Moderato – crescendo.

Санкт-Петербург, осень 1889 года.

 – Это то, о чем я подумал, верно? – Дазай смотрел на коробочку в руках Фёдора. Что-то Осаму сразу подсказало, что тот хотел, чтобы эту коробочку заметили. Уж больно не торопился он ее спрятать. – Давно?

 – Какая тебе разница? – отмахнулся Достоевский. – Не трогай, пожалуйста, у меня здесь ничего.

 – Ты куда-то собираешься?

 – А я что, привязан к одному месту? Если хочешь, можешь со мной пойти, – внезапно прозвучало предложение, и Дазай с сомнением покосился на улицу: было ужасно промозгло, дождь стих, но, скорее всего, через часик разойдется по-новой. Фёдор, заранее полагая, каким будет ответ, ухмыльнулся и сам поднялся с места. Он накинул свою куртку, выправив из-под ворота отросшие волосы и глянул на Дазая. Сожаление или мерещится?

 Дазай ничего не сказал, а Фёдор направился к выходу из занимаемой им небольшой спаленки квартиры на Фонтанке, он чуть притормозил, словно хотел что-то еще сказать, но в итоге так и вышел в прихожую молча. Куда он собирался, чем намеревался заняться?

 Последнее время Фёдор практически ни о чем не говорил с ним. Ничем не делился. Последнее время – это с момента из встречи в Екатеринбурге, куда они с Чуей приехали увидеться с Валентином. Достоевский сначала встретил его с искренней радостью, но потом вдруг очевидно замкнулся, и Дазай не был тому удивлен. Дазай ведь не разделил его эмоций, когда тот ему рассказал о том, что там на самом деле произошло в гимназии.

 Дазай не желал себе верной догадки, но не ошибся ни в чем. Даже признался в этом Фёдору.

 – Как же ты хорошо меня на самом деле знаешь. Но смешно, Дазай: что отказываешься понимать, если так верно толкуешь мои мысли.

 – Чего ты добиваешься таким способом? Не хочешь учиться? – Дазай это просто спросил, не мог он представить, что подобное в самом деле имеет место, хотя эффект это возымело. Образование свое Фёдор не продолжил, уперся, хотя результаты его были по учебе очень уж хороши.

 – Не думай, что я так глуп, что не понимаю важности образования. Но не получается у меня забивать сим голову, когда есть то, что волнует гораздо сильнее. 

 Дазай даже не спрашивал, волнует ли его хотя бы каплю то, сколько неудобств он причиняет тому же Валентину. 

 Это вообще стало отдельной бедой после его признания, о котором Фёдор еще и не слыхал, и Дазай все вглядывался в него с мыслью: мог ли он догадываться? И потому пользоваться своим положением?

 Фёдор ушел, а Дазай все размышлял, стоит ли говорить Валентину о всей правде его поведения. Если раньше Осаму куда легче мог бы это сделать, то сейчас колебался, хотя и видел: Валентин вне сомнений тоже многое понимает, но не желает принимать. И осудить его сложно.

 – Дазай-сан, чай подан-с, желали ведь, а не идете-с! – за спиной нарисовался Арсений. Дазай так и стоял в коридоре, вглядываясь в полумрак квартиры, в полумраке витали и его мысли, так что среда была идеальная. Он оглянулся на замершего в дверях столовой Арсения, немного сконфуженного; он сделал движение руками, словно еще раз его приглашая, и Дазай закивал, пройдя в комнату, которую неплохо так протопили; здесь горел свет, и шторы были чуть задернуты. Снимаемое вот уже который год Мишелем жилище все больше приобретало черты уюта, и поданный на стол чай с куском грушевого пирога – Дазай хмыкнул и уселся на место, отпустив Арсения и самостоятельно принявшись ухаживать за собой. Ему почему-то в тот момент вспомнились дни с Фёдором в Хакодатэ, и он с тоской ощутил, что не ушли из него все еще чувства к старому другу, но сейчас, в настоящем, им как будто места не находилось. 

 Дазай едва расстелил перед собой газетки, поглазеть, пока пьет чай, как услышал, что Арсений ринулся открывать дверь, и, суда по звукам, вернулся Валентин, которого застал уже хороший такой дождь.

 – Валентин Алексеевич, да как ж вы так вымокли? Пешком, что ль, шли-с?

Что Валентин ответил ему – слышно не было, но тут же был отправлен к Дазаю чай пить для согрева, правда, прежде он все же забежал к себе в спальню, чтобы переодеться, и явился уже в домашнем халате, туго опоясанный, да еще и в шаль закутанный.

 – Промерз, – сообщил он, заметив вопросительный взгляд Дазая. – Еще и мне заболеть не хватало. 

 – Я ждал тебя раньше.

 – Ах, да… В салоне дел полно. Этот Павел Павлович очень хорош, столько идей, но у меня голова от них уже кругом. Пусть делает, как считает нужным. Между прочим, если вам с Чуей будет скучно, приходите к нему. Он вам точно найдет занятие. Я вообще был бы рад, если бы вы поработали немного с Мишелем вместе, помощники нужны. И вам польза. Труд оплачен будет, если что, – Валентин смотрел на него и не скрывал своей попытки заманить их к себе работать, а Дазай лишь покачал головой, хотя и не отказывался. – Как Чуя?

 – Я объявил нашу спальню местом повышенной опасности. Не ходи мимо.

 – А серьезно? Я вижу, ты смеешься.

 – Весь в соплях, жалуется, что болит голова, кашляет, как конь с дороги. Толку от него никакого!

 – Я все думал, что раз вы теперь крутите амуры, ты как-то понежнее с ним будешь, – рассмеялся Валентин.

 – Понежнее – это когда никто не видит.

 Валентин вспыхнул, глядя на него, но затем снова рассмеялся, покачав головой.

 – Надо было вам и дальше оставаться в Париже.

 – Здесь не хуже. Хотя я вернулся бы в Песно. Кстати, надо написать туда, а то некоторые письмо от Одасаку ушли туда, я поздно предупредил его, что перебрался в Петербург. Но судя по тому, что он мне писал, дела его складываются очень даже удачным образом. Какие-то вопросы возникли с грузом на границе, но он справился. Вроде бы просто документы не все сразу дошли, я не понял из его небрежных набросков. Некогда ему сейчас писать. Но хорошо, что теперь не приходится так подолгу ждать от него писем.

 – Вижу, ты и правда не скучаешь по Парижу.

 Дазай пожал плечами. Чуя скучал, а ему… Там остался Одасаку, но Париж куда ближе Шанхая. Это грело душу. К тому же… Они после нескольких месяцев разлуки снова жили вместе с Валентином. Это многое заменяло. Дазай все смотрел на него, все гадал по его лицу, что он чувствует, о чем думает. Удивительно. Порой он был так открыт. Они сейчас ведь о многом говорили. Но Дазай всегда ощущал что-то еще, что-то очень-очень скрытое, что тяготило его, и не мог понять, из чего оно может происходить, так как не получалось нащупать эту причину. Его признание о Фёдоре большого стоило ему, и он теперь пребывал в том состоянии, когда изо всех сил пытался себя сдерживать перед предметом своей страсти, и лишь разговоры с Дазаем и Чуей капельку его подбадривали, но Осаму интуитивно ощущал, что не только в том дело. А Валентин как будто и не закрывал от него одну важную дверку. 

 Впрочем, Дазаю ли осуждать. Когда он и сам не договаривал ему всего, что думал о Достоевском. Не договаривал еще и потому, что не хотел ставить это и перед собой едкой правдой, в которой не сомневался, но пока не озвучено – оно не так осязаемо. Тяжело ведь. Тяжело. Он же все равно видел в нем кого-то, кто был его другом. Пусть и отдалившимся, а уж причины…

 – Фёдор ушел куда-то, – негромко озвучил Дазай.

 – Да, я заметил. Его верхней одежды не было, – без удивления произнес Валентин. – Ничего не сказал, куда отправился?

 – Темнит.

 – Проказник.

 – Не то слово ты ему подобрал. 

 Валентин нелепо улыбнулся, а потом слегка испуганно глянул на Дазая, когда тот вдруг подался вперед, перехватив его руку через стол и крепко сжав.

 – Ты помнишь, когда мы приехали к тебе в Екатеринбург, ты заговорил с нами о том, стоит ли тебе ему признаться во всем? Я дам тебе ответ. Не признавайся, не говори.

 – Осаму…

 – Не глупи!

 – Кажется, подобные вещи должен я тебе говорить, – попытался отшутиться Валентин, невольно сбитый внезапным таким поворотом разговора. – Да только я с этим опоздал.

 – Ты опоздал, а я вижу, что еще есть время – тебе промолчать, – Дазай смотрел ему прямо в глаза, и в самом деле было что-то неверное в этой ситуации. Он, семнадцатилетний пацан, говорил уже взрослому состоявшемуся мужчине, как вести себя… Но Дазай это делал ни в коем случае не из-за своей напыщенности, не из каких-то иных своих все еще подростковых устремлений и вредностей. Совет давало его нарастающее волнение, и он в самом деле хотел бы сказать Валентину совсем иное, видел, как несчастно тот стал смотреть на него, но отступать не собирался. – Ты же видишь, как все и без того у вас не просто. И я уверен, ты точно наивно не веришь, что станет лучше. А хуже – вполне. 

 Валентин молчал некоторое время, но глаз не отводил практически. Он тяжело выдохнул, опустив-таки резко глаза, словно какой-то болевой спазм атаковал его, Дазаю подумалось, будто он увидел, как взгляд его потух. Он отстранился, высвободив свою руку и откинулся на спинку стула, запрокинув голову и глянув в потолок. Дазаю показалось, что это была попытка сдержать слезы, и он даже на миг обозлился на Валентина за всю эту его слабохарактерность, но в тот же момент поставил себя на его место, сообразив заодно, что этот человек перед ним далеко не глуп, далеко не наивен, как порой кажется, и прекрасно, во много раз лучше его самого знает, все эти сердечные терзания. Объяснять не надо. Но и принимать не хочется. 

