти чуть в сторону; он негромко заговорил по-французски:

 – Иди домой. Выспись, отдохни. Я не обижен на тебя, и ты неправильно все понимаешь, эти мальчики… Не твое дело, но я обещал, что еще свижусь с тобой, и я не врал. Вот, – он вдруг вынул деньги из кармана и отсчитал несколько купюр. – Возьми. Купи себе, что требуется, а я тебе потом пришлю записку. Но сейчас уходи, пожалуйста, домой.

 Юноша этот, видимо, все же что-то сообразил, потому что закивал, он как-то дернулся к Валентину, но тут же сам отскочил, попятился, произнося что-то одними губами, а потом спешно скрылся где-то в потемках улиц, что тянулись от набережной.

 Валентин не знал, что позволит ему выудить из себя остатки храбрость и глянуть на все еще стоявших за его спиной Дазаю и Чую. И да, он до последнего верил, что они могли и не понять, но жестокий здравый смысл намекал на то, что в свои семнадцать лет они уж точно не барышни, и могли знать о взрослом мире больше, чем им рассказывали.

 Валентин в силу своих щекотливых причин не то чтобы избегал всех этих разговоров о взрослении, скорее вовремя оказывался за их пределами. Будь что-то иначе в его жизни, он бы не шарахался так, но, по сути, и рад был, что вся эта миссия о том, чтобы из лишь предусмотрительных целей немного просветить мальчиков, легла на плечи Даниила Алексеевича. Валентину было это странно, но Даниил по этой части оказался человеком не то чтобы раскрепощенным, хотя это определенно имелось в нем, иначе бы не гуляла за ним его несколько разгульная репутация в Петербурге, которой он чуть ли не гордился, в душе понимая, что это может однажды пальнуть ему в оба колена, однако все дело было еще и в том, что он не смущался говорить с детьми о том, как устроен сокровенный мужской мир, и даже обходился в разговоре без пошлостей; Дазай с Чуей тогда были еще в относительно нежном возрасте, чтобы выстроить осознанный путь до мыслей, когда они смогу познать близость, не говоря уже о том, что каралось запретами, и помнились все эти разговоры именно с какой-то школьной точки зрения, но вполне себе ясной, хотя и не все поясняющей. Возможно, просто оттого, что Даниил и не думал никогда о том, что есть вещи иного характера, точнее не думал о том, что о них понадобится столь рано знать видящим в нем великого сэнсэя ученикам. На том и было как-то кончено дело. Может, с полгода назад или больше Мишель стал приставать к мальчишкам со смущающими рода вопросами о женском поле из дурацкого любопытства и памяти себя в их возрасте, но те хитро отмалчивались, вроде как давая намеки, но и не говоря точно. Мишель смеялся, шутил, за что получал от своей тетки, которая и сама понимала, что подопечные ее уже не маленькие детки, и лишь молилась, чтобы уж не натворили каких дел. Валентин опять же никогда не задевал эти дела своим участием, хотя Дазай с Чуей так или иначе и не пытались сильно со взрослыми вести таких разговоров, а после уже возникли причины, по которым и не решались.

 Чуя ведь не нашел в себе достаточно смелости на откровенный разговор, о чем ведал только он сам, и, однако, сейчас, этим поздним вечером, да почти ночью, ощущал себя столь неловко, словно узнал только что. Он все смотрел на Дазая, пытаясь понять, насколько тот удивлен, но Осаму мог лишь в тот момент взбесить его своим невозмутимым видом. А еще он первым подошел к Валентину, одернув его за руку, на что тот чуть ли не вздрогнул, и, может, даже был готов с разбегу очутиться прямо в Сене и присоединиться ко всем утопленникам, что прежде отдали этим водам свои жизни за все время, что Париж довлел над рекой, но он лишь взглянул на Дазая, прекрасно поняв ответ на свой вопрос: все его крохотные надежды более чем наивны. Глупы и невозможны. Но изворачиваться и лгать Валентин умел очень плохо, даже пытаться не стоило, поэтому глянув и на подошедшего ближе Чую, негромко произнес:

 – Я буду благодарен вам, если вы меня выслушаете. Выслушаете?

 – Вернемся в отель, – тоже тихо отозвался Дазай, таким образом давая понять, что там они и поговорят.