 Дазай с самого начала, как они поговорили лично, едва встретились, после того письма, понял, что ни одно слово в том письме не было блажью или чем-то мимолетным. Это было тем самым, что даже в самом разрушительном виде способно держать человека в этой жизни и тащить его изо всех сил. И не то чтобы иначе – смерть. Но отчаяние и апатия – эта живая смерть. Не менее гадкая вещь. Дазай не знал, откуда у него все подобные представления, он не испытывал этого даже в моменты, когда слышал от Чуи грубость за грубостью, но его потаенная чувствительность к переживаниям других всегда сама собой дергала его и подсказывала. Дазай, если честно, не любил эту свою сторону. С ней сложнее. С темнотой дружить проще. Чужие страдания более питательны. Из света же источник жизни дается с кровью.

 – Знаешь, я хотя бы рад в одном: никто из вас не сказал мне, что я спятил, что мне следует прочистить голову и успокоиться.

 – Бесполезно. Мне кажется, я знаю, – негромко произнес Дазай, словно очнувшись от его голоса. Чай остыл. Он смотрел на чаинки на дне чашки из фарфора цинхуа, расписанной в технике, близкой к эпохе Мин, сейчас этот стиль потихоньку угасал. Приятно из такой посуды пить, китайцы знают толк в утвари для чая. И чай вкусный. До сих пор вокруг витает его аромат. 

 – Мне не обидно, что ты меня сейчас ругаешь, и боже, ты прав, я знаю, что ты прав, Осаму. И я бы умер, честно, если бы ты или Чуя осудили меня. Вы были правы, но я бы тогда… А то, что ты сейчас ругаешь меня – это правильно, это пусть. Просто я в самом деле никак не могу знать, что же мне делать. Я так глупо на самом деле радуюсь этому чувству, хотя изначально оно напугало меня. Я же вижу, что он все еще ребенок, и ощущение… Ощущал себя каким-то гадким, мерзким, запачканным. Но когда осознал, что все это из иного, не из грязной похоти, что мне легче, когда я просто вижу, что у него все хорошо, что он пишет мне о чем-то, что его радует, вижу, что он улыбается – на этом все мои пожелания в этой жизни заканчиваются, потому что все оно вот – случилось. Высокопарно, но так все последнее время и звучит внутри меня.

 – Даже когда он устраивает тебе истерики и требует, чтобы ты отвез его в Вильну? Требует вершить суд над тем доносчиком, и чуть ли не тебя готов подставить? Это тоже тебя радует, Валя?

 Дазай прекрасно сознавал, что беспощаден. Но иначе он не видел способности вразумить. Валентин, однако, слышал от него это уже не первый раз, лишь невесело ухмылялся, признавая таким образом просчеты в своем якобы счастье, но снова – поделать ничего не мог. О, Дазай сейчас воочию мог узреть: любовь истинное чистое зло! И дальше Осаму думать не желал. Потому что вставал вопрос: что же есть его чувство к Чуе, и каким оно однажды может стать.

Кажется, он слишком поздно об этом думает.

 – Ты совсем его уже не любишь, – негромко заметил Валентин, когда Дазай поднялся со своего места, и на этой фразе решительно приблизился.

 – Есть разные поводы тому, чтобы принимать человека со всеми его недостатками, но это не значит, что их необходимо поощрять, – Дазай возвысился над ним, надавив ему на плечи, Валентин смотрел куда-то в пол. – Мне очень неловко тебе это разъяснять, потому что, уверен, ты и сам это знаешь. И я, может, это знаю от тебя, когда-то узнал. Подумай. Я пойду Чую проведаю, он наверное уже проснулся, скучает.

 – Врач у него был, что говорит-то?

 – Был, все нормально будет. Обычной простуде его не одолеть, – рассмеялся Дазай, перекладывая кусок пирога на блюдечко, с которого убрал недопитую чашку Валентина и прихватывая чистую вилочку. 

 – Это хорошо, – Валентин выпрямился, когда Дазай отошел от него. – Негоже сидеть из-за болезни дома и скучать.

 – Да, я помню твое обещание взять нас с собой в ресторан. И Лев Лиус постоянно сюда письма строчит.

 – Лиус? – Валентин глянул на Дазая, чуть прищуренно. Чуя не мог не выложить ему то, что они с ним творили в Париже, только Дазай до сих пор не знал, как Валентин к такому относится. Вот и представился момент.

 – А ты против? – почти напрямую спросил он, ощущая, как сердце его забилось с волнением. Не то чтобы Дазаю так уж важен был этот Лиус, это скорее приятно веселило его развратное, как оказалось, сердце, просто хотелось понимать, что скажет ему Валентин. Чуе он тогда ничего не сказал, лишь был удивлен.

 – Знаешь, я не тот человек, который может учить вас морали, хотя именно в этом моя обязанность, как старшего, да уж чего лицемерить. Я все это понимаю, Осаму, понимаю, как кровь может бурлить, порой заставляя не думать вовсе. Я лишь в таком случае хочу сказать, что будь осторожен, когда выводишь свои тайные увлечения в высшее общество. Там ничего нет тайного, тайное становится оружием против тебя, и порой ты думаешь, что не может ничего такого случиться, чтобы по тебе оно пальнуло, но увы. Жизнь куда непредсказуемее. Если бы я мог, я бы стер многое из того, что за мной водится. И дело не в стыде, а в том, что это порой пугает меня, хотя временами я чрезмерно храбрюсь и снова теряю бдительность. Даже в своих самых страстных увлечениях стоит оставаться разумным. Я в этом не преуспел, о чем жалею. 

 Дазай прекрасно на самом деле сознавал, о чем он говорил. Как сознавал, почему изначально Чуя его шугался. Подумать о словах, сказанных с заботой, стоило. Но ответ Лиусу с назначением встречи он все равно отправит, как только Чуя поправится.

 – Я был бы тебе признателен, если бы ты подсказал места, где можно скрыться надежно от чужих глаз, – хитро глянул на него Дазай в ответ на все сказанное выше, и ему показалось, что Валентин оттого и сам стал не прочь посодействовать их заговору против морали, и эта капелька юношеского ребячества будто бы слегка высветила его из мрака проблем и переживаний.

 – Я дам тебе визитку одного человека в Петербурге, которому можно нашептать о своих нуждах и получить тайно просимое. Не бесплатно, но зато уж наверняка. И у меня одна лишь просьба. Я бы хотел немного знать о тех, с кем вы водите знакомства в Петербурге. Теперь это, как я чувствую, будет неизбежно, и я хотел бы знать, насколько эти люди надежны. И это касается не только определенного рода развлечений. Не обижайся на это и пойми.

 Дазай в легком смущении изумился такому мягкому, но настойчивому покровительству, но не увидел в нем причин сомневаться. Послушно кивнул.

 – А, Осаму! Я же забыл. Я новые ноты притащил. Недавние сочинения и переложения. Машка развредничалась, больше не хочет для меня их делать, приходится покупать. Сыграешь со мной, а то Чуя еще пока поправится.

 Валентин прекрасно знал, как сложно упросить Дазая на подобное, но тот постоял и кивнул, явно обрадовав его.

 При этом ощущая себя снова проигравшем в серьезном разговоре, который они вели еще до всех этих слов о Льве Лиусе и всем остальном. Дазай отправился в их с Чуей комнату, где Накахара в самом деле страдал от скуки в постели, но и сил все же недостаточно имел, чтобы сползти с нее. Ничего опасного с ним не приключилось, кто-то просто модничал больно, одеваясь не по погоде, вот и дорвался, но переживать серьезно не стоило. Узрев, что к нему явился Дазай с добычей, Чуя тут же произнес:

 – А чай? Всухомятку жевать не буду.

 – Язык попридержи, лохматая капризная барышня. У меня не десять рук. Будет тебе чай, – к Дазаю сейчас отчетливо закралось подозрение о том, что Чуя, на славу выспавшись, ощущал себя сейчас почти здоровым, раз наглость у него перла через края, и Дазай так глянул на него: весь такой мягкий, а он уже вот несколько дней не тискал его даже, что руки зачесались, однако он покорно побрел наливать чай. Обслужил по высшему разряду, так сказать, а тот довольный, свесив на пол ноги, устроился жевать пирог и прихлебывать слегка остывшим, но очень даже приятным чайком. Дазай, устроившись рядом, все рассматривал его, все же не удержавшись и положив руку поверх оголенного колена. Кожа теплая. Совсем как у здорового человека.

 – Валентин дома? – поинтересовался Чуя, словно и не заметил прикосновения.

 – Ага. Сидели сейчас вместе. Я его опять расстроил.

 – Скотина ты, что еще сказать.

 – Ты тоже. Ведь ты того же мнения. И сам о том же с ним говорил.

 Чуя не стал отрицать. Если так уж честно, то он был даже куда агрессивнее настроен против Достоевского, сдерживал это в себе лишь для того, чтобы не расстраивать Валентина, хотя сразу честно ему сказал, что не видит в этом ничего хорошего. И не в самих вспыхнувших чувствах дело, а в том, как ими воспользуются. Чуя первое время особо боялся, что Валентин на него обидится, и это разрушит столь близкие доверительные отношения, но тот сам все равно тянулся к нему, желая говорить не только о себе. Чую это особо тронуло, хотя поначалу он как-то смущался, но искренний интерес к его личным чувствам победил. И все же Чуя с особо горячей ревностью теперь посматривал на Фёдора. Двойной даже ревностью. Потому откровенность, которая из него полилась, едва он смог остаться с Валентином наедине, когда они ходили гулять по Екатеринбургу, его и самого поразила, он даже решил не перегнул ли он палку, так атаковав личным, что к Дазаю полез с этими вопросами, на что тот усмехнулся лишь:

 «Какая у тебя поразительная открытость, Чуя-кун! Я даже завидую».

 «Не издевайся! Я просто в порыве!» – Чуя весь покраснел, вспомнив, какие подробности из их отношений с Дазаем тайком он решился поведать и как легко это в тот момент слетало с языка! Такие откровенности, когда с особым придыханием и почти без капли стыда слетало с его языка это французское jouir[1], и что он ощущал; все чувства от того, как и где его касался Дазай! Черт, он в самом деле это нес! Дазая это ужасно позабавило, и Чуя пусть и дико был смущен, но потом наоборот ощутил в этом самый интимный уровень доверия.

 Но Фёдор! Чуя не осуждал Валентина, просто испытывал дергающее его волнение. Он и без того всегда прежде, еще давно, ощущал, что тот оттягивает от него Дазая. А тут опять!

 – Что ты сказал? – Чуя прослушал, отвлекшись на собственные мысли и на легкий приступ кашля.

 – Видел, что Фёдор прятал сегодня. Таскает с собой шприц для впрыскивания морфия.

 – Так он правда подсел.

 – Да черт его знает. По нему сложно сказать, я мало об этом знаю, надо где-нибудь почитать, что ли. Он мне про него раньше писал, но утверждал, что ему прописан был в качестве лекарства морфий еще в Швейцарии, так как страдал сильными головными болями и совершенно не мог спать. Я ранее спрашивал у Валентина, так ли это.

 – Ты напрямую спросил его о морфии? – перебил Чуя в легком изумлении.

 – Нет, просто стал интересоваться, что они там делали в Швейцарии, не надо ли туда ехать снова подлечиться, и он немного рассказал. Это совпадало с тем, что Фёдор и сам рассказывал. Морфий ему давали, но лишь пару раз и в малой дозе. Валентин сам следил за тем.

 – Он мог оценить эффект, а потом достать самостоятельно, пока жил один в Москве. На кой черт только ему это.

 – Не особо сложны причины того, почему люди попадают под действие подобных веществ. Ты слушал когда-нибудь рассказы Лу Сунлина об опиуме в Китае? Порой и не замечешь пристрастия. Но только мне мало верится, что Достоевский мог того не заметить.

 – Ты хотел с ним открыто поговорить обо всем.

 – Да, только он со мной более не хочет открытых разговоров вести, особенно после того, как я не засветился счастьем после его рассказа о том, что он натворил в гимназии и как следил за всем этим со стороны и с любопытством. А еще его бесит, что я с тобой провожу много времени.

 – Он тебе сам сказал?

 – А ты не приглядывался к нему?

 – В смысле? А… Он не догадывается? – Чуя взволнованно заморгал, глянув на Дазая, а потом долбанул его по руке ложкой, потому что рука по ноге заскользила выше под рубашку.

 – Да кто ж его знает, – хмыкнул Дазай.

 – Я серьезно! Дай поесть, не лезь ко мне!

 – Я просто потрогать!

 – Иди к черту! Я ем.

 – Будешь так орать, нас и Арсений услышит!

 – Да плевать, ни слова не поймет!

 Дазай засмеялся, но потом серьезно закивал.

 Они не продолжали дальше этот разговор, как-то совсем уж все невесело стало, и Чуя вообще желал меньше Фёдора между ними, так что Дазай посидел с ним, пока он лакомился пирогом, рассказал о планах на ресторан и прочие новости, а потом уложил обратно в постель, расцеловав, получив по зубам за то, что кусается, и вручив книгу какую-то, на что Чуя возмущенно крикнул, что не та, но Дазай лишь махнул ему и скрылся за дверью. Обещал ведь Валентину помузицировать с ним.

 Когда время стало подбираться к девяти вечера, они решили попритихнуть, чтобы не раздражать соседей, тем более Дазай в своей манере, как всегда, уже больше баловался, выделываясь перед Валентином, словно ему снова лет тринадцать, чем, однако, искренне его веселил, и тот старался не думать о том, что уже поздно, а Достоевский пока что так и не вернулся домой, но все же он уже вскоре не мог не скрывать своего волнения, не зная, чем себя занять, Дазай тоже был несколько обеспокоен, хотя не в том смысле, что беспокоился о Фёдоре на темных петербургских улицах, в обиду тот себе не даст, скорее так, что-то себе придумал, и больше поддавался все больше нарастающей суетности Валентина, когда тот уже готов был прогуляться на улицу под дождь в надежде его встретить, как внезапно в квартиру их позвонили.

 Они вдвоем сидели в гостиной, Дазай пытался читать Валентину на китайском. У Фёдора был свой ключ. Он не стал бы звонить. Мишеля сегодня дома не ждали, так как тот сразу из салона отправился на выходные погостить в гостях у Дотошнова, что предполагало реки алкоголя. Кого могло принести вечером к ним – стало вопросом, и они оба насторожились. Открывать побрел Арсений, который тоже слегка насторожился, зная, что хозяева никого не ждут. Едва в квартиру проник взволнованный звук знакомого голоса, побледневший Валентин тут же вскочил, вылетев из гостиной.

 – Костя! Ты откуда здесь?! Как ты вообще в Петербурге?!

 На пороге в самом деле весь мокрый суетился Константин Савин, чье появление в столице стало странной неожиданностью.

 – Валя! Я с таким трудом вспомнил твой адрес здесь! – он едва разулся и проигнорировал попытки Арсения помочь ему раздеться. Вид у него был запыхавшийся. Даже слишком. И он был будто бы испуган. – Не знал, к кому и куда посылать! Да и как посылать! Потому к тебе сам! С самого вокзала!

 – Ты с Москвы, что ль, примчался… А где? В смысле вокзала? Где ты остановился? Ты один или?..

 – Валя! – Константин внезапно чуть ли не взвыл, бросаясь к младшему брату. – Несчастье у меня! Сонечка осталась с детьми, бедная, сидит там! С ней только мисс Ричардс еще больше испуганная! А Настька-то вся простуженная! Врач ей нужен, а мы и дернуться никуда не можем! Меня ограбили, Валя! Обчистили прямо на вокзале! Насте дурно сделалось, пока с ней, пока Соне помогал, все умыкнули! Все документы! Женьку чуть не потерял! А полиция! Валя, еще и с меня документы требуют, чуть не задержали! Еще и я виноват! Если бы Соня не начала рыдать, не начали поиски, да толку-то! Валя, все украли! Я ж по делам намеревался сюда! Хотел сюрприз тебе!

 – А детей-то зачем с собой потащил? Настя же маленькая совсем для дороги! – Валентин почти с возмущением уставился на брата, а у того сделался совсем несчастный вид.

 – Да я же тебе при встрече хотел рассказать, я ж собирался Соню с детьми и ее питерской знакомой в Европу отправить, в Италию, чтобы там зиму провели, а Настя вся расхворалась окончательно! Да и какая теперь поездка, они завтра вечером уж собирались отбыть, теперь не до того, кто ж знал! И тебя я не предупредил! Хотел своим прибытием тебе сюрприз сделать! Митя ключи свои дал, у него полагал остановиться, а там и их утащили! Да что за несчастье-то!

 – Ты Соню с детьми на вокзале оставил? – ужаснулся Валентин, хотел было отругать брата, что не додумался ехать на квартиру братьев, у швейцара явно бы имелись запасные ключи, но потом подумал, что квартира стоит пустая и холодная, тоже не самый лучший вариант. Не стал ругаться, к тому же Константин, плохо соображая, все причитал:

 – Да а как же? Тащить пешком, когда ни гроша, по городу под дождем? Она вся едва живая, и Настенька хрипит ужасно! О, права Соня была, что не надо было нам сразу ехать, обождали бы в Москве немного, перенеслась бы ее поездка, не беда! Ох, сам я виноват! Не знаю, что делал бы сейчас, если бы не вспомнил твой адрес, швейцар у вас внизу подсказал, где квартира ваша.

 – Что у вас тут за шум? – на вопли, озвученные дополнительно слезами и соплями, завернувшись в шерстяной плед, выбрался разбуженный Чуя, еще и босиком. – Константин Алексеевич? – он вгляделся в него так, будто решил, что ему от небольшой температуры, что у него подскочила к вечеру, мерещится.

 – Он самый, – Валентин ошалело все пытался унять брата, который, кажется, за этот день столько натерпелся, что уже на ногах не стоял. – Господи, Костя, да приди ты в себя! Ты, – он вдруг догадался прощупать его. – Тебя самого вот-вот лихорадка забьет! Осаму, тащи его в комнату Мишеля, а я с Арсением поеду заберу все семейство, присмотри, пожалуйста!

 Валентин помчался одеваться, отправив Арсения тоже быстро что-нибудь накинуть потеплее и поймать экипажик, чтобы особо шустрый был!

 – Дазай, вот за что мне это? – причитал истерично Константин, схватившись за новую жертву. – Что за день такой ужасный! Сначала в дороге из Екатеринбурга зуб разболелся, что выть захотелось! Слышишь! Пришлось даже в Москве задержаться, чтобы его выдрать! Валя! Слышишь! Валя, мне зуб выдернули! До сих пор вся челюсть будто не моя! – Константину было очень принципиально, чтобы брат узнал о всех его страданиях. – А потом еще Настя совсем расхворалась! А если это что дурное?! А если что страшное? И умрет?! Из-за меня! Боже ж мой!

 – Я налью тебе что-нибудь покрепче, Константин Алексеевич, – Дазай пихнул его на кровать Мишеля, с которой содрал покрывало. Не обращая внимания на причитания, выудил из запасов хозяина комнаты самой обычный водки и сунул Константину под нос, тот разом выпил и без сил упал на спину, хотя причитать не прекратил.

 Пока Дазай устраивал его, Валентин уже умудрился умчаться. Немного поразмыслив, Дазай решил, что надо вызвать врача, чтобы осмотрел несчастного и дочку его, которую вскоре привезут. Самому бежать было неудобно – не уверен был, может ли он оставить его на Чую, который растерянно стоял в коридоре, потому решил взять с собой небольшую дань и забежать в дворницкую, найти там кого. 

 – Дазай? – завернутый в плед Чуя как-то неприкаянно бродил туда-сюда. – Что-то надо помочь?

 – Иди ложись, а то снова разболеешься.

 – Да без тебя разберусь! – слабо огрызнулся Чуя на его как-то уж больно повелительный родительский тон.

 – Не скроешься с глаз моих, попрошу доктора Скюдери прописать тебе что-нибудь мерзкое и всадить больнючий укол!

 – Совсем идиот? – пробормотал Чуя на такую угрозу, но, видя, что Дазаю в самом деле немного не до него, скрылся в комнате, слегка раздосадованный тем, что Осаму не придет к нему немного отвлечь от скуки и тоски, из-за того, что он уже столько времени валяется без дела. И без его присутствия в одной постели. 