 – Можно только пешком? – Валентин определенно нуждался в лишних минутах, чтобы многое обдумать; Дазай покосился на Чую, но им и сговариваться не надо было, они и не думали о возражениях и на самом деле, кажется, сами имели необходимость в этой прогулке.

 В Le Meurice Дазай и Чуя жили в апартаментах, которые сняли для себя Мишель и Валентин. Первый, ясное дело, еще не дополз, и, если доползет, то лишь к утру, если рассматривать его «кутить» с большим размахом, а сорить деньгами Мишель порой любил, только как-то было сейчас не до Мишеля, и они, никем не тревожимые, собрались втроем в одной из спален, что занял Валентин, небольшой по размеру комнате, довольно тесно заставленной декорированной мебелью, увешанной картинами, обжитой постояльцем вплоть до того, что тут стол был завален горой рабочих бумаг, а комод заставлен карточками членов семьи, включая и юношей, что сейчас уселись на его кровати. Сам Валентин был не в состоянии замереть. Он было присел, но снова соскочил. За этот недолгий путь до отеля он так и не набрался даже не храбрости, а оправданий, предвкушая атаку отвращением от двух существ, что уже вот несколько лет составляли радость его существования, и теперь могли восстать против него. Дазай молчал, рассматривая его, и были у него всякие мысли, но он полагал, что не стоит с них сразу гнать, и все косился на Чую, который удивил вдруг их обоих, тоже не выдержав и подскочив, едва сдерживая дрожь.

 – Валентин Алексеевич! Я не признался вам раньше. Я давно знаю. И… – он оборвался, собираясь явно сказать еще нечто важное, но на него глянули в таком исступлении, что Чуе показалось, что Валентин сейчас в обморок свалится, но он стоял и смотрел на него, именно на него, а Чуя ощутил неясное и томящее его смущение. Валентин Савин, что уж скрывать, всегда ему виделся очень красивым мужчиной, завораживал еще с детства, но не только внешне, своими манерами и мягкостью, что всегда проливалась на окружающих столь естественно, что порой смущало и очаровывало – Дазаю помнились эти впечатления еще с Хакодатэ. Чуя сейчас, глядя на него, ощутил еще и дикое сострадание к переживаниям человека перед ним, только теперь осознав, к чему хранились все эти тайны и чего это стоило. И он даже пожалел, что сообщил все такими словами. Еще и Дазая заставил хмуриться.

 – Как давно знаешь? Откуда? – Валентин это спросил через силу, совсем тихо, охрипши, и на самом деле не желал знать, он спрашивал, ожидая еще большего позора, на миг даже оглядев быстро комнату на предмет того, что бы помогло быстро окончить эту жизнь.

 Чуя понял, что раз уж выступил, то не смеет более молчать!

 – Чуть больше года. Случайно. В Петербурге. Вы… Валентин Алексеевич, ничего такого, то есть не смейте думать, что я что-то выуживал или…

 – Я ничего не думаю, – почти с болью произнес он от томления этими запинками Чуи, и тот сам на себя разозлился.

 – Черт… Я объясню. Вы помните вечер, когда Мишель забрал нас слушать музыку у этой, как ее там, госпожи Лиус вроде. Ну, куда потащил нас ваш этот родственник Юлий. Я ушел оттуда раньше. Дазай прекрасно помнит тот вечер, уверен, он подтвердит. Я пришел домой и через какое-то время приехали вы, но я не хотел, чтобы кто-то меня видел, расспрашивал, почему я ушел, поскольку были причины, но, черт возьми, я представить не мог, что вы окажетесь там не один, и с вами будет тот человек. Вы сами это помните и понимаете, что едва ли что-то я такое мог видеть, но все же слышал, о чем вы говорили. Легко было догадаться.

 Чуя с трудом мог определить, что сейчас думал Валентин, он несколько хмурился, но несомненно сообразил, о каком дне говорил Чуя, и пытался припомнить, в самом ли деле в тот момент не опустился до каких-то низменностей, которые бы заставили его сейчас точно вздернуться, но ему тяжело было ворошить память, мысли устроили свою оргию, хоть он почти ничего не пил, а это «почти» уже давно расселось вечерней свежестью. Чуе показалось, что Валентин пытается мысленно воскресить, что было потом, всматривался в него, но не мог ничего разумного выдать, кроме всех этих вопросов, насколько противно им сейчас с ним быть.