 Дазай же тем временем помчался вниз, встретив на лестнице Достоевского, который с мокрым зонтом подмышкой поднимался наверх, погруженный в какие-то свои мысли. Он как будто даже испугался, когда увидел, что Дазай сбегает шустро навстречу ему, и замер, словно обдумывая, а не рвануть ли ему назад.

 – Дазай? Куда ты на ночь глядя? – у него на лице мелькнуло смутное беспокойство.

 – Константин Савин объявился, его ограбили на вокзале, Валя поехал туда забрать его жену с детьми. А ему явно врач нужен, я сейчас вернусь! – Дазай не стал все досконально пояснять, метнувшись мимо.

 Фёдор хотел что-то крикнуть ему вслед, но будто растерялся, постоял задумчиво и побрел все же в квартиру.

 Дазай, к своей радости, весьма быстро выудив желающего заработать в сей неприятный дождливый вечер Фоку, протараторил ему адрес, сунул деньги и помчался наверх обратно. Константина он обнаружил без сознания, рядом с ним сидел Фёдор, считая его пульс.

 – Ничего. Просто заснул, – лишь произнес он и вышел из комнаты.

 Дазай еще пару секунд разглядывал выбившегося из сил Константина, а потом метнулся за Достоевским, который уже почти вошел в свою спальню. Он услышал Дазая и оглянулся, пройдя глубже во мрак комнаты, но дверь не прикрыв за собой. Дазай заглянул – Фёдор так и не зажег ни одну из ламп, пользуясь отблесками света из коридора. Он снял с себя куртку, а потом сел на застланную им самим аккуратно кровать.

 – Что-то хотел? – спокойно спросил он Дазая.

 – Знать просто, все ли хорошо.

 – Вполне, – немного равнодушно отозвался Фёдор, но это равнодушие его не было направлено на Дазая, скорее говорило о том, что ему особо не было дела до своего состояния, чтобы сильно о нем задумываться. – Что ты так на меня смотришь? Подозреваешь?

 – В чем именно?

 – Ты ведь мнишь себе, что я накачиваюсь морфием.

 – Ты заговорить решился об этом. Это разворачивает все кардинально. Но вообще-то нет. Я вижу, что с тобой все хорошо.

 – Умная дозировка!

 – Так ты и правда впрыскиваешь себе его? – Дазай с уже очевидным подозрением разглядывал его, а Фёдор неопределенно покачал головой. Он посмотрел перед собой в каком-то бессилии и негромко произнес:

 – Я так жалею сейчас, в этот миг, что не дал уговорить себя сразу уехать с тобой сюда из Хакодатэ. Но смог бы я здесь спокойно жить тогда?

 Дазай прищурился. Жаль, что тут темно. Впрочем, обычного зрения здесь недостаточно. Он ведь не ослышался. Эта горечь в голосе Фёдора была искренней, болезненной, почти смешанной с отчаянием. Дазай прошел в комнату и присел перед ним, хотел даже коснуться, но так и не протянул рук, что Фёдор не мог не заметить, но вида не подал.

 – Я уверен, ты прекрасно понимаешь всю суть своих проблем. Но хочешь ли ты ее явить себе? – спросил Дазай.

 – Я бы хотел… Я бы хотел позвать тебя с собой в одно путешествие. Но куда ж ты теперь отсюда. Разве захочешь? Разве уедешь от Чуи? Позволишь спросить?

 – Спросить или уточнить? – хмыкнул Дазай. 

 – Ты же понимаешь, что я не так наивен, как все в Песно, чтобы не заметить некоторых моментов; правда, Дазай, дело больше в том, что от меня ты не столь идеально таился, как от остальных, – Фёдор глянул на него. – Ну да, теперь вижу, что все верно понимал. Ты сейчас и не скрываешь. – Значит, вот что. Alors, qui es-tu? Bougre ou bardache?[2]

 – D'où vient tout ça, Théodore? – передразнил его напыщенный французский Дазай с нахальной усмешкой. – Qui t'a appris?[3]

 – C'est un secret.[4]

 – Слишком легко! – расхохотался Дазай. – Не важно.

 – Ты мог бы и сказать.

 – Прости, что?

 – Рассказать. Об этом своем. А то я говорил с тобой о таких вещах, а ты отмалчивался. Даже ни слова не вымолвил. Странно, почему Чуя?

 – Может, Чуя был всегда? – меланхолично задумчиво произнес Дазай, из-за чего Фёдор даже подался вперед. – Подсознательно. Не в чувственном представлении, а просто. Не думаю, что случайно же он так вот возник в моей голове. Впрочем, не знаю. Такие секреты не разгадываются, если ты не в курсе.

 – Я и не спорю, – закивал Фёдор. – Странно, как это все в нас проникает. Или наоборот. Не может пробиться. Тебе интересно? Тот прошлый год, пока я учился. Я целый месяц думал, нравится ли мне одна девица, что приходила к модистке недалеко от гимназии в качестве ученицы. Я часто видел ее. Один раз она поманила меня за собой. Она жила в стареньком деревянном доме с двориком, полным бездомных собак. У нее дома никого не было, и она сказала, что, кажется, влюбилась в меня. Я поверил. И дал поверить себе. Я приходил к ней, когда она была одна, и мне даже понравилось с ней быть. Пока не узнал, что она еще кого-то к себе водит. Уж не знаю, что преследовала тем. Вроде бы ничего и не требовала с меня. Но больше я к ней не ходил. Я тебе хотел об этом написать, но писать не получалось, такие вещи мне проще говорить tête-à-tête, но теперь уже и не тот момент, чтобы все подробно рассказывать. История эта не грустная, но сейчас, наверное, кажется таковой. Может, так и есть. В этот момент, вот сейчас, я жалею, что так случилось, но, видимо, по-другому бы и не вышло. Проще без чувств, если уж что.

 Дазай слегка нахмурился от его слов. Прежде Фёдор если и говорил о чем-то лично-запретном, то собирал всякие услышанные или подсмотренные им пошлости, что-то сочинял, о чем не ведал, но тут впервые обмолвился о своем первом опыте и как-то смазанно, вскользь. Дазай и не заметил, как его куснула совесть, и ощущение, что он обидел друга детства, ехидно заржало легким, но раздражающим звоном в ушах.

 Он хотел было что-то сказать, но тут в комнату заглянул Чуя, и Дазай насторожился, но он лишь сообщил:

 – Там Константину, кажется, совсем уж паршиво сделалось. Лежит и стонет.

 Дазай глянул на Фёдора, который вообще никак не среагировал на эти слова, и поднялся, чтобы проведать Константина, пока не пришел врач. Чуя ничего ему не сказал, да и вообще предпочел не изводить себя тем, что Дазай общается с Фёдором, у него было достаточно моментов убедиться, кто и как кому дорог. Дазай минут десять оставался с беспокойным Константином, пока не явился доктор Скюдери, невысокий запыхавшийся мужчина лет чуть за пятьдесят, порой странно как-то высвистывающий воздух через щель в зубах в разговоре; его встретил Чуя, который тут же получил за то, что бродит полураздетый по квартире, а ведь ему сказано было лежать до полного выздоровления, и Чуя же проводил его осмотреть Константина.

 – Это все пройдет! – выдал он. – Не смертельно! А вот вы, господин Накахара! А ну-с! В постель-с!

 – Валентин Алексеевич сейчас привезет с вокзала больную племянницу. Девочке год всего, надо тоже будет осмотреть, – предупредил Дазай, мельком глянув на Чую, который не стал раздражать хрупкую душевную организацию доктора и скрылся. 

 – Посижу у вас тута-с! Вы мне только чаю своего принесите! Зябко-зябко на улице-с!

 Дазай сам отправился заваривать ему чай, доктор блаженно тем временем устроился в теплой гостиной в креслице, где обычно как раз устраивали гостей пить чай, рядом была китайская ширма, которой доктор и устроился любоваться – уж больно она ему нравилась, но толком он насладиться чаем не успел в итоге: Валентин спешно вернулся с Софьей Владимировной и двумя замерзшими племянниками, от старенькой мисс Ричардс толку совсем не было, она с трудом-то вползла по лестницам до квартиры. Бедная мать так измучилась, не выпуская с рук больного и дремлющего ребенка, что едва не упала прямо на пороге, поддерживаемая своим beau-frère[5]. Испуганный и уставший совсем Женя, увидев вышедшего к нему Дазая, спрыгнул с рук Арсения и бросился к нему.

 – Осаму, накорми, Женечку, пожалуйста, – попросил Валентин.

 – Валентин Алексеевич, за врачом надо послать! – все просила его Софья, у которой тот уже чуть ли не силой отобрал маленькую Настю, потому что у нее руки тряслись.

 – Доктор Скюдери уже здесь, – объявил Дазай.

 – Здесь я, здесь! – крикнул он из гостиной, спешно допивая чай. – Всё, всё, всё! Работать!

 Софью и маленькую Настю Валентин пристроил в комнату к Константину, мисс Ричардс усадил с гостиной, отправив Арсения приготовить ей что-нибудь горячее, и сам вернулся к брату; Дазай же отправился ухаживать за Женей, который, слегка очухавшись, стал спрашивать, где его друг Чуя, а потом с истинно детским впечатлением стал рассказывать, что случилось с его представления на вокзале, как они ехали, как у папы болел зуб, как сестренка его вся красная от жара стала, как еще бедная мисс Ричардс едва не вывалилась из поезда, когда сходила на платформу, как они ждали на вокзале, пока дядя Валя не приехал, а мама плакала, боясь, что папа их потерялся в этом большом городе под дождем. Дазай сидел с ним за столом в столовой, всматривался в него, вслушивался в его невеселые приключения и думал: неужто, ему самому было столько же, когда он оказался на том корабле в Хакодатэ вместе с семейством Савиных, даже не представляя, как это затем определит его жизнь? Стало даже страшно. Он прислушивался, что там происходит: комната-кабинет Мишеля, однако плохо пропускала наружу звуки. Проще было дождаться, когда же кто-нибудь выйдет.

 Женя довольно быстро задремал от бессилия в кресле подле такой же сонной мисс Ричардс, и почти в то же время Дазай расслышал взволнованную возню. Он высунулся и нахмурился, увидев, что Валентин уже сам наполовину одет и помогает Софье Владимировне накинуть ее пальто.

 – Осаму! – позвал его Валентин, но тут же сбился, увидев, что в коридоре возник и Фёдор, что его явно обрадовало. – Федя, ты уже дома! Как хорошо! Все у тебя ладно?

 Тот лишь кивнул, следя за сборами, но так и не проронив ни слова. Дазай сам же смотрел на него, ощущая что-то нехорошее в этой застывшей фигуре, но его снова отвлек шум сборов в прихожей, куда выпорхнула мисс Ричардс. Дазай, настороженный, все следил за Фёдором, но тут о нем снова вспомнил Валентин.

 – Осаму, присмотри за Женечкой и Костей, пожалуйста! А это вот записка от Сони – попроси кого-нибудь передать с посыльным неким Рожковым, это знакомые Сони, с кем она должна была ехать, это на Николаевской улице, дом Беляева, у которого вечера квартетные проходят. Мы повезли Настю в больницу!

 – Так все плохо? – Дазай, зажав пальцами записку, растерялся – он нисколько не ожидал такого исхода, впрочем, уже по виду суетившейся и спорящей с мисс Ричардс на английском Софьи догадался.

 – Лишь бы хуже не стало! Нужно тщательное и неотрывное наблюдение, плохое дыхание и сердечко так бьется! Вот, Валентин Алексеевич! Я написал записку! Попробуйте сказать, что от меня! А завтра я снова к вам-с!

 – Соня, куда ты! – окликнул ее Валентин, державший на руках рыдающую Настю, которую у него норовила отобрать мисс Ричардс, собравшаяся сопровождать своих подопечных, несмотря на усталость.

 – А Женя! Как же! – и Софья Владимировна снова с мольбой глянула на мисс Ричардс, но и как будто боялась остаться без нее в такой момент.

 – Я уложу его спать, – пообещал Дазай.

 Софья Владимировна было метнулась к нему с благодарностями, что-то пролепетала про записку и тут же забыла, так как ее дочь залилась еще громче, и она все же поспешила скорее на выход. Они, прихватив снова с собой Арсения, все стремительно покинули квартиру, едва успев прогреться после угрюмой петербургской погоды. Дазай нехорошо ощущал себя из-за этого волнения, даже больше, чем нехорошо. Он видел, что Фёдор снова скрылся у себя, но не стал его беспокоить. Сначала сбегал вниз и разыскал Фоку, который удивился, что столько поручений за раз на него падает, но ради щедрой награды вызвался до дома Беляева сбегать сам; Дазай на том и успокоился, поспешив обратно в тепло квартиры, где тут же отправился перетащить Женю в комнату к его отцу; Константин даже, кажется, и не просыпался, выбившись совершенно из сил. Женя тоже слабо сопротивлялся, когда его раздевали и укладывали на диване, где Дазай постелил для него. Он вернулся в гостиную прибраться, а затем, ощутив внезапно накатившую слабость, несколько минут стоял в темной комнате и глядел в окно на набережную Фонтанки, думая о том, как сейчас на ночь глядя Валентин повез свою и без того едва живую родню в холодные стены больницы. Дазай сжал руку у себя на шее, не понимая этого жеста. Ему просто было не по себе. Он подумал о том, что ему не доводилось лежать в больнице, но его память внезапно стала подкидывать ему всякого рода неприятные воспоминания о собственных болезнях, о том, как Чуя едва пережил скарлатину в Курске. Это воспоминание по-прежнему отдавалось очень болезненно внутри, то и дело вселяя в него какие-то нехорошие порывы – пойти и резануть себя чем-нибудь, утопиться… Дазай сознавал, что многие его припадки исходили именно из-за его отношения к Чуе, и это пугало. Он пару часов назад сказал Фёдору, что, может, Чуя всегда был в нем. Странно, с чего он это взял, но, возможно, и был недалек от некой истины. Зачем он так часто думает о смерти? Зачем сейчас смотрит на воду сверху и всяким мыслишкам позволяет претворять фатальные фантазии? Дазай так и не мог взять, с чего это в его голове, что это за вечная дурная боль. Он коснулся едва заметного шрама, оставленного скользнувшей пулей. Вот уж больше, чем детская глупость. Чуя, как-то задев шрамик, вспомнил о том происшествии и весь разволновался, попросив более никогда о том не заикаться. Дазай не стал ему говорить шуткой о том, что он все же рад, что его возможная смерть вызывает у Чуи столь неприятные эмоции.

 Смерть вроде как и не может иначе. Даже если смерть приходит не за тем, кого любишь. Она в любом случае творит что-то странное в душе. Дазай припомнил то, что тогда сделал в лесу близ Ирбита. И вот тут странно. За все время так и не раскаялся. И почти не болело. И это тоже странное влияние смерти. А вот представь он сейчас, что что-то случится с маленькой Настей… Он не был привязан к девочке, чтобы так уж убиваться по ней, но на нее, на ее страдания накладывались страдания Евдокии, память о которой по-прежнему не ослабевала, и Дазай хмыкнул про себя, нащупав эту свою болевую точку. Все оттуда. Вся эта боль, весь страх. Сегодня точно опять приснится.

 Он стремительно отправился в их с Чуей спальню. Тот не спал, лежал на постели полусонный и мрачный при свете одной свечки.

 – Я не стал вылезать, чтобы не мешаться. Все совсем плохо? – негромко спросил он.

 – Надеюсь, что нет. Твой доктор сказал, что лучше всего Настю отвезти в больницу. Наверное, до утра теперь не вернутся, – Дазай быстро разделся и сразу залез в постель, ощущая какую-то нервную дрожь и не зная, как ему устроиться, чтобы успокоить себя самого.

 Чуя ничего сначала не ответил. Возможно, его ощущения были схожими с его, Дазая. В этот раз, к счастью, его простуда была самой обычной, без рисков, но был момент, когда Дазай себе начал всякое придумывать. Чуя назвал его идиотом, правда и сам тогда помрачнел. Болезни… Нет от них покоя.

 – Иди ко мне, пожалуйста, – не выдержал Чуя, почти вымолив.

 Дазай, еще с самого начала подумав о том, что именно это стало бы его успокоением, тут же переместился к нему на постель. Лихорадки у Чуи не было, если только слегка, хотя губы оказались какими-то очень уж горячими, но, может, это просто кровь к ним так резво прилила, когда его стали целовать. Дазай подтянул его к себе, чтобы можно было покрепче прижаться и устроился поудобнее, заключив в свои объятия. Он думал, Чуя пристроится спать, но тот просто тихо сидел, и лишь дыхание его слегка участилось, когда Дазай принялся целовать его шею и чуть обнаженное плечо.

 – Зачем Арсений так топит? – с легким возмущением пробормотал Чуя. – Невыносимо душно!

 – Если я открою окно, ты снова простынешь. Потерпишь! – Дазай скользнул языком ему за ухо, из-за чего Чуя весь дернулся – сделалось щекотно. – Ну, или я могу тебя отпустить.

 – Сиди на месте!

 О, приказной тон! Дазая приятно пробрало. Они молчали какое-то время, пока Осаму вдруг не припомнил кое-что:

 – Фёдор в курсе. О нас.

 Чуя что-то там прошипел, а потом уточнил:

 – Ты сдал?

 – Зачем бы я? Он и сам догадывался. Не идиот ведь. К тому же… Учитывая, сколько он сам болтал о подобном и в Японии, представь себе, даже насмотрелся. Уж точно не наивен в таких вещах.

 – И что сказал? Если эта сволочь откроет пасть, я ему ее закрою так, что и приоткрыть не сможет и сдохнет от голода!

 – Как ты распалился! – невесело рассмеялся Дазай. – Тихо, не надо, – Дазай чмокнул его в макушку, на миг задержав лицо в его мягких волосах. – Ничего не сказал. Рассказал о какой-то девушке, которая ему понравилась, и он переспал с ней, а она к себе еще кого-то водила. Простая и невеселая история.

 – Мне дела нет.

 Дазай вздохнул. Он и не собирался менять отношение Чуи к своему старому другу. Однако сам… Почему так нехорошо было на душе?

 – Я не думаю, что стоит опасаться с его стороны чего-то дурного. По крайней мере, без личной надобности он точно ничего не ляпнет.

 – Ага, а ты – его личная надобность!

 – Не знаю, насколько велика моя роль в его голове в данный момент, хотя он желает меня вовлечь в свою голову. Даже о чем-то таком говорил. Ай! – Дазай вдруг разозлился. – Не хочу обо всем этом думать! Вообще ни о чем! Фёдор, болезни… Ты! – Дазай крепко поцеловал Чую в губы и опрокинул вдруг на спину на подушки, что тот только что-то там крякнуть успел, как его ночную рубашку задрали до самого живота и развели ноги.

 Чуе только и осталось что вцепиться в волосы Дазая, когда тот коснулся его ртом и заставил чуть приподнять таз, проведя пальцем между ягодиц. Они еще до болезни Чуи все никак не могли что-то выискать время на то, чтобы так вот побыть друг с другом, поэтому тело отреагировало мгновенно, уже и без того чуть разгоряченное ласками и поцелуями. Чуя с наслаждением отдался всем этим развратным манипуляциям с ним, его задачей было лишь заткнуть себе рот ладонью, хотя мышцы не слушались, тело вздрагивало от каждого движения языка и пальцев. Он приоткрывал глаза и лишь жалел о том, что мало света – как же сводило его с ума смотреть на алые губы Осаму, так развратно, с вожделением причмокивающие возле такой же алой плоти! Медленное нежное движение, легкое касание, и снова жаркое тепло его рта… О, что бы было, если бы Дазай сейчас еще и овладел им полностью!

 Чуя в блаженстве гладил свои собственные влажные бедра, когда сладкая мука была уже прекращена, а Дазай лежал рядом, покусывая губы от того, как собственные ощущения все еще бились в нем. Его одежда тоже была неприлично задрана, и он все зачем-то представлял, как сюда, пусть дверь и заперта, заходит Фёдор и видит все это. Фантазия не дернулась далее с места, словно бы потерявшая смысл; Дазай мельком, все еще обуреваемый пошлыми мыслями, вспомнил о Льве Лиусе: с посторонним рядом они с Чуей никогда не выказывали к друг другу всей искренности чувств, скрывая их и будто бы притворяясь лишь любовниками. Их это странно развлекало, утоляя юношеский ветер в голове, желания, но Дазай вновь и вновь ощущал, как все иначе происходит, когда они были наедине. Чуя ему еще раньше, в Париже, это сказал. Словно таким образом и попросил сохранить некоторое таинство, а там, вне его, дать волю своим недостойным желаниям. Кто бы мог подумать, что они окажутся такими одинаковыми в таких вещах.