 – Я лишь предполагаю, о чем вы сейчас думаете, – спокойно произнес Дазай, – но прежде обратите внимание на то, что все это случилось больше года назад, а Чуя еще и смел вас ревновать ко мне и Фёдору.

 – Дазай, ты идиот? – Чуя пихнул его в плечо за такие слова, хотя Дазай в самом деле попал в нужную точку, и это чуть сменило вектор мыслей Валентина, но он все равно не мог еще прийти в себя.

 – Да, идиот, как ты часто меня обзываешь, однако ведь верно все подметил. Сам подтверди.

 – Ты не мог это как-то иначе сказать, дубина?!

 – Прости, но моя натура умеет только так!

 – Вы не подумайте, что я, – внезапно прервал их разговор Валентин несколько странно, – собираю весь разврат по Парижу. Это… Просто тот юноша, его зовут Мануэль. Он… Мне так жаль его. Жаль, что он ступил не на самый лучший путь, я с ним познакомился…

 Валентин уже сообразил, что не совсем к месту вдруг решил перед ними оправдаться за того, кто предлагает продажную любовь на улицах, и вообще он, по наивности и доброте своей столь же наивной, думал о том, чтобы еще и этого Мануэля оправдать в их глазах, совсем уже потерявшись и все больше сознавая свой стыд перед Чуей после его слов, но тут Чуя решил погасить все недомолвки, понимая, что с самого начала надо было так сделать:

 – Валентин Алексеевич, не сходите с ума. Послушайте, – он в этот момент сцапал руку Дазая сжав ее, предполагая заодно завалить его, если посмеет вдруг возражать, хотя тому и не находил поводов. – Чтобы уж вы знали, и я давно хотел вам сказать, и сразу хотел с вами поговорить, но не решился. И это, – Чуя глянул на Дазая, который, кажется, понял кое-что, – если бы не вы… Все было бы со мной куда сложнее. Еще многим ранее мне Дазай признался, что влюблен в меня, именно так. И после долгих метаний я ответил ему. Потому что невыносимо было от этого сбегать, хотя было столько неуверенности. И мне вы очень нужны были, но я сам глупо струсил, и это меня бесит, чтоб вы знали, но уже теперь все равно. И – да, мы уже год как вступили в эту связь, и буквально вчера в соседней комнате, пока никого не было днем, занимались любовью, уже не знаю в который раз. Имейте теперь это в виду.

 – Молодец, ты умеешь бить прямо в лоб, Чуя-кун, – не сдержался Дазай, произнеся это по-японски, хотя мог бы и по-русски: Валентин все равно был не в состоянии более внимать словам после такой речи. Их слишком много было, и они все его поразили. Будь они стрелами, лужа крови тут была бы просто невероятная, и уже бы капало на нижний этаж.

 Чуя сверкнул на Дазая глазами, но был уверен, что так и надо было все высказать, впрочем, Дазай и сам был в некотором замешательстве, переросшем в восторг, но пока что скрывал это. Увлеченные реакцией друг друга, они на миг забыли о том, в каком волнении «оставили» Валентина, и едва не отпрыгнули, когда он вдруг с прерывистым выдохом закрыл лицо руками, а потом стремительно приблизился к ним, упав на колени и схватив их обоих за руки, прижав к своему лицу и заговорив:

 – Хоть понимаете ли вы… Что вам все это… Как все это отзовется! И сколько в людях осуждения и непонимания – и все это разом на вас, если ж случится такое… Словно иные их грехи нисколько не тяжелы, и лишь вы должны быть отданы на осуждение! Как же я не хочу этого для вас! И боже, я совсем подумать не мог, даже не представил, потому что никогда такого не желал бы… И сам… Сколько сомнения и ненависти к себе, сколько слабости и обмана в себе. Но правда ль? – он посмотрел на них, совершенно ошарашенных и даже испуганных. – Правда, – сам себе ответил Валентин, привстав и каждого крепко поцеловав в лоб, снова рухнув на колени и не отпуская их рук. – Как оно так сложилось? И что ж теперь? – Валентин с трудом сдерживал слезы, еще больше делая ситуацию неловкой, из-за чего у Дазая пошли по коже мурашки, и он вспомнил один повергший его в дикое волнение вечер, когда Валентин вернулся из Франции с похорон матери. Он глядел на него, ощущая жалость, но не ту, что обычно теплится в человеке, вылезая в нужное время во благо иль порисоваться, при этом ясно было, что не она тут нужна, а нечто более циничное, но Дазай был далек от таких ощущений. Эта жалость – глубочайшее чувство любви. Иной материи, нежели питал он к Чуе, но столь плотной, что сам никогда пробить насквозь не сможет. И здесь жалости в самом деле не было место, она растворилась в том, как глубоко было чувство, что питали к нему самому, и он в каком-то порыве перехватил сжимающую его пальцы руку Валентина и поднес к губам, прижавшись затем щекой.