 Дазай засыпал куда спокойнее, ощущая, как Чуя захватнически подтащил его к себе, вцепившись в зад, при этом засыпать и не хотелось. Слишком мрачным предвиделся предстоящий день.

 Пробуждение было поздним, да и то состоялось лишь оттого, что по квартире взволнованно с грохотом метался Константин, который очнулся и даже толком не понял, что и как, и это ладно, что к тому моменту Валентин уже оказался дома. Он был вынужден оставить Софью вместе с мисс Ричардс в больнице, да тут еще и следовало отметить, что им, несчастным пришлось ночью помотаться. Дазай не знал, куда они сначала направились, но на ночь глядя принимать женщину с больным ребенком отказались, и не помогла даже записка доктора Скюдери, однако кто-то там из служащих посоветовал обратиться в частную детскую лечебницу некой госпожи Миллер, только вот мчатся нужно туда было аж на Васильевский остров в районе Большого проспекта. Не собираясь и далее испытывать где-то еще судьбу, Валентин быстро организовал другой экипаж и рванул туда с Софьей и уже уставшей рыдать Настей. Там никто даже не озадачился их поздним визитом, и Валентину было все равно, сколько денег придется оставить. Он остался там до утра, уехав лишь в тот момент, когда ему объяснили, что ребенок тяжело болен, но не при смерти и смысла сидеть и караулить каждую минуту нет. Мать же может остаться. При Софье Владимировне не было служанки, которой она могла бы более свободно распоряжаться, мисс Ричардс для того уже плохо подходила, и Валентин пообещал кого-нибудь прислать к ней, потому, едва вернулся домой, он быстро написал письмо одной из своих хорошо знакомых клиенток, что всегда заказывала у него дорогой китайский чай, с просьбой подыскать сообразительную девушку во временное услужение его родственнице, оказавшейся в больнице и на период ее пребывания в Петербурге, тут же отправив городской почтой.

 Другой его заботой стали брат и племянник. Сон чуть поправил здоровье Константина и пришедший, как и обещал, утром доктор Скюдери, подтвердил, что все это было переутомлением, нервным расстройством и остатками болей после удаления зуба. Бедный Константин не знал, куда ему бежать прежде: в полицию или же ехать к жене, он как раз и метался с криками о том, что надо еще и срочно написать Мите о том, что у него украли ключи от их с Даней квартиры, в итоге Дазай выбрался из комнаты лишь в тот момент, когда Константин наконец-то ушел: отправился все же первым делом в полицию, захватив с собой Валентина. Дома тогда оставался только Фёдор, который носа не показывал, да и не до него было.

 – Завтракать желают-с, Дазай-сан? – спросил неуверенно Арсений, имевший тоже довольно уставший вид. – Евгения Константиновича велено накормить. И вам могу подать что пожелаете, Дазай-сан!

 Дазай кивнул ему, пробормотав что-то о том, что для Чуи пусть тоже накроет. Он вполне по своему самочувствию сможет присоединиться к ним в столовой. Фёдор же и тогда не вышел, Арсений лишь подал ему кофе с куском пирога, за которым он рано утром сбегал, но более от него и не было слышно.

 Дазаю почему-то дико хотелось в тот момент вернуться в Песно.

 Чуть позже днем Валентин прислал им записку о том, что домой они заезжать не будут – отправятся сразу узнать, как там дела у Насти. В приписке Константин зачем-то справлялся, все ли хорошо у Жени, будто ему кто-то мог объяснить, что ребенок капризничал и изо всех сил при этом старался держаться. Обычной довольно смышленый Женя явно ощущал себя сейчас брошенным родителями, потому на любые попытки его развлечь реагировал остро, упорно делая вид, что и за сестренку не переживает. Успокоился он лишь немного, когда Дазай пожертвовал ему свои запасы красок, усадив его рисовать, чем обеспечил себе передышку, а то уже злиться начинал из-за того, что его превратили в няньку.

 – Чего ты недоволен? – усмехался Чуя, глядя на него. – У тебя хорошо получается. Дети тебе внимают.

 – Мне семнадцать. Я сам еще… – попытался отмахнуться Дазай, наблюдая издалека за присмиревшим Женей. Лучше, конечно, чтобы хоть кто-то из его родителей вернулся.

 Он периодически слышал, как по квартире тихо перемещался Фёдор, но совершенно не реагировал на него, а потом вроде как услыхал, что тот куда-то вышел, но за ним приглядывать его не просили уж точно!

 На улице погода была не лучше, чем вчера, Дазай подремал в кресле под глухую возню Жени, увлекшегося рисованием, и скрежет пера сидевшего недалеко от него Чуи. Тот, кажется, что-то писал Анго, торчащему без дела в Песно, вроде как отчитывался о том, что они не бросали свои занятия, хотя если так уж честно, их обучение давно можно было уже прекратить, пусть и предполагалось, что Анго проведет здесь время до следующего лета. Уезжать он, однако, не стремился, ясное дело – не хотел отдаляться от Марии Алексеевны, которая, учитывая его свободное время, взялась его обучить русскому языку и немного даже брякать на пианино. Если в первом случае у нее явно были какие-то перспективы на маленькую удачу, учитывая, что за годы жизни в России Анго чего-то да нахватался и его спокойно можно было одного выпустить на улицы Петербурга, правда недалеко, а то украдут, то вот насчет уроков музыки: Мария Алексеевна явно была слишком большой оптимисткой, но оптимизмом служил даже не сам оптимизм, а ее личные движения сердца, скрытые, но все же очень живые. Да и все не так скучно ей было одной в деревне, учитывая, что отголоски парижской ссоры между ней и Таисией по-прежнему витали. Не обществом же зачастивших родственниц женушки старшего брата наслаждаться. 

 Валентин вернулся домой один после восьми вечера, весь замученный, промокший, несмотря на то что просадил сегодня немало денег на извозчиков, катаясь туда-сюда по городу. Он едва вошел и вручил трость и шляпу Арсению, как ту же спросил:

 – Как Женя?

 – Только что поужинал. В комнате Мишеля возится. Говорит, пойдет спать только тогда, когда отец или мать явятся, или хотя бы мисс Ричардс, – Чуя оглянулся в ту сторону, где сейчас за стенами находился мальчик.

 – Ты сам чего вылез из постели? – как-то вдруг строго обратился к нему Валентин, стянувший с себя пальто и сдирая теперь перчатки с рук. Его слегка пошатывало даже.

 – Мне лучше. В отличие от некоторых.

 – Соня так и будет при Насте в лечебнице, но той уже получше. Верно все же было ее не оставлять дома. Константин все с полицией возится. Взялись искать воришек. Не уверен, что ему повезет, – все это выдал Валентин, не обратив никакого внимания на замечание Чуи, при том что по большей части он просто жутко хотел есть, а последней крошкой в его горле был спешный завтрак утром. Однако прежде он первым делом направился к племяннику, от которого вышел где-то только через полчаса, зато с победой, сумев уговорить его лечь спать, ибо не знал, когда все же брат вернется.

 – Ты весь замотался, – как бы напомнил ему Дазай, когда Валентин пронесся мимо него к себе. Дазай прошел следом за ним, заглядывая к нему в комнату. – Прилег бы.

 – Со мной все хорошо! – заверил тот. – Арсений! – кликнул он вдруг. – Будь мне лучшим другом, принеси мне сюда хоть что-нибудь перекусить, а то тогда и правда все будет нехорошо!

 – Барин, суп из индейки если будут, так быстро подогрею! 

 – Ох, даже не спрашивай! Неси, что есть! И хлеба! Господи, я сегодня учуял случайно у какой-то пекарни там же в районе больницы, где Соня, аромат булочек и кренделей, и клянусь вам, готов был совершить преступление: ворваться и впиться в них зубами! Да что там! Я бы отдал жизнь за трехкопеечные соленые булки, они прям перед глазами у меня стояли, такие все жирно вымазанные яичным лаком!

 – То есть потом бы пришлось тебя вызволять из тюрьмы или, чего доброго, из какой-нибудь лечебницы для душевнобольных, потому что твое поведение явно не вписалось бы в нормы нормального, – констатировал Дазай с серьезным видом, на что Валентин очень уж легко рассмеялся, несмотря на свой замученный вид, а потом спросил:

 – Как вы здесь? Все хорошо? Чуя?

 – Не жалуемся. Чуе я провел целебную процедуру, и он еще быстрее стал поправляться, – заговорчески произнес Дазай.

 – Если так, – чуть смущенно улыбнулся Валентин, все еще не привыкший к тому, что можно теперь с ними, с его мальчиками, говорить о такого рода вещах. – А… Фёдор? Я вчера лишь мельком-то его увидел. У него все хорошо?

 Дазай задумался внезапно. Были у него мысли поговорить о нем с Валентином, но он лишь как-то неопределенно пожал плечами.

 – Зайду к нему.

 – Он, кажется, куда-то вышел часа три даже назад.

 – Так давно? И не вернулся? Где можно ходить в это время?

 – Не знаю, может, собирает новый революционный кружок.

 – Ох, не говори такие вещи вслух. И не намекай на его причастность! Меня это выводит и нервирует.

 – Мне тоже это не нравится, если уж честно.

 Дазай, может, все же решился бы на разговор, но тут в квартиру вернулся Константин, полный не самых лестных впечатлений от общения с представителями закона, а также недовольный тем, что жену опять пришлось оставить одну в больнице, и он тут же набросился на младшего брата, ища у него поддержки, что Дазаю аж пришлось отступить, потому что у него едва ли не перед носом захлопнули дверь. Он впервые как-то с раздражением подумал о Константине, как о капризном мальчишке, которому нужно, чтобы кто-то выслушал его хныканье. Возможно, Осаму был не совсем прав и просто отчасти ревновал Валентина к его родному брату, но он с едкой досадой оставил их; задумался немного о Фёдоре: вчера тот тоже вернулся поздновато, но нет, он не хотел о нем думать и потому пошел разделить остаток вечера в компании Чуи, просто пристроиться рядом с ним, обнять и немного успокоиться.

 Какая же эта была ошибка или… Упущение, очень досадное. Что никто не обратил внимание, куда же делся Достоевский в тот суетный день.

 Когда следующим утром придавленный слегка Чуей Дазай услышал нервный стук в дверь их комнаты, то как-то даже не гадал, что могло вызвать такую нервозность. У него затекла левая нога, и он едва не рухнул на пол, когда попытался дойти до двери. Все же доковылял, а Валентин уже долбился так, что мог бы перебудить и прочих жильцов этого дома; Чуя проснулся, недовольно выругавшись, а Дазай к тому моменту как раз добрался до двери и открыл ее, увидев уже полностью одетого и куда-то собравшегося Валентина, но с таким видом, которого не было у него все эти два бешеных из-за появления брата дня. Он так растерянно и чуть ли не с мольбой уставился на Осаму, протягивая ему какую-то записку, что тому даже показалось, что он вот-вот сядет у него тут в дверях на пол.

 – Валя, – Дазай как-то инстинктивно поддержал его, но Валентина это все не волновало: он пихал ему записку, на которую Дазай все же взглянул, мгновенно оценив эту жестокую лаконичность.

 «Ты знаешь».

 – Осаму, неужто… Он что, уехал туда? В Вильну, как и хотел? Да когда бы успел?!

 – Возможно, что вчера, – Дазай не оказался удивлен, скорее раздражен, причем больше сам на себя. Ведь видел, видел странность Достоевского, видел, что тот весь в своих мыслях, которые явно должны были возыметь действие! И проигнорировал! Проигнорировал даже в момент, когда получил прямой намек, приглашение в путешествие! Ведь это так откровенно прозвучало! И что теперь? Валентин смотрел на него с этим вопросом, а потом отступил.

 – Надо туда ехать, Осаму. А если он найдет того человека? А если дел каких натворит?

 – Достоевский в Вильну удрал? – Чуя не мог выразить свое изумление тихо. – Совсем уже рехнулся? Уверен, он грохнет того гада.

 – Чуя, не мог бы ты столь бурно не выражать свои представления? – Дазай не хотел говорить это грубо, но его и самого задело. Потому что он ведь сознавал намеки! Но не обратил внимание! Как теперь в том признаться?

 – Будто я не прав! Ну и прекрасно! Пусть прибьет его, добьется, чего хочет, тогда его точно можно будет запереть, чтобы не сводил никого с ума!

 – Чуя! – Валентин не ожидал от него такой прямоты, а еще больше боялся, что кто-то услышит. – Ну что ты несешь-то такое!

 – А что? Мчаться за ним следом? Много чести! Он того и ждет от тебя, представляю, как усмехается, прямо-таки злорадствует!

 – Это твое личное отношение, – оборвал его Валентин, при этом вовсе не желая ссориться, но к тому все и вело.

 – Чуя вообще-то прав, – через силу произнес Дазай.

 – Конечно, я прав! Он все подмывал тебя мчатся туда, не понять с какими намерениями, а теперь сделает вид, что вот, смотри, до чего довел, что я сам туда еду! Да это очевидно! – он бы еще чего наговорил, но от волнения зашелся кашлем.

 – Чуя, я не думал, что ты так резок можешь быть.

 – Меня просто бесит, что ты это отказываешься замечать, – хрипло выдал Чуя.

 – О нет, я прекрасно вижу! Но поехать я должен.

 – Не стоит, еще хуже будет, если он что-то натворит, – негромко произнес Дазай.

 – Так я и должен буду тому помешать, а если уж натворит…

 – Что? Вступишься? Или что ты сделаешь? Захочешь поступить также, как тогда едва не поступил в Ирбите? – Дазай это все говорил негромко, но пронимало куда сильнее, нежели от запала Чуи, и он также сознавал, что заденет Валентина куда сильнее.

 Валентин хотел ему что-то ответить, и видно было, что он уже готов мчаться на вокзал и ехать первым возможным поездом даже в качестве груза, но тут нынешняя реальность вдруг оказалась сильнее всего: появился рядом Константин, буквально требующий внимания брата к своим проблемам:

 – Валя, ты должен поехать со мной в полицию! Я не могу с такими тупицами разговаривать! Я бы лучше поехал к Соне! Забрал бы ее! Ты думаешь, это нормально оставлять ее там по-прежнему вместе с Настей?!

 – Костя, у меня тут кое-какие проблемы наметились, я, наверное, должен уехать…

 – Ты что, бросишь меня? А мне что делать? У меня ни документов на руках, ни денег, ничего! Дочь болеет, а я даже заплатить сам не могу, все ты, и как я без тебя? Валя, смилуйся!

 Сколько ж было отчаяния в этой его просьбе к брату, перед которым сложно было оставаться невозмутимым, но в ней же, в этой просьбе, Дазаю снова слышался каприз человека, требующего разрешения своей проблемы и боящегося самому ринуться на нее в атаку. И не то чтобы Константин был настолько капризным слабохарактерным, был бы таковым в самом деле, его бы давно уже проглотили с потрохами на этих их савинских золотых приисках, дело было в Валентине, который всегда был слишком податлив в отношении своих родных, позволяя им вымещать на себя свои слабости.

 И теперь это должно было буквально разорвать его на части, потому что у него язык не поворачивался отказать родному брату, но и сердце драло из-за того, что где-то там сейчас Фёдор мчится навстречу непоправимому. Валентин лишь беспомощно оглянулся на Дазая, но в этот момент он может лишь позволить брату увлечь себя в надежде, что еще успеет сообразить, что же делать.

 Дазай же не знает уже на кого больше злиться: на себя или на выходку Фёдора, и при этом он как-то странно колеблется, пытаясь откинуть мысли о том, что Фёдор может решиться на нечто дурное, в чем его уже с испугу заподозрил Валентин, и прекрасно понимая все причины, он не может не начать собирать в себе это волнение, что Фёдор в самом деле натворит что-то такое, из-за чего он и сам потеряет покой.

 – Я бы мог поехать разыскать его, – Дазай произносит это с сомнением, которое буквально начинает мерцать у него перед глазами, когда он видит, как уставился на него Чуя.

 Если Дазай прежде и смеялся над его ревностью, то только сейчас ее на самом деле разглядел.

 – Предупреждая твои слова и действия, я прошу заметить, что мое предложение возникло лишь из-за Валентина, – быстро уточнил Дазай.

 – Да мне все равно, – отрезал Чуя, дернув его за руку к себе и слегка шлепнув ладонью по щеке, а затем еще раз, чтобы от него даже не посмели глаз отвести. – Никуда ты не сдвинешься с места! Если только и уедешь, то в Песно и со мной! 

 Дазай все разглядывал его. Чуя определенно выздоравливал, сегодня так был куда бодрее, и что-то подсказывало, ему вполне хватит сил исполнить свои угрозы. Но Дазай не хотел вовсе дразнить Чую, не говоря уже о том, что серьезного желания ехать и искать Достоевского в нем тоже не наблюдалось. Он сделал бы это только из-за Валентина, а влезать в проблемы… Памятуя о том, что он может подставить и себя, и Валентина, и остальных Савиных, Дазай лишь помотал головой, как бы говоря Чуе, что действительно не думает никуда ехать.

 – Может, он еще и никуда не уехал. А сделал вид, – не особо уверенно произнес Чуя.

 – Кто же его знает… 

 Дазай отправился посмотреть, в каком там состоянии Валентин: Константин даровать свободу ему не намеревался, наоборот подгонял и возмущался, почему брат медлит, а тот все пытался одновременно сообразить, что делать ему с Фёдором.

 – Как ты возишься сегодня, Валя! Я уже взмок! Жду на улице!

 Валентин закивал ему вслед, но сам все еще не мог никак найти в себе желания двигаться быстрее. Он взял в руки поданную Дазаем шляпу и уставился на нее так, словно видел впервые в жизни, впрочем, какую-то глупую причину таращиться на нее, он в самом деле имел:

 – Плохо, что она под дождь попала и не просохла хорошо. Арсений проглядел. А вечером ехать… Я подумал, Осаму, вечером все же поеду. Не знаю, как доберусь и в самом деле ли Фёдор уехал в Вильну, но надо, скажи Арсению… Ай, ничего не надо, – он все же надел шляпу, схватил свою трость и вышел за дверь.

 Не понимая, к чему же в итоге Валентин пришел в своем решении, Дазай отправился в комнату Достоевского, где обнаружил Чую, который просто осматривался, словно в поисках.

 – Расследование проводишь?

 Чуя ничего не ответил, лишь мотнул головой недовольно. Дазай и сам лишь поверхностно огляделся, но не решился лазать по чужим вещам.

 Мало сказать, что все это как-то тяжелым осадком легло на остаток дня. Дазай ходил на занятия к своему преподавателю по рисованию, но желания рисовать у него сегодня точно не было. Обычно любящий развлекаться с детьми Чуя, в этот раз не испытывал особого счастья от того, что ему пришлось возиться с Женей, не говоря уже о том, что в отсутствие родителей, в особенности матери, мальчик капризничал; требовал маму и отказывался есть, правда исполнение угрозы длилось недолго, тем более что Арсений прикупил конфет, а устоять перед ними Женя и не попытался даже. Но про маму он не забывал спрашивать, с чего-то решив, что вот этим уже вечером она вернется, но, к сожалению, Насте стало хуже, и Софья Владимировна вернуться не могла. Это также означало, что и Валентин не сможет уехать. И не потому, что Константин не желал отпустить брата, который столь нужен ему был сейчас, Валентин и сам столь сильно переживал из-за маленькой племянницы, что сознавал, что не сможет просто сесть в поезд и в неведении ехать туда, где тоже ничего хорошего не ждет.