 – Я уже говорил Чуе. Ничего теперь. Как вы говорите? Все в руках божьих? Ну и пусть так будет. Страшнее одиночество иначе. Ты ведь знаешь это, я верно думаю? – Дазай глядел на Валентина, который не понимал, как трактовать его поступок, и плохо уже реагировал на слова, лишь чувствовал, что его руки держат крепко. – Хочешь, я все расскажу тебе о том, что чувствовал? К Чуе? Если он захочет, то тоже расскажет, уверен, ему есть, что рассказать, потому что кое-что он от меня утаил, кое-что – тот самый вечер.

 – Хоть ты не знал доселе, – пробормотал Валентин, все равно отворачиваясь, чтобы перевести дух.

 – Я честно скажу, что порой догадывался. Нет, не пугайся, – он буквально дернул его за руку, чтобы заставить на себя смотреть, это могло показаться грубым, но таков уж был Дазай, и Чуя молчал, слегка настороженный: они ведь в самом деле никогда не обсуждали между собой Валентина, каждый по-своему и для себя, видимо, сохраняя мысли и догадки. – Это из-за этого идиота Проши. Нет! Я ничего не видел, но кое-что в его поведении порой давало мне такие мысли. Это мне казалось еще до того, как Чуя перестал воротить от меня нос, вредная зараза. С твоей стороны, Валентин, лишь холодность была, но мне она казалась приобретенной, и я все думал, с чего ты так стал жесток в этим Прошей, хоть он и мне не особо нравился, и мне показалось, что он… Мог быть как-то причастен к тебе. Но я в самом деле не думал ни о чем более, – Дазай немного лукавил, стараясь все смягчить, чтобы Валентин ничего не нагородил у себя в голове, но и в то же время не врал ему. Его догадки изначально вообще были глупостями мимолетными, которые он считал лишь искрами своих собственных чувств в то время, и лишь серьезно задумался, уже когда Прошу выставили из дома, но и тогда не стал давать воли мыслям. Так что все же был поражен тем, что оказался одной природы с Валентином. 

 После слов не было. Они молчали. Тут слишком много слилось переживаний, стыда и неловкости, и в то же время всего того, что разрушало эти барьеры. Валентин решительно старался успокоить себя, в конце концов понимая, что никто его ненависти в объятия толкать не собирается, что и пихало его чуть ли не в могилу, и, снова расцеловав им руки, вдруг спросил, глянув им в лица:

 – И как оно вам, любить друг друга?

 Вопрос был в лоб, и Валентин рассмеялся их смятению и поднялся с пола, потянувшись снова к ним и крепко прижав к себе, внезапно ощутив с восторгом и грустью, что эти мальчики уже не такие дети, как ему все казалось, а куда больше чувствуют и понимают.

 – Ну, Чуя, сначала, не был в восторге, – пробубнил Дазай в жилетку Валентина. – Все думал, что я ему зад уделал!

 – Да ты ж сволочь, что несешь! – Чуя чудом не прибил Валентина, а попал все же по цели, треснув Дазаю по зубам, а тот взвыл от якобы дикой боли, а потом принялся смеяться наверно на весь отель.

 – Осаму! Боже, ну… Как ты так сразу… Пощади меня от такого, лучше бы я напился! – простонал Валентин, упав в подушки, чуть сдвинувшись от возможной повторной атаки.

 – Любовь закончится смертью, если ты однажды не прикусишь свой язык, тварь! – бесился Чуя, пытаясь лягнуть Дазая, а тот все хохотал, и он уже был готов душить его подушкой, но тут его перехватил Валентин, бухнув на кровать рядом с собой, на самом деле во имя лишь того, чтобы его в пылу битвы не зацепили.

 – Воинственный Чуя – моя любимая версия!

 – О, заткнись!