 Поговорить с Валентином возможности не было, его не отпускал от себя Константин, а вечером он к тому же вернулся настолько измотанным, успев в тот день два раза побывать в больнице, в полиции, в салоне и еще по каким-то своим делам в банке, что просто, даже не поужинав, упал в кровать. Дазай подозревал, что он мог еще наводить справки относительно перемещений Фёдора, но и утром им не удалось переговорить. Братья снова уехали, и этот день принес хотя бы одну хорошую новость: в Чернышёвом переулке был задержан человек, который пытался кому-то продать в пользование для дальнейшей подделки документов паспорта и прочие бумаги, украденные у четы Савиных. Задержанный был одним из воров, обчистивших бедного Константина, за этим парнишкой двадцати лет и ранее уже следили, так что рано или поздно его бы сцапали, но повезло его сцапать с поличным, только вот денег при нем уже не было, и парень клялся, что это все его подельник забрал, у него же на руках осталась сумка с документами, там же сохранились и прочие мелкие вещи, включая медальон с образами, который еще не успели продать, а Константину он был особо дорог, так как был когда-то подарен в юности ему матерью, правда наличию документов он был куда больше рад, что даже перестал везде и всюду таскать с собой младшего брата, который наконец-то попытался заняться работой, а заодно предаться своим думам о том, что делать с Фёдором.

 В Петербург вернулся Мишель, которого Валентин намеренно решил не беспокоить все эти дни; тот нисколько не ожидал обнаружить в их квартире дядю Костю да еще и в таких обстоятельствах, к тому же распереживался, что ничем не мог помочь. Про Фёдора Валентин ему ничего не сказал, а Мишель и не заметил особо даже, что того и нет, да и на него сразу были перекинуты все рабочие дела; Софье Владимировне с дочкой было дозволено через пару дней вернуться домой, так как кризис прошел, и девочка теперь медленно, но верно начнет поправляться, к тому же Константин решил, как и планировал, перебраться в жилье старших братьев. Ключей в сумке он не обнаружил, но еще ранее Валентин через помощника домовладельца оговорил возможность смены замков от греха подальше и сам все оплатил, однако все же братья телеграфировали ему, что отправят банковский перевод на его имя в связи с такими расходами. Валентина как-то мало все это волновало: в своем желании помочь кому-либо он переставал беречь деньги, а главное и свои нервы. Дазай с Чуей следили за ним все эти дни, пытались как-то отвлечь, но редко и помалу виделись, при этом волнуясь все больше и больше: ведь рванет в Вильну! Точно рванет! От Достоевского не было никаких новостей; Валентин шутил, что по утрам он начнет проглядывать сводки и новости о каких-нибудь происшествиях; шутить шутил, но и сам себе тем делал дурно. 

 Он бы и правда мог рвануть в Вильну. Если бы вскоре не пришла телеграмма от Достоевского, снова весьма лаконичного содержания: «Понапрасну не переживай. Я возвращаюсь». Валентин бы мог от таких слов еще больше себя накрутить, но сил уже не находил. 

 Он получил телеграмму как раз в тот момент, когда вернулся домой, перед этим устроив переезд брата на квартиру на Литейном, куда также вернулась и Софья, имея наконец-то возможность оказаться в нормальных условиях и выспаться, хотя последнее пока что смутно входило в ее планы, потому что приставленная к ней горничная хоть и обещала в помощь мисс Ричардс присмотреть за Настей, но мать долго не видел Женя и тоже теперь требовал ее внимания. Однако все эти заботы уже могли оставить Валентина.

 Он, толком не раздевшись, так и держал при себе телеграмму от Фёдора, сидел в гостиной, замерший и чутко вслушивающийся в посторонние шорохи. В квартире наконец-то стало тише, а ему все мерещилось, что Константин кружит вокруг него. Он даже не заметил, как заглянули к нему Дазай и Чуя, весьма внезапно для себя их обнаружив совсем рядом. Валентин зачем-то улыбнулся и прикрыл глаза. Он стащил с себя шарф – жарко стало.

 – Видели уже, наверное, да? – он махнул рукой на телеграмму. Вот что он мне хотел этим сказать? Не переживать в самом деле? Или же впадать в агонию от страха, что он там натворил? При этом я все думал… Если бы я поехал за ним следом, если бы даже нашел… Мне кажется, я бы ничего не изменил. Может, сделал бы еще хуже. О нет, я бы не стал творить что-то дурное за него, быть его руками, я о том, что скорее всего окончательно бы потерял его доверие. Если сейчас о нем вообще можно говорить. И самое глупое, я все думал о том, что мне очень хочется ему во всем признаться, а дальше пусть все вспыхнет.

 – Хуже сделаешь, – возразил Чуя. Его позиция в этом вопросе была даже чрезмерно жесткой. При этом Дазай не мог не поддержать ее. Валентин это знал. Оттого и еще больше предавался грусти, хотя не обижался. Может, потому и плохо ему было, что здравый смысл не смел отпускать. – Развяжешь ему руки еще больше пользоваться твоим расположением.

 – Представляю, – Валентин закатил глаза. В самом деле представлял. – Но сердце-то ноет. Он порой спрашивает, чего я так пекусь о нем. И даже не ответить полноценно. Я иногда просто представляю, что это может все изменить в лучшую сторону. Но потом сознаю, что даже понятия не имею, как подобное чувство от меня он воспримет. Еще отвращения мне от него не хватало.

 – Если тебе интересно: Фёдор в курсе о нас с Чуей, – не мог не признаться Дазай, из-за чего Валентин едва не подскочил, ударившись о ножки стола, но даже не обратив внимания, хотя треснулся он, судя по всему, со всего маху.

 – И? Что он сказал? Ты сам, что ль, прям взял и рассказал?

 – Да стал бы я! – Дазай переглянулся с Чуей. – Чтобы эта злобная шляпная вешалка меня потом вздернула!

 – Ты что там сейчас сказал, я не понял?!

 – Федька сам догадался. Смысла отпираться я не увидел в тот момент, – Дазай даже не среагировал на возмущенного Чую, а тот пихнул его в плечо, но потом отошел от стола и уселся на диван, недовольно сверкая глазами: Чуя всегда бесился, когда Дазай не отвечал на его попытки позадирать его, хотя сам срывался на раз!

 – Так что он сказал тебе на то? – Валентин совсем разволновался, Дазаю казалось, что сейчас вцепится в него.

 – Да ничего. Решил первым делом поинтересоваться, нравится ли мне под Чуей или все же в нем, – хмыкнул Дазай.

 – Прямо так и выразился? – Валентин ошалело глянул на него, при этом Чуя тоже подскочил с места.

 – Ты мне не так рассказывал!

 – Да ладно, что вы такие впечатлительные и доверчивые? – Дазай рассмеялся, он неловкости не испытал даже. – Нет, не такими словами, конечно, но – в самом деле. Спросил это самое. Если и был удивлен, то к моменту нашего разговора уже просто был уверен и получил подтверждение. Впрочем, я бы не стал доверять его внешнему проявлению чувств. Но я это рассказал не в качестве довода для того, чтобы ты ему мог признаться, – дополнил Дазай, глянув внимательно на Валентина.

 Тот с раздражением передернулся весь, а затем встал.

 – Я и сам понимаю, что момент отвратительный. Я не сделаю глупость, не думаю, что для того сейчас подходящий случай. Только вы не давите на меня! И без того тошно.

 – Достоевский возвращается. И никого не убил, судя по всему, – Чуя постарался произнести это без какого-то личного отношения. – Повод успокоиться. А еще я лично предлагаю вернуться в Песно. В Петербурге мерзко в это время года, не хочу опять болеть. Лучше дома.

 – Я бы поддержал твое предложение уехать туда, но кто здесь будет работать? – слабо улыбнулся Валентин, отыскивая на комоде свои папиросы и поджигая одну. – Неудобно все на Мишеля бросать. Да и мне работа всегда помогала прийти в себя. А еще я вам обещал в ресторан сходить.

 – Можно уехать чуть позже, – пожал плечами Чуя. К тому же он понимал, что Валентин никуда не двинется с места, пока Достоевский не явится назад, правда вот Чуя все же убрался бы отсюда еще до его возвращения.

 Ему все время казалось, что надо держать Дазая подальше от этого ненормального. Хотя теперь уж его волнение распространялось не только на Дазая. А что касалось ресторанов – это уж точно подождет.

 Фёдор вернулся через два дня. Явился простуженный и сильно вымотанный. Валентин боялся его возвращения, не зная, что ждать, как он себя поведет, а тот внезапно сам бросился к нему и долго не отпускал, и уже позже Валентин мельком рассказал о том, что съездил Фёдор напрасно, тот человек умер, Фёдор чуть-чуть не успел, и как заметил Валентин: кто-то точно уберег таким странным образом его Фёдора от того, на что тот почти решился. А он уверял Валентина, что решился. Рыдал и уверял, что решился. Упрекал его в том, что решился из-за него, даже Дазая это дико разозлило, но Валентин попросил их не трогать этого несчастного и сам терпеливо сносил все его причитания, которые кончились тем, что Фёдор окончательно разболелся, но немного успокоился, выговорившись и даже просил прощения за свое поведение.

 Самым странным концом этой истории, однако, стало то, что Фёдор изъявил желание перебраться обратно в Москву и записаться слушателем на какие-нибудь университетские курсы. Валентин хоть и отнесся к этому с подозрением, явно все еще помня о летней истории в гимназии, к которой вроде как Достоевский не был причастен, но лишь внешне, о чем он не мог не думать, но сопротивляться не стал и обещал снять для Фёдора отдельную квартиру и помочь ему устроиться там, теша себя надеждой, что, может, правда тот успокоился и решил заняться собой.

 Дазай следил за ним, молчал, видел, что Фёдор желает его внимания, но не мог оторваться от Чуи, который буквально тянул его прочь. Осаму уверял себя, что сильно уж переживает, придумывает себе все эти волнения из-за Фёдора и его поведения, и все равно с тяжелыми мыслями он покидал Петербург по настоянию Чуи. Боялся, как бы без них Валентин не ляпнул чего Достоевскому, а тому позже обещал быть в Москве, куда в самом деле планировал еще по совету Марии Алексеевны поехать для занятий живописью. 

 Но все больше и больше думал о том, что как бы ему в самом деле хотелось бы спрятаться с Чуей в Песно. Почему так нельзя?