 – Вот так мы и любим друг друга! – выдал снова ответ Дазай, уже весь сиявший, заставляя уже и Валентина прятать громкий смех. Лишь Чуя показательно дулся, глядя на них. – А ты? Как любишь ты?

 Вопрос был личный и в то же время…Валентину показалось, будто он вечность ждал, что кто-то спросит его об этом, спросит потому, что правда хочет знать, а не из праздного и издевательского любопытства или попытки проявить внимание и еще больше унижающие утешение и сочувствие.

 – У меня бессмысленные и очень уж дурацкие истории. Ничего глупее вы явно не слышали. Но всем сердцем буду благодарен, если однажды послушаете. Никто никогда не слушал на самом деле.

 Они в тот остаток ночи на самом деле ни о чем более таком сокровенном не говорили, всем троим требовалось время прийти в себя, где у каждого дрожали свои особенные струны, и Чуя, к примеру, до сих пор не мог поверить, что выдал такую тираду с признанием, однако лишь признался еще и в том, что все же ему очень хотелось тогда подойти к Валентину и все рассказать о них с Дазаем, и он нужен был ему в момент, когда он решился на близость с ним. Чуя полагал потом еще поговорить о таких вещах наедине, и не потому, что скрывал что-то от Дазая, а потому что эта лохматая и издевающаяся над ним вечно тварь была права: Чуя в самом деле хотел Валентина себе, хотел делиться с ним и с Дазаем, но как-то отдельно; Дазай посмеивался над этим, но… Сам ощущал нечто такое в себе затаенное, что хотел бы тоже открыть не Чуе: потому что не мог он говорить о Чуе с Чуей, хотелось делиться, и мог бы тогда представить Валентин, какую волну на него собирались обрушить, хотя сам он на подобное еще не был готов, будучи давно уже пришибленным всеми своими неудачами и страхами, и так просто, как у этих мальчиков, все в нем не раскрывается, но как же впервые за долго время его обогрело сознание того, что его чувства и переживания готовы будут принять на себя и в самом искреннем на то порыве! Он готов был отвечать на все их вопросы, хотя и понимал, что на то нужна будет смелость, но зная себя, свои чувства, которые, едва тронь, и они польются в ответ на иную искренность – он справится. 

 Буквально некоторое время назад он в самом деле готов был утонуть в болоте стыда и закончить все это, лишь бы не сделать никому худо своим поведением, но сейчас – никогда в жизни не ощущал такой легкости, нигде и ни с кем, даже Го Цзунси не мог бы вспомниться, как сейчас, когда сидел с ними, восторженными и тараторящими, позволяющими себя невинно ласкать и целовать в благодарность. Это чувство… Словно в дни, пока жил в Екатеринбурге, – он испытывал его совсем ребенком, открытым и нежным, любимый матерью, братьями и сестрами и отцом, который чужд был всем этим нежностям, но всегда подходил растрепать ему волосы, едва видел вблизи себя. Те чувства всей самой чистой и бескорыстной любви были неотличимы от той радости, что все еще робко, но начала мять его сердце, в котором и без того уже поднялся один страшный вихрь, суть которого пока что смущала и пугала, но более не звала на плаху сложить голову. Валентин не думал ни о чем дурном, хотя бы в этот момент, засыпал все там же, счастливее, чем когда-либо, и его даже не потревожили звуки блюющего тела племянника, втаскиваемого силами Арсения и Дмитрия; они все столь крепко спали, что совсем не слышали последующей громкой возни, веселой ругани Даниила и весьма злобных возмущений отца втащенного на кровать тела.

 Остальные вернувшиеся с кутежа тела тоже были не лучше; Одасаку просыпался у себя в спаленке, когда услышал, как вломились Анго и Лу Сунлин, пытающиеся помочь друг другу и позже умолчавших о том, как мутило их до самого утра. Поразительно, Даниил был лучше всех в той компании. Еще и умудрился угомонить разбушевавшегося снова на тему жены брата, а потом и сам свалился спать.

 К стыду их всех – они почти не заметили, что трое из компании, о двух из которых должны были особо заботиться, куда-то делись. Но утром, разбуженный ударом по лицу подушкой Мишель узрел Чую, выругался, и совесть его на том провалилась в страдания от похмелья окончательно.

 Небо над Парижем до боли было прекрасно в то утро, разве что видели его не все, очухавшись лишь ближе к вечеру.